Сегодня редактор философско-культурологической рубрики «София культуры», культуролог Геннадий Владимирович Бакуменко проводит заключительную беседу нашего годового (январь–декабрь 2018 г.) философского марафона «Сакрализация прекрасного» с главным редактором журнала «Парус», доктором филологических наук, профессором МГИКа Ириной Владимировной Калус.
Геннадий Владимирович Бакуменко (далее Г.В.): Ирина Владимировна, как Вы считаете, обязательна ли категория прекрасного в жизни современного человека?
Ирина Владимировна Калус (далее И.В.):Прежде чем ответить на первый вопрос отрицательно, как это напрашивается само собой, хотелось бы определиться с понятиями.
Так, «прекрасное» может иметь характер «бесспорный» (в качестве примеров могут выступить шедевры мирового уровня из разных областей искусства) и «узкий» — ограниченный рамками определённого времени, ситуации или представлений конкретного человека. В то же время мы можем говорить о «зрительном» и «умозрительном» прекрасном, о прекрасном в евангельском смысле или же в даосизме… Вариантов множество, даже если не заглядывать по вредной привычке современного человека в Википедию.
Таким же неоднозначным звучит определение «современный человек». Кто это? Дедушка, использующий новомодные гаджеты; ребёнок, не отводящий глаза от планшета и уверенно тыкающий крохотным пальчиком в сенсорный экран, а может — человек, родившийся не более 50-ти лет назад — как определить рамки современности и её наполненность духом времени?
Итак, от какого же «средневозрастного» или «общечеловеческого» нам отталкиваться? Неужели точного ответа на данный вопрос, как и однозначных определений, может не оказаться?
С одной стороны, будучи человеком, по роду деятельности «приговорённым» «сеять разумное, доброе, вечное», я, конечно, должна сказать о насущной необходимости прекрасного, его целительной силе, способности формировать человека… И буду права. Помните, как говорят в известном анекдоте: «многие учёные с Вами согласны»?
Но, с другой стороны, скажете Вы, давайте посмотрим в глаза реальности: миллионы людей «прекрасно» обходятся без прекрасного — оно не входит в прожиточный минимум или в потребительскую корзину, а «хлеб и зрелища» — по своей прагматичной сути лишены прекрасного как его упрощённый суррогат. И нельзя сказать, что эти люди несчастны или же плохи по определению, если потребность в прекрасном или же «чувство прекрасного» у них отсутствует. Каждому своё.
Вспомним бессмертные слова Уайльда о том, что «всякое искусство совершенно бесполезно», или же высказывание одного из героев нашего старшего современника: «Из Шекспира не сваришь ваксы и не начистишь сапог» (Владимир Максимов). Но неутилитарный смысл красоты тоже легко оспорить. Широко известен оздоровительный эффект творчества или даже просто созерцания прекрасных картин (прослушивания классической музыки и т.п.). Женская красота, к примеру, также во многих параметрах имеет вполне практический смысл. Хотя, ненароком взглянув на сегодняшние подиумы, где дефилируют безброво-безглазые пугала с синими губами, начинаешь сомневаться и в этом.
Вообще, снова спросите Вы, можно ли в мире, где «положительно прекрасный» человек вдруг оказывается «идиотом», строить таблицы, классифицирующие реальность по графам? Даже строгая царица наук математика вмещает определение нечёткого — «пушистого» — множества… Мир так сложен и размыт…
Что же придаёт отчётливость его контурам? Не резкость ли нашего собственного осознания, дающего имена вещам и явлениям?
Но что один «современный человек» будет осознавать как прекрасное, другой «современный человек» заклеймит позором. Если верить «старшему софисту» Протагору, «человек есть мера всех вещей…». И как же несметное количество «двуногих существ без перьев, имеющих ногти» привести к общему знаменателю хотя бы в самом простом — по их отношению к прекрасному, которое мы всё-таки должны уже, наконец, для себя определить.
Человек древний, в отличие от человека современного, прекрасному как категории дарил гораздо больше философского внимания, и мысли его отличались и доныне непостижимой глубиной. Практически каждый хрестоматийный философ посвятил прекрасному интереснейшие и значительнейшие страницы своих сочинений.
В представлениях древних, прекрасное — как неисчерпаемая гармония и как федровское сияние чистотой цвета — в своих горних пределах оказывается той максимой, на которую только способна личность.
Но что до этого опыта человеку современному? Что вообще может принести нам чужой опыт приобщения к высокой красоте?
Только личное бытие, достигающее своего предела и возможностей, живописание образа бытия — в противовес безобразности и безобразию — может хоть как-то приблизить нас к понятию прекрасного.
Образное видение подсказывает нам, что прекрасное можно определить как осознанное структурированное заполнение пространства (уКРАШения, банты, виньетки, орнаменты, узоры, золотое сечение в пропорциях…).
Именно поэтому в природе нам кажутся прекрасными осенний листопад, снегопад, дождь, туман, луг, усыпанный цветами, и т.п. — всё это заполнение привычного нам пространства новыми элементами (листьями, снежинками, каплями воды и т.д.). Дети и поэтические натуры к этому особенно чувствительны. Как радуется ребёнок украшению ёлки, первому снегу, вороху опавших листьев! То же самое — в рукотворной области: создание художественных произведений, скульптур, написание картин, музыки — всё это особое пересотворениеимеющейся пространственной материи, обладающее определённым смыслом. Пустота не способна породить шедевра.
Другое, не менее важное качество прекрасного — его бытийность, утверждение бытия чего-либо: самой личности, его семьи, народа, Отечества и т.д. Рассмотрите повнимательнее эти идеи — все они лежат в основе разных видов искусств, например, классической литературы. Каждая из названных бытийственных ступеней — даже взятая в отдельности — неоспоримо прекрасна.
И любое отрицание чьего-либо бытия, превращение его в ничто,будет по определению категориально ужасным, как мы это видим, к примеру, в стихотворении Андрея Белого, под названием «Родине»:
Рыдай, буревая стихия,
В столбах громового огня!
Россия, Россия, Россия, —
Безумствуй, сжигая меня!
август 1917 г.
Бытие — наличие энергии живой жизни. Одна из определяющих сторон прекрасного — его насыщенность этой энергией. Отсюда ещё одна векторнаяхарактеристика прекрасного — колоссальная энергоёмкость. Пожалуй, все мы знаем эту закономерность: каждая личность, не желающая наращивать свой потенциал добровольно, сваливается в бездну проблем и трудностей, которые, в свою очередь, автоматически этот потенциал наращивают. Жизнь не оставляет нас без дела, подбрасывая задачи посложнее, чтобы мы любыми способами увеличивали эту жизненную энергию — по утверждению современных физиков, «распаковывая» её из ничего — из вакуумной пустоты.
И поскольку прекрасное напрямую связано с осознанием, а также с особым поворотным действием, которое совершает человек в стремлении к прекрасному или в отходе от него, то именно прекрасное оказывается водоразделом, «не миром, но мечом», отсекающим всякую математическую «пушистость» и обнажающим свой корень — источник.
Мы же, следуя логике, можем предположить существование и «отрицательно прекрасного» — таким художественным содержанием у нас переполнен Серебряный век. Вспомним хотя бы Александра Блока:
Есть демон утра. Дымно-светел он,
Золотокудрый и счастливый.
Как небо, синь струящийся хитон,
Весь — перламутра переливы.
Но как ночною тьмой сквозит лазурь,
Так этот лик сквозит порой ужасным,
И золото кудрей — червонно-красным,
И голос — рокотом забытых бурь.
март 1914 г.
Князь Мышкин или «князь мира сего» призовут вас в свой стан без Вашего ведома — по общей сумме когда-то сделанных вами действий-выборовв точках бифуркаций. И с кем быть — мы осознанно или нет решаем в каждую секунду. Поставим акцент на том, что прекрасное, как ни странно, во многом определяется действием, нашим с Вами творчеством — сотворением пространства.
Всю жизнь много и верно размышлявший, в том числе о прекрасном, — в заключении и на воле — писатель и редактор Леонид Бородин (1937 г.р.) уже в новом тысячелетии, в 2003 году написал автобиографическое повествование с говорящим заглавием — «Без выбора». Когда ты точно знаешь, что тебе нужно, и видишь траекторию единственно верного пути, то выбор становится иллюзорным. Выбора нет. И в этом есть глубокая правда и красота — понимания Промысла и своего предназначения, понимания сложности выбора, ведь человек слаб; понимания, что только свет единственной далёкой путеводной звезды — недосягаемой и прекрасной — даёт полное ощущение счастья — от совпадения с самим собой и Замыслом о себе.
Вот это, пожалуй, будет пиком той пирамиды потребностей, что предлагал нам Абрахам Маслоу. В истории есть немало примеров, когда писатели или художники (многие, естественно, и не подозревающие о существовании такой пирамиды), презрев базовые потребности — в голоде, холоде, вне социума, в опасных ситуациях, не получая никакого уважения от современников — «отрывались от поисков подножного корма» и «смотрели на звёзды», сгорая в процессе создания своего шедевра. Таков был их выбор. Русская литература просто пестрит подобными примерами на протяжении всей своей истории. Эти люди, даже если бы весь мир ополчился против них, были категорически уверены — да просто знали! — что действенная, осознанно выбранная вами красота, выпрямляющаядух, «спасающая мир» — единственное, за что современному человеку — человеку любого времени, человеку — жильцу вечности — стоит держаться очень цепко.
Отрицательный ответ на Ваш вопрос — падение в пропасть небытия.
Г.В.: В Вашей жизни красота определяемая или определяющая категория?
И.В.:Давайте для ясности вопрос снова немного конкретизируем. Обозначу, как поняла Вас именно я. Итак, где расположен источник влияния, управляющее, формирующее начало — в самой красоте или в наблюдателе (как вариант, создателе)? Сами ли мы определяем, что такое красота, или же красота структурирует человеческое существо?
Будем исходить из того, что любое действие, направленное на объект, носит характер взаимодействия, поэтому говорить об одностороннем влиянии мы уже не можем. Красота (внешняя ли, внутренняя — в любом случае, мы подразумеваем этико-эстетическую категорию, но это уже отдельный разговор) выступает как формируемое человеком и формирующее человека начало одновременно. Личность — источник, творец, создатель прекрасного — непременно попадает в поле эстетического воздействия своего же творения. Этот феномен объясняется тем, что сумма составляющих эстетического феномена (условно говоря физических — будь то усилия или материальные объекты (кисти, краски, холст, перо, бумага, камень, музыкальные инструменты и т.п.), столь же условно оговариваемых метафизических — вдохновение, замысел, образы и т.п.) в своей завершённости образует до сих пор не разгаданную тайну особенной целостности, которая представляет собой подобие живого существа, по всем параметрам несопоставимо превышающего сигму вложенного в процесс создания. Ситуация влияния творения на своего творца столь же широко распространена, сколь и влияние наблюдателя на результат эксперимента.
Можно предположить, что мы ошибаемся и красота как нечто существующее автономно от личности способна на самостоятельные действия по отношению к человеку, то есть является определяющим началом. Более того, такая позиция не представлялась столь уж фантастической разным художникам слова, жившим в разные эпохи. Снова вернёмся в показательный своей изломанной эстетикой век Серебряный — во времена, когда язычески персонифицированной в образе Прекрасной Дамы красоте(здесь встречаются версии в толковании: если вспомним название нашей философской рубрики («София культуры»), то София — изначально Премудрость Божия — одна из таких версий) — поклонялось множество поэтов — от Вл. Соловьёва до А. Блока, Андрея Белого, Вяч. Иванова, И. Северянина и др.
Возьмём пример из уже цитированного нами Александра Блока (стихотворение «31 декабря 1900»):
А я всё тот же гость усталый
Земли чужой.
Бреду, как путник запоздалый,
За красотой.
31 декабря 1900 г.
Земная жизнь поэта — тернистый путь к красоте, ради которой со счетов сбрасываются и мечты, и сострадание к ближнему (Александр Блок. «Когда докучливые стоны»). Эстетическое теряет свою этическую наполненность:
Ты недостойна оправданья,
Когда за глупую мечту,
За миг короткий состраданья
Приносишь в жертву красоту.
ноябрь 1899 г.
Перевод красоты в разряд внешних объектов, растождествление с ней, допущение одностороннего воздействия на личность способно — как неадекватное восприятие мира — привести как минимум к разнообразным заблуждениям, девиантному поведению и, что гораздо страшнее, к необратимым психическим расстройствам, ведущим личность к саморазрушению. К сожалению, многие трагические судьбы художников Серебряного века это только подтверждает.
И продолжая двигаться от обратного в вопросе об определяемом и определяющем, давайте представим теперь другой вариант: только личность определяет «что есть красота», и эстетическое явление не способно оказать на человека никакого влияния без его на то согласия. В таком случае гуляющий по художественной выставке человек, человек, слушающий музыку, любующийся архитектурными сооружениями, читающий книгу, выполняет исключительно роль судьи, выносящего приговор тому или иному шедевру. Созерцание красоты превращается в рационалистический процесс оценивания вне приобщения к глубинной сути искусства. Взаимодействия нет, нет катарсиса, нет духовного взросления — и таинство исчезает. Бессмертность творений при таком развитии событий оправдывается исключительно тем, что они «показались красивыми» большому количеству людей. А сами творцы становятся мастеровыми, складывающими мёртвые мозаики из разных компонентов. Это уже пример из не столь отдалённых времён — постмодернизм XXвека служит наглядной иллюстрацией такой «определяемой на глаз» красоты.
Как видим, абсурдность ситуации, отрицающей определяющую роль красоты, её формирующее действие на личность, а также творчество и со-творчество личности в этом процессе — очевидны.
Г.В.: По словам доктора философских наук, профессора Александра Дмитриевича Похилько, «Достоевскому приписывают мысль Шиллера о том, что красота спасёт мир. Достоевский считал, что доброта спасёт мир». Как Вы считаете, Ирина Владимировна, можно ли считать синтез этического и эстетического («в человеке все должно быть прекрасно...») особенностью русской философии, литературы, культуры? Или это личный идеал Фёдора Михайловича? Или это некий универсальный для всех культур метод миропонимания (Сократ, Будда, Конфуций)?
И.В.:Спасибо, Геннадий Владимирович, хороший вопрос — и в действительности он очень серьёзен, вот только при ответе можно легко соскользнуть в споры уже богословского толка.Впрочем, попытаемся соблюсти рамки философских приличий и обойтись «всего лишь» метафизикой.
В ряд основополагающих вещей, которые каждому человеку чрезвычайно важно «понять для себя», непременно входит и поднятая Вами проблема.
Почему нам важно это понять?
Но должна же быть от «мудрости» и «премудрости» какая-то ощутимая «философская» польза! Иначе существование философии — вне всяких потребностей личности — было бы бессмысленным. Настоящая философия всегда привносит в жизнь человека особеннуюблагость — некое глубинное понимание своей и окружающей жизни.
Вот только в том, что «софию культуры» в школах и вузах тиражируют в виде готовых рецептов, можно усмотреть особо изощрённое вредительство, лишающее человека философского поиска, превращающее его в узколобого прагматика с набором «известных тезисов». А если он услышит нечто отличное от того, что заучил ранее, то выдаст «новатору» такую порцию «некультурной софистики», что спор будет окончен, даже не успев начаться. И я, конечно, не выступаю против организованного получения знаний, а протестую против методов «насаждения», «умерщвления» этих знаний вне очень важного процесса самостоятельного прихода к ним (здесь мне хочется выразить А. Д. Похилько огромную благодарность — со всей строгостью он учил нас постигать истину, что называется, «собственноручно»). В этом смысле даже математические теоремы с непременно требующимися системами доказательств учат гораздо большему, нежели «готовая» история или «готовая» литература, по учебникам клеймящие «фамусовское общество» или «феодализм».
Итак, начнём с того, с чем следует согласиться: действительно Фёдор Михайлович Достоевский, выстраивая личный идеал, был не одинок в своих выводах. Он выступал единомышленником целого ряда философов-предшественников: не только Шиллера, но и Канта, ещё ранее говорившего о «нравственном законе внутри нас» и утверждавшего, что «прекрасное — это символ морального добра», и многих других. Безусловно, у подобных теорий были как предшественники, так и последователи, включая постоянно цитируемых мною представителей Серебряного века (по своему, правда, понимавших принципы Достоевского), а также наших современников — прежде всего представителей «почвенной литературы». Встречались и философские вариации «теории Достоевского»: Константин Леонтьев, например, считал, что «саму красоту спасать надо».
Но оставим в стороне вопрос о принадлежности тех или иных тезисов разным мыслителям, поскольку это не требует от нас философского мышления, и вернёмся к синтезу этического и эстетического, а также к проблеме «готовой философии».
Давайте для начала сделаем громкое заявление о том, что феномен эстетики не можетсуществовать без этического наполнения. Это (если заглянуть в «готовые учебники») доказывают и мировая литература, и, в первую очередь, литература русская, достоверно воссоздавшая множество философских (жизненных) ситуаций в системе этических координат и, более того, предложившая их оптимальное разрешение.
Вот здесь, отвлекаясь от «непреложности догм» и обращаясь к обычной логике, нам хочется привлечь внимание именно к невозможностиустранения этического компонента из прекрасного. В любой красоте любая этика есть всегда. Даже декларативное её отсутствие — это определённая этическая установка.
Этика — внутренняя философия эстетики.
Этика — это вектор эстетического феномена, его наполненность смыслом, объяснение и оправдание.
Помните, мы говорили, обсуждая необходимость прекрасного в жизни современного человека, о том, что красота всегда опирается на категорию бытия, утверждая его? Именно здесь, на этом бытийном уровне и расположен «дом» этики.
Она придаёт жизненность красоте, привязывая её к определённым пространственно-временным параметрам, к определённой материи, к определённым форме и структуре.
Она поворачивает красоту лицом к человеку. Она «спасает красоту»!
Знаете, почему в гоголевском «Вие» философ Хома Брут гибнет от нечистой силы? И не догадываетесь, почему автор выбрал в главные герои именно философа?
Вам ещё не страшно?
Николай Васильевич показывает нам, любезным читателям, бессилие пустой затверженной философии перед гораздо более грозной, антибытийной силой, грозящей человеческой душе гибелью. И «крах философии» в этом смысле видится вполне закономерным, если в ней нет важной бытийной основы, затрагивающей всё человеческое существо.
Здесь мы хотим подчеркнуть, что подлинная философия вполне способна охранить человека от бездны антибытияпри соблюдении одного условия. В художественном виде отсутствие этого условия и его последствия прекрасно воссозданы, например, в «Мастере и Маргарите» Михаила Булгакова.
Мастер — одна из вариаций Хомы Брута. Это человек, не имеющий защиты перед нечистой силой. Безвестный чеховский студент из одноимённого рассказа оказывается в тысячу раз сильнее и устойчивее целого десятка «знаменитых писателей» с многозначительной шапочкой на голове.
Полноценный этико-эстетический комплекс, образующий в своём соединении нечто большее, чем один плюс один, способен подарить человеку весьма устойчивую опору. Не зря в православной культуре субстантивным является только добро — зло же субстанции не имеет. Вот этот субстантивный комплекс «добра», в свою очередь, прекрасенуже потому, что несёт тотальное бытие — а значит, гармонию в сосуществовании с окружающим, смысл и цели развития всего сущего. В продолжение этих мыслей напомним, что Фома Аквинский утверждал наличие всего двух базовых этических ценностей: спасение души в стремлении к Всевышнему и благо других людей.
Теперь давайте ещё раз более чётко конкретизируем: для огромного и значительного феномена, который принято называть русской культурой — феномена, который вошёл в фонд культуры мировой, и особенно актуально, наглядно это прозвучит для классической русской литературы — объединяющим фактором выступает его православный характер, пропитывающий творчество самых разных представителей Золотого века. Сегодня не все литературоведы говорят об этом в один голос — сказывается инерция и «забубённость» перелицованной истории литературы в XX веке, но труды В. А. Воропаева, А. Н. Ужанкова, Ю. М. Павлова, А. А. Безрукова, К.А. Кокшенёвой, В. А. Мельника и многих других в своей доказательности не оставляют сомнений, как, впрочем, и то, что православную основу невозможно свести к сугубо этическим формулам, а также то, что верность этого вывода не зависит ни от вероисповедания, ни от этико-эстетических симпатий или антипатий исследователя литературы.
Несомненно, осознанный этико-эстетический взгляд на мир универсален для разных культур. Но снова хотелось бы обратить внимание на принципиальный момент (фиксация на котором снова может увести нас в богословские споры): насколько представители разных конфессий едины в своих этических платформах?
Сразу вспоминаются строки ещё одного представителя Серебряного века — Николая Клюева:
И Жалость мирская маячит конем,
У Жалости в гриве овечий ночлег,
Куриная пристань и отдых телег:
СократиБудда, ЗороастриТолстой,
Как жилы, стучатся в тележный покой.
(«Белая Индия»)
Около 1916 г.
Что же это — действительное единство, образ общекультурного мирового «котла» с горячей похлёбкой, удовлетворяющей вкусам всех страждущих?
«Мир идёт к уродливому упростительному смешению», писал тот же Константин Леонтьев примерно за сорок лет до написания «Белой Индии» Клюевым. И сегодня нам поневоле приходится задуматься о том, что так называемые «общечеловеческие ценности» — своего рода химера (опять-таки, затверженная со школьной скамьи — и я уже предвижу зашевелившееся в некоторых головах возмущение). Если допустить существование общечеловеческих ценностей, то должна быть и так называемая абсолютная мораль. Существует ли она? Будем вызывать дух Канта?
Сегодня «общечеловеческими ценностями» прикрываются санкции и «антитеррористические» акции, «холодные войны» и «цветные революции», бомбёжки и размещение военных баз… Где уж тут помыслить о Сократе? Философский диалог в данном случае будет весьма сомнительным вспоможением.
А если внимательно присмотреться к этим «общечеловеческим» — общекультурным ценностям, то мы увидим их христианские корни. Эта основа вполне логична и понятна, впрочем, как и попытка подменить христианское наследие «гуманистическим», постепенно вытесняя из него этическую, а самое главное, неуловимую сакральную составляющую.
Николай Данилевский вполне обоснованно утверждал наличие множества цивилизаций и, соответственно, множества ценностных миров. Нам кажется, что это положение вещей нужно просто принять — как точку отсчёта для грядущего единения всех цивилизационных, культурных и, в частности, этико-эстетических систем. Сейчас же мы от этого пока ещё «страшно далеки».
Г.В.:Прежде чем перейти к проблемам квазиэстетики, затронем вопрос соотношения культа и культуры. Как Вы считаете, эстетические чувства могут существовать вне культа как объекта поклонения: например, любовь к книге –– ее культ? И где грани между эстетическим чувством и, с одной стороны, эстетическим пристрастием (культом, тотемом, идолом), ограничивающим восприятие иного, а с другой –– эстетическим плюрализмом, всеядностью, безыдейностью, и, в конечном итоге, безнравственностью?
С одной стороны, кажется, что отвечать на подобные вопросы — то же самое, что и любителю петь AveMaria. С другой — жизнь, определяемая сторонними людьми, пусть и очень достойными, лишается красоты, привносимой личными открытиями.
Иногда появляется стойкое ощущение, что некоторые понятия, казалось бы, намертво закреплённые в энциклопедиях, необъяснимо ускользают от определений, внезапно поворачиваясь неожиданными сторонами — в комнатных пространствах известных теорий, где все предметы давным-давно описаны и инвентаризированы, вдруг обнаруживаются ещё одни двери.
Известно, например, что в Национальном Багдадском музее Ирака находились (до тех пор, пока их не украли) созданные за девять веков до Вольта батарейки, размещённые под надписью «Предметы культа». Спор о предназначении этих «культовых объектов» продолжается до сих пор, и некоторые исследователи вполне серьёзно склоняются к версии об использовании батареек в ритуальных целях.
Несмотря на то, что в философии, истории, культурологии и других науках, основополагающие понятия (такие, как культ и культура) давно определены, можно предположить, что наши исторические и культурные сведения о древних культах и культурах подчас оказываются предвзяты или недостоверны, поэтому нельзя столь уверено говорить, например, о культах как о феноменах, непременно сопровождаемых эстетическим пристрастием.
В нашей сегодняшней речи слово культупотребляется в разных контекстах — и большинство из них — негативные: начиная от сатанинских культов до культа личности. Даже выражение «служители культа», по чей-то злой иронии попавшее в этот ряд, воспринимается без свойственного для нашей культуры почтения, хотя открыто и не несёт в себе отрицательных коннотаций.
Иными словами, читателю легко запутаться в определениях, читателя легко запутать в определениях. Не будем отрицать, что такую попытку предприняли и мы (ну конечно — с определённой культурологической целью)… (смеётся)
Культура может заключать в себе целый ряд культов. Культы же, в свою очередь, могут быть некультурны.
Понятия культа и культуры, как видим, пусть теоретически — по-эйлеровски — смежные, но практически — не соотносимы в однозначной заданности и жёсткой закреплённости.
Наша попытка внести неопределённость была направлена лишь на то, чтобы призвать читателя к более гибкому ситуативному мышлению, которое парадоксально приведёт не к аморфности позиции, а к более точному результату.
Итак, если развивать мысль о культе как о негативной составляющей культуры, к чему подталкивает нас поставленный Вами, Геннадий Владимирович, вопрос, то мы увидим один из известных вариантов их соотношения: культ — языческий способ восприятия мира, когда человек, «обольстившись прелестью» тварного мира, либо «мира духов», славит божество (кумира, тотем, идола), не успевая дойти до основного «пункта назначения» — до Всевышнего.
Культ подразумевает, что некоторые — очень важные составляющие человеческого существа — не задействованы. Они либо выключены, либо перекрыты — именно так обстоит с эмоциями и волей как моментами сознания.
При служении культу личная воля парализована, поскольку служит лишь на благо культа. Эмоции же фокусируются в небольшом сегменте, представляющем собой средоточие культового пространства.
Если рассматривать человека метафизически как триаду духа, души и тела, то и здесь мы наблюдаем существенные различия в их проявлении относительно культа и культуры.
Культ — ограничение, сужающее личность до пределов самого культа. Диалог возможен лишь в рамках узкого диапазона — либо с единомышленниками, либо непосредственно с культовым явлением. Культ не затрагивает духовную сторону человека, её замещают «душевные страсти». Культ — гораздо «телеснее» (лежащие на поверхности примеры: татуировки, членовредительство, жертвоприношения сторонников различных культов и т.п.). И, надо отметить, в заданном вопросе совершенно справедливо подмечена губительная способность культа — ограничивать человеческое восприятие. С гибелью культа гибнет и значительная часть личности — вплоть до физической смерти. Так, например, после смерти Сталина по всей стране прокатилась волна самоубийств (и всегда и везде это происходило после смерти других «культовых» личностей).
Культура — даже в зрительных, материальных проявлениях «телесно невесома», поскольку доминанта её восприятия лежит в духовной плоскости. Культура расширяет личность. Культура носит диалогический характер, допуская в личный мир Другого, принятие его взгляда на мир. Культура — соединение с Другим в со-творчестве, в создании нового — общего — культурного пространства бытийных форм. Культура — рост и расширение личных пределов в устремлении к максиме прекрасного. Культура, безусловно, охватывает и душевную, и духовную составляющую личности — более того, в первую очередь, в лучших проявлениях она обращена именно к духу.
Вот здесь было бы уместным сказать несколько слов о любви, упомянутой в вопросе. Как мнекажется, любовь (к книге, Родине, Прекрасной Даме и т.п.) может существовать лишь на благоприятной почве пространства культуры. Подразумеваем любовь созидающую, творящую, возвышающую личность.
Для культов же будут характерны именно пристрастия — так называемая любовь, где кипят безумные «страсти-мордасти», разрушающие человека, уничтожающие его личность.
Может ли любовь к книге или другому произведению искусства (музыке, живописи) быть культом? А любовь к ближнему? Безусловно, да. Если это любовь, не поднявшаяся до уровня культуры.
Герои, отдавшие свою жизнь за Родину на фронтах Великой Отечественной войны; ребёнок, несущий маме первые цветы; девушка в наушниках, рыдающая над «Лакримозой» Моцарта; юноша, неотрывно смотрящий на монитор своей электронной книги? Есть ли в таких этико-эстетических предпочтениях признаки культа? Безусловно, нет. Если эта любовь — красота спасающая, любовь хранящая, бесплотная сила, укрепляющая и возвышающая дух.
Вы скажете, что уж сегодня мы точно переросли рамки культаи образ жизни первобытных дикарей — стали очень культурны(чувствуете, как поляризуются здесь культ и культура)?
Но давайте вспомним известные слова Александра Блока: «Всякий деятель культуры — демон, проклинающий землю, измышляющий крылья, чтобы улететь от неё…» (статья «Стихия и культура», январь, 1909 г.). В высказывании поэта заключено предостережение от создания культа культуры, от сотворения из неё кумира.
И когда «культурность» является в образе «историка», размахивающего «внушительным трудом»:
…замучит, проклятый,
Ни в чём не повинных ребят
Годами рожденья и смерти
И ворохом скверных цитат…,
то лучше уж признать себя «некультурным» и повторить вслед за Блоком:
Молчите, проклятые книги!
Я вас не писал никогда!
(«Друзьям»)
Все эти «культурные искусы», в конечном счёте, упираются в заключительную часть заданного вопроса — о тех культурных границах, за которыми наступает безнравственная всеядность.
Тотальное «да», толерантно обращённое к полотну взаимоисключающих культур, — на мой взгляд, действительно можно считать признаком глубокого духовно-душевного расстройства.
Как же! Бог всемилостив, скажете вы. И Чикатило, и Моцарт — в равной степени его дети. «Любите врагов ваших»…
Но мы знаем и другие «цитаты»: «не мир пришёл я принести, но меч».
Вред от жонглирования «крылатыми выражениями» и библейскими фразами особенно очевиден, когда при необходимости они способны подкрепить любой «культ» и «эстетическое пристрастие», будучи умело встроенными в чуждый контекст.
Вот только внешнее культурное единство никогда не заменит нам истины, поиск которой диктует другую необходимость: отделить, наконец, в Поднебесной прекрасноеот безобразного.
Г.В.: Спасибо за интересную беседу, Ирина Владимировна. У меня, правда, есть ощущение, что она не окончена, потому что хотелось бы ещё затронуть проблему квазиэстетики, но этот разговор может быть продолжен. Напоследок традиционное «парусное» пожелание — вдохновения и удачи Вам!
