Берта Михайловна Рейнгбальд (1897-1944) — российская и советская пианистка и педагог, профессор Одесской консерватории. В историю она вошла тем, что воспитала великого пианиста Эмиля Гилельса.
Однако читателям, встречавшимся с упоминанием о ней и ее судьбе в различных книгах, — а это, учитывая количество написанного о Гилельсе и ее значимости в его становлении, немало, — знакомо чувство горькой недосказанности, возникающее по прочтении. Как, почему она ушла из жизни в 47 лет? Что это за «трагическая гибель»? Тех же, кто оказался осведомленнее и читал о ее самоубийстве, недоумение охватывало еще сильнее. Почему? Объективные обстоятельства никак этого не предполагали. Подозревать ее в психической нестабильности нет никаких оснований: она не давала к тому никаких поводов и, более того, вырастила великого музыканта с удивительно ясным и жизнеутверждающим мироощущением.
Вслед за этим — еще вопрос: как же сумела она, не будучи сама выдающейся пианисткой, сыграть такую значительную роль в воспитании одного из величайших пианистов в истории исполнительства? Роль, за которую сражался с нею один из столпов отечественной фортепианной педагогики Генрих Нейгауз — и проиграл…
Для того чтобы ответить на эти вопросы, попробуем суммировать и еще раз проанализировать известное нам о Берте Рейнгбальд.
Она родилась в Одессе 21 октября (по старому стилю) 1897 г. в интеллигентной и обеспеченной семье. Отец ее, Михаил Рейнгбальд, был инженером, а дядя Владимир Рейнгбальд — художником и архитектором. Жила Берта Рейнгбальд в доме, спроектированном ее дядей, в прекрасной квартире. Впоследствии это сыграло мрачную роль в ее судьбе.
Одаренная девочка серьезно училась сразу многому: музыке, математике, рисованию, но выбрала все же игру на фортепиано. Окончив в 1914 г. гимназию с золотой медалью, она через пять лет окончила и Одесскую консерваторию по классу фортепиано. Ее педагогом была Б. Дронсейко-Миронович, но главным своим педагогом она считала Эсфирь Чернецкую-Гешелин, ученицу В.И. Сафонова, у которой брала частные уроки.
Основным и любимым своим делом она сразу определила фортепианную педагогику: стала работать в «школе Столярского», а затем и в Одесской консерватории. Была красива, однако личная ее жизнь не сложилась: развелась с мужем, врачом по фамилии Рубинштейн, и одна воспитывала сына Алика (Алексея Рубинштейна), родившегося в 1922 г.
В 1928 г. Берта Рейнгбальд совершила поездку в Германию и длительное время жила в Штутгарте. Там у нее был друг — музыковед, который подарил ей редкие, отсутствовавшие в СССР ноты, в том числе Фантазию Моцарта — Листа — Бузони на темы «Фигаро», с которой позднее победит на Всесоюзном конкурсе Эмиль Гилельс.
В педагогике она использовала психологический подход: по ее собственным словам, прежде чем учить ученика, она изучала его. Список ее выдающихся учеников блистателен: Оскар Фельцман, Мария Гринберг, Исидор Зак, Берта Маранц, Зара Левина, Татьяна Гольдфарб, Людмила Сосина, Генриетта Мирвис, Вера Хорошина, Лидия Фихтенгольц. Венчает этот звездный список Эмиль Гилельс, с выхода которого на большую сцену началась всесоюзная, а потом и всемирная слава Берты Рейнгбальд. В связи с Гилельсом о ней и написано больше всего.
«Я учился у трех педагогов. Один из них был истинным учителем: этим Учителем с большой буквы была Берта Михайловна». За эти слова, которые Гилельс не только произнес, но и написал в 1964 г. в статье памяти своего учителя (к 20-летию ее трагической гибели), он подвергнулся остракизму коллег, весьма болезненно отразившемуся на его судьбе. Невзирая на это, он повторит их снова и снова — с упорством и стремлением идти наперекор общему мнению, присущими только ему.
Сделанное Бертой Михайловной для Гилельса можно проследить по нескольким направлениям. Логично предположить, что эти же направления были важным и в работе ее с другими одаренными учениками.
Прежде всего, Рейнгбальд ввела юного Гилельса в художественную атмосферу города, всячески способствовала расширению его общего кругозора, тому, что его выдающиеся интеллектуальные и музыкальные возможности получили достойную пищу. Творческий потенциал, бродивший в незаурядном мальчике, под ее влиянием стал принимать формы осознанных художественных потребностей, реальных систематизированных знаний и о музыке, и об искусстве вообще. Она привела его в общество А. М. Сигала — одесского врача и музыканта, в чьем доме устраивались регулярные музыкальные собрания, где Гилельс много слушал музыки, лекций об искусстве, играл сам. Она расширила его репертуар, познакомила его с новой музыкой, сделала систематическими его посещения концертов и спектаклей.
Одновременно предметом пристального внимания Рейнгбальд были собственно фортепианные занятия Гилельса. Мальчик пришел к ней с концертом Листа, вальсами Шопена, виртуозными обработками Скарлатти — Таузига и пр. Понятно, что «двигательных» проблем как таковых у него уже не было. Рейнгбальд занялась качеством его пианизма.
Сложно представить, как, будучи сама пианисткой, значительно менее оснащенной технически, чем Гилельс-подросток, она сумела привить ему такие качества пианизма, которые во всей истории фортепианного искусства имели лишь единицы. Ведь на Всесоюзном конкурсе, три года спустя, уникальный гилельсовский пианизм уже был при нем — это сделала Рейнгбальд (на базе, заложенной его первым педагогом Я. Ткачом, разумеется). При нем был уже и «золотой», по позднейшему выражению Нейгауза, звук, и потрясающее умение интонировать как будто каждую ноту в виртуозных пассажах, их немыслимая ритмическая и звуковая ровность, громадный динамический диапазон, завораживающий ритм и многое другое.
Конечно, у него, помимо двигательной одаренности, был уникальный слух, позволяющий отправлять в кончики пальцев совершенные сигналы. Нельзя забывать применительно к звуку также эмоциональную природу: ученики Гилельса впоследствии не раз слышали от него: «В звуке поет душа» (передано Ф. Готлибом). Но ведь все это надо не только иметь от природы, но и суметь сделать; с такими умениями не рождаются. Рейнгбальд сумела так организовать его эмоции, слух, пальцы, что его природные данные получили воплощение, лучше которого трудно представить. И это — практически не играя сама!
Впрочем, если 28-летний Гилельс в беседе с А. Вицинским еще отмечал как негативное явление то, что Рейнгбальд не играла сама, то вот что он скажет Баренбойму на склоне лет: «Концертирующий артист, что бы там ни говорили, как правило, не может быть хорошим учителем: он сгорает на эстраде, он весь отдает себя ей. Ему нужно держать в руках большой репертуар, нужно регулярно заниматься. Педагог же может не торопиться, а ведь истинный учитель — это прежде всего неистощимое терпение. Он занят учениками, часами может возиться с ними, вместе доделывать техническую и эмоциональную сторону игры. И в этой работе он испытывает удовлетворение, если он, конечно, истинный педагог» (Баренбойм Л. А. Эмиль Гилельс. М., 1990. С. 36).
Одним из важнейших достижений Рейнгбальд в работе с Гилельсом было «высвобождение» его лирических качеств. По природе Гилельс — ярко выраженный интроверт, человек, не склонный открыто выражать свои чувства. Это свойство всегда приходит в определенное противоречие с музыкально-исполнительской деятельностью, где именно выражение своих эмоций через музыку представляет основное содержание. Здесь многое зависит от педагога: примет ли он интроверсию за эмоциональную «бедность» и будет развивать только внешние, виртуозные стороны ученика, или поймет его изнутри. В последнем случае, после сложнейшей работы, уже далеко не только за инструментом — работы психолога, глубоко понимающего личность ученика, — результаты обычно оправдывают усилия, ибо внешне замкнутые дети как раз могут оказаться натурами не менее, а даже более тонкими и интересными по эмоциональному содержанию внутренней жизни, нежели те, кто в жизни выражает эмоции открыто.
Замкнутость Гилельса-подростка усиливалась особенностями его первого учителя. Вот что Гилельс говорил сам: «Ткач сделал меня очень замкнутым человеком. Я даже стеснялся выразительно играть. Мне было стыдно играть выразительно, выражать свои чувства. Вот там, где была виртуозность, где был ажиотаж, — там можно было не стыдиться. Эта стыдливость, застенчивость наложила отпечаток на очень большой период моей музыкальной деятельности. А Берта Михайловна постепенно старалась раскрыть во мне другие стороны. И я понял, что в стеснении и есть мой недостаток» (Вицинский А.В. Беседы с пианистами. М., 2004. С. 25).
Такая эмоциональность, как у Гилельса, — не явная, не бьющая через край, а сдержанная, прорывающаяся через внешнюю непроницаемость, обладает особой силой воздействия. И особым даром должен был обладать педагог, высвободивший эти его качества.
Но все же, наверное, самым трудным и ценным из того, что сделала для Гилельса Рейнгбальд, было то, что она сумела «приручить» этот невероятно сильный и сложный характер. Показательно, например, такое его признание о занятиях с Г. Эдельманом (концертирующий пианист, у которого Гилельс брал частные уроки в период между занятиями у Ткача и Рейнгбальд. — Е.Ф.) «…У меня было тяготение к As—dur’ному полонезу Шопена, а он дал мне G—dur’ную сонату Бетховена, двадцать пятую. Это больно ущемило мое самолюбие… Я долго мучился с этой сонатой. На том дело и кончилось…
Берта Михайловна дала мне тоже G—dur’ную, Десятую сонату Бетховена, но сделала это так, что я учил с удовольствием… Она была для меня большим авторитетом». И далее: «У Рейнгбальд было ко мне очень теплое чувство…» (Вицинский. Цит. изд. С 24).
Постигнуть профессиональные тайны Гилельс, с его гениальной одаренностью, наблюдательностью, чуткостью, способностью перенимать все ценное, в конце концов, видимо, мог и сам. Ему более всего нужны были душевная атмосфера, понимание, ласка. Причем, конечно, просто попытка со стороны педагога «понравиться» ему — это с его-то ироничным умом, в трудном подростковом возрасте — принесла бы обратный результат. Необходим был тот сплав ума, художественной одаренности и человеческой, поистине материнской чуткости, которым обладала Рейнгбальд. Недаром она, прежде чем начать учить ученика, она всегда изучала его.
Характер, который достался ей в лице нового ученика, легким назвать никак было нельзя. Как только его ни называли впоследствии: «характер упрямый и упорный», «суровость и скрытность» (С. Хентова); «обладал ужасным характером» (С. Рихтер); «трудный, прежде всего для него самого, характер» (М. Кончаловский). Даже Г. Б. Гордон, давший Гилельсу, в том числе его человеческим качествам, восторженную характеристику, признает: «Он был не похож на ходячий идеал, — он был гениален, и этим, думаю, многое сказано. С ним было нелегко… Если он только подозревал — не всегда справедливо — что кто-то от общения с ним ищет выгоды… — всякие контакты с таким человеком рвались бесповоротно» (Гордон Г.Б. Эмиль Гилельс / За гранью мифа. М., 2007. С. 300).
В случае с Рейнгбальд к этому необходимо добавить наступивший у Гилельса как раз во время начала занятий с ней переходный возраст, в период которого у подростков происходит, как правило, крушение авторитетов, появляется желание поступать наперекор всему и всем, по-своему. Как она сумела с этим сладить?
Говоря Вицинскому о том, какое впечатление произвела на него Рейнгбальд, Гилельс сказал, что она относилась к нему как мать (позднее), а поначалу — как «добрая старшая тетя». Фраза немного странная: разве тетя может быть не старшей? Но у немногословного Гилельса ничего не говорилось просто так, и здесь он невольно «проговаривается»: вспомним, что у него были старшие сводные сестры, по возрасту годившиеся ему в тети. И сопоставим это с их добрым отношением к нему: он просто нашел такое же отношение у Рейнгбальд, он к нему все детство стремился, искал эту ласку, это понимание, к которым с младенчества был приучен.
Рейнгбальд сумела понять подростка и расположить его к себе так, что он сравнивал ее с тетей (для него это все равно, что старшая сестра) и — позднее — матерью. И это несмотря на то, что именно в период занятий у нее — вероятнее всего, в самом его начале — ей пришлось столкнуться еще с тем, что и раньше, и позднее по отношению к Гилельсу не фигурировало вообще нигде и никогда: его ленью и нежеланием заниматься.
Опасность того, что он будет проводить за инструментом недостаточно времени, существовала изначально: его феноменальная одаренность позволяла достигать результатов с невероятной скоростью. Он вспоминал о самом первом периоде занятий: «Мне это было интересно, но я не понимал, для чего надо сидеть часами и учить. Я мог сделать все в течение десяти-пятнадцати минут, а остальное время шло вхолостую. То есть всю работу я выполнял в максимально короткий срок». То, что Эмиля приучили к систематическому труду — это заслуга и педагога, который не довольствовался сиюминутными прекрасными результатами, а ставил перед мальчиком достойные его задачи, требовавшие усилий даже от него, и родителей.
В 14 лет — вскоре после начала занятий с Рейнгбальд — Гилельс взбунтовался. Он пробует то, что всегда было под запретом. Многие подростки начинают курить — Гилельс тоже курил, тогда и начал. Но главным запретом для него было не это. Главным, опрокидывающим жизненные устои, было не заниматься, а вместо сидения за инструментом отправляться гулять, целыми днями пропадать на море. Он связался с «не самой пристойной», по словам Г.Б. Гордона, мальчишеской компанией, старшие перестали быть для него авторитетом. Братья и старшие сестры разъехались из дома. Мать для мальчика этого возраста теряет власть, отец был мягким.
Можно представить себе тревогу Рейнгбальд. На глазах у всей музыкальной Одессы ей вручают сверходаренного подростка, а он вдруг перестает заниматься! Никакие уговоры не помогали, и она пошла на крайние меры: начала заниматься с ним по несколько часов ежедневно. За это Берта Михайловна удостоилась — много лет спустя, уже после своей гибели — пренебрежительного упрека на страницах знаменитой книги Г. Г. Нейгауза: что она слишком нянчилась с Гилельсом, учила с ним на уроках отдельно левую руку и т. п. — вместо того, чтобы приучать его к самостоятельности, знакомить его с «музыкой вообще»… Но что ей оставалось делать? Она понимала, что теряет ученика, а масштаб дарования мальчика таков, что это станет не только ее потерей.
Ей удалось справиться и с его нелегким характером, и со сложностями переходного возраста. Постепенно, сочетая ежедневные занятия с активизацией его любознательности, давая ему незнакомые, интересные произведения, вводя его в круги музыкантов и меломанов и осуществляя все это в атмосфере мягкого взаимодействия, она сумела преодолеть нежелание Гилельса заниматься. Он повзрослел и двинулся вперед невиданными темпами.
Берта Михайловна не имела ничего против выступлений Гилельса на различных сценах; ему уже пора было привыкать к концертной деятельности. Но только с одним условием: концерты не должны были преследовать цель заработка, а такая проблема тоже одно время существовала. Повзрослев, Гилельс почувствовал ответственность за семью и стал стремиться к заработку. Это было чревато повторением одних и тех же «бьющих на публику» сочинений. Берта Михайловна, уже достаточно изучившая своего ученика, чтобы пытаться что-либо ему запрещать, поступила мудро: она организовала ему стипендию правительства Украины, достаточную, чтобы существенно облегчить материальные проблемы всей семьи. Для этого Гилельс выступил на Всеукраинском конкурсе, состоявшемся в Харькове в 1931 г. Участвовать в соревновании он не мог, так как еще не достиг необходимого возраста; он сыграл вне конкурса Токкату Баха, Жигу Лейе-Годовского и «Свадебный марш» Мендельсона в обработке Листа.
Именно в период учебы у Рейнгбальд юный Гилельс был представлен двум знаменитейшим пианистам, приезжавшим в Одессу: Александру Боровскому и Артуру Рубинштейну. Оба дали восторженные отзывы, о которых позднее с гордостью вспоминали — когда Гилельс их уже оправдал и сам приехал на гастроли в США. Тогда же, в начале 1930-х, столь высокая оценка игры мальчика побуждала выводить его на всесоюзную сцену. Б.М. Рейнгбальд начала готовить Гилельса к участию в объявленном Первом Всесоюзном конкурсе, который должен был состояться в Москве в 1933 г. Но перед конкурсом она решила отвезти его прослушать к Г.Г. Нейгаузу. Точнее, она хотела, чтобы Нейгауз взял Гилельса в свой класс в Московской консерватории.
Поездка Гилельса к Г.Г. Нейгаузу состоялась в конце 1932 года, ровно за полгода до Всесоюзного конкурса. Встреча эта, однако, не была для них первой: дважды, в интервью Вицинскому и Шварцу, Гилельс подчеркивал, что Нейгауза он и до того знал очень хорошо, — Генрих Густавович был другом Рейнгбальд и часто летом приезжал отдыхать в Одессу. Об этом практически не известно: Гилельс вообще единственный, кто упомянул, что он встречался с Нейгаузом и до 1932 года, — в книгах о нем этого нет.
Именно в Одессе Рейнгбальд представила Нейгаузу своего любимого ученика. Однако нет никаких сведений о том, что Генрих Густавович в эти приезды слушал Гилельса, хотя Рейнгбальд, вероятно, этого добивалась. Судя по тому, что сам Гилельс ничего не говорит о своей игре применительно к одесским встречам с Нейгаузом, тот слушать мальчика тогда, в Одессе, по каким-то причинам — в отличие от Боровского и Рубинштейна — не пожелал. Поэтому в Москве в 1932 году Гилельс впервые играл Нейгаузу.
Целью этой поездки было не только показать Эмиля профессору и в то время директору Московской консерватории, но и перевести его учиться в Москву. Гилельс вспоминал, что Рейнгбальд впервые поставила вопрос о его переезде в Москву еще после Всеукраинского конкурса 1931 года: «После конкурса все были довольны — и родители, и Рейнгбальд. И решили, что я у нее еще останусь. Рейнгбальд очень деловито поставила такой вопрос: ехать ли мне в Москву на положение студента, или ехать в Москву уже с определенным багажом, а пока оставаться в Одессе» (Вицинский. Цит. изд. С. 21). Так было решено в 1931 г.; но полтора года спустя она все-таки повезла его в Москву. И здесь поражает альтруизм Рейнгбальд: ведь она сознательно готова была вручить Гилельса московскому профессору; это означало, что все лавры достанутся не ей, а ему.
Сколько разыгрывается драм, когда педагог, вырастивший из талантливого ребенка или подростка музыканта, уже показывающего великолепные результаты, должен отдать его преподавателю «высшего звена»! Как всячески отдаляют педагоги момент расставания, и по-человечески привязавшись к ученику, и испытывая естественную обиду, что пожинать плоды самых громких успехов будут не они.
Рейнгбальд думала не об этом, а только об Эмиле, о его будущем. Как будет лучше для него, где лучше расцветет его талант — вот что более всего ее волновало. Отдай она его в Москву в 1931 г. — ее имя впоследствии вообще могло почти не упоминаться рядом с именем Гилельса, но она и этот вариант рассматривала уже после первого удачного конкурсного выступления на широкой публике. Вдруг ему уже сейчас нужен более масштабный музыкант в качестве педагога? Решили подождать. Рейнгбальд сама, «деловито» (снова не случайное слово у Гилельса) поставила этот вопрос. И все вместе, и родители, и Эмиль, решили — надо остаться пока у нее. От добра добра не ищут.
А в конце 1932 г. она этот вопрос для себя решила. Могло действовать и такое соображение: если Гилельс будет выступать на конкурсе от лица именитого московского профессора, ему будет легче добиться успеха, нежели если он приедет на конкурс прямо из Одессы, от «преподавательницы», как презрительно назовет ее Нейгауз четверть века спустя. И кругозор, и общение, и многое другое привлекало ее в Москве для Гилельса.
Выбран был класс Нейгауза, которого Рейнгбальд столь хорошо знала. Конечно, он производил на нее блестящее впечатление — его педагогический талант как раз расцветал: в этот период Генрих Густавович, находясь на вершине своего пианистического мастерства и человеческого обаяния, все более увлекался педагогической работой. Были уже и первые результаты: на Втором Шопеновском конкурсе его ученики оказались в числе награжденных, начала концертировать Берта Маранц — выпускница Б. М. Рейнгбальд, восторженно рассказывавшая о нем.
Для Рейнгбальд положительная оценка Нейгаузом Гилельса, после прекрасных отзывов А. Боровского и Арт. Рубинштейна (вспомним еще, что последний был другом Нейгауза с юности и музыкантом близких с ним эстетических позиций), должна была подразумеваться сама собой. Предстояло решать иные вопросы: переезжать ли Гилельсу в Москву именно сейчас, как переводиться из Одесской консерватории в Московскую, где жить в Москве… Поскольку в Москву ехали также совсем юные Лиза Гилельс и Миша Фихтенгольц — им тоже предстояло прослушиваться перед конкурсом, — то детей сопровождала не только Б.М. Рейнгбальд, но и мать Гилельсов, Эсфирь Самойловна. Вероятнее всего, она ехала с целью также бытового устройства сына, а возможно, и обоих детей, в Москве.
Ничему этому в тот момент сбыться было не суждено. Г. Г. Нейгауз вылил на Гилельса и его учительницу ушат холодной воды. «Оценка была сдержанной», — это слова самой Б. М. Рейнгбальд, произнесенные ею позднее в докладе «Как я обучала Эмиля Гилельса» (опубликовано: Выдающиеся пианисты-педагоги о фортепианном искусстве. М.—Л., 1966. С. 15). Интересно, что имя того, кто слушал Гилельса, она скрыла, написав в безличной форме: «Его прослушали». Забыть, кто слушал Эмиля, Рейнгбальд никак не могла. Ясно, что она из лучших побуждений не акцентировала имя того, кто так грубо ошибся.
Впрочем, ошибка Нейгауза по отношению к Гилельсу, которую он совершил в 1932 г., способствовала скорой всесоюзной славе Берты Рейнгбальд: Гилельс остался в Одессе, в ее классе и, следовательно, выступал на Всесоюзном конкурсе от ее имени. И вскоре вся страна узнала имя учителя, подготовившего пианиста, чья оглушительная, невероятно яркая победа вошла не только в историю исполнительства, но и вообще в Историю.
Берту Рейнгбальд как воспитательницу лауреата и победителя наградили орденом, а также именным роялем «Бехштейн». Ее карьера пошла резко в гору. На всех произвело впечатление и то, что Гилельс, победив на конкурсе, резко отвел все предложения перевестись в Московскую консерваторию (в том числе и исходившее от самого Сталина!) и отвечал всем, что вернется в Одессу. То есть к Рейнгбальд.
Тем не менее, она и не думала почивать на лаврах. Все ее мысли и действия вновь были посвящены ученикам: и самому блестящему, Эмилю, и другим. Она следит, чтобы Гилельс не увлекался гастролями и обновлял репертуар, вновь по-матерински опекая его. Под ее руководством Гилельс окончил Одесскую консерваторию. Половина программы, с которой он год спустя получил вторую премию на международном конкурсе в Вене, была выучена с Рейнгбальд. Еще два года спустя, во время сложнейшего Брюссельского конкурса Гилельс пишет письма с рассказами о происходящем не своему официальному тогда руководителю по аспирантуре Генриху Нейгаузу, а снова Берте Михайловне. Его сенсационная, уже на мировом уровне, победа на этом конкурсе по праву принадлежала также Рейнгбальд: ее имя попало во все официальные биографии Гилельса.
Отправив своего лучшего ученика в «свободное плавание», Рейнгбальд продолжала работу с другими, а также занималась со своим сыном Алексеем, тоже избравшим музыкальную стезю (он стал виолончелистом). В 1938 году она стала заведующей фортепианной кафедрой Одесской консерватории.
Блестящую карьеру, как и у многих, прервала война. Рейнгбальд была эвакуирована в Ташкент, где работала в эвакуированной туда же Ленинградской консерватории. Там она сделала ставший потом широко известным доклад «Как я обучала Эмиля Гилельса»: ее попросили об этом ленинградские коллеги. Туда весной 1943 года приезжал Гилельс и подарил ей свою фотографию с надписью: «Дорогой Берте Михайловне, с пожеланием скорейшей встречи в Одессе. Миля. 15.IV.43».
Встреча, однако, не состоялась.
Трагическая гибель Рейнгбальд, вероятно, так во многом и останется загадкой. События развивались следующим образом. В Ленинградской консерватории (в Ташкенте) Рейнгбальд как воспитательнице ставшего уже прославленным пианиста, а также еще целого ряда известных музыкантов, оказывали соответствующее внимание, а когда срок эвакуации подходил к концу, сделали предложение переехать в Ленинград и стать профессором Ленинградской консерватории. Аналогичные предложения она получила из недавно открытого Гнесинского института и Киевской консерватории. Особенно уговаривала ее приехать Елена Фабиановна Гнесина. Это предложение очень нравилось Гилельсу: он хотел, чтобы его любимая учительница переехала в Москву, где он мог бы о ней заботиться и с нею советоваться.
Все лестные предложения, о переезде в Ленинград, Москву или Киев, она отклонила и осенью 1944 г. вернулась в Одессу. Это был, по-видимому, роковой шаг.
Все знавшие ее отмечали, что она страстно мечтала об этом возвращении. Конечно, в эвакуации горя хлебнули все; но у нее контраст между жизнью в довоенной Одессе и годами в Ташкенте получился особенно сильным. В Одессе она жила в очень хороших условиях: большая квартира находилась в центре Одессы; около дома, как позднее вспоминал Гилельс, был чудесный садик. Все это, по-видимому, постоянно грезилось ей в какой-нибудь ташкентской неблагоустроенной комнатушке.
Вернувшись в Одессу, она обнаружила, что квартира вовсе ее не ждет: в ней расположился крупный чин НКВД. Берту Михайловну временно поселили в здании консерватории. Ее прекрасный рояль «Бехштейн», подаренный ей правительством за подготовку лауреата Всесоюзного конкурса Эмиля Гилельса, находился у тогдашнего директора Одесской консерватории композитора К. Данькевича, который не собирался его отдавать, — а поэтому и не спешил выполнять свое обещание решить ее жилищный вопрос. Без жилья ей не давали прописки, без прописки она не могла оформиться на работу — ни в консерваторию, ни в школу имени Столярского, где ее назначили художественным руководителем. Берта Михайловна недавно перенесла тиф, плохо себя чувствовала, находилась в депрессии…
О дальнейшем существуют две версии.
В соответствии с первой (тоже не распространявшейся в советское время, но прозвучавшей в постсоветское), 19 октября 1944 г., после более чем месяца мытарств, Рейнгбальд кинулась в пролет лестницы с четвертого этажа. По злой иронии судьбы, произошло это в день рождения ее самого знаменитого и самого любимого ученика.
Вторую версию первым назвал Д.Д. Шостакович. Когда ему рассказали о случившемся, он горестно сказал: «Убили» (из устных воспоминаний музыкантов). Подробно эта версия напечатана в статье А. Огаревой в этом же журнале «Семь искусств».
Существует и третье — не версия, а комментарий к происшедшему, высказанный в одном из последних интервью В.В. Горностаевой: что день рождения Гилельса не случаен; что, по ее мнению, Рейнгбальд обращалась за помощью к Гилельсу, а «Миля не ответил». И она покончила с собой именно в день его рождения — демонстративно. Правда, в этом же интервью В.В. Горностаева делает множество фактических ошибок — например, сообщает, что Рейнгбальд находилась в Свердловске. Но само обвинение, выдвинутое ею в адрес Гилельса, — чудовищно.
Что же случилось в действительности?
Тяжесть эвакуации, тиф и депрессия — конечно, вещи ужасные. Но, наверное, тем светлее, радостнее должен был чувствовать себя человек, когда все это подошло к концу? Да, не попасть в собственную квартиру — тяжело очень. Но кончать из-за этого с собой? Оставлять на произвол судьбы сына, вернувшегося с фронта с тяжелой контузией? И, главное, ситуация была раздражающей, несправедливой, тяжелой, но далеко не безвыходной. Да, она без квартиры и прописки не могла оформиться на работу в Одесскую консерваторию. Но ведь она получила три — три! — приглашения в другие вузы, и какие: Москва, Ленинград, Киев! Москва — это Москва; в Ленинградской она уже «приработалась» в эвакуации; в Киеве — теплый климат, похожий на одесский (если уж в этом было дело). Были выходы, и прекрасные. Что это за странный выбор: или Одесса — или вообще не жить?
Конечно, бывают поступки импульсивные, когда человек, заглянув в пролет лестницы, внезапно принимает ужасное решение.
Но только так же внезапно можно человека туда и толкнуть, подкравшись сзади… Умельцы в этой организации работали профессиональные.
Конечно, знать происшедшего достоверно нам, по-видимому, не будет дано. Но мне кажется, что, учитывая уже начинавшуюся антисемитскую кампанию, а также то, что в 1944 году жизнь человека в Одессе, только что пережившей массовые убийства евреев, ничего не стоила, версию убийства следует принять как основную.
И здесь мне именно дата 19 октября видится косвенным доказательством того, что гибель Рейнгбальд самоубийством не была. Версию о том, что «Миля не ответил», я отметаю полностью: во-первых, это противоречило бы абсолютно всем поступкам Гилельса, которые он совершил на протяжении всей жизни, во-вторых, он просто не сумел бы успеть ей помочь, а она ему сообщить — все произошло за считанные недели, а связь была очень плохой. В письмах Гилельса его подруге тех лет Буне Гиршберг есть упоминание о том, что телеграмма — приглашение на 150-летний юбилей Одессы пришла к нему в Москву через несколько дней после празднования («шла пешком», как он написал). К тому же Гилельса в московской квартире застать было почти невозможно: он постоянно находился в разъездах (и в период перед 19 октября у него значится концерт в Ярославле — единственное, что сохранилось для Концертографии за это время, о котором более нет сведений; это означает, что он ездил и по многим другим городам в сентябре — октябре).
Но вот для негодяев, не желавших освобождать захваченную квартиру, дата 19 октября, полагаю, значение имела. Именно Эмиля Гилельса боялись они более всего, прекрасно зная его вес и значимость, понимая, что он, защищая любимую учительницу, может дойти до самого Сталина. Следовало торопиться, чтобы не допустить его вмешательства. А день его рождения использовать именно с той целью, как это прозвучало в интервью Горностаевой: дать понять, что Рейнгбальд обиделась, и тем самым придать достоверность версии самоубийства.
Конечно, это попытка реконструкции событий, правду о которых, повторю, мы не узнаем: эта организация не оставляет документов и вообще каких-либо следов. Но иной логично объясняющей все версии я просто не вижу. Все прочие оставляют вопросы. Здесь — все ясно: ТОЛКНУЛИ (в прямом смысле, а не подтолкнули в переносном, как это считается сейчас) и самим выбором дня свалили на самоубийство из-за неотзывчивости ученика. Витиеватость и подлость — тоже их свойства.
Еще одним косвенным подтверждением тому, что дело было очень нечисто, служит посмертная опала, накрывшая не только имя, но и одесских учеников Рейнгбальд. Имя ее было в Одессе фактически запрещено упоминать, а ее учеников, до войны уже преподававших в консерватории, не вернули туда на работу. Последнее, конечно, согласовывалось с общей волной антисемитизма. Но с Рейнгбальд все обстояло настолько остро, что даже 30 лет спустя, когда Гилельс, уже увенчанный всеми высшими лаврами и признанный всемирно, приехал в Одессу играть концерт памяти своего Учителя, ему пытались запретить ставить ее имя на афишу!
Гилельс, до того установивший ей выполненный по собственному эскизу памятник, а также написавший статью в журнале «Советская музыка», в которой назвал Берту Михайловну своим главным учителем, конечно, «передавил» одесские партийные власти, и все прошло так, как он хотел. Но вновь возникает вопрос: почему ее имени так боялись? На какие воспоминания и расследования оно могло навести? Да, в СССР презрительно относились к самоубийцам; считалось, что добровольный уход из жизни сродни неуважению к «самому справедливому в мире» строю. Но в разряд явных противников строя обычных самоубийц все же не зачисляли. Тут было что-то еще.
Единственным, кто осмелился задать вопрос о судьбе Рейнгбальд самому Гилельсу, был немецкий музыковед и журналист Фальк Шварц. Осенью 1980 г. в Штутгарте он брал у Гилельса интервью и спросил его об этом.
«Ф. Ш.: Берта Рейнгбальд умерла в 1944-м…
Э. Г.: Она покончила с собой. В Одессе. После эвакуации она находилась в ужасной депрессии: бросилась с четвертого этажа дома, в котором жила.
Ф. Ш.: Вы тогда еще жили в Одессе?
Э. Г.: О, нет. Я уехал в Москву в 1935 г. и с тех пор живу там» (Федорович Е., Шварц Ф., Рэйнор Д. Неизвестный Гилельс. Екатеринбург, 2012. С. 166).
По ответам Гилельса, краткостью сильно отличающимся от пространных ответов на другие, чисто «музыкальные», вопросы этого интервью, видно: разговор этот для него тяжел. Однако он произносит версию о самоубийстве (к слову, в это время, в 1980 г., даже это еще не было написано ни в одном советском издании. Только туманное «трагически погибла»). Думал ли Гилельс так на самом деле? Конечно, знай или подозревай он самую страшную правду, не стал бы говорить об этом вслух, даже находясь в ФРГ. Что он знал? Что он думал об этой дате — 19 октября 1944 года, дне его 28-летия?..
В среде музыкантов гибель Рейнгбальд вызвала возмущение и ужас. Е.Ф. Гнесина тут же взяла под профессиональную опеку ее сына Алекса. Он выучился в Гнесинском институте в классе виолончели С.М. Козолупова, играл в джазе Эдди Рознера, в 1978 г. эмигрировал в США и работал в Голливуде до самой своей смерти (1993). Перед отъездом Алексей Рубинштейн передал весь архив своей матери Эмилю Гилельсу. Архив и ныне хранится у Кирилла Гилельса. На одной из фотографий Алексея с матерью, сделанной в 30-е гг., рукой Алекса заретуширован угол. Там висел портрет Сталина, и после гибели Берты Михайловны ее сын не пожелал видеть этот портрет рядом с нею, тем самым подтвердив: так или иначе, ее убила эта власть.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer12-fedorovich/
