litbook

Проза


Жид-Птица0

(Перевод с английского) 

Бернард Маламуд (1914-1986), Нью-Йорк, США – выдающийся американский писатель, Лауреат Пулитцеровской премии, дважды получал награду Национального клуба книги. Родился в семье еврейских иммигрантов из города Каменец-Подольский (Хмельницкая область). Окончил Колумбийский университет. Член Американской Академии искусств и наук, президент американского ПЕН-клуба. Большую известность приобрёл роман «Мастеровой» (1967), одно из самых значительных произведений новейшей американской литературы. Последним крупным произведением Маламуда стал фантастический апокалиптический роман «Милость Господа Бога» (1983). Творчеству Маламуда свойственны иносказания, аллегория, гротеск.

Ираида Легкая – поэт, прозаик, переводчик, журналист. Представитель Второй волны иммиграции. Много лет работала на Радио «Голос Америки». Публикации: «Новый Журнал», «Мосты», «Грани», «Возрождение», «Время и мы», ежегодник «Побережье», Word\Слово; «Изящная словесность», «Перекрёстки/Встречи»; в антологиях «На Западе», «Содружество», "America's Russian Poets", «Вернуться в Россию стихами», «Мы жили тогда на планете другой», «Белая лира», «Освобождённый Улисс». Сборники стихотворений «Подземная река», Нью-Йорк, 1999, «Невидимые нити», Москва, 2015, книга прозы «Летающий Архиерей».

Подготовил к печати Игорь Михалевич-Каплан

 

(Из сборника рассказов Бернарда Маламуда, вышедшего в шестьдесят третьем году. Перевод сделан в сокращенном виде.)

Окно было открыто – вот птица и влетела. Хлоп-хлоп потёртыми черными крыльями. Так уж бывает. Открыто – войдёшь. Закрыто – не войдёшь, и это судьба. Птица устало махнула через кухонное окно квартиры Харри Когана – Первое авеню, недалеко от Ист Ривер. На стержне висела клетка улетевшей канарейки с широко открытой дверью, но эта типично чёрная длинноносая птица – с взъерошенной головой и маленькими тусклыми глазами (слегка косыми), делающими её похожей на беспутную ворону – села, если не прямо на толстую баранью котлету Харри Когана, то, по крайней мере, на стол поблизости. Продавец замороженных продуктов сидел за ужином с женой и маленьким сыном жарким августовским вечером прошлого года. Коган – плотный мужчина с волосатой грудью; Эди – в облегающих жёлтых трусиках и красном бюстгальтере; и их десятилетний Мори (в честь её отца) – славный мальчишка, не очень умный. Все они были в городе, потому что мать Когана умирала... "Прямо на стол", – сказал Коган, поставил стакан с пивом и замахнулся на птицу. "Сукин сын!"

"Харри, осторожней с выражениями", – сказала Эди, глядя на Мopи, который следил за каждым движением. Птица хрипло каркнула и одним махом затасканных крыльев (перья взъерошенные так и сяк) тяжело поднялась на верхушку открытой кухонной двери.

"Гевалт! Погром!"

"Говорящая птица", – сказала Эди с удивлением.

"По-еврейски", – сказал Мори.

"Мудрец нашёлся", – пробормотал Коган.

Он обгрыз котлету, потом положил кость.

"Ну, раз ты говоришь, скажи чего тебе надо?"

"Если вы не можете поделиться бараньей котлетой, – сказала птица. - Я согласен на кусок селёдки с коркой хлеба. На одних нервах все время не проживёшь".

"Это тебе не ресторан, – ответил Коган. – Я только спрашиваю, что принесло тебя по этому адресу?"

"Окно было открыто, – вздохнула птица, и через секунду добавила. - Я убегаю. Я лечу, но я тоже бегу".

"От кого?" – с интересом спросила Эди.

"АНТИСИМИТЫ".

"Антисемиты?" – сказали они все.

"Да, от них".

"Какие же антисемиты будут трогать птицу?" – спросила Эди.

"Любые, – сказала птица. – Также включая орлов, стервятников и ястребов. А иногда и некоторые вороны готовы выклевать глаза".

"Но разве ты не ворон?"

"Я? Я – птица-жид".

Коган от сердца рассмеялся. "Что ты хочешь этим сказать?"

"Ты не уверен, что ты не привидение или дибук?" – заметил Коган.

"Нет, не дибук, – ответила птица, – хотя в моей семье раз случилось такое. Все прошло теперь, слава Богу. Они освободили её от бывшего любовника (сумасшедший, ревнивый человек). Сейчас она мать двух прелестных детей".

"Птенцов?" – хитро спросил Коган.

"Почему нет?"

"Каких птенцов?"

"Как я. Птица-жид".

Коган откинулся на спинку стула и грубо рассмеялся.

"Это один смех. Я слышал о рыбе-жид, но птица-жид!"

"Мы – родственники, – птица перевалилась с ноги на ногу. – Пожалуйста, не могли бы вы поделиться куском селёдки и небольшой коркой хлеба?"

Коган повернулся к птице. "Как тебя зовут, если ты ничего не имеешь против сказать?"

"Зовите меня Шварцем".

"Может быть он – старый еврей, и кто-то превратил его в птицу?" – сказала Эди, убирая тарелку.

"Это так?" – спросил  Коган, зажигая сигару.

"Кто знает? – ответил Шварц. – Разве Бог нам всё говорит?"

Мори поднялся на своём стуле от волнения. "Какую селёдку?" – спросил он у птицы.

"Слезь, Мори, или ты упадёшь", – приказал Коган.

"Если у вас нет "матье", я согласен на "шмальц", – сказал Шварц.

"Все, что у нас есть, – это маринованные с нарезанным луком – в банке", – сказала Эди.

"Если вы откроете банку, я буду есть и маринованные. Есть у вас, если вы ничего не имеете против, кусок ржаного хлеба?"

"Корми его на балконе," – сказал Коган.

Он обратился к птице.

"После этого, убирайся вон".

Шварц закрыл оба птичьих глаза.

"Я устал, и так далеко".

"Пусть он останется, папа, – сказал Мори. – Он просто птица".

   Коган разрешает Шварцу остаться на ночь, а потом очень неохотно и дольше...

По настоянию Когана, Шварц жил на балконе в новом деревянном птичьем домике, который купила ему Эди.

"Много раз спасибо, – говорил Шварц. – Хотя я предпочёл бы человеческую крышу над головой. Знаете, в моем возрасте… Я люблю тепло, окна, кухонные запахи, Я тоже не прочь просмотреть иногда еврейскую утреннюю газету и изредка выпить шнапса, потому что это помогает мне дышать. Но что бы вы мне ни дали, жалоб вы не услышите".

Правда, когда Коган принёс домой птичью кормушку, наполненную зерном, Шварц сказал: "Невозможно".

Коган рассердился:

"В чем дело, косые глаза? Тебе слишком хорошо живётся? Ты забываешь, что значит быть эмигрантом? Ручаюсь, что до чёрта много твоих знакомых ворон (евреи они или нет), глаза бы отдали за это зерно".

Шварц не отвечал. Что можно сказать грубой молодёжи?

Когда в сентябре началась школа, ещё до того, как Коган успел предложить выгнать птицу, Эди настояла, чтоб он подождал немного, пока Мори не привыкнет.

Шварц помогал Мори готовить уроки, мальчик стал лучше заниматься.

Шварц прибавил несколько унций, но вид у него был по-прежнему задрипанный.

Довольствуясь своим положением, Шварц старался тактично не попадаться Когану под ноги, но как-то вечером, когда Эди была в кино, а Мори принимал горячий душ, продавец мороженых продуктов начал ссориться с птицей.

"Христа ради, чего ты никогда не моешься? Почему ты всегда воняешь дохлой рыбой?"

"Господин Коган, простите меня, но если кто-нибудь ест чеснок, от него будет пахнуть чесноком. Я ем селёдку три раза в день. Кормите меня цветами, и я буду пахнуть, как цветок".

"Кто должен тебя вообще кормить? Радуйся, что получаешь селёдку..."

"Простите, но я не жалуюсь, – сказал  Шварц. – Это вы жалуетесь".

"Кроме того, – сказал Коган, – даже с балкона я слышу, что ты храпишь, как свинья. Это мне не даёт спать".

"Храп, – сказал Шварц, – не преступление, слава Богу".

"…И вообще ты, проклятый вредитель, паразит, ещё захочешь спать в кровати рядом с моей женой?"

"Господин Коган, – сказал Шварц, – об этом можете не беспокоиться. Птица есть птица".

"Ты так говоришь, а почём я знаю, что ты птица, а не какой-то проклятый дьявол?"

"Если бы я был дьявол, вы бы это уже знали. И даже не потому, что у вашего сына хорошие отметки".

"Заткнись, несчастная птица!" – закричал Коган.

"Грубиян!" – каркнул Шварц, раскрывая свои длинные крылья и поднимаясь на их кончики.

Появление Mopи предотвратило драку, но Шварц стал нервничать и бояться.

Эди, чувствуя, как несчастлив Шварц, сказала ему спокойно:

"Может быть, если бы ты соглашался кое в чем с мужем, тебе было бы с ним легче".

"Как, например?" сказал Шварц.

"Как помыться, например".

"Я слишком стар, чтобы мыться".

"Он говорит, что ты плохо пахнешь".

"Все попахивают. Одни от своих мыслей и от того, что из себя представляют. Мой плохой запах от еды, которую я ем. А его от чего?"

"Лучше его не спрашивать, а то рассердится", – сказала Эди.

Коган-таки говорит Шварцу убираться, тот не слушает, и начинается травля птицы.

И вот в день после того, как мать Когана умерла и Мори пришёл домой с нулём по арифметике, Коган ждал, пока Эди не повела мальчика на урок музыки, и тогда открыто набросился на птицу. Он прогнал его метлой на балкон. Шварц, обезумев, летал взад и вперёд и, наконец, скрылся в птичьем домике. Кoгaн с триумфом запустил туда руку, схватил две тощих лапы и вытащил громко каркающую, дико машущую крыльями птицу.

Он вертел Шварцем вокруг своей головы, но тот ухитрился согнуться и вцепиться в нос Когана клювом и держался, как мог. Коган кричал от боли, бил птицу кулаками и, изо всех сил оттягивая Шварца за ноги, освободил нос. Он крутил Шварцем, пока у того не закружилась голова, тогда яростным пинком бросил его в ночь. Шварц канул на улицу, как камень.

Эди и Мори вернулись. "Посмотрите, – сказал Коган, показывая на окровавленный нос, распухший втрое против обычного, - что этот сукин сын наделал".

"Где он сейчас?" – в испуге спросила Эди.

"Я выгнал его, и он улетел. И слава Богу".

Никто не сказал "нет", хотя Эди тронула глаза платком, а Мори наскоро попробовал повторить таблицу умножения и убедился, что знает только половину.

Весной, когда снег растаял, мальчик, движимый памятью, бродил по соседним задворкам и искал Шварца. В закоулке, неподалёку от реки, он нашёл мёртвую чёрную птицу с поломанными крыльями, свёрнутой шеей и выклеванными глазами.

"Кто сделал это, мистер Шварц?" – заплакал Мори.

"АНТИСИМИТЫ", – сказала потом Эди.

 

"Работа автора может быть использована как в общеобразовательных целях, так и для исследований".

 

THE JEWBIRD

by Bernard Malamud (1963)

THE WINDOW WAS open so the skinny bird flew in. Flappity-flap with its frazzled black wings. That’s how it goes. It’s open, you’re in. Closed, you’re out and that’s your fate. The bird wearily flapped through the open kitchen window of Harry Cohen’s top-floor apartment on First Avenue near the lower East River. On a rod on the wall hung an escaped canary cage, its door wide open, but this black-type longbeaked bird—its ruffled head and small dull eyes, crossed a little, making it look like a dissipated crow—landed if not smack on Cohen’s thick lamb chop, at least on the table, close by. The frozen foods salesman was sitting at supper with his wife and young son on a hot August evening a year ago. Cohen, a heavy man with hairy chest and beefy shorts; Edie, in skinny yellow shorts and red halter; and their ten-year-old Morris (after her father)—Maurie, they called him, a nice kid though not overly bright—were all in the city after two weeks out, because Cohen’s mother was dying. They had been enjoying Kingston, New York, but drove back when Mama got sick in her flat in the Bronx. 
       “Right on the table,” said Cohen, putting down his beer glass and swatting at the bird. “Son of a bitch.” 
       “Harry, take care with your language,” Edie said, looking at Maurie, who watched every move. 
       The bird cawed hoarsely and with a flap of its bedraggled wings—feathers tufted this way and that—rose heavily to the top of the open kitchen door, where it perched staring down. 
       “Gevalt, a pogrom!” 
       “It’s a talking bird,” said Edie in astonishment. 
       “In Jewish,” said Maurie. 
       “Wise guy,” muttered Cohen. He gnawed on his chop, then put down the bone. “So if you can talk, say what’s your business. What do you want here?” 
       “If you can’t spare a lamb chop,” said the bird, “I’ll settle for a piece of herring with a crust of bread. You can’t live on your nerve forever.” 
       “This ain’t a restaurant,” Cohen replied. “All I’m asking is what brings you to this address?” 
       “The window was open,” the bird sighed; adding after a moment, “I’m running. I’m flying but I’m also running.” 
       “From whom?” asked Edie with interest. 
       “Anti-Semeets.” 
       “Anti-Semites?” they all said. 
       “That’s from who.” 
       “What kind of anti-Semites bother a bird?” Edie asked. 
       “Any kind,” said the bird, “also including eagles, vultures, and hawks. And once in a while some crows will take your eyes out.” 
       “But aren’t you a crow?” 
       “Me? I’m a Jewbird.” 
       Cohen laughed heartily. “What do you mean by that?” 
       The bird began dovening. He prayed without Book or tallith, but with passion. Edie bowed her head though not Cohen. And Maurie rocked back and forth with the prayer, looking up with one wide-open eye. 
       When the prayer was done Cohen remarked, “No hat, no phylacteries?” 
       “I’m an old radical.” 
       “You’re sure you’re not some kind of a ghost or dybbuk?” 
       “Not a dybbuk,” answered the bird, “though one of my relatives had such an experience once. It’s all over now, thanks God. They freed her from a former lover, a crazy jealous man. She’s now the mother of two wonderful children.” 
       “Birds?” Cohen asked slyly. 
       “Why not?” 
       “What kind of birds?” 
       “Like me. Jewbirds.” 
       Cohen tipped back in his chair and guffawed. “That’s a big laugh. I’ve heard of a Jewfish but not a Jewbird.” 
       “We’re once removed.” The bird rested on one skinny leg, then on the other. “Please, could you spare maybe a piece of herring with a small crust of bread?” 
       Edie got up from the table. 
       “What are you doing?” Cohen asked her. 
       “I’ll clear the dishes.” 
       Cohen turned to the bird. “So what’s your name, if you don’t mind saying?” 
       “Call me Schwartz.” 
       “He might be an old Jew changed into a bird by somebody,” said Edie, removing a plate. 
       “Are you?” asked Harry, lighting a cigar. 
       “Who knows?” answered Schwartz. “Does God tell us everything?” 
       Maurie got up on his chair. “What kind of herring?” he asked the bird in excitement. 
       “Get down, Maurie, or you’ll fall,” ordered Cohen. 
       “If you haven’t got matjes, I’ll take schmaltz,” said Schwartz. 
       “All we have is marinated, with slices of onion—in a jar,” said Edie. 
       “If you’ll open for me the jar I’ll eat marinated. Do you have also, if you don’t mind, a piece of rye bread—the spitz?” 
       Edie thought she had. 
       “Feed him out on the balcony,” Cohen said. He spoke to the bird. ”After that take off.” 
       Schwartz closed both bird eyes. “I’m tired and it’s a long way.” 
       “Which direction are you headed, north or south?” 
       Schwartz, barely lifting his wings, shrugged. 
       “You don’t know where you’re going?” 
       “Where there’s charity I’ll go.” 
       “Let him stay, papa,” said Maurie. “He’s only a bird.” 
       “So stay the night,” Cohen said, “but no longer.” 
       In the morning Cohen ordered the bird out of the house but Maurie cried, so Schwartz stayed for a while. Maurie was still on vacation from school and his friends were away. He was lonely and Edie enjoyed the fun he had, playing with the bird. 
       “He’s no trouble at all,” she told Cohen, “and besides his appetite is very small.” 
       “What’ll you do when he makes dirty?” 
       “He flies across the street in a tree when he makes dirty, and if nobody passes below, who notices?” 
       “So all right,” said Cohen, “but I’m dead set against it. I warn you he ain’t gonna stay here long.” 
       “What have you got against the poor bird?” 
       “Poor bird, my ass. He’s a foxy bastard. He thinks he’s a Jew.” 
       “What difference does it make what he thinks?” 
       “A Jewbird, what a chuzpah. One false move and he’s out on his drumsticks.” 
       At Cohen’s insistence Schwartz lived out on the balcony in a new wooden birdhouse Edie had bought him. 
       “With many thanks,” said Schwartz, “though I would rather have a human roof over my head. You know how it is at my age. I like the warm, the windows, the smell of cooking. I would also be glad to see once in a while the Jewish Morning Journal and have now and then a schnapps because it helps my breathing, thanks God. But whatever you give me, you won’t hear complaints.” 
       However, when Cohen brought home a bird feeder full of dried corn, Schwartz said, “Impossible.” 
       Cohen was annoyed. “What’s the matter, crosseyes, is your life getting too good for you? Are you forgetting what it means to be migratory? I’ll bet a helluva lot of crows you happen to be acquainted with, Jews or otherwise, would give their eyeteeth to eat this corn.” 
       Schwartz did not answer. What can you say to a grubber yung? 
       “Not for my digestion,” he later explained to Edie. “Cramps. Herring is better even if it makes you thirsty. At least rainwater don’t cost anything.” He laughed sadly in breathy caws. 
       And herring, thanks to Edie, who knew where to shop, was what Schwartz got, with an occasional piece of potato pancake, and even a bit of soupmeat when Cohen wasn’t looking. 
       When school began in September, before Cohen would once again suggest giving the bird the boot, Edie prevailed on him to wait a little while until Maurie adjusted. 
       “To deprive him right now might hurt his school work, and you know what trouble we had last year.” 
       “So okay, but sooner or later the bird goes. That I promise you.” 
       Schwartz, though nobody had asked him, took on full responsibility for Maurie’s performance in school. In return for favors granted, when he was let in for an hour or two at night, he spent most of his time overseeing the boy’s lessons. He sat on top of the dresser near Maurie’s desk as he laboriously wrote out his homework. Maurie was a restless type and Schwartz gently kept him to his studies. He also listened to him practice his screechy violin, taking a few minutes off now and then to rest his ears in the bathroom. And they afterwards played dominoes. The boy was an indifferent checker player and it was impossible to teach him chess. When he was sick, Schwartz read him comic books though he personally disliked them. But Maurie’s work improved in school and even his violin teacher admitted his playing was better. Edie gave Schwartz credit for these improvements though the bird pooh-poohed them. 
       Yet he was proud there was nothing lower than C minuses on Maurie’s report card, and on Edie’s insistence celebrated with a little schnapps. 
       “If he keeps up like this,” Cohen said, “I’ll get him in an Ivy League college for sure.” 
       “Oh I hope so,” sighed Edie. 
       But Schwartz shook his head. “He’s a good boy—you don’t have to worry. He won’t be a shicker or a wifebeater, God forbid, but a scholar he’ll never be, if you know what I mean, although maybe a good mechanic. It’s no disgrace in these times.” 
       “If I were you,” Cohen said, angered, “I’d keep my big snoot out of other people’s private business.” 
       “Harry, please,” said Edie. 
       “My goddamn patience is wearing out. That crosseyes butts into everything.” 
       Though he wasn’t exactly a welcome guest in the house, Schwartz gained a few ounces although he did not improve in appearance. He looked bedraggled as ever, his feathers unkempt, as though he had just flown out of a snowstorm. He spent, he admitted, little time taking care of himself. Too much to think about. “Also outside plumbing,” he told Edie. Still there was more glow to his eyes so that though Cohen went on calling him crosseyes he said it less emphatically. 
       Liking his situation, Schwartz tried tactfully to stay out of Cohen’s way, but one night when Edie was at the movies and Maurie was taking a hot shower, the frozen foods salesman began a quarrel with the bird. 
       “For Christ sake, why don’t you wash yourself sometimes? Why must you always stink like a dead fish?” 
       “Mr. Cohen, if you’ll pardon me, if somebody eats garlic he will smell from garlic. I eat herring three times a day. Feed me flowers and I will smell like flowers.” 
       “Who’s obligated to feed you anything at all? You’re lucky to get herring. 
       “Excuse me, I’m not complaining,” said the bird. “You’re complaining.” 
       “What’s more,” said Cohen, “even from out on the balcony I can hear you snoring away like a pig. It keeps me awake at night.” 
       “Snoring,” said Schwartz, “isn’t a crime, thanks God.” 
       “All in all you are a goddamn pest and free loader. Next thing you’ll want to sleep in bed next to my wife.” 
       “Mr. Cohen,” said Schwartz, “on this rest assured. A bird is a bird.” 
       “So you say, but how do I know you’re a bird and not some kind of a goddamn devil?” 
       “If I was a devil you would know already. And I don’t mean because your son’s good marks.” 
       “Shut up, you bastard bird,” shouted Cohen. 
       “Grubber yung,” cawed Schwartz, rising to the tips of his talons, his long wings outstretched. 
       Cohen was about to lunge for the bird’s scrawny neck but Maurie came out of the bathroom, and for the rest of the evening until Schwartz’s bedtime on the balcony, there was pretended peace. 
       But the quarrel had deeply disturbed Schwartz and he slept badly. His snoring woke him, and awake, he was fearful of what would become of him. Wanting to stay out of Cohen’s way, he kept to the birdhouse as much as possible. Cramped by it, he paced back and forth on the balcony ledge, or sat on the birdhouse roof, staring into space. In the evenings, while overseeing Maurie’s lessons, he often fell asleep. Awakening, he nervously hopped around exploring the four corners of the room. He spent much time in Maurie’s closet, and carefully examined his bureau drawers when they were left open. And once when he found a large paper bag on the floor, Schwartz poked his way into it to investigate what possibilities were. The boy was amused to see the bird in the paper bag. 
       “He wants to build a nest,” he said to his mother. 
       Edie, sensing Schwartz’s unhappiness, spoke to him quietly. 
       “Maybe if you did some of the things my husband wants you, you would get along better with him.” 
       “Give me a for instance,” Schwartz said. 
       “Like take a bath, for instance.” 
       “I’m too old for baths,” said the bird. “My feathers fall out without baths.” 
       “He says you have a bad smell.” 
       “Everybody smells. Some people smell because of their thoughts or because who they are. My bad smell comes from the food I eat. What does his come from?” 
       “I better not ask him or it might make him mad,” said Edie. 
       In late November Schwartz froze on the balcony in the fog and cold, and especially on rainy days he woke with stiff joints and could barely move his wings. Already he felt twinges of rheumatism. He would have liked to spend more time in the warm house, particularly when Maurie was in school and Cohen at work. But though Edie was good-hearted and might have sneaked him in in the morning, just to thaw out, he was afraid to ask her. In the meantime Cohen, who had been reading articles about the migration of birds, came out on the balcony one night after work when Edie was in the kitchen preparing pot roast, and peeking into the birdhouse, warned Schwartz to be on his way soon if he knew what was good for him. “Time to hit the flyways.” 
       “Mr. Cohen, why do you hate me so much?” asked the bird. “What did I do to you?” 
       “Because you’re an A-number-one trouble maker, that’s why. What’s more, whoever heard of a Jewbird? Now scat or it’s open war.” 
       But Schwartz stubbornly refused to depart so Cohen embarked on a campaign of harassing him, meanwhile hiding it from Edie and Maurie. Maurie hated violence and Cohen didn’t want to leave a bad impression. He thought maybe if he played dirty tricks on the bird he would fly off without being physically kicked out. The vacation was over, let him make his easy living off the fat of somebody else’s land. Cohen worried about the effect of the bird’s departure on Maurie’s schooling but decided to take the chance, first, because the boy now seemed to have the knack of studying—give the black bird-bastard credit—and second, because Schwartz was driving him bats by being there always, even in his dreams. 
       The frozen foods salesman began his campaign against the bird by mixing watery cat food with the herring slices in Schwartz’s dish. He also blew up and popped numerous paper bags outside the birdhouse as the bird slept, and when he had got Schwartz good and nervous, though not enough to leave, he brought a full-grown cat into the house, supposedly a gift for little Maurie, who had always wanted a pussy. The cat never stopped springing up at Schwartz whenever he saw him, one day managing to claw out several of his tailfeathers. And even at lesson time, when the cat was usually excluded from Maurie’s room, though somehow or other he quickly found his way in at the end of the lesson, Schwartz was desperately fearful of his life and flew from pinnacle to pinnacle—light fixture to clothes-tree to door-top—in order to elude the beast’s wet jaws. 
       Once when the bird complained to Edie how hazardous his existence was, she said, “Be patient, Mr. Schwartz. When the cat gets to know you better he won’t try to catch you any more.” 
       “When he stops trying we will both be in Paradise,” Schwartz answered. “Do me a favor and get rid of him. He makes my whole life worry. I’m losing feathers like a tree loses leaves.” 
       “I’m awfully sorry but Maurie likes the pussy and sleeps with it.” 
       What could Schwartz do? He worried but came to no decision, being afraid to leave. So he ate the herring garnished with cat food, tried hard not to hear the paper bags bursting like fire crackers outside the birdhouse at night, and lived terror-stricken closer to the ceiling than the floor, as the cat, his tail flicking, endlessly watched him. 
       Weeks went by. Then on the day after Cohen’s mother had died in her flat in the Bronx, when Maurie came home with a zero on an arithmetic test, Cohen, enraged, waited until Edie had taken the boy to his violin lesson, then openly attacked the bird. He chased him with a broom on the balcony and Schwartz frantically flew back and forth, finally escaping into his birdhouse. Cohen triumphantly reached in, and grabbing both skinny legs, dragged the bird out, cawing loudly, his wings wildly beating. He whirled the bird around and around his head. But Schwartz, as he moved in circles, managed to swoop down and catch Cohen’s nose in his beak, and hung on for dear life. Cohen cried out in great pain, punched the bird with his fist, and tugging at its legs with all his might, pulled his nose free. Again he swung the yawking Schwartz around until the bird grew dizzy, then with a furious heave, flung him into the night. Schwartz sank like stone into the street. Cohen then tossed the birdhouse and feeder after him, listening at the ledge until they crashed on the sidewalk below. For a full hour, broom in hand, his heart palpitating and nose throbbing with pain, Cohen waited for Schwartz to return but the broken-hearted bird didn’t. 
       That’s the end of that dirty bastard, the salesman thought and went in. Edie and Maurie had come home. 
       “Look,” said Cohen, pointing to his bloody nose swollen three times its normal size, “what that sonofabitchy bird did. It’s a permanent scar.” 
       “Where is he now?” Edie asked, frightened. 
       “I threw him out and he flew away. Good riddance.” 
       Nobody said no, though Edie touched a handkerchief to her eyes and Maurie rapidly tried the nine times table and found he knew approximately half. 
       In the spring when the winter’s snow had melted, the boy, moved by a memory, wandered in the neighborhood, looking for Schwartz. He found a dead black bird in a small lot near the river, his two wings broken, neck twisted, and both bird-eyes plucked clean. 
       “Who did it to you, Mr. Schwartz?” Maurie wept. 
       “Anti-Semeets,” Edie said later.

 

Рейтинг:

0
Отдав голос за данное произведение, Вы оказываете влияние на его общий рейтинг, а также на рейтинг автора и журнала опубликовавшего этот текст.
Только зарегистрированные пользователи могут голосовать
Зарегистрируйтесь или войдите
для того чтобы оставлять комментарии
Лучшее в разделе:
    Регистрация для авторов
    В сообществе уже 1132 автора
    Войти
    Регистрация
    О проекте
    Правила
    Все авторские права на произведения
    сохранены за авторами и издателями.
    По вопросам: support@litbook.ru
    Разработка: goldapp.ru