ЛЕОНИД ЛАТЫНИН
Уроки февральской математики
Каюсь, жизнь просмотрел по дороге,
Что, как тень, провожала навзрыд.
Только страхи, дела и тревоги
Да ещё искалеченный быт.
Что теперь, когда что-то воскресло,
Когда пахнет золой и теплом,
Я сажусь в одинокое кресло
Под твоим одиноким крылом.
И руками вожу по простору,
И свиваю в тончайшую нить
То ли ветер, а может быть, гору,
Что, конечно, мне лучше не вить.
Серебрю похудевшую кожу,
Словно снова живу и люблю.
Всё делю, что, мне кажется, множу.
И всё множу, что жадно делю.
Лунный лепет
Открыть глаза и в сон проснуться,
Опять помедлить и устать,
Меж нами — два разбитых блюдца
И сверху — медная печать.
И что с того, что вздох и трепет —
Давно обыденный словарь,
Твори свой страх и лунный лепет,
Мой православный пономарь.
А я увижу и услышу,
И что распутаю — скажу,
Как хорошо, что сносит крышу
Шестнадцатому этажу.
Люби так верно и урочно,
Опережая быстрый быт,
Не западно и не восточно,
А как-то так, насквозь, навзрыд.
Насквозь, навылет, до размаха,
До невозможности не мочь.
Поверх покорности и страха,
Рассудка, будущего праха,
Летящего беспечно прочь.
Мальтийский романс
Жизнь без тебя легка и несложна,
Моя великолепная княжна,
Я выпью пива, наконец, до дна,
Поскольку жизнь дарована одна.
Я в храм войду и солнцу помолюсь,
Ещё тому, что вымысла боюсь,
Поскольку он заводит нас в тупик
По имени червонный черновик.
Где дважды два — порядок и закон,
А прочее — на гульбище ворон,
На капище пикового туза,
Где все, что — нет, напоминает — за.
Где Мальты похоронное бюро,
Напоминает страждущему про,
Про тот и этот безысходный свет,
Где вечность есть, а будущего нет.
Мотив
Осенней жизнью медленно дыши
И пей до дна надколотую чашу,
В бреду ума и ясности души
Прощальный час я нежностью украшу.
Не той — шальной и пьяной, не святой,
А той, живой, и медленной, и тихой,
Скользящей за предельной высотой
Звездой падучей, яркою шутихой.
Всё позабыв, у краешка стола
Колдуй, лепи и выводи узоры,
Нам жизнь уже и тéсна, и мала,
Так начинай невидимые сборы.
Не ближний путь, и много не возьмёшь,
Добро и зло дели уже надёжно,
Возьми любовь, но ненависть не трожь —
С ней можно жить, но вечно невозможно.
Тепло свое последнее раздай,
Зачем оно холодному покою,
Где не плывут ни Волга, ни Валдай,
И дна морского не достать рукою.
От каждой капли губ не отрывай,
От каждой капли вод и каждой капли суши.
Тяжелых век на мир не открывай,
Чтоб круг святой хранил живые души.
Живая речь
Запрятать голос в рукава,
Укутать шарфом слух и душу,
И грешным шёпотом едва
Коснувшись стен, покинуть сушу.
Лететь навзрыд в чужую даль,
Стремиться — быть, минуя страхи,
А впрочем нет, немного жаль
Мне обездоленной рубахи,
Что ляжет стула посреди,
Поверх белья, как пена, пышно,
Вот почему ещё в груди
Стрекочет сердце еле слышно.
И кровь торопиться протечь,
Сквозь тонкий лаз во тьме кромешной.
Да жаль еще живую речь
На миг оставить неутешной.
Навещая закрай жизни по воле боли
Слова потусторонние грешны,
Где смех и плач равны и неизбежны.
И там внутри за краем тишины
Слепые руки праздничны и нéжны.
Кто их шутя туда благословил,
И почему они тут невозможны?
Живу уже вне верховенства сил,
Которые громоздки и ничтожны.
Шумят и делят, режут наобум,
Поют и плачут, обмирая в страхе,
Отняли жизнь и мой железный ум,
Что лишь звенит на безымянной плахе.
Конечно, я виновен здесь и там,
Но больше здесь, а там — другое дело.
Мне жаль, что жизнь разделят пополам,
На здешний сон и неземное тело.
Предтечи
Как светлы эти дольние дали,
Как прозрачна лукавая речь.
И как профиль тяжёл на медали,
Кою выпало нынче беречь.
Пальцы голодны в выборе мяса.
Губы холодны ближе к зиме.
Мы — прошедшего времени раса,
Не в своём, а в насущном уме.
Смотрим, веруя, радуясь, плача
И о чём-то твердя наугад.
Ничего, что мы жили иначе,
Чем предписывал солнечный ад.
Где-то — игры в разлуку и встречи,
И в отсутствие сна и стыда.
…Хорошо, что приходят предтечи
Прежде, чем мы уйдем в никуда.
***
Душа побурлила, попела, устала.
А день продолжался дышал и не гас.
И сердце стучало о сферу металла,
Давно разделившую надвое нас.
В руках твоих розы багровые тлели,
Улыбка скиталась, как тень по лицу.
Качались без нас на пригорке качели,
И бабочки бурно теряли пыльцу.
И времени было на это навалом,
И оба мы были когда-то родны.
И ты подлетала в зеленом и алом,
Чтоб видеть в упор вожделенные сны.
Как скрипка играла ночного разлива
Мелодии тех, кто невидим из тьмы.
Берёзы стояли и косо, и криво,
Смотрели, как медленно кружимся мы.
Стрекочут кузнечики пьяные трели,
Луна, что в полнеба, катúтся легка.
Ах, как хорошо, полетали, попели,
Пора собираться за облака.
***
Как прежде жил, так и живу,
Но только реже наяву,
А всё в какой-то дали
Из самой твердой стали.
Отскочит острая стрела
Или сломается игла,
Или огонь лизнет любезно —
Мечтать о встрече бесполезно.
Здесь роздых свой и воздух свой,
Что хочешь пей, как хочешь пой,
Пустыня мерою в квадраты
Под наважденье аты-баты.
Такая роскошь бытия,
Где каждый ты, немного я,
И в довершение удачи
Жизнь в полусмехе, полуплаче.
Тело и душа
Ничего и не случилось, просто птица прилетела,
Повертелась, покружила, поиграла на трубе,
Но расплывчатое тело замахало неумело
Позабытыми крылами и отправилось к тебе.
День проходит, жизнь промчалась,
А его всё нет и нету и не выпадет найти,
Жалко только, эка малость,
Что душа, летя по следу, не запомнила пути.
Мне без них, конечно, грустно,
Иногда тоска такая, что и водкой не залить,
Я пишу бродягам письма, но желательней бы устно
С кем-нибудь из них подробно о судьбе поговорить.
На окне труба стареет, пыль на золото налипла,
Птицы носятся чужие то снаружи, то внутри,
Пыль ладонью вытираю, подпеваю птицам хрипло,
Всё не сплю и жду чего-то вне заката и зари.
***
Это нежность задела крылом,
Или радость в окно постучала?
Или память, вздохнув о былом,
Промерцала едва у причала
Возле Плеса на самом краю,
Где трава к полуночи примята,
Где пропавшую душу мою
Хороводит червонная мята,
Где луна достает до плеча,
Прикасаясь с испугом губами,
Где одним поворотом ключа
Открывается бездна под нами.
И падения миг не делим
На рассудок и морок, и страхи,
И посмертно мы оба летим —
Две завязанных в узел рубахи.
Та, что алая, стала бела,
Та, что чёрная, стала бескрыла,
Но сначала из-не-могла,
И глаза мои внутрь отворила.
***
Всё равно, чем кончается это кино —
Кровью, свадьбой иль прочей забавой,
Я допью наконец не мирское вино
За какой-нибудь дальней заставой.
Без меня достреляют, доспят, допоют,
Без меня разберутся в небесной задаче,
Без меня дожуют и успех, и уют
Под штандартом греха и удачи.
Всё равно мы с тобою в одном тупике
И с судьбою прижизненно квиты.
Словно туши мясные на ржавом крюке,
Будут души попарно прибиты.
Я давно заблудился в нездешнем лесу,
Раньше жизни, пустой и никчёмной,
Так зачем и кому я упорно несу
Это бремя полуночью тёмной?
Чья-то гаснет звезда надо мной в небеси,
Тяжелее и ýже земная дорога.
И молитвы слова — «помоги и спаси» —
Не доходят, наверное, даже до Бога.
***
Ненасытное чувство тревоги
Ненасытное веянье страха.
Подведём безнадёжно итоги
Под мажорную музыку Баха.
Раз унынье — не царское дело,
Будем прошлое браво итожить,
Нас поддержит и бренное тело,
И душа не чужая, быть может.
Было детство в церковной ограде,
Было действо длиною в полвека,
Не корысти, а милости ради
Незнакомого мне человека,
Что пришёл, но ещё не родился.
Что живёт, но еще не свободен.
Пятый угол о вечность разбился,
Словно Господу стал неугоден.
Нам отмерится верой, не мерой,
За прожитое в долге и смуте.
В жизни праздной, до вымысла серой,
Но прекрасно-нелепой по сути.
Ночная молитва
Повремени земное время,
Пошелести ещё травой,
Не тяжело любое бремя,
Пока звезда над головой,
Пока летят шальные кони,
И эхо длит погасший звук,
Пока теплы ещё ладони,
Перебирая лепет рук.
Пока зовёт не жест, а воля,
Пока судьба шутя хранит,
Когда от смертного бемоля
Разбито сердце о гранит.
Пока пульсирует тревога,
И мысли длится нежный сон,
И жажда встречи у порога
Заводит грешный патефон.
Повремени, продли печали,
Перемотай исход назад.
Как будто мы ещё в начале
Несметной жизни наугад.
***
Страх смерти пережит,
Боль жизни пережита.
Где умер Вечный Жид,
Умельцы сеют жито.
А рядом вдоль межи
Снуют больные птицы
Среди колосьев ржи,
А может, чечевицы.
И мошкара вокруг
Им следует усердно.
За что ты, милый друг,
Ко мне немилосердна.
Зачем за соль и хлеб
Избыточная плата.
В трагедии судеб
Судьба не виновата.
Нас скопом разметет,
Рассеет и осудит.
Сплетёт и расплетёт,
А позже позабудет.
Время обратное
Время обратное слишком бегучее,
Время приватное ŷже давно.
Счастие кратко — от случая к случаю —
То, что пригоршнями было дано,
Стынет дорога такая пригожая,
Медь самоварная листьев мила,
Жизнь не подруга, а просто прохожая,
Впрочем, как прежде, как сажа бела.
Праздники тусклы, невстречи не тягостны,
Стали сомнения слову тесны.
Что же так мысли всё более радостны,
Переходящие в медные сны.
Что же так Бог различимей, чем прошлое,
Тень, как и плоть, растворимей в вине.
Всё неглубокое, сложное, пошлое
Серною спичкой сгорает во мне.
В свете и тьма веселей непроглядная,
Кружится бабочкой возле огня,
Так наглядись же, моя ненаглядная,
Вещей любовью прощального дня.
Осеннее оптимистическое
Перевалил и эту смерть,
Опять начало дня,
И снова стало слово сметь,
Доступно для меня.
Я смею ветер на скале,
Ловить весёлым ртом,
Я смею мчать в тугом седле
Во весь опор потом,
Я смею звуком ворожить,
Живущего во зле,
И мне доступно слово жить
Не только на земле.
Вороний грай, вечерний звон,
В музыке знают толк.
И хор любви со всех сторон,
Затих, но не умолк.
***
Перевалив за тьму и светы
И страх оставив позади,
Я верю в вербные приметы,
Но только в собственной груди.
Не верю в жест руки и слова,
Не верю в прочерки в судьбе,
А в то, что жизнь приходит снова,
Когда нуждается в тебе.
И ворожит, и кружит долы,
Верша и веру, и уют,
Когда глаза, открыв глаголы,
Дрожа, и плачут, и поют.
Виктору Кагану
Вот и жизнь начинается, доброе утро,
Юбкой, танцуя, трясут павлины,
И смерть, нарумянив щёки белей перламутра,
Говорит, что с жизнью они едины.
Луна, как лишай на мучнистом небе,
Светлеет от солнца над ржавой тучей,
И мы отправляемся в гости к северной Фебе,
Взяв с собой ужин на всякий случай.
Дорога длинна — и нехожена, кстати,
Колдобины, рытвины, глыбы, овраги,
Намного бы легче лежать на кровати,
Читая, как в детстве, «Исландские саги».
Воображая себя, то потомком Кнута,
То соперником Снорри в изгибе слога,
А вот поди ж ты, тащишься там, где круто,
Туда, где мерцает ещё география Бога.
Пара жизней уже мельтешит за плечами,
Чаепитье со смертью, два выстрела мимо,
И такая тощища счастливыми суть ночами,
Под присмотром древнего суть херувима.
И всё же здорово, что жизнь уже начинается,
Что этих колдобин за гранью её навалом,
И будет дано нам обильно грешить и каяться,
В великом грехе , и жаль, если только в малом.
ВИКТОР КАГАН
***
От А до Я, от мира до войны,
от óберега до смертельной неги,
от звонкой альфы до немой омеги,
от первой до последней тишины.
И все пути сливаются в один,
и не сойти, как мы с ума сходили
и на игле Кощея жили-были,
и золотых не знали середин.
Уже без водки воздух всё пьяней
и хочется не тело конопатить,
и время не копить, а просто тратить
и быть богаче тем, что стал бедней.
И дела нет, зачем и почему —
какая разница? Ни сердцу, ни уму —
что есть, то есть, так, стало быть, и надо,
и нечего завесы слов плести,
пока открыты смертные пути
на сколько хватит времени и взгляда.
***
Всё главное уходит в сноски,
когда слова без них мертвы.
И ветер шевелит обноски
вчера ещё живой листвы.
Две даты на могильном камне.
За жизнью жизнь — за облака.
И дай бог памяти, пока мне
не стукнет гвоздь гробовщика.
Слов неприкаянно немотство,
Попытка говорить грешна.
Но отзывается сиротства
неутолимая вина.
Вороний грай как дождь прольётся.
Замрёт дыхание в тиши.
Цветы пожухнут. Боль свернётся
калачиком на дне души
и станет греться дальним светом,
пока то ль к счастью, то ль, увы,
ещё на свете я на этом,
по эту сторону травы.
***
Что давно потерянным ключам
до того, где свечи жгу теперь я?
Что за птица прилетает по ночам,
бьётся о стекло, теряя перья?
Что за рыба бьётся на блесне?
В чьих руках сгибается удило?
Что за эхо плачет в тишине?
Что за тишина в аду горнила?
Что за блажь — вопросы городить?
Что за дурь — искать на них ответа?
Тянется растерянная нить
Ариадны за полоской света.
Дышит неостывшая зола.
Теплится душа в озябшем теле.
Светятся в морщинах зеркала.
Вьются заоконные метели.
Женщина заваривает чай
посреди земной юдоли ада,
задевая тени невзначай,
прозеленью вспыхнувшего взгляда.
***
Слово просится прочь, как стреноженный конь.
Мелкой дрожью по коже дыханье свободы.
Взгляд распахнут по-детски. Горло помнит супонь.
Пастернаковских скул немотою обводы.
Слово просится в голос. Но воздух так густ,
что на волю из лёгких не вылететь речи.
За грудиной горит несгорающий куст.
И холодный огонь на оплывшие свечи.
Слово просится стать. Но подстать тишине
тает в терпком неспешном раздумьи молчанья,
чтобы выпасть кристаллом на листа белизне,
наконец обретая способность звучанья.
***
Песчаный скат на волжском берегу.
Неслышный разговор воды и неба.
Качаются бессонные буйки.
Сладость корки хлеба.
Игла молчит в стогу.
Ещё зелёные пахучих трав валки.
Не дремлет щука и карась не спит,
и на горе посвистывают раки.
Сюда вернуться и начать сначала.
Срок жизни не допит.
Полощет память враки.
Воздушные дворцы и на колу мочало.
В зияньи переполненных пустот
обманом соблазняет простота
и девкой жмётся к сбрендившему веку.
Река уже не та.
И ты уже не тот.
И дважды не войдёшь в одну и ту же реку.
***
Думалось, будет всегда,
а пролетела и скрылась
в непоправимости милость.
Перебираешь года,
то вспоминаешь и это,
всё, что казалось простым.
Чувствуешь чувством шестым
шорох небесного света.
Сколько осталось — бог весть.
Греет любви наважденье.
В день отгоревший рожденья
тихо на кухне присесть,
чокнуться с тающим небом,
выпить, вздохнуть, помолчать.
Памяти грустной печать.
Стопка, накрытая хлебом.
***
Время смеялось, плакало, пело,
в небо стучалось, билось о дно,
с ритма сбивалось, парило, летелo.
Господи, как это было давно.
Мало не много, много не мало.
День занимал собой ширь бытия.
До горизонта лежало начало.
Морем казалась дня полынья.
День был длиннее долгого года.
Год был короче мелькнувшего дня.
Неутолимого голода кóда
день завершала, звеня и маня.
Но ворожа, заклиная, пророча,
таяли дни, растворясь во вчера,
завтра рождалось в таинстве ночи
и умирать начинало с утра.
Пахло грибами, костром, листопадом,
снегом, распутицей, пыльной жарой,
дни уменьшались под времени взглядом
и заплетались густой мишурой,
переливаясь в минувшей минуте,
перекликаясь с кукушкой в часах,
и разлетались, как шарики ртути,
как между пальцев песок в небесах.
Тиканье сердца. Шорохи света.
Заново учишь, что знал наизусть.
Вертится в воздухе жизни монета.
День ото дня всё прозрачнее грусть.
***
Пустим пó кругу, словно папаху,
тёртой кепочки простоту,
коль не голому на рубаху,
так одетому на наготу.
И настроив перо, как лиру,
тронем строчки тугую нить,
то ли пó миру, то ли по мúру
отпуская слово бродить.
Ошалевшей от крови эпохе
наплевать на него и забыть.
Не пророки мы, а скоморохи —
словом слёзы сквозь смех будить.
А когда потянется к небу
и в песок поплывёт душа,
положить на стакан ломоть хлеба
и уйти в никуда, не спеша.
***
На солнце проступающие пятна.
Цветущий на болоте чернотал.
Отдай слова, верни слова обратно,
мой бедный бог, что я тебе шептал.
Ты что-то отвечаешь мне невнятно,
а что — не различить, не разобрать.
Прошу тебя, верни слова обратно,
что я набрался глупости сказать.
Дождей морока в жести водостока.
Хоть пой, хоть плачь, хоть милости проси.
Мой бедный бог, тебе там одиноко
в твоём необозримом небеси.
На стрелке ходиков заснул безумный кочет,
проспит лису рассвета — и хана.
Слепая полночь бредит и пророчит
провидческим безумием пьяна.
Мой бедный бог, перелистнув страницу
своих заветов, падает во тьму
и всё, что ночью будет ему сниться,
к утру окажется ни сердцу, ни уму.
***
Догорит заката парус,
плач утихнет, смолкнет смех
и рассыплется стеклярус
звездопадом из прорех.
Покачнётся мирозданье,
встанет дыбом окоём
ждать с разлукою свиданья,
встречи небыли с быльём.
Нечисть ночи карты мечет,
дрыхнут кочеты на вышке,
на руке у бога кречет
череп взламывает мышке.
Смотрят с двух сторон в окошко
сквозь патину бытия
неба ветхая рогожка,
тела утлая ладья.
***
Что будет, будет. Что прошло, прошло.
Что есть, то есть. А больше и не надо.
В календарях запуталось число
и шёпот — в шелестеньи листопада.
Далёкий шум запутался в тиши.
Цвета, слегка подёрнутые дымкой.
И ни души. Замри и не дыши,
для мира обернувшись невидимкой.
Патина сентября вздыхает под рукой
и пощекатывает щёку паутина.
Дать волю кисти и немой душе покой,
чтоб проступила на холсте картина.
Грибов и прели дух плывёт, пьяня.
День длится, как застывшее мгновенье,
и в мимолётном отпечатке дня
сквозит, себе не веря, откровенье.
Август
И мой сурок со мной.
Гёте
Слегка подтаявшая летняя жара.
Дней убывающих меж пальцев долгота.
Стук яблок и каштанов. И с утра
сквозь краски августа мерцает нагота.
Дымится терпкий чай. В окно луна глядит.
Прекрасна женщина. И мой сурок со мной.
А память школяром растерянным твердит:
«Война, войны, войне, войну, войной».
Твердит, пророчит, бредит, правду врёт.
Кукует, каркает, восходят трели в плач.
Jam session августа. И ночи напролёт
в траву роняет головы палач.
Слепая мошкара летит на свет.
Остывший чай подёрнут плёнкой сна.
За стенкой глухо кашляет сосед.
И ржавчиной листва обагрена.
***
Осеннее зарёванное небо.
Несладок дым и приторен распад.
Красноречива блажь.
Косноязычна треба.
Ночная перекличка невпопад.
Собою переполнены пустóты.
Бездонны хляби вечной маяты.
И безголосый голос: «Что ты? Что ты?»
из подземельной гулкой высоты.
А с пересохших губ слетает слово
и падает в пожухлую траву.
И старый бог с повадкой птицелова
из слов слагает о себе молву.
***
Всё тоньше книжка записная.
Зачем она? Уже не знаю —
живых всего наперечёт.
А речка времени течёт
сквозь пальцы по земному краю.
Уносит имена и даты,
и лица тех, кто был когда-то.
Скорбящий в радости чудак.
Скользящий солнечный пятак.
Горят на памяти заплаты.
Жгут листья. Дым витает сладок.
Шуршит осенний беспорядок.
Щекочет щёки холодок
и всё, что помнил назубок,
бежит от речи без оглядок.
И проступает соль земная
на лбу, когда с судьбой играя,
вдруг заиграешься до слёз.
Так плачет крап на картах грёз,
когда тасуешь их, сдавая.
Ночь всё длинней, а ночь короче.
Клонúтся день к бессонной ночи.
Земная длится канитель.
Мягка небесная постель.
О чём там ходики хлопочут?
***
На закате светло.
На рассвете темно.
Заплутала в часах шестерёнка.
Время дышит в окно.
Память крутит кино.
Спотыкается старая плёнка.
То, что было потóм,
то, что будет вчера,
на рябом проплывает экране.
Занебесное счастье,
земная хандра,
шиш в кармане и ёжик в тумане.
То, что будет, пройдёт.
То, что было, не зря.
А пока посидим на дорожку.
Бабье лето шуршит
на свету октября
наяву, в полусне, понарошку.
Неразборчива речь.
Невесомы слова.
Звёздный крап на бубновом валете.
И в ладони ладонь
словно свет волшебства
отражается в будущем лете.
***
Тягучая бессонная тщета,
продавленность небесного матраца.
Растерянных мгновений маята
в беспомощном усилии собраться.
Слепая госпитальная тоска
колотит в грудь трухлявою клюкою.
И даль близка, а близость далека
и слово бьётся болью под рукою.
Смущается желанья нищета
забыть, забыться, пóд руку забиться
волшебнику, где стихнет суета
и молится душа, а не божится.
В булгаковской ночú висит луна.
Ночной обход неутолимой боли.
Пьянит таблетки сонной белена.
Стихает стон в беспомощном глаголе.
Сны, путаясь в часах, безбожно врут
и не найти концов — всё шито-крыто,
стучат в висок осколками минут
четыре всадника, горят коней копыта.
Но не смыкает взгляда изумруд
и тихо дышит рядом Маргарита.
***
Ноябрь. А всё ещё тепло.
Старик. А всё ещё живётся.
Под кожей, кажется, крыло
прорваться в поднебесье бьётся.
И госпитальная тщета —
урок чистилища тягучий.
Дрожит земная нищета
и тянется счастливый случай.
Зеленоглазая судьба
твою не выпускает руку.
Молитва. Исповедь. Мольба.
Надежда на её поруку.
Свеча луны висит в окне,
как память — не греша, не каясь.
Жизнь забывается во сне,
крылом от света прикрываясь.
Леониду Латынину
«…в ту ночь, когда слетел последний лист»
О.Генри
Под ногами докошенной жизни стерня.
Дозовёшься едва ли, зови, не зови.
Только ангелы плачут в аду без меня.
Только боги смеются по локоть в крови.
И ещё не сорвавшийся с кромки земной,
но уже заглянувший за дымчатый край,
согреваюсь нетленной любви купиной
и держусь за свой маленький aд или рай
этой жизни шалавой, шальной, шебутной,
бесконечно короткой, святой и грешнóй,
несказáнной, безумной, упрямой, чумной,
безутешной, потешной, всего лишь одной.
Ей в ответ, откликаясь на выдох и вдох,
смерть играет на дудке за левым плечом,
из подземного царства взмывает Молóх,
сныч скрипит под заржавым старинным ключом.
Но не молкнет озябших пичуг пересвист
сквозь заката кровавый подбой
и дрожит на стене нарисованный лист,
и любовь говорит: «Ты живой!»
© Леонид Латынин, Виктор Каган, 2018
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer12-latynin/
