Разрывы глушили биенье сердец,
Моё же мне громко стучало,
Что всё же конец мой — ещё не конец:
Конец — это чьё-то начало.
В. Высоцкий
Сегодня уже мало кто сомневается, что Западная цивилизация, как говорят, едет с ярмарки. Невозможно проглядеть знакомые хотя бы из истории античности, «римской империи времени упадка», признаки распада, такие как исчезновение семьи, падение рождаемости, замена традиционной религии экстатическими культами типа рок-тусовок и популярность апокалиптических пророчеств типа «глобального потепления». Но сдается мне — есть в нашей современной ситуации один очень важный момент, какого не было в Риме.
При всех различиях все цивилизации земного шара обладали тогда общей несущей конструкцией: семья, частная собственность и государство. Если гибла римская разновидность, это никак не влияло на разновидность индийскую или китайскую, и более того — когда варвары, захватившие Рим, через несколько веков свою цивилизацию создавали — по умолчанию придерживались той же модели.
Сегодня распад угрожает не той или иной разновидности, но основополагающей структуре как таковой.
Я не историк, не социолог, но интересуюсь этими проблемами, поскольку от них самым непосредственным образом зависит судьба каждого из нас. Предлагаемая вашему вниманию работа — не более чем попытка на уровне самой грубой приближенной схемы понять, куда идем, куда катимся.
Итак, первая часть посвящена объяснению (схематичному и обобщенному) причины сложившейся ситуации, а вторая — (опять же схематичной и обобщенной) перспективе выхода из кризиса.
Часть I
Исчезновение семьи, частной собственности и государства
Я тебя породил — я тебя и убью.
Н.В. Гоголь
Говоря о «традиционных» отношениях между людьми и принципах построения сообщества, мы, как правило, имеем в виду то, что возникло в результате т.н. Великой Неолитической Революции — парную семью, соседскую общину, государство, объединяющее множество таких общин. Но ведь давно известно, что существовали они не изначально.
Покуда были люди охотниками и собирателями — жили родом-племенем, управлялись матриархатом. На скотоводство и земледелие перешли — образовались, как правильно отметил товарищ Энгельс, семья, частная собственность и государство. Потому что появилась та самая марксова «прибавочная стоимость» — человек начал производить больше, чем потреблял.
Причина нынешнего кризиса — резкий (как во времена неолита) скачок в развитии производительных сил, опрокидывающий производственные (а с ними вместе и все иные-прочие) отношения. Количество прибавочной стоимости перешло в качество: США на весь глобальный мир приготовить могут пир, и уж Индия одна на всех наткала полотна, но это, вопреки радужным надеждам супергуманистов — не решение, а проблема. Современный курьерский поезд невозможно водить по правилам движения карет 16-го века, нет смысла составлять текст, пересылаемый по электронной почте, по правилам этикета посланий начала нашей эры.
Должны коренным образом измениться представления о том, что такое хорошо и что такое плохо, отношения между полами и между поколениями, права и обязанности человека в сообществе. Мы знаем, что это произошло когда-то в неолите, не знаем только — как. Что это было — эволюция или революция? Незаметные перемены в течении ряда поколений или гражданская война? Были ли попытки «повернуть вспять колесо истории»? А может, прежние сообщества просто распались и на их генетическом материале возникли совсем новые?
Лишь следы, сохранившиеся в старых книгах и полузабытых обычаях, смутно намекают на то, что переход не был мирным: страх перед женской (именно женской — память матриархата!) магией — властью жриц древних культов. От библейской истории Саула, в отчаянии приказывающего слугам найти женщину (именно женщину!) волшебницу, заклинательницу мертвых, до панической эпидемии «охоты на ведьм» (именно ведьм, а не колдунов!) в Европе несколько веков назад.
То, что происходит сегодня на наших глазах, — уже распад прежних, но еще не появление новых отношений. Уже в 19 веке его обозначили одним емким словом: «ОТЧУЖДЕНИЕ». Отчуждение человека от других людей, от собственной деятельности и, в конечном итоге, от самого себя.
* * *
Колхозница я,
четыре имя у меня:
Я и лошадь, я и бык,
Я и баба, и мужик.
Советский фольклор
Переход от охоты и собирательства к земледелию и скотоводству — возможность произвести больше, чем потребляешь, создал имущество и патриархальную семью, превратившую женщин и детей в собственность добытчика-мужчины. И еще этот переход создал разделение труда — выделение воинов как особой касты, не добывавшей пищу, а существовавшей за счет прибавочной стоимости, создаваемой другими. В некоторых культурах (преимущественно арабских и африканских) и поныне любая работа «не мужское дело», мужчина — только воин, «защитник». Если подраться не с кем, сидим в местном общепите и играем в бирюльки (у некоторых ультраортодоксальных евреев — в йешиве изучаем Тору) с братьями по гендеру, а семью обеспечивает жена.
Так было, но… больше так не будет. Не потому что кто-то там осознал несправедливость и признал права, а потому что в изменившемся мире это технически неосуществимо. Где-нибудь в африканской деревне женщина еще может мотыжить поле с новорожденным за спиной, а остальной десяток мелких подрастающих крутится неподалеку и общается с ровесниками, матери которых тоже мотыжат и автоматически присматривают за своими и за соседскими, кто поближе.
В иерусалимском квартале Меа Шеарим уже не может женщина, работающая, например, уборщицей или поварихой, таскать за собой младенцев, тем более если она окажется медсестрой или учительницей начальной школы. И потому, случайно забредя однажды в канун субботы в те края, имела я удовольствие наблюдать стрелой вылетающие из продуктовых лавок взмыленные лапсердаки, по самые шляпы обвешанные кошелками и пакетами, а также пару-другую папаш, выгуливающих многочисленных отпрысков.
Такой вот любопытный процесс размывания патриархальных семейных ролей происходит в наиболее приверженном традиции сегменте еврейского народа. Не потому чтобы они теоретически ставили эти роли под сомнение, а потому что практически не выходит никак иначе.
Но есть ведь на свете традиция и другая, не менее патриархальная: отец — крестьянин, ремесленник или даже воин — «кормилец», обеспечивающий семью, а мать, хотя и несет свои нелегкие обязанности по дому, дома и остается, и может спокойно детей держать при себе. Почему же и эта модель столь стремительно теряет привлекательность?
Потому что в патриархальном обществе создание и накопление наследуемого имущества — функция мужчины. Женщина может быть богата только если она жена или дочь удачливого добытчика. Известны истории вдов, которые сумели продолжить и развить унаследованный от мужа бизнес, но не приходилось мне слышать о девушках, чтобы в те времена самостоятельный бизнес начинали (разве что в «древнейшей профессии» или, на худой конец, в роли повитухи).
Разумеется, труд домохозяйки — куда более тяжелый и сложный, чем сегодня — всегда был необходим. Все понимали, что в достижениях мужа имеется серьезный вклад жены (см. хотя бы библейский гимн «Эшет Хаиль«), из этого факта исходят все законы о разделе совместно нажитого имущества, но результаты его чисто технически невозможно было ни сохранить, ни измерить. Сегодня все иначе.
Коренной перелом произошел в период «Мировых войн» 20-го века, всеобщей мобилизации мужчин. Их место у станка и у конторки, за рулем и в операционной заняли женщины. И выяснилось, что благодаря современной технике, организации и приемам труда справляются они ничуть не хуже, что представление о естественной роли мужчины как «кормильца» в значительной степени устарело, а вскоре после этого оказалось, что устарела и мужская монополия на роль воина, ибо чем дальше, тем больше требуется в армии людей таких специальностей, которые женщинам вполне доступны.
Пару годков назад случилось в наших палестинах: доблестные воины ХАМАСа подкопались было под Израиль, но как только из подкопа полезли, так заметили их милые девочки, сидевшие за много километров от того места в уютном помещении, уставленном мониторами, кофеварками и плюшевыми игрушками. И как нажали те девочки мышкой на кнопочку, так парой-другой доблестных у ХАМАСа сразу стало меньше…
Уравнение возможностей мужчин и женщин происходит во всех областях и по всем направлениям, так что в жизни нашей де факто потихонечку отмирают разнообразные атрибуты патриархальной семьи: тут облегчается процедура развода, там новобрачная не берет фамилию мужа, некоторые дамы замуж уже и вовсе не хотят, обходятся одноразовой связью или донорской спермой…
Еще вчера само собой разумелось, что именно сын — будущий добытчик — залог спокойной старости родителей, а сегодня куда надежнее стало растить дочь — у сына-то невестка в доме хозяйка…
Итак, в наше время женщины могут… Могут, но… ведь не обязаны. Конечно, родная советская власть в охотку посылала баб на железную дорогу шпалы ворочать или к бетономешалке ставила на строительстве многовоспетой Братской ГЭС, но в мировом масштабе это, согласитесь, скорее исключение, чем правило. И сегодня существуют во многих западных обществах (особенно среди приверженцев всяческих религий) семьи вполне традиционные, где отец — добытчик, а мать — домохозяйка, и никто не препятствует им жить, как сами хотят. Почему же с каждым поколением таких семей становится все меньше?
А потому что количество перешло в качество. В патриархальной соседской общине существуют два соприкасающихся, но не перекрывающих друг друга социума: мир мужчины и мир женщины. В каждом — свои традиции, свои порядки, своя иерархия. Не только женщине нет доступа в «мужской» мир — в «женский» мужчину тоже не пускают. Не может Тихон в «Грозе» защитить Катерину от Кабанихи, не умершему мужу, но живой свекрови хранит верность библейская моавитянка Рут.
Да и по сю пору чеченец — человек традиционного общества — без возражений встречает заявление матери, что пора уже ему жениться, и ей же предоставляет выбор невесты, хотя иногда она демократично предлагает ему поучаствовать в процессе. Она ведет переговоры с родителями потенциальных кандидаток, затем и с самими девушками. Показывает фотографии сына, рассказывает о его бизнесе, но главным образом — знакомится с ними, а они — с ней, ибо именно со свекровью, а не с мужем предстоит будущей жене налаживать повседневное сотрудничество, принимать и исполнять решения. И будет она жить в окружении ближних и дальних родственниц, ровесниц, соседок — найдет с кем подружиться и с кем поссориться, поделиться опытом, посплетничать, поплакать и посмеяться, помните, как у Пушкина:
Покрыты белой пеленой,
Как тени легкие мелькая,
По улицам Бахчисарая,
Из дома в дом, одна к другой,
Простых татар спешат супруги
Делить вечерние досуги.
Но то — чеченки, у их русских, еврейских, татарских и т.д. соседок такого мира больше не существует. Женщина, решившая целиком посвятить себя семье, автоматически оказывается на эту семью и замкнута. На мужа, который даже если готов помочь, в принятии решений участвовать может далеко не всегда, а содействует все больше методом: «Хватай больше — кидай дальше!». На детей, которым, при всем желании, не может передать опыт, необходимый для успешной социализации в обществе, где им предстоит жить — просто за отсутствием такового.
Это же обстоятельство отдаляет ее постепенно от подруг юности, у которых, конечно, есть семьи, дети, внуки, фото которых они с удовольствием демонстрируют друг другу на смартфоне и развешивают над рабочим столом, но отношения с новыми поколениями — уже другие, другие проблемы, и ритм жизни другой.
Вчера одинокой (и оттого несчастной!) считалась женщина, у которой нет семьи — сегодня таковой де факто оказывается та, у которой нет работы. Это естественно сказывается на ограничении численности производимого потомства, а также на (не)желательности присутствия в доме мужа, создающего дополнительную хозяйственную нагрузку.
Нет-нет, современные дамы отнюдь не монахини и с удовольствием прислоняются к крепкому мужскому плечу, но, как поется в известном мюзикле:
Хорошо, если б верный друг
У меня появился вдруг
И скрасил мой досуг —
Вот это было б здорово!
Поразвлечься вместе — это да, это хорошо, а хозяйство лучше поврозь — пусть папа будет приходящий, как во времена матриархата. С приходящего папы алименты стребовать, конечно, можно, но ни судебное решение, ни даже собственное желание не обеспечит ему реального участия в воспитании потомства — телепатия тут не годится. Требуется постоянное повседневное общение, а какое может быть общение, когда мама дома бывает только по вечерам, а папа в лучшем случае раз в неделю?
В донеолитическом материнском роде или постнеолитической соседской общине рождение и воспитание детей является нормальной частью повседневности, вполне согласованной с прочими ее частями, интуитивно ясно, кто что должен и кто что нет, кто в каждом конкретном случае отвечает за прокормление и обучение потомства. В современном мире дети стали беспризорными.
Сегодня в нормальную жизнь взрослого человека ребенок вторгается как стихийное бедствие. Папа с мамой обижаются друг на друга: он — потому что перестал быть для нее «самым-самым», как у своей мамы дома привык, да она еще требует по ночам к младенцу вставать, а днем мыть посуду; а она — потому что он не просто не желает заботы и тревоги делить, но и во внимание не принимает, что у нее ослабевают связи с друзьями и на работе прерывается стаж. В большинстве случаев, ни он, ни она даже самим себе не сознаются, что ребенок МЕШАЕТ им, но ребенка-то не обманешь. Он это чувствует и с возрастом все больше осознает.
(Есть, правда, с недавних пор в западном обществе новый, но бурно растущий сектор профессиональных безработных, дамы которого только и делают что рожают и живут на детские пособия, но тогда муж в доме тем более ни к чему. Впрочем, об этом — ниже).
Отчуждение закрадывается между супругами, между родителями и детьми (не только пока дети растут, но и когда родители стареют).
Во времена, давно прошедшие, отношения между поколениями обеспечивала поддержка коллектива, во времена, прошедшие еще не совсем — частная собственность семьи. Но что стало теперь с этой собственностью?
* * *
Я гайки делаю,
а ты
для гайки
делаешь винты.
В.В. Маяковский
Во времена т.н. «натурального хозяйства», т.е. классического постнеолита, орудия производства естественно принадлежат тому, кто использует их по назначению. Что толку владеть сапожной колодкой, когда не умеешь шить сапоги? Феодалу, считавшему крестьянина своей собственностью, в голову не приходило претендовать на принадлежащую крестьянину соху — что он с ней делать будет?
Крестьянин был собственником своего поля, потому что он лично на нем и сеял, и жал, и молотил, также как собственником своих штанов, которые сам носил, не нуждаясь ни в чьей помощи, и ни с кем не делился. Ремесленник был собственником своей мастерской, из которой готовую продукцию сам же и продавал на рынке. Горшки и ухваты были собственностью жены, на которую не зарился муж.
Собственность могла быть и коллективной: семья, включая детей и временных членов — наемников или рабов (отметим, что никакого разделения функций между ними и хозяевами тогда не было — за одним столом ели и сообща использовали принадлежащие семье орудия труда) — владела своим жилищем, деревня могла владеть, например, общим выгоном. Но в любом случае юридический владелец был либо фактическим пользователем, либо создателем того, что ему принадлежало. Не могло так быть, чтобы юридически некто был собственником, но фактически сам по себе, без постороннего участия, этой собственностью пользоваться не мог.
Это возникает, когда средства производства становятся более сложными и дорогими. Производительность ветряной или водяной мельницы явно превосходит потребности одной крестьянской семьи, также как стоимость превосходит ее возможности. И в коллективную собственность ее не возьмешь — чтоб молоть навыки требуются, сноровка, привычка, да сверх того — систематическое техобслуживание без отвлечения на другие работы.
Юридически такая собственность остается еще как бы частной, но фактически она имеет смысл лишь при условии использования несобственниками. Наступает следующая фаза разделения труда: отделение юридических владельцев — тех, кто хранит и обслуживает средства производства, от наемных работников — тех, кто в процессе труда использует их.
Возникшую при этом ситуацию мы представляли, говоря словами Кима: «…по героям Краснодона, да по матери по Горьковской еще». Отрицательные паразиты-капиталисты предаются безделью и разврату, всю прибавочную стоимость под себя гребут, эксплуатируя положительных пролетариев, живущих скученно, впроголодь и не имеющих возможности завести семью. Кстати сказать, при внимательном прочтении той же «Матери» Горького картина возникает совсем другая: хватает пролетариату и на закуску, и на выпивку, и на содержание жен и детей, да и жилплощадь рабочим предоставляется по тем временам вполне комфортабельная, что и неудивительно.
На бухенвальдской пайке работяга — не потребитель, а без потребителя капиталист — не жилец. За счет специализации разделенного труда эксплуатируемые пролетарии живут богаче, чем жили прежде самостоятельными хозяевами. У них стало гораздо больше еды и одежды, квартир и машин, т.е. собственность-то очень даже имеется, но вот средств производства в частной собственности у них больше нет. Не потому, что силой отняли (как в СССР), а за полной ненадобностью — неконкурентоспособна соха против трактора и не прокормит своего владельца.
Но если работник всего лишь перестал быть собственником, то с хозяином дело еще хуже. Он сам куда-то исчез.
Давно уже не только не задействует он все свои конвейеры-машины, но и обиходить их перестал — на то у него слесарь-наладчик теперь имеется. Да и на рынок со своей продукцией не выходит — на то есть коммерческий директор. То есть, единственной (непростой и нелегкой) функцией его остается координация усилий всех размножающихся со второй космической скоростью участников производственного и распределительного процесса. Оборудование же закупает и зарплату платит он из того, что взаймы взял у банков или инвестиционных фондов.
Нынешний «капитал», который управляется банками и биржей, тоже перестал быть прежними «деньгами». Правда, он, подобно деньгам, исправно функционирует в роли универсального средства обмена: немецкая фирма через американский банк переводит в Саудовскую Аравию какие-то виртуальные цифры, по предъявлении коих в Саудии выдают палестинским рабочим некоторое количество раскрашенных бумажек в обмен на несколько часов ежедневного рытья котлована под будущую фабрику. Землекопы, в свою очередь, эти бумажки меняют на еду, одежду, квартиру и гаджеты (а также переводят домой для обмена на стрелялки и взрывчатку).
Но была ведь у денег еще одна функция, привязанная вот именно к частной собственности как таковой — обмен можно было отсрочить. Либо поднакопить на более крупное приобретение, либо завещать потомству не в виде земли и фабрики, а в более компактной форме по методу «Скупого рыцаря». А вот это сегодня уже невозможно.
Вероятно, скупому рыцарю трудно было бы поверить, что содержимое его сундука может уполовиниться без того, чтобы кто-нибудь к нему приблизился и крышку открыл, ибо не слыхал он ни разу в жизни мудреного слова «инфляция» (такое могло случиться раз в сто лет, да и то при весьма специфическом стечении обстоятельств). Он золото в подвале запрет, в землю зароет, сам сверху сядет и будет над ним чахнуть как царь Кощей. В пушкинские времена деньги можно было сохранить, превратив сундук в трон (пока не сковырнули), зато сегодня его можно превратить разве что в велосипед: сидишь, пока движешься, а остановился — свалился.
Владелец сундука на велосипеде кататься может сам — т.е. на свой страх и риск основать собственное дело, но если он не Брин и не Цукерберг, в одиночку в седле удержаться трудно. А может (как поступает большинство) пристроиться на багажнике, причем, не одного, а сразу нескольких велосипедов.
Среднестатистический индивид понесет сбережения в банк или инвестиционный фонд, и лучше — не один, чтобы «не класть все яйца в одну корзину», они же, в свою очередь, следуя той же логике, вложат их в разные проекты. Деньги перестали быть способом сохранения созданной прибавочной стоимости — сегодня они только и исключительно орудие ее постоянного приумножения, иначе — тают как снег на солнышке.
И дело не только в инфляции — излюбленном способе государственной конфискации сбережений граждан, есть причина гораздо более серьезная. Имя ей — «Инновации».
Предположим, изобрели в некоторой лаборатории генномодифицированную то ли луковичку, то ли репку, которая ни холода, ни засухи не боится, да и вредителям не по зубам. Потребитель от этого, конечно, выиграет, потому что выращивать эдакий фрукт станет дешевле. А проиграет кто? Прежде всего, конечно, семеноводческие хозяйства: на новый сорт переходить нелегко и недешево. Потом — производители химических средств защиты растений — ведь химии больше не понадобится. За ними — фермеры, поставляющие продукт на рынок — у них появятся конкуренты на землях, где прежде такое выращивать не могли. А за каждым из перечисленных еще тянется хвост поставщиков тракторов, опрыскивателей, холодильников… бабка — за дедку, дедка — за репку… И капитал буржуя, нулями многими изукрашенный, вмиг обратится в один-единственный круглый нуль.
Положительные результаты глобализации бесспорны: во всем мире стало очень много всякого потребительного и употребительного: и еды, и одежды, и гаджетов. А вот частная собственность на средства производства фактически перестала существовать, причем, прошу заметить, без всякой революции и конфискации, но… и общественной она не стала, ибо «сообщества», которым она (временно как бы) принадлежит… не являются вовсе социумами.
Служащие немецкой фирмы из вышеприведенного примера по соседству с саудовскими инвесторами не селятся и ни те, ни другие не отдают своих детей в одну школу с отпрысками палестинских землекопов. Производительные силы, соединившие их всех производственными отношениями, не познакомили их, не дали возможности выстроить отношения социальные, как бывало прежде. Не связаны они никакими моральными обязательствами, кроме честного исполнения контракта.
С тем и пришел конец соседской общине. Правда, первое время люди еще пытались устроиться привычным порядком. Тут вам и многовоспетая «пролетарская солидарность», и организация, скажем, фабрики по традиционному принципу: хозяин о рабочих заботится, и сами они поддерживают друг друга, из поколения в поколение приходят в родной коллектив. В дореволюционной России такие эксперименты проделывали некоторые купцы, в России советской так устроено было множество трудовых коллективов — не только «градообразующих предприятий» периферии, но и московских проектных институтов. Ну и, конечно, израильские киббуцы туда же до кучи. Модели пробовались самые разнообразные, но результат у всех один — полный крах.
Пролетарская солидарность вместо общины породила мощную профсоюзную бюрократию, успешно отстаивающую интересы чиновников. Киббуцы, потерявшие государственные дотации, либо распались, либо превратились в коллективного «кулака», нанимающего батраков из Таиланда и Эритреи. О советской модели к ночи лучше не вспоминать. Неконкурентоспособны — решительно, окончательно и бесповоротно. Держатся разве что сознательно отгораживающиеся от мира секты, существующие большей частью на пособия и пожертвования, т.к. обеспечить себя не могут — их образ жизни с современными производственными отношениями совместить невозможно. Общинное устроение требует постоянства, а непрерывное совершенствование производительных сил его постоянно подрывает.
Средства коммуникации, социальные сети как бы восполняют этот пробел, но… не более чем протез восполняет отсутствие ноги. Виртуальные связи полноценных отношений не создают, ибо не порождают никаких взаимных обязательств, не обеспечивают социального контроля и даже знакомство в них в некотором смысле урезанное.
К существованию в одиночку человек от природы не приспособлен. Ни психологически (эту дырку с переменным успехом пытаются заткнуть всяческие психологи, психоаналитики, психотерапевты и т.п.), ни даже чисто физически. Человеческий детеныш нуждается в длительной опеке, старик — в уходе. Инновации куда чаще, чем климатические катастрофы прошлого, грозят каждого в любой момент на какое-то время лишить средств к существованию. При родовом строе подобные проблемы решает род, в постнеолите — семья, соседская община, на худой конец — сбережения, но нынче община распалась, семья распадается, сбережения съедает инфляция, и на амбразуру бросается последний из могикан — государство.
* * *
Беда, коль пироги начнет печи сапожник,
А сапоги тачать пирожник.
И.А. Крылов
По мнению Энгельса, которое я в данном случае вполне разделяю, государство образовалось «в одном флаконе» с семьей и собственностью. Его функция — масштабные проекты, равно недоступные ни роду-племени, ни преемнице его — соседской общине. Только государству, объединяющему силой оружия множество общин, под силу организовать большой завоевательный поход (типа Чингиз-хана), возвести грандиозное оборонительное сооружение (типа китайской стены) или соорудить сложную систему орошения (типа Древнего Египта). Потребные для проекта материальные ресурсы и рабочая сила систематически изымаются из общин — так возникает налогообложение.
Тому, кто собрал под своей властью много разных общин, волей-неволей приходится налаживать мирное сосуществование между ними. С собственными нарушителями порядка община обычно справляется сама и постороннего вмешательства не любит, но серьезный межобщинный конфликт чреват кровной местью, переходящей из поколения в поколение. Задавить ее в зародыше может только инстанция, не принадлежащая ни к одной из конфликтующих сторон, но обладающая властью уличить и казнить преступника. Так возникает судебно-карательная система.
И наконец, в некоторых случаях таким проектом может оказаться помощь пострадавшим от стихийного бедствия — землетрясения, наводнения, засухи или эпидемии.
Вот — четыре основных функции государства, которые не может взять на себя община — ни родовая, ни соседская. Но в исходном моменте не помышляло государство решать задачи, а которыми община прекрасно справлялась сама.
Община не занималась, «социальным обеспечением, на которое имеет право каждый, чьи доходы… ну и т.д…» просто отношения между людьми в ней таковы, что невозможно не помочь человеку, попавшему в беду, но никто не станет нянчиться с заведомым лодырем и паразитом — социальный контроль, сами понимаете.
Община не занималась «поощрением семьи» и «воспитанием подрастающего поколения», просто в ней ну очень непрестижно было когда семья распадалась, а когда она была крепкой, да еще многодетной — все соседи завидовали. Подрастающее поколение тут же и подрастало у всех на виду, дома подражая взрослым, а на улице общаясь со сверстниками из соседских семей, принадлежащих к той же культуре и традиции.
«Патриотическим воспитанием» община тоже не занималась, просто каждому из ее членов был с детства знаком боевой клич: «Наших бьют!».
Так оно все и шло, покуда жива была община, и первое время той же закономерности подчинялись и возникающие новые профессиональные объединения. Налогообложение породило профессию чиновника, судебная система — профессию юриста, а общегосударственная религия — профессию жреца. Захватывая обширные территории, государство создавало для своих нужд удобные и безопасные пути сообщения, в результате чего появилась профессия купца, возившего товары издалека. И все они, равно как и воины, и царедворцы, натуральным хозяйством уже не жили — их обслуживали профессиональные ремесленники.
Но поначалу (пару-другую тысяч лет) все эти профессионалы вместе взятые составляли в населении ничтожный процент, а процент тех, кто под влиянием изменившегося образа жизни менял свою систему ценностей, был и вовсе микроскопическим. Большинство «спецов» строило свои социумы по образу и подобию деревенских общин, все были носителями единой (с незначительными вариациями) традиции и единого морального кодекса.
А кодекс этот — что моральный, что уголовный — состоял в значительной степени из правил, регулировавших внутреннюю конкуренцию. В уставах средневековых цехов строго нормировалось и сырье, и оборудование, и число работников каждой мастерской, и даже рабочее время. В «Шульхан Арухе» находим прямой запрет на отбивание клиентов у коллег.
Инновации резко расширяют границы дозволенной конкуренции, но это еще полбеды. Хуже, что с распадом общин за соблюдением и этих границ следить уже некому, утрачен социальный контроль, в выигрыше оказывается тот, кто на ходу подметки режет. И государство, под страхом утраты налоговых поступлений, берется наводить порядок в коммерции.
Существуют области, где следование инструкции — суровая необходимость и чиновник — незаменим. Таких областей однако не так уж много, и экономика с ее динамикой уж точно к ним не относится. Но кроме государства порядок наводить некому, а государство иначе не умеет.
Вот и громоздит оно инструкцию на инструкцию, на все случаи жизни требуя справку, что вам нужна справка. Инструкции устаревают, их дополняют, они пухнут, в результате чтобы открыть киоск по продаже газировки надо сперва изучить кипу бумаг — выше крыши скромной будки — (а что в них написано, без поллитра, сиречь адвоката, не разберешь). Либо — подкупить инспекторов, что, во-первых, не дешево, а во-вторых, оборачивается полным игнорированием самоочевидных правил безопасности (на безопасность затраты нужны, а деньги все ушли на взятки) с последствиями в виде горящих торговых центров и проваливающихся под танцующей публикой залов торжеств. В общем — как в том анекдоте из ковбойской жизни: «В тапера не стрелять — играет, как умеет».
Столь же малорезультативными оказываются старания по поддержанию семьи, воспитанию детей, уходу за стариками и инвалидами и т.п. Неизбежным побочным эффектом является демографический взрыв в среде чиновников и прочего офисного планктона. Как и почему это происходит — см. «Законы Паркинсона«, но покуда государственное социальное обеспечение распространяется (хотя бы теоретически) только на тех, кому оно в самом деле необходимо (или хотя бы представляется таковым) — это еще полбеды. Настоящей катастрофой становится только т.н. «социальное государство».
У «социального государства» есть базис и надстройка. Базис — это реальные проблемы людей, которые работать хотят и в принципе способны, но не находят рабочих мест — то ли из-за кризиса, то ли из-за очередной инновации, что их специальность похоронила. Имеет хождение теория, что скоро всех людей роботами заменят и главной проблемой станет — найти занятие охреневшим от безделья жертвам всемогущей техники. Но на самом деле тут все сложнее.
Вскоре после объединения Германии довелось мне присутствовать при беседе местных с иммигрантами-курдами, и кто-то упомянул, что в бывшей ГДР нет работы. Курд расхохотался: «Это не востоке-то нет? Да там нашего брата с руками отрывают! Лодыри они, эти ваши восточные!». Оно конечно, курд-то был происхождения крестьянского, здоровый бугай с мордой семь на восемь, для него работы по обновлению обветшавшей от реального социализма инфраструктуры более чем достаточно нашлось, только вот какому-нибудь пятидесятилетнему конторщику такое занятие вряд ли по силам.
Говорят, «Зеленая Революция» в разы сократила количество занятых в сельском хозяйстве. Эту статистику знают все, но все ли учитывают, сколько рабочих мест создала она в семеноводстве, селекции, производстве техники и удобрений?.. Правда, крестьянину, которому на инженера-химика поздно переучиваться, от этого не легче.
На наших глазах исчезает профессия технического переводчика, что полжизни меня кормила. Сегодня всякий прораб на International English худо-бедно проблеет: «Вон туды — в тую дырку!», а с текстами отлично справится Гугл. Зато требуется куда больше составителей пособий и преподавателей английского. Ну, мне-то что, я-то уже на пенсии, а вот более молодым коллегам в сорок лет в управдомы уже не переквалифицироваться.
Нет, не рабочие места как таковые исчезают, исчезают определенные специальности, причем, размывается именно «середина», резко усиливая поляризацию общества. Секретарей-машинисток больше не требуется, зато требуются сисадмины и санитарки в дома престарелых, т.е. одновременно наблюдается и избыток, и недостаток рабочей силы. Тут, конечно, свою роль играет и возраст (с учетом увеличения продолжительности жизни), и социальные завоевания профсоюзов, способствующие замене людей автоматами (в Индии не спешат автоматизировать швейное производство, а в Китае — строительство, поскольку дешевле обходится ручной труд), и «демократизация» высшего образования, выбрасывающая на рынок множество дипломированных недорослей, у которых больше амбиции, чем амуниции.
В результате все пострадавшие синхронно претендуют на пособия, причем, затруднительно отличить тех, кто хочет, но не может, от тех, кто может, но не хочет. В какой-то мере помогают ограничения сроков выплаты пособий, предельное количество отказов от предлагаемых рабочих мест (хотя есть способы обходить эти барьеры), но ловушка кроется не в этом. Она кроется в надстройке, точнее в том явлении, которое мы уже упоминали выше: ОТЧУЖДЕНИИ.
Ремесленник нес свою продукцию на базар, и представлял себе, с какой денежной суммой соотносится его труд. Крестьянин собирал урожай и понимал, с каким количеством зерна соотносятся его усилия. Каждый весомо, грубо, зримо ощущал, что создал определенную прибавочную стоимость, хотя и не знал такого слова. Сегодняшний работник — будь то рабочий или фермер, предприниматель или офисный планктон — объективной взаимосвязи труда и вознаграждения НЕ ВИДИТ. То есть, связь-то существует, но… как бы — договорная.
Если по найму работает — положил ему хозяин зарплату или государство законом определило, сколько положено — столько он и получит. До заключения нового коллективного договора меньше получал, после принятия нового закона получит больше… а работа не изменилась, и делает он совершенно тоже самое и с той же степенью (не)добросовестности, что и всегда. Если самостоятельный хозяин — зависит от инноваций, от погоды на бирже, от цен на сырье, от очередного законопроекта в парламенте… Те же самые усилия прилагает, а результаты будут ох, какими различными…
И ощущает себя человек постоянно зависимым от… кого-то?.. чего-то?.., чему нет имени, и облика у него тоже нет. На почве этого самого ОТЧУЖДЕНИЯ человека от своего труда — нет, не отчуждения (отбирания) его результатов (как было издавна), но отчуждения от труда как такового, невозможности понять и представить, чем ты занят, что на самом деле произвел, на что имеешь право — как грибы растут конспирологические теории про всемогущую злую «Закулису», превращающую весь мир в своих марионеток, и в конце концов раздается знаменитый боевой клич Шарикова: «Отнять и поделить!».
Вклад каждого все равно не измерить, того, кто может, но не хочет, от того, кто хочет, но не может, не отличить — так давайте уже раздадим всем сестрам по серьгам, тем более что производим-то много, на всех хватит. Отнимать и делить должно, естественно, государство — вроде как во времена позднего совка всю провизию из России в Москву свозили вагонами, а оттуда сумками развозили — и именуется такое государство на современном политическом жаргоне «социальным».
Я лично предпочла бы назвать его «самоубийственным».
* * *
Каждый человек имеет право на такой
жизненный уровень, включая пищу,
одежду, жилище, медицинский уход и
необходимое социальное обслуживание,
который необходим для поддержания
здоровья и благосостояния его самого
и его семьи…
Всеобщая декларация прав человека
Вот так. Имеет право, независимо от того, что сам он сделал (или не сделал) для достижения этого самого уровня. Есть у него право — есть, значит, и чья-то обязанность, ему обеспечить. Из контекста явствует, что это — обязанность государства, которую оное признает и исполняет с радостью и удовольствием.
Да и как не порадоваться? Представляете, сколько новых рабочих мест для чиновников открывает благородная задача учета и классификации всех страждущих, заполнения соответствующих бумаг, открытия банковских счетов и регулярного перевода денег? Не дай Бог перепутать пособие по безработице с прожиточным минимумом, доплатой на жилье, отопление и очередного ребенка героической матери-одноночки. Хотя по сути-то все — одна халява для профессиональных бездельников. Для пущей важности рекомендуется еще испустить из себя «неправительственную организацию» (с финансированием из бюджета) для защиты прав подопечных и расширения их круга — чем дальше в лес, тем толще партизаны.
И подопечные это оценят вполне, неуклонно исполняя заповедь: «Плодитесь, и размножайтесь, и наполняйте землю». В отличие от работающих, размножение которых из-за кризиса семьи (см. выше) уже не восполняет естественную убыль, бездельники сразу кидают свое потомство на руки доброй нянюшке-государству, что детишек прокормит, да и родителей заодно. Естественно, у немногочисленных потомков трудящихся тоже не на затылке глаза, и растет число берущих пример не с родителей, а с тех, кому на Европе жить хорошо.
Понятно, что со временем даже при нынешней — ну, очень высокой — производительности труда, наступит момент, когда остатние работяги уже не смогут прокормить ораву потомственных тунеядцев, что отроду ничего тяжелей бутылки или шприца в руках не держали. Но коллапс, похоже, наступит раньше, чем до этого дойдет, потому что…
…Завоз иностранной рабочей силы — явление не новое. Исторически оно связано с рабством — от Древнего Рима до американского Юга или немецких Ostarbeiter — но, как минимум, с конца 19 века известен и другой вариант: вербовка на временную работу с оплатой, какой дома не получить. Понятно, что «социальное государство» очень способствовало расширению этой практики, ибо разница между оплатой тяжелого, непрестижного труда и пособием, получаемым за наличие носа промеж глаз, калорий, затраченных на работу, определенно не окупает. Иностранцам пособия не светили, а подметать улицы во Франкфурте куда выгодней, чем в Стамбуле. И подметали, и зарплату получали, и даже если оставались во Франкфурте насовсем, большой беды не было… ну, то есть, не было бы, если бы…
Если бы их народившиеся к тому времени в Германии подросшие дети подхватили метлу, выпавшую с возрастом из ослабевших рук папаши, или, в случае серьезных успехов в школе, нашли способ приспособиться к культуре и традициям аборигенов, дабы одолеть путь наверх. Но государство-то германское — СОЦИАЛЬНОЕ, а нос у юных турок, между прочим, вполне промеж глаз, и глаза, опять же, не на затылке. Если всякому двуногому по факту принадлежности к виду хомо сапиенс положено пожизненное содержание и поддержание, согласитесь, нелогично отказывать ему только за то, что турком родился. Чем наши хуже ваших?
Если бы подрастающее поколение знало, что булки на елках не растут, отыскало бы пути сочетания своей традиции с культурой «почвенной нации», каждый нашел бы свой путь и свои перспективы… но в этом нет нужды. Они общаются друг с другом, смотрят турецкое телевидение, варятся в собственном соку, в неприкосновенности сохраняя свою общинность, свою культурную традицию, в которой, в частности, одобряется полигамия и многодетность… Вот так возникают современные «гетто», они же «no-go-areas».
Обеспокоенные аборигены предлагают силком заставить пришельцев учить язык, закрыть границы, всех проштрафившихся выкидывать из страны… Но никто (во всяком случае, ни одна из заметных политических фигур) не смеет покушаться на истинный корень зла: общепринятую, узаконенную халяву. Она — причина нежелания аборигенов брать метелку в руки, она же — причина возникновения «параллельных обществ», и она же заставляет Запад завозить все новых и новых гастарбайтеров, второе поколение которых уже опять бросает метлу. Государство превращается в гигантскую воронку, непрерывно засасывающую рабочих и выпускающую тунеядцев.
Итак, попытка государства, взять на себя функции общины, окончилась полным провалом. И более того — без опоры на общину оно не в состоянии делать то, что относится к его прямым обязанностям.
Правда, пока что пожары тушат, о наводнениях и извержениях вулкана предупреждают, население вовремя эвакуируют, засуху предотвращают (например, опреснением морской воды). С масштабными проектами — еще так-сяк (хотя уже и не совсем — см. ниже): государственные ракеты в Америке в космос вполне себе летают, хотя у Илона Маска все-таки лучше — частная инициатива, что ни говори. Но вот самые важные функции — те, что создают обыкновенно у граждан ощущение безопасности, уверенности в завтрашнем дне — работают из рук вон плохо.
Не клеится борьба с преступностью, потому что с распадом общины исчез социальный контроль, а как сказал Й-Л. Перец: «К каждой кровати городового не приставишь». Что же до армии…
Ну да, спецназ у них хороший, прекрасный, можно сказать, спецназ, только вот… Спецназ — это люди специальные, из тех, что на киностудии в каскадеры идут или экстремальным спортом занимаются (рекомендую фильм «Вертикаль«). Да, есть такие люди, но и сами они, и все окружающие прекрасно понимают, что игра со смертью для них — внутренняя потребность, что верны они, на самом деле, только друг другу (вспомните песню из того самого фильма). Да, конечно, использовать это их свойство для защиты Родины — хорошо и правильно, но одним спецназом Родину все-таки не защитить. Нужны и другие — те, для кого смерть — не партнер в игре, а кошмар, одно только приближение к которому психически травмирует на всю оставшуюся жизнь. Для них война самоцелью быть не может — только крайним средством для достижения целей других. Вот тут-то и встает вопрос про овчинку и выделку, игру и свечи, обедню и Париж.
Человек, воспитанный общиной, находит ответ в вышеупомянутом боевом кличе «Наших бьют!». Представление о том, кто есть «наши», варьируется в довольно широком спектре, но если конкретный индивид в конкретном случае с конкретным определением согласен, он будет воевать — иной раз, не хуже спецназовца. Если же не согласен, то воевать не будет — именно сменой ярлыков свой/чужой развалили большевики российскую армию Первой мировой войны.
Проблема современного «массового человека» западного мира в том, что никаких «наших» у него по определению не бывает. Реагировать он способен только когда бьют его самого, что в действующей армии происходит с более высокой вероятностью, чем на гражданке, так что: «чем слушать пули свист/предпочитаю в баре твист» — выбор вполне логичный.
Сегодня в США армия — наемная, в Германии — карикатурная, в прочих европах, вроде бы, тоже скорее нет, чем да. А без солдата никакая техника победы не принесет — вспомним хотя бы приключения американцев в Ираке.
Очень интересен в этом смысле опыт Израиля — страны воюющей, представляющей собой мозаику из сообществ, весьма непохожих друг на друга. «Элита» — люди европейской ментальности — могут идти в спецназ и прочие ну очень боевые войска только если «альпинистами» уродились, в надежде реализовать свой внутренний потенциал. Неуродившиеся же, если не удается «откосить», добывая фальшивые справки, честно тянут срок «тыловыми крысами», горько оплакивая «потерянные» три года, а уж если пострелять доведется, впадают в состояние трудноизлечимого когнитивного диссонанса, ибо слыхали, что так и убить можно.
Они непоколебимо убеждены, что мир достижим хоть сегодня, вполне искренни в своем непонимании целей и намерений арабской стороны, ибо арабы — люди общины, а всем нам свойственно судить по себе. Из этой среды вербуются радетели отдачи территорий и разоблачители «зверств израильской военщины» — любимцы европейских СМИ, что, впрочем, не удивительно: рыбак рыбака видит издалека.
Зато «марокканцы», «русские», «йеминиты», «эфиопы» и другие, не доразвившиеся до продвинутого западного индивидуализма и правильно реагирующие на «наших бьют», не говоря уже о национально-религиозных поселенцах — ночном кошмаре аристократического Северного Тель-Авива — арабов понимают прекрасно и не задают себе вопроса, зачем служить в армии.
В европейских же странах, где статистически значимого количества «недоразвившихся» уже нет (среди коренного населения, среди «пришельцев» — более чем достаточно, но эти за западную цивилизацию воевать не станут, скорее против) и армии путевой быть не может. Значит, не в состоянии государство обеспечить защиту от внешнего врага.
Кроме того, последнее время постоянно возникают проблемы с масштабными проектами — инфраструктурой типа дорог и т. п., причина — в банальном недостатке средств. Помнится, во времена моей молодости существовало два неразрешимых вопроса: откуда берутся дети и куда уходят деньги. Первый ныне благополучно разрешен сексуальной революцией. Осталось разобраться со вторым.
* * *
— Неужели Печать? — спросил он с ужасом.
— Да, — сказал Роман. — Увы.
— Большая? — Очень большая, — сказал Роман.
— Ты такой еще не нюхивал, — добавил Витька.
— И круглая?
— Зверски круглая, — сказал Роман. — Никаких шансов.
А. и Б. Стругацкие
Самый главный в государстве де факто — тот, кто определяет, на что тратить налоговые поступления. Именно вокруг вопроса, кому определять, зарождались конфликты, стоившие головы сперва английскому, а потом и французскому королю. Соперниками монархов была, как нас учили, буржуазия — класс собственников, плативший налоги и справедливо полагавший, что управляться с деньгами умеет лучше венценосцев.
С этого, собственно, и начиналась современная западная демократия: сидят в парламенте представители разных групп собственников — в Англии, например, городские предприниматели и деревенские «новые дворяне». У каждой группы свои интересы, каждая тянет одеяло на себя, но денежки считать умеют и те, и другие, и прийти к компромиссу важно для обеих сторон. Так было… но стало иначе.
С введением всеобщего избирательного права в парламент попали представители тех, кто в денежных делах разбирается еще хуже короля. А поскольку, как мы уже отмечали выше, с утратой частной собственности исчезли критерии определения вклада каждого участника, среди тех, кто меньше всех получал и хуже всех разбирался, вполне закономерно возникали подозрения, что им не додали (гадит «закулиса» проклятая!). И посылали они в парламент демагогов — либо наивных идеалистов, либо циничных врунов, обещавших с неба луну и агрессивно требовавших «отнять и поделить».
Поначалу эти политики изображали из себя защитников интересов «трудящихся» в противостоянии с «паразитами»-капиталистами, но уже через пару десятилетий открыто выступили на стороне настоящих паразитов — тех, кто не работает и не собирается.
На распределение налоговых поступлений чем дальше — тем больше накладывали лапу те, кто налогов не платил. Из источника средств на масштабные проекты, внутреннюю и внешнюю безопасность налогообложение превратилось в простое перераспределение средств от тех, кто создает ценности, к тем, кто только потребляет… или вот именно перераспределяет, т.е. чиновникам.
«Социальное государство» непрерывно порождает и приглашает всякого рода нахлебников, а их количественный и «качественный» рост непрерывно создает для чиновников новые рабочие места. Налогообложение растет, усложняется, требует все более подробной регистрации, более пристального надзора, перераспределение превращается в индустрию, прием и размещение новоприбывших, их снабжение, обучение и т.п. — требует новых и новых ставок…
И остановить этот процесс невозможно, причина — все то же проклятое ОТЧУЖДЕНИЕ. Пока во главе государства стоял монарх — под страхом смертной казни требовал реальных денег на СВОИ расходы (хотя нередко использовать их толком не умел). Пришедшие ему на смену предприниматели за каждый грош СВОИХ налогов кому угодно пасть порвут. Сегодня — когда непонятно стало, что — чье, спросить с чиновника некому. И он сорвался с цепи.
В какой-то мере бюрократия и есть та самая страшная «Закулиса», что стоит за всеми проблемами и трагедиями современного мира, но с одной очень важной поправкой: Не дракон, изрыгающий пламя, не гигантский паук, опутавший всех и вся своей удушающей сетью, нет — всего лишь очень большая колония очень мелких амёб. Какие там злодейские замыслы — у амёбы и мозга-то нет, некуда замыслам поместиться, не существует никакого тайного центра, из которого исходили бы ужасные приказания: каждая амёба действует самостоятельно по программе природного инстинкта — жрет, размножается прямым делением и остановиться не может, иначе — сдохнет.
Алгоритм поведения амебы лучше всего выражен краткой репликой в бессмертном фильме «Каин XVIII»: «Попасть я не попаду, потому что новобранец, а стрелять я обязан, потому что часовой». За нарушение внутрисистемной инструкции герою грозят неприятности, а будет ли достигнут некий результат во «внесистемном» мире, роли не играет. Действия человека в бюрократической системе оцениваются как правильные или ошибочные, полезные или вредные, умные или глупые только по результатам внутри нее самой. Влияние на «внешнюю» реальность не имеет значения, во внимание не принимается, находится «по ту сторону добра и зла».
Внесистемный мир для чиновника есть исключительно источник питания и пространство размножения. Любое явление, возникающее в нем, есть не более чем предлог для создания очередной комиссии. Едва ли не самым весомым фактором неразрешимости «палестинского вопроса» является комиссия ООН, опекающая третье поколение «беженцев», ибо в случае заключения мира с Израилем она в полном составе останется без зарплаты.
Но лучше всего, конечно, подходит для целей бюрократов ловля черной кошки в темной комнате с непременной опцией, что ее там и вовсе нет. Взять хотя бы вселенский шухер на предмет «глобального потепления». Нет-нет, я вовсе не исключаю, что оно в самом деле имеет место быть, не раз ведь и прежде бывало, но прежде люди как-то старались приспособиться к явлению природы — использовать положительные и нейтрализовать отрицательные последствия. Но подобных предложений от международной бюрократии мы не слышим, она предпочитает «человеческий фактор» искать или СО2 из-под машины вылавливать. Представляете, сколько измерителей и статистиков трудоустроить можно — точность их измерений и проверять-то незачем, бо сравнивать все равно не с чем. Опять же, никто толком не знает, хорошо это или плохо, когда много СО2, и потому квоты на выбросы устанавливать можно безбоязненно по системе «пол-потолок-палец», а потом еще перераспределять их во все стороны… Помню, рассказывал мне покойный дедушка, как прикалывались они студентами на одесской бирже: ходят с понтом, кто-то, конечно, спрашивает, что они предлагают, а они в ответ: «Вагон табачного дыма».
Репортажами о напряженном поиске отсутствующей черной кошки в темной комнате полны телевидение и газеты, зато о реальных опасностях — от роста преступности до возникновения «параллельных обществ» и развала системы образования — рассказывают мало и неохотно, ибо проблемы эти реальны, а чиновник реальных не умеет решать.
Что он, к примеру, может супротив окончательно распоясавшегося «бешенца» из Африки или арабских стран? Из страны выкинуть? — Своих же бюрократов из «индустрии гостеприимства» и «правозащитных» НПО куска хлеба лишишь. Оштрафовать? — Так у «бешенца» денег нет (официально нет, а что доход от наркоторговли — так еще пойди докажи!). В тюрьму отправить? — А она уже скоро лопнет. Условно навесить? — Да сколько хочешь, плевать он хотел.
Крах чиновничьего государства не заметить уже невозможно, хотя можно попытаться скрыть его причину. Например, до недавнего времени имело хождение убеждение, что национальное государство себя исчерпало, потому что нация есть неполиткорректный пережиток и вообще сплошной расизм. В качестве альтернативы предлагается государство типа империи (ЕС) или даже вовсе всемирное правительство (ООН) — очень хитрая ловушка для слонопотама, ибо там, вдали от всякого избирателя, чиновнику и вовсе нет преград: солнце в поле ловит шапкой, тень со стен стирает тряпкой — примеры приводить необходимости нет.
* * *
Итак, сегодняшний кризис — родственник Великой Неолитической Революции: отношения, в которые вступают между собой люди, осваивая новые производительные силы, взрывают их традиционные не только производственные, но главным образом — социальные отношения.
Тогда материнский род пал под натиском прибавочной стоимости, которую надо было создавать, хранить и делить. И отделились функции хранения и деления от функции создания, и в общине нового типа по-новому решались проблемы взаимопомощи и воспитания подрастающего поколения.
Сегодня патриархальная община распадается, не выдерживая напора технических инноваций. Фундаментальное различие состоит в том, что тогда требовалось, в конечном итоге, однократное (пусть, возможно, и на века растянувшееся) приспособление к изменившейся технологии — в дальнейшем, она, конечно, совершенствовалась, но постепенно, без угрозы сложившимся отношениям между людьми — а теперь приспособиться надо к изменениям постоянным и резким.
Иными словами — изобрести производственные отношения, способные амортизировать непрерывно изменяющиеся производительные силы, обеспечивая внутреннюю стабильность человеческого общества. На самом-то деле такие вещи изобрести, конечно, невозможно. Они должны образоваться сами.
(продолжение следует)
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer11-12-grajfer/
