Новелла №2 (из триптиха «Правдивые мифы»)
Тогда он был маленьким еврейским мальчиком Бобой. Окрестная шпана, промышляющая в районе города Перова (через некоторое время этот бандитский городок влился в состав российской столицы), называла его Бобиком и любила дергать за очки - деталь облика, абсолютно чужеродную людям грубой силы.
Боба от хулиганов скрывался, очки берег, а имя свое очень любил и все не мог дождаться, когда же его будут называть не Бобой, не Бобиком, а Борисом. (К слову сказать, так и не дождался. В Институте русской литературы, где он будет младшим, старшим, а потом и ведущим научным сотрудником, все, включая девочку-секретаршу, продолжат называть его Бобой!) Но рассказ о другом.
У нашего маленького еврейского мальчика, в будущем ученого-филолога, было одно загадочное детское воспоминание. Дело происходило в 1957 году в Москве (а Перово было ее ближайшими задворками), где в это время гремел невиданный международный фестиваль молодежи и студентов. Надо было знать эту полную закрытость страны от иностранцев, иностранофобию, охватившую население под давлением бдительных властей, чтобы оценить грандиозность и невероятную крутизну происходящего. Фееричность события захватила даже и нашего мальчугана, занятого в основном чтением книжек. Читал он свои «приключения и фантастику» на уроках физики и математики, где у него, как некогда у лицеиста Пушкина, был всегдашний нуль, преобразованный снисходительными учителями в шаткую тройку.
Но ветер невиданного фестиваля донесся и до затхлого Перова. Пустыри и помойки зажелтели неистово распространившимися одуванчиками, словно наэлектризованными хлынувшей извне энергией. Телевизор КВН с приставленной линзой выдавал фантастические изображения ярко одетых или полуголых темнокожих людей, веселящихся на фоне Красной площади и Мавзолея.
И вот однажды наш Боба узрел на непролазной после утреннего дождя дорожке, ведущей к их хрущовке, господина, толкающего впереди себя велосипед. Он был в большой желтой шляпе типа сомбреро и черных очках, закрывающих лицо. Господин пытался что-то спросить у столпившихся вокруг него перовских домохозяек и ребятни. Но глупые тетки разводили руками, а ребятня передразнивала его непонятное лопотанье. Боба вихрем подбежал к иностранцу. Он уже знал несколько английских слов, которые изучил самостоятельно, так как их преподавательница английского все время болела. Но гость-чужестранец ничего не стал говорить, а просто показал Бобе конверт с четко написанной по-русски фамилией. Мальчик прочел: «Слон». Это впоследствие он, филолог-набоковед, стал подозревать, что как-то не так прочел фамилию. Что было там написано вовсе не «Слон», а «Слоним», - девичья фамилия жены Владимира Набокова - очаровательной Веры.
Чужестранец, лицо которого не поддавалось описанию, так как было полностью скрыто шляпой и темными очками, подтащил свой велосипед к тщедушной фигурке Бобы и бросил на него внимательный взгляд. Вероятно, он безошибочно определил в нем представителя гонимого, но смышленного и талантливого племени. Он что-то спросил у мальчика на английском или на каком-то другом наречии, тыча пальцем в синюю школьную курточку Бобы с аккуратной заплаткой на правом локте, пришитой мамой.
- Борис, - важно произнес Боба. Впервые он назвал вслух свое полное имя. Возможно, его спрашивали не об этом, однако гость кивнул и заулыбался. Сверкнули на солнце белые зубы. Был ли он молод или стар? Были ли эти зубы искусственной челюстью, произведенной виртуозным американским дантистом, или же натуральными зубами молодого, нахального и смелого путешественника? Обо всем этом приходилось потом гадать, перебирая сочинения, комментарии, заметки, рукописи Владимира Набокова, а также просматривая его письма к сыну Дмитрию, оперному певцу, автогонщику, отчаянному авантюристу.
Мог же Дмитрий махнуть под фестивальный шумок в неведомую Россию и пуститься на поиски затерянной где-то в дремучем Перове материнской родни? Или это был сам великий маэстро, кудесник и маг, под чужим именем все же побывавший в ненавистной и безумно притягательной для него стране? Неужели он сумел преодолеть свой, какой-то первобытный, иррациональный страх, словно новая Россия была уже областью Аида с мрачным Стиксом и безразличной Летой - местом, откуда не возвращаются?!
- Мяс-ниц-кая, Ки-ров-ская, - запинаясь, по слогам внезапно произнес чужестранец все с той же ослепительной улыбкой. Боба по случайности знал, что это старое и новое название одной московской улицы. Когда-то студенткой-медичкой там снимала угол его мама и однажды повезла Бобу показать этот огромный дом, где, по ее словам, проживало много известных художников. Дорога на автобусе и метро заняла у них больше часа в один конец. Еще они зашли в сказочную кондитерскую с чудесными запахами кофе и шоколада и съели по пирожному «Картошка», необыкновенно вкусному. Воспоминание об этом путешествии было упоительным.
Но если чужестранцу нужна была Кировская (когда Боба повзрослел - она вновь стала Мясницкой), то гость на своем велосипеде заехал совсем не туда! Боба изо всех сил замотал головой: - Нет! Не Кировская, не Мясницкая, это - Перово!!!
Он обвел широким жестом руки открывающееся пространство и сам, точно впервые, удивился неказистости представшего взору вида. Ревущее огромными тяжеловозами Рязанское шоссе, окутанное клубами черного дыма, серенькая пятиэтажка с сидящими у подъездов кумушками и играющей на асфальте в «классики» малышней… Только площадка сбоку от их дома, где стоял мусорный бак, вся заросла травой и одуванчиками и радовала взгляд наивной прелестью.
К ним подбежала рыжеволосая Люська, его соседка по этажу, которую он про себя почему-то называл Люциндой. Она была старше Бобы на целый класс и поэтому его презирала. Бобе она казалась невероятно красивой - с двумя толстыми рыжими косами, всегда румяная, с нагловатым взглядом прозрачных глаз, - она была быстрой, смелой и самостоятельной - качества, которые его безмерно восхищали.
- Что за чучело? - спросила Люцинда, беззастенчиво уставившись на чужестранца. Тот тоже перевел глаза на Люцинду и прямо просиял. Улыбка стала еще шире и радостнее. Он вытащил из висящей на плече кожаной сумки большую конфету в яркой обертке и протянул Люцинде. Та проворно ее выхватила и, забыв поблагодарить, тут же убежала. Наверно, она опасалась, что какой- нибудь перовский хулиган отнимет подарок. А для Бобы эта восторженная реакция чужестранца на «нимфетку»-Люцинду стала впоследствии едва ли не главным доказательством того, что встретился он с самим маэстро.
Уже расставшись с московским гостем, Боба, толкаемый инстинктом, говорящим, что фантик может для чего-нибудь пригодиться (к тому же это был повод пообщаться с Люциндой), отыскал ее возле сараев и попросил конфетную обертку: «понимаешь, я их коллекционирую». Но Люцинда показала ему измазанный шоколадом язык, нахально хихикнула и снова убежала. Скорее всего, она выбросила фантик где-то на свалке.
Странное дело, но эта детская влюбленность продолжалась у Бобы и во взрослом состоянии, когда Людмила Пентюхина уже не была «нимфеткой», носила строгие очки, и даже ее рыжие волосы, забранные сзади в небольшой пучок, как-то потускнели. Однако Бобу она по-прежнему не замечала. Между тем, важнейшая в его жизни, «нездешняя», как он ее называл, встреча, была отмечена присутствием Люцинды, что добавляло этой встрече терпкой, волнующей и даже какой-то невероятно интимной пронзительности.
Финальный аккорд - расставание с чужестранцем - подозрительно стерлось из памяти, так что запечатлевшиеся в сознании вспышки могли быть и действительностью, и плодом неуемной фантазии. Как из какой-то далекой туманной области вырастала фигура незнакомца в огромной соломенной шляпе и черных, непроницаемых очках. Прощаясь, он на миг их снял. На мальчика взглянули внимательные, растерянные, трагические и чуть озорные глаза кумира его последующих взрослых лет. Он властно произнес без всякого акцента: - Запомни меня, Борис!
Взялся за руль велосипеда и скрылся в дымке воспоминаний. Только мелькнули зеленые гетры на загорелых ногах и белые кроссовки, тогда в Москве не виданные. Но как гость мог ехать на своем велосипеде по ужасному Рязанскому шоссе с его ревущими большегрузами? Зачем оказался в Перове? Почему вспомнил о Мясницкой? Все это осталось окутанным полнейшей неизвестностью.
Главный вопрос - был ли это кто-нибудь из семейства Набоковых, отец или сын? - так и прошел через всю жизнь Бобы, любившего рассказывать друзьям о странной встрече, приключившейся с ним в детстве. Друзья начинали выдвигать предположения, и Боба комментировал каждое, так как успел продумать бесчисленное множество вариантов.
Возможная встреча с Владимиром Набоковым (Боба полагал, что это все-таки был он, а не Дмитрий) придавала какой-то очень важный смысл бобиной, довольно-таки заурядной жизни. Прихотью судьбы он оказывался единственным свидетелем пребывания Набокова в России, оставленной после революции и, по официальным свидетельствам, больше им никогда не посещаемой.
Да и сам писатель в свете этого приезда оказывался человеком подвига, если воспользоваться его собственным определением. И не потому ли, рассказывая об этой встрече друзьям, Боба краснел, волновался, сбивался с мысли, уходя куда-то в сторону неистово расцветших одуванчиков, своей безобразной, но чем-то милой хрущовки с гулкими коридорами этажей, где он играл с ребятами в «вышибалы», рыжей и неописуемо прелестной Люцинды с коричневым языком от подаренной чужестранцем конфеты, - снова и снова испытывая, вероятно, лучшие минуты своей жизни…
Вера Чайковская - литературный и художественный критик, историк искусства, кандидат философских наук, ведущий научный сотрудник НИИ теории и истории изобразительных искусств РАХ. Автор книг «Божественные злокозненности», «Удивить Париж», «Светлый путь», монографий «Три лика русского искусства (Роберт Фальк, Кузьма Петров-Водкин, Александр Самохвалов)», «Тропинка в картину (новеллы о русском искусстве)», «Тышлер. Непослушный взрослый», «К истории русского искусства. Еврейская нота». Живет в Москве.
