Большущий черный пес вышел из подъехавшего поезда метро на платформу станции Крылатское. Потянулся и прилег, положив морду на передние лапы. Полежал немного, потом ожесточенно почесал задней лапой правый бок, сел и начал осматриваться. Он был черный, косматый, со светлой седоватой бородкой и с такими же седоватыми бровями. Его коричневые, смышленые, как у шимпанзе, глаза глядели растерянно и грустно…
Пес огляделся и печально вздохнул. Наверное, он сел в поезд на открытой платформе где-нибудь в Филях и теперь никак не мог понять – как он здесь очутился и что теперь делать. Как только прибывал новый поезд, принося запах морозного воздуха, пес бросался к нему, бегал вдоль дверей, потом разочарованный уходил. Выхода не было. Пес опять лег, опять положил морду на передние лапы и закрыл глаза. Некоторые из проходящих пассажиров заговаривали с ним, иные звали с собой, но пес не откликался.
Один из последних пассажиров вновь прибывшего поезда был небольшого роста мужчина лет пятидесяти пяти, который выделялся из толпы своим изящным одеянием: длинным синим, распахнутым внизу пальто и длинным серым шарфом, небрежно обмотанным вокруг шеи. Он, не торопясь, шел по перрону, поглядывая на окружающих иронично-грустным глазами, время от времени приглаживая свои длинные, пестрые – темные с седыми – мягкие волосы. Под мышкой он держал что-то плоское в белом пластиковом пакете.
Заметив пса, он остановился, присел и тихо спросил: «Ну что, пес? Тоже, бедолага, маешься? Пошли со мной, угощу чем-нибудь, а?» Пес открыл глаза и покосился на человека. Брови его сдвинулись вверх, на грустной морде отобразилось удивление. «Экая у тебя симпатичная и выразительная морда, - сказал мужчина.- Э, брат, да ты, оказывается, не из дворовых, – продолжал он, разглядывая старый, выцветший, потемневший от времени ошейник на шее пса. – Ты точно не дворняга! Может, из каких-нибудь длинношерстных собачьих дворян». Мужчина встал, отступил на шаг и опять заговорил: «Ну, хорошо! Давай я тебе признаюсь: я тоже, в сущности, бездомный пес. Хотя дом у меня есть, но я такой же бесприютный, как ты. Давай, брат, вместе бедолажить, а? Ну, пошли!»
Неожиданно пес привстал на задние лапы, вытянул передние, потянулся и громко зевнул. Потом он отряхнулся, вопросительно посмотрел на мужчину и подбежал к нему, неопределенно помахивая хвостом. «Ну, вот! Теперь ты в полном порядке. Пошли, пес. Нет, давай познакомимся, что ли? Я буду звать тебя Арктур, идет? Ну, а я пусть буду просто «Поэт», безо всяких там званий и регалий. Годится? Тогда пошли. Фьють!»
Они вышли из метро, обогнули здание универсама и двинулись дальше, пробираясь между стоящих машин. Вдруг Поэт остановился и стал смотреть на небо. «А ведь весна, Арктур, хоть и морозит, уже март на дворе, - сказал он, продолжая глядеть вверх. – Вон облака на небе уже оттаяли, как льдины в половодье. И поплывут они, пес, поплывут в неведомую даль, как и мы сами плывем черт его знает куда…однако, ты чего это? Кто это тут мечтает с нами познакомиться?» – спросил он, видя, что пес внезапно остановился. К ним подбегала молодая колли – изящно и неторопливо, покачивая телом, украшенным светлой шалью под узкой головкой с узкими, скошенными к носу глазами. Пес повернул голову в ее сторону и приветливо помахал хвостом. Но колли не проявила никакого внимания, даже не обнюхала его. Пробежала вперед, наклонив морду к земле и вынюхивая что-то. Остановилась, повернула голову назад и взглянула куда-то, видимо, на хозяина. И спокойно побежала вперед, изящно виляя задом, плавно покачивая рыжим фонтаном-хвостом, демонстрируя темные кругляшки подошв. Поэт и пес зачарованно следили за ней, пока она не скрылась за углом дома. «Во, пес, видал? – Поэт даже головой покачал от восхищения. – Это тебе не какой-нибудь там Полкан или Жучка. Это, брат, - аристократия. А воротник-то какой? Прямо не шаль, а львиная грива! А морда эта, величаво спокойная, со скошенными глазами, – прямо Ричард Гир! Голливудский гламур, по вашим собачьим меркам. Ну, ладно, пошли дальше. Нет, погоди! Знаешь что? Давай-ка я забегу в универсам и куплю там кое-чего отведать и отпить. А ты, Арктур, жди меня здесь, понял? Только не убегай». Он внимательно посмотрел в глаза собаки и добавил тихо: «Знаешь, пес, - ты не бросай меня сегодня, ладно? Что-то мне сегодня очень хреново!» - повернулся и быстро пошел назад.
Когда Поэт минут через двадцать вышел из магазина с сумками в руках, пса на месте уже не было. «Ах, распросукин ты сын! – подумал он, с удовольствием отмечая в себе неожиданно нахлынувшую жалость и горечь потери. – А может, не далеко ушел? А может, сманила какая-нибудь гетера кудлатая, вертихвостка?.. О! Точно! Вон они!» – И Поэт кинулся в глубину проулка, где увидел две собачьи фигурки – одну знакомую, темную, другую – маленькую, белую с коричневыми пятнами. «Так, так! – воскликнул он, подбегая к собачкам и глядя, как Арктур пристраивается к светлой шерстяной попке сучки фокстерьера. - Я, конечно, понимаю, ребята: март, гормоны и все такое. Но все же... Где твоя девичья гордость? – обратился он к повизгивающей сучке. – Вот так сразу отдаться первому встречному…»
«Дези! Дези!» - раздался сзади громкий сердитый окрик. К ним подбегала высокая девчонка в джинсах и куртке. Ее как будто растянутое лицо с тонким вытянутым подбородком, с длинным острым носом было неприветливым и злым. Подбежав, она оттащила свою собаку, зацепила поводок, а свободным концом его больно стегнула псину. Собачка взвизгнула от боли. Но девчонка резко дернула ее к себе и потащила прочь. «Ну, зачем вы ее так? - спросил Поэт укоризненно. – А если это любовь?» – «Не твое собачье дело!» - огрызнулась девица. Потом она подняла голову, всмотрелась в мужчину. Лицо ее порозовело, она смутилась было. Но тут же опомнилась и потащила собаку за собой.
«Ну что ж, пес, сочувствую. Бывает и так. Однако, мы с тобой еще вполне импозантные самцы, а? – сказал Поэт, глядя вслед удаляющейся девице с собакой. – А впрочем, она права: наше дело собачье, и оба мы с тобой, в сущности, - бездомные псы. Хотя у меня и есть бетонная конура, но это ничего не меняет. Ну, пошли, поглядишь. Кстати, нам надо вернуться к универсаму и пойти в другую сторону. Вперед!» И они продолжили путь – пес бежал впереди, что-то вынюхивая, а Поэт быстро шел за ним. Вдруг он остановился. У небольшой серебристой машины стоял Арктур и разглядывал лежащую на земле коричневую сумочку. Потом пес сел и громко, призывно залаял.
«Э, брат, да ты у меня ищейка заправская, прямо как Мухтар какой-нибудь! - Поэт подошел и поднял сумочку. – Слушай, похоже это барсетка с документами на машину. Видно, обронил кто-то. Давай подождем здесь немного, может владелец хватится и прибежит. А, кстати, пес, в сегодняшней дурацкой газетке был, помнится, дурацкий гороскоп. И там что-то такое… сейчас… вот! Знаешь, что мне сегодня выпадает? Вот что: «Сегодня Стрельцов ждет счастливая находка, которая изменит их жизнь». Представляешь? Может, это – оно самое?»
Пока Поэт расхаживал возле машины, пес занялся своими будничными делами: обследовал кучки мусора возле мусорных баков, обнюхивал желтые метки на сугробах, бегал за шедшими на поводке собаками, пока его не прогоняли. «Похоже, надо идти искать самим» - подумал Поэт после продолжительного ожидания и сразу же услышал звонкий лай: «Ряв! Ряв!» Из бокового переулка выбежала смешная собачонка: низенькая, лохматая, с хитро раскрашенным – снизу черным, а сверху белым – хвостом. Арктур уже стоял рядом, весь напряженный, с хвостом, дрожащим от волнения. Но песик быстро обнюхал Арктура, где надо, потом весело тявкнул и побежал дальше. «Степан! Стой, Степан!» – Сзади пытался догнать его длинный тощий парень в очках. Куда там! Переполненный детской щенячьей радостью, Степан помчался вперед, забавно взлягивая задними лапками, вращая белым кончиком хвоста, как пропеллером, и весело облаивая прохожих: «Ряв! Ряв!» «Экий щенячий энтузиазм, – подумал Поэт, – мне бы хоть на часок такой». И громко позвал: «Пес! Арктур, иди сюда. Я опять зайду в универсам, поговорю с охранником. И заодно подкуплю еще себе Дагестанского коньячка. А ты меня жди. Только веди себя прилично. Никаких там брехов и трахов. Понял?»
Он зашел в универсам и разыскал у входа охранника – здоровенного верзилу со штампом зоркой бдительности на широком дубленом лице с крупными красными складками на щеках. «Простите, - обратился к нему Поэт, – к вам никто не обращался за потерянной сумочкой?» Верзила-охранник покосился на сумку в руках Поэта. «Барсетку, что ли, нашел? Да не вопрос! Деньги штрафные вынь, а барсетку – вон туда, в урну брось!» - «Какие штрафные? Почему бросить? Я отдать хочу». – «Ну, хоти, хоти. Они обычно в барсетку деньги кладут, чтоб от гаишников откупиться. Ты за них не боись: они себе другие права купят или другой «Порше». А хочешь – мне оставь. Передам, если спросят». – «Да, нет, знаете, я уж как-нибудь сам». Поэт сдал сумки на хранение и отправился в свой желанный, вожделенный отдел с винами и коньяками.
Когда он через пятнадцать минут вышел из универсама и спустился по лестнице к Арктуру, тот приветствовал нового хозяина радостным вилянием хвоста. «Ну, что, брат Арктур, придется нам самим делать вскрытие и ковыряться во внутренностях. Пойдем-ка, найдем лавочку… во! Вот здесь, пожалуй, и присядем».
«Так, что здесь? Хоть и неприятно, но любопытно». - Поэт, сидя на пустом ящике, достал из барсетки черный шоферский портмоне, какие-то бумаги и стал просматривать. – «Это что еще такое? - он раскрыл сложенную пополам желтую плотную бумагу. – Так: «Свидетельство о наследовании по закону»… так, так… Лебедева Валерия Семеновна, молодая, восемьдесят второго года рождения. Ну вот, пес. Уже есть квартира, где деньги лежат! Посмотрим, что дальше. - Он стал листать страницы шоферского портмоне. - О, смотри, - дама, Миргородская Маргарита Александровна. Год рождения – тыща девятьсот пятьдесят второй - подходит! И симпатичная, вроде, а? И адрес вот: Осенний бульвар, дом… так вот же этот дом! Хорошо устроилась, однако: и автозаправка рядом и самой заправиться близко».
«Похоже – это здесь», - говорил Поэт через несколько минут, стоя перед подъездом синего семнадцатиэтажного дома. Они вошли в подъезд. Перед второй металлической дверью висел сбоку домофон. Поэт набрал номер нужной квартиры.
- Да, да! – раздался нетерпеливый голос.
- Простите, это Маргарита Мир…. – Поэт не договорил.
- Вы сумку нашли? – закричали в домофоне так сильно, что Поэт отшатнулся.
– Ну, да, нашел, я… - но ему не дали досказать.
– Господи, слава Богу! Проходите в холл, я сейчас, я мигом. Спущусь через минуту!
- Вот, что, пес. Жди меня здесь, а я сейчас, быстро.
«Однако, нервная дамочка» - думал он, входя в холл и выкладывая на столик у почтовых ящиков все свои сумки. Толстый полусонный консьерж высунулся из своей форточки и вопросительно посмотрел на него. Под этим бдительным, взыскующим взором Поэт смутился и заговорил привычным тоном оправдывающегося россиянина: «Я тут, видите ли, знакомую жду. Она сейчас спустится». И тут же подумал, словно оправдывая свое унижение: «Однако, тоже собачья психология – охранять свою территорию». Двери лифта с шумом открылись, из них выбежала маленькая, миниатюрная женщина в распахнутом бежевом пальто. Она подбежала к столику, остановилась, часто дыша и не отрывая взгляда от сумочки, и только воскликнула: «Ой, Господи, неужели?!» Она на одну только секунду подняла глаза на Поэта, и он прочел в ее глазах – больших, бездонно-темных - столько всего, целую бездну чувств: и страх, и сомнение, и любопытство, и надежду, и радость неожиданного обретения. Потом она опустила голову, открыла барсетку и стала рыться в ней. Вытащила и раскрыла «Свидетельство о наследовании» и облегченно вздохнула: «Господи! Я так боялась…» Затем быстро перелистала шоферскую книжку, спрятала все обратно и закрыла сумку на молнию. «Спасибо вам! Господи, я так боялась, что потеряется наследство дочери. Спасибо! Нашлась, нашлась, слава Богу!» Она повернулась и убежала к лифту.
«Хм. Однако!» - сказал себе расстроенный Поэт. Рассеянно взял со стола большую сумку с продуктами и ушел. Пес уже успел выскочить на улицу и ждал его там, нетерпеливо помахивая хвостом. – «Ну, что ж, пес, и так бывает, - сказал Поэт, словно оправдываясь перед ним. – Похоже, это не та находка, которая изменит нашу жизнь. Да и она не та Маргарита, и я не тот Мастер, давно уже не тот…»
А весны уже как не бывало: дул промозглый ветер, бил в лицо хлестко и больно жестким снегом. С северо-запада наплывали на небо темные тучи, провисали тяжелыми, влажными складками. «Пойдем, пес, скорее, убежим от этой пурги, - говорил Поэт, закрываясь от снега поднятым воротником. – Придем сейчас в мою конуру, пожрем, подремлем, сыграем в игру: «Анкор, еще, анкор!»
Минут через десять они подошли к высокому серому дому, фасад которого был украшен белыми полосами лоджий. Поэт поднялся на ступеньки к подъезду и тут же повернулся назад. «Это еще что за сидячая забастовка?» - спросил он. Пес сидел на тротуаре, отвернув голову в сторону, и всем своим видом выражал нежелание сдвинуться с места. - «Ах, вот ты как? Ну, ладно, попробуем сильнодействующий аргумент!» Поэт достал из сумки сардельку, отломил большой кусок и положил перед псом. Пес подумал, обнюхал и – съел. «Ну, вот, то-то же! Пошли. А то я, между прочим, еще не жрамши». Они зашли в подъезд, поднялись на лифте на шестой этаж и пошли по коридору. Вдруг что-то холодное ткнулось в руку Поэта. Это был влажный, дерматиновый нос собаки. «Ну что, бестия ты прожорливая, не терпится доесть сардельку?» – Поэт раскрыл сумку. Но пес, вместо того, чтобы засунуть туда нос, поднял голову и посмотрел на Поэта. Брови его поднялись, он словно удивлялся бестолковости хозяина. – «Ах ты, псина моя, и твоей лохматой душе мало одной только колбасы, и тебе нужно общение с другой живой душой!» - и он стал гладить пса по голове, потом потрепал по шее. – «Ну, все – пришли. Для начала осмотри мою конуру. Только вначале давай я тебе лапы оботру». И пока Поэт раздевался и выкладывал на кухне купленные продукты, пес бегал по квартире, цокая когтистыми подошвами по паркету, обнюхивая углы и закоулки, мебель и коврики на полу. Потом прибежал на кухню и остановился на пороге.
А большая светлая кухня, где царил холостяцкий беспорядок, была вся пропитана соблазнительным колбасным духом. На столе, на стульях, на маленьком диване, среди живописно-пестрого скарба - полотенец, тряпок, коробок, посуды, книг - тут и там попадались исписанные мелким почерком листы бумаги и блокноты всех размеров. «А это, пес, моя кухня, - сказал Поэт, пряча продукты в холодильник, – и продуктовая, и творческая. Ну-ка иди сюда. Давай для начала доедай свою сардельку и на тебе вот еще одну. А я пока сварю пельмени, и мы вместе пожуем. Только я вначале чуть-чуть подзаряжусь». Он пошел в комнату, достал из секретера початую бутылку коньяка, вернулся на кухню, налил целую рюмку и выпил быстро, залпом. «Так чем бы закусить?» - Поэт заглянул в кухонную колонку с продуктами, затем открыл холодильник, достал оттуда большое яблоко, отрезал половину и стал жевать. Потом поставил варить пельмени, порезал и разложил на столе еду и, наконец, уселся сам.
«Чего я тебе там сказал? Да – про душу! И у тебя она есть, сукин сын. У всех она есть, всех нас Господь обременил этой тяжкой ношей – душой! И ее нужно беречь для самого главного дела, которое даровано тебе судьбой и небом! Можно быть лжецом, лицемером, вором и трусом. Можно быть ловеласом, картежником, даже подлецом, как Вагнер! Можно быть проституткой, тварью последней во всем, но только не в стихах! Ибо, это - то главное дело, на которое меня сподобил Господь! Выпьем, пес! Выпьем за душу! За правдивую и честную душу! Выпьем за ее собачью преданность своему хозяину, за преданность главному делу его жизни! - Поэт выпил рюмку до дна, и стал жевать кусок хлеба. - Ах, пес, пес – какие светлые стихи я писал! Как я витал, пес, в небесах, в неведомых высотах – ну, в общем, черт его знает где. А потом что-то наступает…»
Раздался телефонный звонок. Поэт снял трубку.
- Петя, привет!
- Привет лапочка-цыпочка-Юлечка! Как ты живешь-цветешь?
- Скорее отцветаю, чем цвету. А ты, похоже, уже теплый.
- Я горячий и вдохновенный, как всегда.
- Слушай, вдохновенный наш, прочла твою подборку в «Москве». По-моему, замечательно! Великолепно, Петюнь!
- Ну, что ж? Не стану оспаривать мнение такого авторитетного специалиста, как ты. Гениально, так гениально!
- Да ну тебя! Я сказала: «замечательно».
- Из твоих уст, златоперистая моя, это звучит как «гениально».
- Да ну тебя к черту. С тобой совершенно невозможно говорить серьезно!
- Ну, если нельзя говорить серьезно – давай поговорим несерьезно.
Юля хмыкнула.
- Ну, слушай, Петь, ты вроде, знаешь телефон Краснощекина.
- Вроде, знаю. А зачем тебе понадобился представитель презренной прозы?
- Понимаешь, сын у него, говорят, занимается арендой квартир. Тут ко мне приезжает подруга моя из Израиля с семьей, и хотят снять квартиру на все лето. Какие-то у нее тут дела.
- Ах, вот зачем я тебе понадобился. Сейчас найду…ага, вот. Пиши, меркантильная моя.
- Спасибо. Ну, не обижайся. Я тебе в выходные позвоню, поболтаем.
- Весьма утешишь! Заранее благодарен!
- Да ну тебя к шуту.
Бросила трубку. Поэт некоторое время сидел задумчиво, держа трубку в руке, потом положил ее на место и встал, начал прохаживаться по кухне. «Чего она там говорила, пес, про стишки мои? «Замечательно», «великолепно», мать их… вот послушай, пес, это великолепие: «Страницы жизни в переплете лет и блеск прозрений сквозь туман забвения…» Какая чушь собачья! Выспренняя, надуманная, высосанная из пальца чушь! И было все это уже, сто раз уже было. Стихи, пес, - это что-то живое, естественное, как дыхание, как дуновение ветра, как пение птицы, как шорох волны о прибрежный песок. Вот, послушай: «Быть может, я тебе не нужен, ночь; из пучины мировой, как раковина без жемчужин, я выброшен на берег твой». А, пес? Какой туманный, странный, абсурдный образ - но какой пленительный и прекрасный!»
«Слушай, пес, а где журналы с моими стихами? Не иначе, как тоже потерял? Ну и хрен с ними – было бы о чем жалеть, о макулатуре. Кстати, чего они там писали о моих стихах... а, вспомнил: «Исповедальность души… творческая неудовлетворенность» и еще какую-то хрень. Творческая неудовлетворенность! Никогда я, пес, еще не слышал о творческой удовлетворенности. Подай им – неудовлетворенность, да еще мучительную и душераздирающую. Прямо инквизиция какая-то. Нет бы читателям что-нибудь творчески удовлетворенное! А все прочее – оставьте для своих творческих кухонь. Наешьтесь, как следует, жизненных впечатлений и сходите, как следует, по большой и малой творческой нужде! Сходите хорошо, с удовлетворением! Верно, пес? Ну, вот, молодец, все понимаешь! Однако пельмени наши уже созрели, давай порубаем, приступим к нашей холостяцкой трапезе».
Он встал и тут же осел на стуле, и перегнулся в поясе от резкой сильной боли в животе, как будто желудок пытались продырявить изнутри чем-то острым. «Похоже, я слишком долго не жрал, - подумал он, – проклятая язва буравит. – Взял и съел большую ложку сметаны, подождал, пока она рассосется в желудке. – Вот так сдохну когда-нибудь от самой тривиальной язвы! Ну, ничего, ничего, не так все страшно! Даже если мне и не так долго осталось, даже если и сдохну под забором… ничего! Господь награждает тех, кто умел жить и страдать – пусть короткой, но яркой и живой жизнью, и наказывает бездушных – долгой беспросветной маятой обывательской скуки! Ничего! Вроде отпускает. Сейчас мы ее, стерву, прижгем, чтобы больше не возникала». Он медленно поднялся, снял пельмени с огня, отлил половину в глубокую белую миску, а остальное вывалил в тарелку. «Погоди, - сказал он псу, который уже крутился у ног, - сейчас остынет, а я пока свою болячку прижгу». Он отпил пол-рюмки коньяка, подождал, пока в желудке разольется сладкая, теплая истома. Ловко ткнул вилкой горячий пельмень и прожевал. Потом поставил на полу возле окна миску с пельменями для пса. Посмотрел, как пес, чавкая, расправляется со своей жратвой. «Ну, вот и молодец! - подумал Поэт. – Может, отогреешься у меня, приживешься. А вместе скучать, как известно, веселее! В чем-то мы с тобой, брат, схожи: оба бездомные бродяги». Они долго ели, Поэт выпивал и закусывал, а пес гонял свою миску по полу. Наконец, он вылизал всю миску и облизал свой черный дерматиновый нос. Тогда Поэт вытащил из кухонной колонки толстую пеструю тряпку и постелил у окна. «Вот тебе, пес, подстилка. Ложись тут, лежи и слушай, а я буду брехать тебе. Чего-то мы тогда говорили о душе… да, вспомнил! А потом душа иссякает, тратится на суетные мелочи жизни. Жизнь, пес, это такое бюро обмена, где ты сокровенную свою валюту меняешь на пустяковые тугрики, золотое обеспечение души – на сиюминутную мишуру».
Поэт взял яблоко, хотел разрезать, но потом встал и стал медленно прохаживаться по кухне, держа в руке гладкий, словно облитый воском, плод. «А не дай Бог, еще продаешь ее – душу! - продолжил он свой монолог. – В то далекое совковое время я, хоть и подражал Вознесенскому, но все же был самобытен. И знаешь, пес? Признаюсь тебе, я ведь мечтал… конечно, Андрюша – он первый, он Апостол, Первозванный, Вознесенный – он выше всех! А я мечтал вторым быть после него – Святым Петром поэзии нашей! М-да… так вот был я самобытен, и востребован, и ценим! Но в этой стране надо везде и за все платить дань! И с таланта брали дань, пес. Надо было им платить мыт с каждого сборника стихов. «И коммунизма даль так ясно вижу, и чувствую его локатором души». Какая мерзость, пес! Бездарная, тошнотворная мерзость! И ведь писал, писал – иначе бы не издали. И Андрюше пришлось писать, но он был гений. Даже его откупы от них, его эти стихи, поэма «Лонжюмо» - сделаны с блеском, присущим великому таланту, гению! А мне, пес, силенок не хватило. Поистратился я, что ли, и устал, и выдохся. А если ты душу продал, то твое творение – мертвородно, как статуя без Пигмалиона!»
Он посмотрел на собаку и увидел, что Арктур, в свою очередь, внимательно следит за движениями человека, подняв свои седые брови и двигая глазами из стороны в сторону.
«Однако, пес, какая у тебя выразительная морда лица! - сказал Поэт, останавливаясь возле собаки. - Замечательная ты скотина и благодарный слушатель – никогда не оборвешь меня и не споришь! Надо тебя за это наградить. Так, сардельки у нас будут на ужин, а сейчас тогда - небольшой десерт: паштет из стратегических закромов. – Он открыл холодильник, долго передвигал что-то на полках, выставляя на пол кастрюли и банки с едой. Наконец, нашел, что искал. – Вот тебе, пес, десертный паштет, ешь, брат, пока я тут трепаться буду». – И он поставил перед псом блюдце с паштетом.
«А ведь был у меня талант, Арктур, был. – Поэт опять принялся ходить по кухне. – Как я парил, тогда, той весной моей первой любви, как легко и свободно писал! Талант, Арктур – это состояние влюбленности. Любовь обновляет, как весна, и у тебя вдруг расправляются забытые крылья и возносят вверх и – ты уже не можешь не взлететь выше, и не можешь не пропеть громче!»
Он подошел к окну. Опять все изменилось в небесах. Темные и серые тучи уплыли, ветер стих. По небу проплывало большое перистое облако, напоминавшее поверженного рыцаря: впереди скошенная набок голова, за ней светлая перистая кольчуга и, чуть отстав, проплывали отрубленные ноги. «А теперь, - продолжал Поэт, – теперь вот с трудом нацарапал сборник стишков, сокровенных и крепких, а пристроить некуда. Такое, брат, время - никому этот товар не нужен. Сжалились в «Москве», напечатали подборку вместе со старыми, а весь сборник – никто не берет. Ни журналы, ни… Погоди, погоди! А вот что я сейчас сделаю, пес. Позвоню-ка я своему бывшему корешу. Он теперь большой чиновник от литературы: главный редактор издательства «Слон». Литературный академик, нет, скорее член-кореш!» Поэт вынул из кармана «мобильник», подумал с минуту, словно колебался, поискал нужный номер и включил дозвон.
- Алло? Алло, слушаю.
- Привет, Олег! Это я, Петр, твой закадычный кореш! Узнал?
- А, ты… Привет, конечно. Слушай, извини, но у меня сейчас запарка… позвони… ну, через пол-часика, – не дожидаясь ответа, отключил телефон. Поэт медленно положил телефон на стол. «Ну что ж, ладно, пес. У них там запарка, а у нас заварка! Давай чай пить, – налил себе чай. – Ах, да тебе ведь тоже надо промочить горло. На вот, - налил в блюдце воду из графина и поставил перед псом. Пес опустил морду к блюдцу, потом поднял ее и вопросительно посмотрел на Поэта. – Вот как! Тебе сперва закуску подавай! Ну, ладно, есть тут у меня, – полез в холодильник, достал тарелку с большим куском торта, отрезал половину куска и положил прямо на пол, рядом с блюдцем. Пес наклонился и в момент проглотил торт. – Плотоядная же ты тварь, однако! Объешь меня. Ну, хрен с тобой, вот тебе еще кусок – но больше не проси!»
Поэт пил чай, рассеянно глядя в окно. Там снова падали редкие крупные снежинки, ветер мотал их из стороны в сторону. «Мечутся, как белые неприкаянные мотыльки, - думал Поэт, глядя на них. – Однако пора звонить». Он снова позвонил, прижал телефон к уху. Сердце почему-то забилось – сильно, взволнованно.
- Алло, слушаю!
- Это я, Петр.
- А-а…это ты. Ну, давай, чего там у тебя? Только скорей, а то дел навалом…
- У меня все то же. Стихи. Актуальные и злободневные.
- О чем? Конкретно. Тема?
- О душе. О времени и о себе.
- Нет, старик, прости, не пойдет. Сейчас никто не читает о душе, за неимением последней. Если есть что-то с юморком, только попримитивней.
- Попримитивней нет. Есть поумнее.
- Нет, не пойдет. Никто читать не будет. Ты можешь мне, конечно прислать по е-мейлу – наш адрес на сайте «Слона». Но скорее всего – нет! Не в тему!
- Вот как, опять не в тему… Слушай, а почему вы так обозвались: «Слон?»
- Это наша издатель придумала, Марина. «Слон» - слово о новом. Большой, сильный зверь, который никого не боится и которому все нипочем… между прочим, - говорит, понизив голос, - у нее отличные связки в минкульте и комитете общественных связей Москвы. Так что – не пропадем!
- А что же стишки? Теперь совсем бросовый товар? А может, взял бы, может, ваш «Слон» порадовал бы ваших примитивных слонолюбов?
- Ну, что ты, старик! Ну, ты же сам все понимаешь! Кому сейчас нужен слюнявый, чувственный наив? Кому нужна любовь душевная, платоническая. Нужна плотоядная, раскованная, брутальная! Нужны хитроумные, зубодробительные детективы, фантазии – хоть самые шизоидные! Читателю, примитивному обывателю нужна остренькая закуска к постной жизненной жвачке!
- О’кей! Прислушаюсь! Слюнявые стишки оставлю при себе, для себя. Тебе напишу другие… А вы бы тоже сменили себе вывеску, название.
- Это как еще?
- А так, чтобы посовременней! Чтобы в тему! Не «Слон», а, например, - «Хамелеон»! Замечательный зверь! Крутит глазами во все стороны, подмечает кому чего надо, быстро меняет окраску в зависимости от вкусов и требований, да еще язык длинный! Обалденный комплекс приспособляемости! С ним никогда не пропадете!
- Да пошел ты! Знаешь, – надоела, обрыдла всем эта твоя ирония, твое нытье. Пошел на хрен!
Поэт еще сидел какое-то время, держа телефон в руке, глядя в окно. Потом перевел взгляд на пса. Вдруг взял со стола тетрадку и поднес к самой морде собаки, словно показывая. «Понимаешь, пес, Арктур, как бы тебе сказать? Как сказал один наш стальной классик… что? Не веришь? Ей Богу! Делали гвозди из этих людей! Так вот, он сказал, что самое дорогое у человека – это жизнь! У тебя собачачья, у меня человечья. А самое главное в жизни это самоутверждение! В чем? В работе, в звании, в общественном положении – в респекте. У кого-то в хобби, даже в пороке. А для меня самоутверждение – вот это (машет тетрадкой), мои стихи! Уж если Господь наградил меня стихотворительным органом – то я пишу, я должен писать, я не могу не писать. И я хочу, ужасно, страстно хочу, пес, чтоб вот это (сильно машет тетрадкой перед мордой пса. Она раскрывается, из нее вылетают и падают на пол исписанные листки)… чтобы эти мои стихи читали. Читали и любили! И помнили! Хрен там со мной – меня не обязательно помнить и чтить. А вот это – то, что я выковырял с болью из своей души, из своего сокровенного нутра… чтобы это читали. Хотя бы только читали…» Глаза Поэта наполнились слезами. Он бросил тетрадку на стол, прикрыл ладонями лицо. Сидел так несколько минут, потом медленно провел ладонями по лицу, задержав их у подбородка, и взглянул на пса. Пес лежал напротив и смотрел на Поэта умными, словно все понимающими, глазами. Поэт, устыдившись своей слабости, быстро смахнул слезы.
«Все-то ты понимаешь, пес, своим собачьим нутром. Все понимаешь, только сказать не можешь. А я вот говорю, говорю – а сам давно уже ни черта не понимаю в этой жизни… чего ты так смотришь пес? Думаешь, невезучий я? Да, наверное, невезучий. И родился не вовремя – надо было в середине тридцатых, как Андрей. И помереть вовремя не успел. Вот так пес! Ты что? Что это с тобой?»
Пес, приподняв голову, грозно ухнул сквозь раскрытую пасть: «Вув». Потом вскочил, подбежал к окну, подпрыгнул, положив передние лапы на подоконник. «Вув, вув» - громко залаял он на невидимого противника. - «Ты чего, пес? Непорядок там, а? – спросил Поэт, подходя к окну. – Да нет там ничего. Две дворняги загнали какого-то задрипанного кота на дерево и облаивают. Ну и хрен с ними. Справятся сами, без тебя». Но пес продолжал бегать по комнатам, цокая когтями по паркету, вспрыгивал на подоконники и глухо ворчал. Потом подбежал к входной двери, сел и стал громко требовательно лаять.
«Ну что, хочешь покинуть меня? - Поэт вышел в прихожую. – Ну, что ж с тобой делать - пошли». Они спустились вниз. Поэт открыл дверь в парадную и вышел на улицу, пропуская собаку. - «Беги, пес, беги! Грызись с кобелями, трахай пушистых сучек, делай свое собачье дело. Живи по полной! Мы рождены не для сытенького обывательского уюта – эта жизнь для изнеженных, вылизанных кастратов! А мы рождены – для того, чтобы драться; чтобы жить, любить и творить; чтобы слагать песни для своих любимых, чтобы взлетать и петь!»
И пес быстро бросился вперед, опуская на бегу морду к земле и принюхиваясь; помчался что есть сил, пока не скрылся из вида. «Даже не оглянулся! Счастливый ты, псина, - произнес Поэт тихо, – нет у тебя ни черной памяти, ни страха перед будущим! Беги! Дай тебе Бог, пес, – собачьего счастья! А я выпью за это, за тебя!» Придя домой, Поэт разделся и сел за неприбранный кухонный стол. Налил себе полную рюмку коньяка, выпил залпом, скривился и затем выдохнул. Отрезал от яблока большой кусок и стал жевать. Потом потянулся к дальнему углу стола, с трудом дотянулся и придвинул к себе раскрытый блокнот с ручкой. Продолжая жевать, стал быстро рисовать в нем крылатого Пегаса, заштриховывая крылышки и хвост. Пегас получился кривоватый, горбатенький и головастый, похожий на Конька-Горбунка. Отбросил блокнот. Опять налил полную рюмку и выпил. «Еще теплее. Скоро будет горячо» - сказал самому себе. Снова придвинул блокнот и стал писать в нем, то задумываясь и глядя в окно, то быстро что-то записывая, зачеркивая и опять записывая. Наконец бросил ручку и прочел:
Все надоело и обрыдло:
Суетных будней маята,
Пустые лица, рыла, быдло,
И дней безликих пустота,
Стихи, как лед в канаве сточной,
И мыслей мелочная взвесь –
Жизнь так бездарно непорочна,
Как старой, дряхлой девы честь.
И счастья нет! И нету воли!
А есть – бесчувственный покой,
Цыплячьи страсти вместо боли,
Петля, иль пуля, иль запой.
Он налил себе рюмку, выпил, не закусывая, и стал смотреть в окно, на весеннее изменчивое небо, ощущая в себе привычное блаженство, стараясь продлить его. Кончалась первая стадия опьянения, когда душа залита приторной мутью всеобъемлющей любви и признательности ко всем. Скоро начнется вторая – он знал это – когда в душе проснется жестокость и неумолимое желание мстить своим неведомым противникам. Когда он, сузив глаза и крепко сжав челюсти, будет думать мстительно и зло: «Ничего, ничего… вы еще узнаете Регулина! Я еще не все сказал, не все! Я еще, слава Богу, не старик и не превратился в ненужный человеческий хлам!» Он опять налил себе рюмку, поднес ко рту и… И тут раздался телефонный звонок. Поэт поставил рюмку и с опаской взглянул на дребезжащий аппарат. Телефон продолжал упорно и настойчиво звонить. «Неугомонные вы мои!» - сказал Поэт и снял трубку.
- Алло, это Петр Регулин?
- Да, да. Это я! – у него екнуло сердце: он узнал этот голос.
- Это вам звонит Маргарита Миргородская. Вы мою барсетку сегодня нашли.
- Да, я узнал вас.
- Я, во-первых, хотела извиниться перед вами.
- Это за что?
- Я вела себя… знаете, я так переволновалась, когда потеряла сумку, – ведь там были документы по наследству дочери. Помчалась к машине, как угорелая, а там нет ничего.
- Скажите, а вы там не встретили возле универсама большущего черного пса с симпатичной доброй мордой?
- Нет, нет, никого не заметила. А что?
- Да нет ничего. А я вас в это время искал в магазине.
- Понятно! Тут мы и разошлись. Но я все же хотела бы извиниться перед вами.
- Но почему?
- Я ведь даже не отблагодарила вас как следует…
- Что вы имеете в виду?
- Ну, по правде говоря, я бы хотела встретиться и отблагодарить… ну, вы понимаете.
- Понимаю! Не надо, ради Бога. Не гневите меня!
- Ну, спасибо вам огромное, я даже не знаю, что сказать - вы так меня выручили, просто спасли!.. да, я ведь должна вам журналы вернуть!
- Какие журналы? – Поэт тряхнул головой, отгоняя хмель.
- Ведь вы сами забыли журналы на столике у консьержа.
- Ах, вон где… все равно не понимаю.
- Ну как же! Когда вы ждали меня, то положили свои сумки на стол. А потом ушли, а сумку с журналами забыли.
- Да нет, я не понимаю – как вы меня нашли?
- О, знаете – это целая детективная история. Когда я к себе поднялась и успокоилась, мне так стыдно стало, что я, как дикарка, сумку свою схватила и даже не поблагодарила вас как следует. И побежала искать – теперь уже вас. Не нашла нигде: ни у машины, ни на улице, хотя, кажется, все исходила. Вернулась в подъезд, стала консьержа расспрашивать, а он говорит: «Эту сумку на столе тот самый мужчина в синем пальто забыл». И я сразу вспомнила – вы! Она там лежала! Я говорю: «Это он, он! Я ему передам!»
Взяла сумку, и к себе. Стала смотреть – а в ней журналы «Москва», три экземпляра. А в них ваша фотография, и имя ваше, и стихи. Кстати, простите меня за любопытство, а зачем вам три экземпляра – это что, авторские?
- Нет, это для соболезнующих родственников и друзей. Ну, и как?
- Что как?
- Как вам эти мои стихи?
- Вы знаете… там подборка стихов разных лет. Мне, по правде говоря... вы только не обижайтесь, мне больше понравились ваши ранние стихи – в них больше чувства и искренности, что ли… вы не обижаетесь?
- Нет, что вы. Мне и самому больше нравятся эти, ранние.
- Да, так вот. Я думала: как же вас найти? Отыскала в справочнике телефоны редакции журнала, Союзов Писателей. Звонила в секретариат и Московского, и Российского – все напрасно: телефонов не дают. Тогда позвонила дочери, а она говорит: «Ерунда, мой Мишка отыщет запросто. У него есть диск: «Телефоны Московской абонентской сети». Заведем фамилию, имя, отчество и сразу найдем…»
- И вот так нашли?
- Да! Правда, обнаружили еще двух Петров Регулиных, но у них года рождения не подходят. Вот так мы вас и вычислили. Ой, я так заболталась, что забыла самое главное: спасибо вам огромное – и от меня, и от дочери…
- А от мужа?
- У меня нет мужа… он умер три года назад от инсульта.
- Ради Бога простите, я не знал.
- Да, ничего. Журналы я вам обязательно верну, только не сегодня. Ну, вот. И все, что я хотела вам сказать.
- Нет! Погодите, не вешайте трубку. Давайте еще о чем-нибудь поговорим.
- Ну, давайте. У вас какой-то тревожный голос. Скажите: у вас что-то не так?
- Не так, Рита, совсем не так!
- Может, творческий кризис? Не пишется?
- У меня душевный кризис. Не дышится!
Она помолчала минуту, как будто эти слова долго перетекали к ней по телефонному кабелю. И вдруг заговорила взволнованно и горячо.
- Послушайте! Но ведь так нельзя! Надо же что-то сделать! Скажите, я могу вам чем-нибудь помочь?
И вдруг что-то прорвалось в нем – то, что накапливалось годами в берлоге одичавшей души, в кромешной тоскливой тьме одиноких вечеров; то, что таилось в глубине айсберга памяти: тяжкий лед страха, страшный холод одиночества, мрак душевного опустошения. И он заговорил быстро, сбивчиво, взволнованно:
- Послушайте, Рита! Только выслушайте меня… вы не подумайте – я вовсе не так пьян, как может показаться! Я прошу вас… нет, я вас умоляю, давайте встретимся где-нибудь, посидим и поговорим. О чем угодно…
- Да, да я понимаю. Но где же мы встретимся?
- Вы знаете кафе «Кафемания» на Осенней улице?
- Конечно, знаю.
- Приходите туда через час, нет, лучше через полчаса! Скажите только, вы придете? Скажите?
- Конечно! – ответила она – Я обязательно приду!
О себе: Сигалов (Шульгин ) Иосиф Семенович, образование высшее ( МАИ). Публикуюсь на интернет-порталах «Стихи.ру» и «Проза.ру». Издал сборник юмористических рассказов «Евгений, блин, Онегин. Лауреат конкурсов: «Часовые памяти», «Самарские судьбы», Издательства «Новая реальность», сборника Литфонда М.Горького и других. Награждению Букеровской и Нобелевской премиями пока не подвергался.
