За день до приезда этот недовольный старческий голос торопливо повторял в телефонную трубку, что наши комнаты не готовы.
«Как же они оказались не готовы, если мы еще зимой договаривались о том, что снимем у него весь первый этаж на две недели в июне. В феврале он на все отвечал: «да», «да», а теперь … не готовы».
- …Но назавтра с утра у нас вылет, отменить ничего нельзя.
- С часу до четырех у меня - «импеньо» (обязательство) и меня не будет.
По расчетам мы и должны были очутиться у него в послеполуденное время. И какое такое «импеньо»?
- Если не приедете до двенадцати, погуляйте где-нибудь, - буркнул он почти сердито напоследок.
Недурно звучит: «погулять до четырех часов неизвестно где, вдобавок на солнце». Мне представлялось, что Тоскана встретит нас непременно удушающей жарой. Решив пока не сообщать ничего друзьям-попутчикам и вообще не брать лишнего в голову, я вернулась к дорожным сборам. Мы летели вчетвером – друзья: муж, жена, сын-подросток и я.
«Наш хозяин, по имени Джотто, видимо, еще и приличный ворчун… как-то придется сглаживать и это обстоятельство».
Забавно прозвучало его имя Джотто. Джотто ди Бондоне. Величайший итальянский художник, предвестник Ренессанса, работавший в Тоскане и Умбрии, расписавший фресками собор в Ассизи. Узкий самобытный разрез глаз многочисленной семейки его святых и апостолов предполагает целый ряд угадываний: от наследия лохматого Аттилы до самоуглубленного созерцания внутрь освобождавшегося от стрельчатой готики тосканца.
Наш утренний рейс, к счастью, стартовал без задержек, и в аэропорту Федерико Феллини в Римини мы приземлились по расписанию. В машине, поминутно справляясь о времени, я поторапливала приятеля итальянца, согласившегося доставить нас из родного городка Феллини в незнакомый - Кастильоне дель лаго, конечный пункт прибытия. Попутно развеялся миф о принадлежности кастильонского городка Тоскане, на самом деле углубившегося на десять километров в соседнюю Умбрию, самую зеленую из областей Италии. Все одно, не хотелось в часы палящей томной фиесты оказаться на улице под чужими закрытыми жалюзи, пусть и в Умбрии.
Кастильоне дель лаго. «Замок на озере». Тразименском. Прекрасном, как и все озера под оперенья белых и черных лебедей, на котором в бытность императором восхищенный Калигула утопил свой лучший корабль. Когда-то что-то читалось про озеро и корабли Калигулы.
С дороги водитель еще пару раз позвонил нашему хозяину, и он, кажется, согласился нас подождать. За полдень мы вступили на территорию синьора Джотто, войдя в калитку его двухэтажного розового дома с садом. В скромном садике со всей учтивостью нас поприветствовала взрослая раскидистая липа, высокая пиния, обронившая две особо крупные шишки, тут же подобранные с восхищением нашим мальчиком, темный стройный кипарис, черешневое деревце и восемь-десять оливковых деревьев, снабжавших своего патрона первоклассным маслом первого холодного отжима, так что ему никогда не приходилось закупать его в соседнем супермаркете.
У господина Джотто, в отличие от персонажей с фресок его тезки, глаза под стеклами очков оказались круглыми и черными, будто крепкие маслины из банки. На вид ему можно было дать лет под восемьдесят или около того, был он весьма плотный, невысокого роста и опирался на старую палку. Встретил он нас во дворе вместе со своей сестрой Грациэллой, столь же древней дамой. И был он, что называется «господин тридцать три несчастья», о которых он нам тут же и доложил в порядке их поступления… Он – сирота войны, последние двадцать лет у него диабет и ему ничего нельзя, особенно меда. Два года назад за шесть месяцев он потерял жену и старшего сына. За три дня до нашего приезда его младший сын попал в автомобильную аварию и сейчас находится в госпитале в городе Перуджа.
Длинный перечень его «дисграций» «несчастий» с нашей стороны был прокомментирован протяжным, не без возрастания, аккомпанементом в один звук: «О, о, о!» Не без толики сочувствия я протянула ему положенные сувениры: армейскую фляжку и бутылку водки.
- Когда настанет Новый Год, и вы почувствуете, что замерзаете, сделайте глоток, и это вас согреет.
- Только на Новый Год? – он улыбнулся. – Мне нельзя меда, а этого сколько угодно.
- Вот и чудесно!
- «Бенвенути ин Италия!» «Добро пожаловать в Италию!» – торжественно заключил он приветственную тираду, широким жестом отведя палку в сторону, и я прижалась к его клетчатой рубашке.
Благоухал рассвет, благоухал день. И все вечера. Благоухание исходило от всего, что росло и зеленело. Тонко знакомым ароматом с московских бульваров благоухала липа, откровенно пряным запахом обдавали олеандр и распускающаяся магнолия, щедро воскурялся запрещенным медом незнакомый белоснежный кустарник вдоль низких изгородей. Липе единственной позволялось вторгнуться в самую сердцевину ночи. Аромат ее соцветий подавался через определенный промежуток времени, порциями, как уголь на лопатах в топку старинного паровоза.
Спать не хотелось, и если я соглашалась на сон, то только с условием непременно проснуться через пару часов, дабы не пропустить очередную подачу с липового конвейера. Каждая из ночей в благословенной Умбрии переживалась, как волшебное плавание на корабле по черному глухому тразименскому озеру.
Император бесился всю ночь. Ломаясь в конвульсиях жуткого танца, вперив безумный взгляд в чёрный купол ночи, подражая жесту Юпитера-громовержца, мечущего из туч молнии, он кричал ему в лицо: «Так, выбирай, наконец, кто!? Ты или я?» Беременная луна, то пропадая, то показываясь из-за тяжелых туч, потворно гримасничала кривляющейся тени в округлой чаше фонтана. Мертвенно-зелёный свет заливал террасу. Наблюдавший за Калигулой из мраморной ниши его слуга и секретарь, грек вольноотпущенник Протоген покрылся липким холодным потом страха. Он знал, что за подобными припадками последует череда изощрённых казней.
За завтраком Калигулу бил озноб. Он ничего не ел, ломал хлеб, освежился соком, раздавив кисть винограда прямо себе в рот и зло выстрелил зёрнами граната в раба эфиопа. Вызвав префекта преторианцев, он отдал ему приказ отправить армию собирать раковины на берегу моря. Не данное накануне сражение бриттам, отказ от высадки десанта – все вместе вызвало его бурный гнев, и он объявил войну Посейдону. Раковины-трофеи будут свидетельствовать в римском Капитолии его победу. Император прогнал Цезонию, вышедшую с ребенком на руках приветствовать его, и пошёл в сопровождении Протогена по галльскому берегу.
Утопая сандалиям в песке, солдаты бродили по пляжу. Один из них, неловко оступившись, упал, опрокинув каску прямо перед ногами императора. Сухо прошелестев, узкой струйкой просыпались на песок узорчатые белые и розовые ракушки. В глазах легионера застыл ужас. Усмехнувшись, Калигула подковырнул носком сапога ближайшую раковину к солдату и прошёл вперед. У самой кромки воды он остановился и стал смотреть на игру волн.
- Я не отдам ее ему, - сказал он и добавил, обернувшись к слуге, - надо все подготовить к свадьбе.
- Чьей свадьбе? – пролепетал Протоген, согнувшись.
- Моей, глупец.
Калигула даже не рассердился.
- Вы даете развод Цезонии?
- Нет, пока это ни к чему.
Император оглянулся на своих легионеров и раздраженно топнул ногой.
- Если я не погашу ветер, что у меня внутри, я буду болеть.
- Когда будет назначен день торжеств? И позволено ли узнать имя будущей супруги?
- Мы сыграем свадьбу в следующие календы... я беру в жены, - император зевнул, - Диану Артемиду, пусть Юпитер сдохнет от зависти.
Калигула, метнул золотой динарий в волну и сделал знак, чтобы ему подвели жеребца.
Гай Цезарь Августус Германикус вскочил на коня и поскакал по береговой узкой прибрежной полосе, за ним, прикрывая глаза от песка, бежал его слуга.
Еще парочка фиолетовых приливов ночи, и глухота ее нарушалась. На грани тонкой сети рассвета, около четырех часов одна из первых резвых птичек начинала весело прочищать горлышко коротенькой трелью:
- Свят - свет, свят - свет, свет - свят…!
Вслед за ней хвалу первым лучам подхватывали остальные участницы хора:
Веять свет, сеять свет.
Свет сва-ять, ва-ять.
Рас – све – та – ет.
Свет, свет…
Не удовлетворенные только чудом созерцания, те же птички вскоре сами принимались ткать золотую сеточку из утренних лучей, подбадривая себя ритмическим рефреном: «вме-сте, вме-сте…»
Синьор Джотто просыпался рано, спускаясь в свой ладно возделанный сад задолго до нашего пробуждения.
Я, как и подобает большой северной птице, какой-нибудь сове Лунь, прочищая горло, привечала его с балкона одним и тем же звучным приветственным клекотом:
- «Комэ Лей ста, синьор Джотто?.. Комэ Лей ста?» - «Как Вы себя чувствуете, господин Джотто»?.. Как Вы себя чувствуете?»
- «Бене, бене» – «Хорошо, хорошо», - отвечал он, - кивая головой и глядя на меня снизу.
- «Шенди, шенди джу» – «Спускайся, спускайся вниз…»
О своем личном расположении он заявил почти сразу.
- «Гуарда соло, лей парла е сорриде». - «Глянь, только, - удивленно обращался он то ли к сестре Грациэлле, то ли к своим садовым деревьям, - она разговаривает и улыбается…» «Ормай, соно иннаморато». «Уже я и влюблен».
Он удивительно быстро и щедро полюбил русских.
- Хотите масла, хотите вина?..
Первые дни он казался растерянным, не зная, что лучше – встретиться невзначай с нами у калитки или оставить гостей осваиваться в его священной оливковой роще одних. И, кажется, какая-то странная сила, начав тонко воскуряться, заставила его волноваться. Он стал необыкновенно деятельным.
За время стояния нашим половецким станом на его лужайке им были осуществлены все фермерские работы, рассчитанные, по крайней мере, лет на двадцать пять вперед. Не без помощи соседа он обрезал все ненужные оливковые ветви и починил плохо закрывающиеся ворота на въезд и выезд, потом несколько дней подряд кружил по участку, жужжа на своем красном тракторе, срезая под ежик невысокую траву. «А был такой чудесный луг», - капризно поджав губы, протянула я на это. Семейка белых пластмассовых стульев с полянки на протяжении нескольких часов подвергалась особо энергичному и тщательному поливу из шланга, но не увеличилась числом, вдобавок он стряс вишни-черешни на баночку пьяного ликера, подвесил гамак и сменил старую клеенку на столе под липой на новую. В какой-то момент он перетрудился. Лихо сдвинув защитный шлем на манер кепки пониже на брови, жестом паренька с фабричной окраины, оседлав мопед, он разогнался к знакомому фармацевту за лекарством.
- «Комэ Лей ста, синьор Джотто?» – «Как Вы себя чувствуете, господин Джотто?»
- «Бене, …ма шенди…» - «...но уже спустись…»
Внизу в его мастерской на цокольном этаже царил страшный беспорядок.
- Не смотри, - говорил он, отмахиваясь палкой от распустившихся вконец в отсутствие хозяйки вещей.
- Отчего же, у вас очень мило, - подбадривала я его, привыкшая и не к такому хаосу у себя дома.
- Вас что, действительно назвали Джотто?
- Да, а моих братьев – Рафаэль и Леонардо.
- Мило…
Я скользила взглядом по фотографиям, старым календарям, запечатанным бутылям. На полках или подоконнике им заранее был припасен какой-нибудь подарок.
- «Дами ун бачино» - «Дай мне маленький поцелуй», - храбро просил он, завернувшись, как в плащ, в гаражные сумерки. Не «бачо», о котором смог бы пропеть тосканский герцог или по праву потребовать император, а маленький благотворительный поцелуйчик для «прете» – священника. Ткнувшись носом в мягкую дедушкину щеку, щурясь и скашивая глаза на тарелку с вишней-черешней, моими тридцатью серебряниками, я благосклонно дарила ему поцелуй Иуды от Джотто ди Бондоне. Он пересыпал серебряники из корзины в тарелку, и я несла их на стол под липу.
Он желал постоянно быть у нас на виду. Мы же, напротив – исчезнуть из вида. Сразу после завтрака в едином порыве, вырвавшись за пределы незакрывающейся калитки, в жадном поглощении итальянских сокровищ мы устремлялись на железнодорожную станцию.
«Стацьоне», или по-нашему, вокзал, всегда был пуст и безлюден.
- «Ормай» - «Уже» никто в Италии не ездит на поездах, - комментировал он нашу спешку, недоуменно качая головой.
Конечно никто, кроме нас и машиниста. Обеспечив себя билетами из привокзального бара на весь день, вдыхая запах скошенного сена с окрестного поля, блаженствуя, мы ощущали себя на безлюдном перроне, как на Диком Западе в ожидании показавшегося из-за поворота поезда, который, втянув нас в тамбур и разбросав по креслам-скамьям, отстучит колесами в Эльдорадо. За Эльдорадо сходила Кортона, древний город с Академией этрусского искусства, хранивший в своих сокровищах Благовещение Фра Анджелико, Ареццо, бурлящий антикварным праздником, Сиена с его мраморным собором, вибрирующим черно-белым приливом, резное чудо в Орвьетто с фресками Синьорелли. Флоренция распускалась в наших руках золотой лилией, сдержанная Перуджа под пергаментной коркой граната копила для нас в своих жилах вино Умбрии.
Возбужденные, как осенние мухи, днем мы метались между Умбрией и Тосканой, к вечеру без ног и крыльев, приникая к липкой клеенке стола под липой, перевести дух и дыхание.
У русских была семиструнная гитара и свой Федя Протасов. Когда умолкали пернатые, под липой разворачивался настоящий цыганский хор-яр. Музыка предлагалась с истинно русским разливом. Заслышав струнные переборы, синьор Джотто, опираясь на палку, первым спешил подсесть на белый пластмассовый стул, благосклонно внимая тому, что:
«В этом саду мы с тобою вдвоем
Звезды на небе, звезды на море,
Звезды и в сердце твоем…»
- «Ма куэста» - «Но эта», - обращался он к гитаре, - «фа проприо парларе…» - «прямо-таки разговаривает…»
Пошла вторая неделю, в течение которой старина Джотто привычно был у нас на побегушках, служа нам, как дядька, будь он в русских снегах, здесь же на территории вечного Рима - как давнишний фамильный раб. Наш большой красивый мужчина Александр, вероятно, казался ему русским Македонским.
Владелец розовой усадьбы регулярно подвозил нас на своей машине до «стацьоне», который находился на расстоянии примерно двух километров от дома, и обижался, когда, жалея и не предупреждая его о часе нашего возвращения, мы топали обратно пешком. Пару раз по собственной инициативе он дежурил у вокзала, пытаясь угадать время нашего прибытия. В супермаркете перед кассой он заговорщицки передавал внизу под лентой свою льготную карточку члена местного «Перекрестка», радуясь тому, что у нас будет скидка, и мы сэкономим.
- Поедем встречать твоих друзей на вокзал; съездим вместе в супермаркет, мне надо купить продукты, и ты присмотришь что-нибудь, тележку буду везти я, у тебя же нет патента.
В этих каботажных, с пользой для всех, поездках я болтала с ним немножко обо всем, улыбаясь тому, что пребываю сейчас в такой красоте. Он необыкновенно оживлялся, разговаривая с той же охотой, однако с каждой новой встречей все больше теряя первоначальное ощущение радости, иногда замолкал. Я была безмятежна, он – нет. Однажды он хотел удержать меня в машине, и мне пришлось вырвать руку.
Когда друзья укатили на пару дней в Рим, а я осталась на своей половине с балконом, не желая менять Умбрию ни на какую другую провинцию, Джотто пригласил меня поужинать в рыбный ресторанчик у озера. По дороге он долго повествовал о том, что по праву принадлежит к дружной семье карабинеров. Когда его отец карабинер погиб, попав под бомбежку союзников, уже после войны Джотто стал чем-то вроде сына полка и по нынешний день пользовался целым рядом привилегий их гильдии. Он мог бесплатно посещать огороженный пляж для карабинеров, который находился поблизости, тренажерный зал, обедать в их ресторации совсем за небольшие деньги. На капоте его машины стоял знак этого славного сообщества, и если кто-нибудь из постовых останавливал его за мелкое нарушение, все обычно заканчивалось приветствием.
Подъехав к ресторанчику у озера, выбравшись из машины, мы выбрали столик снаружи, сделали заказ и пошли пройтись вдоль берега одного из красивейших итальянских озер - Тразимено.
На берегу озера в срочном порядке сооружали два корабля: один широкий плоский с алтарем – храм, посвященный Артемиде, другой огромный – личный дворец императора с садами, виноградниками, зданиями, отделанный мрамором, мозаикой, позолоченной черепицей.
Сенат давно перестал удивляться причудам Pater Patria – Отца Отечества, поэтому весть о том, что Калигула берет в жены небесный диск луну, была встречена в Капитолии почти равнодушно. Ни одна усмешка не проскользнула на лицах сенаторов, ибо все знали каким, затаенно мстительный, бывает сын Германика. Накануне жрец озера, чье избрание проходит только через кровь, неловко пошутил по поводу брачной ночи. И так как в поединке силач жрец был неуязвим, то быстрый Калигула решил этот вопрос, отправив к зажившемуся царю-жрецу своего убийцу.
Заныли вавилонские волынки, завыли медные трубы. Флотилия из двух кораблей выгребла на середину озера. Корабль Калигулы вплотную подошел к платформе храмового судна. На веслах корабля-храма сидели юные девы, на сцене в центре расположился хор из девственниц-жриц в легких одеждах, исполняющий гимны в честь Артемиды и ее жениха. Скрестив руки, расставив ноги, Калигула стоял на носу своего корабля. Он сказал на ухо что-то своему секретарю, и тот дал знак рукой преторианцу.
Внезапно на судне Артемиды из бронзовых пастей волчиц и медуз горгон, украшавших корабль, на палубу хлынула вода. В оборвавшийся внезапно поток рифм ворвались крики ужаса. По палубе заметались фигурки, путаясь в одеждах, спотыкаясь и падая. Кто-то, пытаясь спастись, кинулся к борту, но тут с вращающейся платформы наверху раскрутилась и выбросилась широкая золотая сеть, покрывшая собой всю сцену и всю палубу. Хористки метались внутри рыбацкой сети, пытаясь разорвать золотые путы. Слишком поздно, вода в ходе поединка одержала победу над воздухом. Обряд жертвоприношения свершался. Девушки больше не были жрицами, а - рыбками, бьющимися и задыхающимися в судорогах враждебной стихии.
Корабль Калигулы отходил от затопленной баржи.
- Ну что, я угодил своей невесте? – Гай обернулся к слуге.
- Такой ценный дар, мой господин, она будет счастлива.
Довольный этим днем император поднял глаза вверх.
- Так ты? Или я!?
Мы шли по песчаному пляжу, пока мое внимание не привлек странный безымянный мемориал: некоторое количество камней у бетонной балки с круглым отверстием, сориентированным на середину озера.
- Да, то была настоящая трагедия для нашего городка. В 1911 году, в сентябре, как раз в том направлении, куда ты смотришь, на этом озере утонули девятнадцать женщин. Все они были молоды, у всех были семьи. Никто до сих пор не знает, как это произошло. Они поехали кататься на моторной лодке и на середине стали тонуть, никто не спасся.
Над озером тем временем распускался закат в своих привычных розово-фиолетовых тонах. Я тянула необыкновенно приятное белое легкое вино с мелкими пузырьками и глядела на озеро. «Да это все тот же Калигула… на корабле-храме, славящем Диану, не хватало девятнадцати голосов».
- Когда я был молодой, о, какой я был «галанте», - сказал он.
Почетный карабинер смотрел мне в глаза, и было достаточно светло, чтобы проследить за недоуменным рождением боли в глубине его черных зрачков. Шелк воды потемнел, крошечными светлячками замерцали высоко в горах огоньки на противоположном берегу.
- Это виллы англичан, они любят селиться высоко.
Стало темнее и совсем свежо.
- «Ормай, сон веккьо» - «Уже что ж, я старый», - сказал он.
И я в другой раз посмотрела на дальние маячки, забравшихся высоко в горы англичан.
В последний день с утра мы ездили на «стацьоне», оттуда на поезде в Ареццо, потом упаковывались, к вечеру стояли с ним у калитки и смотрели в сад. Пестрые птички, точно сошедшие с плафонов этрусских орнаментов, помнившие Франциска Ассизского, доклевывали в скошенной траве редкую черешню.
- «Ормай тра поки джорни муйойо» - «Уже все равно, через несколько дней я умру».
- Да, ладно вам, синьор Джотто, - мое утешение сводилось к тому, чтобы отвлечь его от грустных мыслей. - Я пришлю открытку на ваш день рождения.
- А что потом?
- А потом - на Новый Год.
- «Бене»… «Хорошо». Я рад, что вы приехали, что русские – у меня, но когда ты уедешь, мне будет спокойнее.
И он пошел в дом.
На исходе ночи в розовом жилище заскрипели жалюзи, и в оконном проеме появилась его седая голова. Ему не хватало только колпака, чтобы сойти за старого трактирщика или хозяина гостиницы в декорациях одной из пьес Гольдони. В четыре часа утра он прощально помахал нам рукой. Обступив машину, мы подносили сумки, утяжеленные кругами сыра, бутылками вина и оливкового масла из его сада. Нам предстояло прокрутить еще триста километров до аэропорта Федерико Феллини. Наш фильм подошел к концу.
…Сорвавшимся парусом, со страшным ускорением в последний раз промчались куда-то в безвозвратность запахи… щебет птиц… озеро. Джотто из Кастильоне. Поразительным оказалась не та ветхая нелепая оболочка, а музыка, которая вдруг зазвучала в этих старых мехах, видимо причиняя им страдание. Но еще более поразительным явилась стойкая печаль, неожиданно накрывшая меня в салоне самолета, безоговорочно уносившим нас на север.
«Ормай», - повторяла я, оттирая пальцем слезы - следы от маленьких раздавленных маслин, таких горько-соленых, какой никогда не была вода в тразименском озере.
P.S. Озеро, по которому плавали корабли Калигулы, ошибочно принятое мною за тразименское, на самом деле было озером Неми в области Лацио. Корабли Калигулы, обнаруженные в 15 веке кардиналом Колонной и поднятые на поверхность в 20-е годы при Муссолини, погибли в пожаре в 1944 году.
Наталия Сидоровна Слюсарева - русская писательница, драматург. Родилась в 1947 году в городе Дальнем, в Китае. Дочь легендарного лётчика, героя Советского Союз, С. В. Слюсарева. Окончила факультет журналистики МГУ. Работала в редакциях нескольких журналов. Переводчица с итальянского. При советской власти не печаталась. Входила в круг СМОГа. Публикации начались после распада СССР. Автор ряда журнальных публикаций, восьми изданных книг прозы и нескольких неизданных книг прозы и пьес, Лауреат премии Международная отметина имени Давида Бурлюка, премии "Золотой витязь", журнальных премий. Живёт в Москве.
