Опыт реконструкции литературного мира на отдельно взятом сквоту1
Шатуны. Московский гамбит
Действие «Шатунов» происходит в Москве и Подмосковье шестидесятых, «Московского гамбита» — семидесятых годов. Советский Союз, советский строй как будто бы есть (милиция, расстрел Соннова, члены Союза московских художников), но при этом, он существует вне рамок заданного мира. Мы почти ничего не знаем о бытовой стороне жизни героев. Чем зарабатывает на жизнь Падов, за счет чего живет Соннов (упоминается, что когда-то давно он работал на спасательной станции, где — вместе с другими спасателями, которым за извлеченный из воды труп полагалась премия — и начал убивать людей, но мы не знаем других деталей его профессиональной биографии), чем, кроме стихов и выпивки, живет Берков? Конечно, объяснение этому найти можно, вспомнив и литературную поденщину, и многие другие способы жить на вольных хлебах. Но есть и более важные причины этой «замкнутости на дух» — объявившие Бога не существующим, обитатели экономического эквилибриума, скромного (чтобы не сказать утлого) коммунального рая, ищут ответ на самый последний жизненный вопрос: что будет с их бессмертными душами после смерти?
Соннов убивает людей. Вонзая нож в очередную жертву, он стремится заглянуть ей в глаза и увидеть в глазах — отражение души, перелетающей в загробный мир. Столичный поэт Падов — его альтер — возглавляет группу садистов («садистиков» — как пренебрежительно-ласково называет их сам Падов), идущих к Абсолюту через жестокие убийства животных. Мир без Бога доходит до балабановского абсурда: человек, наловчившийся во время секса убивать детей внутри беременной жены, мальчик, питающийся исключительно лишаями, растущими на его теле, женщина, раскладывающая пироги на трупах и поедающая их, представляя, будто ест сами трупы.
Если в «Шатунах» есть некий намек на сюжет (Соннова арестовывают и приговаривают к расстрелу, группа «садистиков» распадается, Петя — поедающий себя юноша — в конце концов умирает, скопец Михей влюбляет в себя безумную девочку Милу и т. д.), то в «Московском гамбите» — нет и намека. Главные герои, популярные подпольные поэты и художники, встречаются с неким Сашей Трепетовым, «продвинутым практиком», как сказали бы двумя десятилетиями позднее. Трепетов предлагает пройти «испытания», победителю которых предстоит встретиться с «человеком с востока» — тайным мистиком, способным дать избранному ключ к бессмертию. В испытаниях («скорее даже «анти-испытаниях»» — говорит Трепетов) нет ничего рокового. Первая задача испытуемых — предложить Трепетову знакомство с любым из своих приятелей, причем ни один из очевидных критериев (талант или знание мистических доктрин) не является сколько-нибудь значимым: «дело», которому служит Трепетов, существует вне человеческих параметров. Вторая, проваленная всеми экзаменуемыми, задача — объяснить слова «я, обретший бессмертие, ухожу в ночь». Наконец, герои находят другого учителя, а с одним из них приключается пророческое видение («Если то, что вы называете Россией, исчезнет с земли, этот мир станет пустыней для вас…», «Сейчас твое будущее — игра возможностей, и нет ничего для тебя, для твоего виденья, абсолютно предрешенного. Совершай и не ошибись»).
Мистический подтекст растворяется в бесконечном пьяном трепе, влюблениях, потерянных рукописях, которые и составляют течение этого анти-романа.
…Олег только что кончил читать свои стихи — и все еще длилась тишина. — Извел, извел ты нас своими стихами! — вдруг заголосил Закаулов. Около него лежал стакан из-под вина. — Что-то в твоих ритмах захватывает… Ритмы, ритмы — вот в чем дело. — Олег, почему я всегда вспоминаю детей после ваших стихов? — раздался голос из тьмы. — Водки, водки, водки! — завопил кто-то из угла. — Да причем здесь дети!? — закричали рядом. — Здесь просто мастерство… Олег, прочтите еще! — Не надо смысла, только не надо смысла! — забормотала белокурая девушка, очутившаяся около Верочки Тимофеевой. — Не надо смысла: от него страшно! Пусть от стихов остается только музыка. Только музыка. Не хочу смысла! — Да нет же, смысл здесь усиливает музыку. Музыка тогда еще больше рвет душу! — выкрикнул Закаулов. — Как ты не понимаешь!— Не могу я, не могу! Я должен выпить от всего этого! — застонал худой моложавый парень по имени Коля, и тут же исчез с бутылкой водки за шкафом. Он почему-то очень любил этот шкаф и иногда садился на него верхом, чтобы выпить там и послушать стихи.
Собственно природа анти-романности и составляет основную проблему предлагаемой работы.
Август 2016 г. был удивительным. «Хозяин» того сквота, где я жил, художник Сильван, уехал на юг и оставил место под мою ответственность (да, я не сказал, что сквот этот был сквотом художников, и что в самом начале июля все художники разъехались, оставив меня, Сильвана и двух крошечных котиков; затем, как я сказал, уехал Сильван; котики вскоре переехали в Версаль, куда, спустя месяц, переехал и я — но это уже другая история). Я был ответственным: запретил другу Сильвана, алкоголику, появляться после десяти часов (за последние три месяца нашего знакомства он не нарисовал ничего, зато оставил на стенах какие-то сомнительные пятна, как если бы маляр пролил ведро краски), потратив два дня, перемыл баррикаду из грязной посуды, над которой, по случаю летнего времени, летали мухи, и пригласил пожить со мной Джемми, приятеля-ирландца. Джемми приехал, и больше я его почти не видел, только по ночам. Днем он обучался канатаходству в ближайшем парке, а по вечерам работал в пабе, возвращался поздно ночью, вусмерть пьяный, и, если был один, принимался декламировать Уайльда (кстати, когда со мной случается подобное, я цитирую Лермонтова — родственные души, в общем).
Девятого, сойдя с автобуса, я подошел к гигантским гаражным воротам и принялся лупить в них ногой: звонка у нас не было.
И он выскочил. В красных трусах-шортах, бородатый, загорелый. На нем, да, на нем были только шорты. От самых Альп — на нем были только шорты. Ромка был похудевший, здоровый и обезумевший от радости. Обхватив за поясницу, он поднял меня над землей. Потом я его.
— Димон, ну что ты, как ты? Я только приехал, то есть, я приехал вчера ночью, хотел прийти на Жантийи, но потом — сюда, и, короче, я прихожу, долблю-долблю в двери — мне никто не открывает, тогда я пошел спать в парк, но злой дядя полицейский, ну этот, охранник их зеленый, он говорит что-то: Non, vous pas pouvoir ici, dehors. А я «Ладно», надеюсь, он меня понял. Пришел сюда, лег, прохладно, у меня детская гитара, и я ору, и пою, представь себе… Ну? Догадаешься?
— Да неужто Vino?
— Vino, да-да… En vino el silencio… Ну, не буду нарушать твою слуховую гармонию. А в три часа, прикинь, тут останавливается такси, и выходит Джемми! Мы хотели тебе позвонить, но ты ж, сука, никогда трубку не берешь.
— Dmitry, hi! You came or no? (не уверен в моем английском, привожу по памяти)
— I’m not sure…
Мы обнялись с Джемми, как с Ромой, хотя виделись только вчера.
Потом проползли под полуспущенной роллетой гаража, и, миновав мусорку и разобранные кабинки туалетов, поднялись на этаж.
Джемми затянул «Уайтмэна», а Рома усадил меня пить чай, глядя прямо прозрачными-прозрачными глазами.
— Так как обстоят дела здесь?
— Ну, я писал, что…
— У меня не было интернета. Были горы, был костер, был поезд. До этого, то есть, когда я выходил, пол-года назад, у меня было все: и мобильник, и джи-пи-эс, и карта дорог, и рюкзак, помнишь, с Сент-Уэн. Потом… потом я прихожу в больничку, да, ты знаешь, я побывал в психиатричке.
— Господи, тебя что, забрали? Сколько ты там был?
— Да нет, меня не забрали… Понимаешь, Димон, я сам туда пришел…
Он не видит меня. Он не видит картинку. Так, Димончик, сосредоточься, синхронизируйся, видишь, вот я, вот там — что это за шум, нет, вроде, кончилось — так вот, там вот так дорога, а через дорогу ворота. Солнце, жара, я тащу рюкзак за плечами, а там люди: совсем-совсем налегке, и от них так хорошо пахнет, несмотря на то, что одежды имеют не новенький вид; такая, поблеклая картинка, не счастья, но умиротворения.
— Чтобы все суметь, надо синхронизироваться, — объясняет Рома. — Ты, Димон, шаман, а теперь и я — шаман, у меня есть мой тотем, ну, не важно. Нам надо войти в ритм… Смотри, тебе что надо?
— Мне надо сходить к приставам. Видишь, они прислали извещение о том, что для нас, тех, кто прописан на сквоту, есть специальное уведомление. Надо знать, когда нас будут выселять…
— О-кей, о-кей. Значит, тебе надо к приставам. Что еще?
— Все.
— Мне надо купить мобильник. Пока тебя не было, я уже договорился на шесть вечера, под вопросом. Тебе подходит?
— В принципе да.
— Так подходит или нет?
— Подходит.
— Вот. Димон, отвечай четко, а иначе я не смогу синхронизировать свой ритм с твоим… Смотри, вот это отдельный листок на сегодня, так? Вот, я пишу: UISIERS, что? Н и О забыл? и так сойдет. И пишу TELEFONE2, и в скобках 20€, это значит, что наша программа максимум получить скидку в пять евро. Поехали.
— У вас не найдется трех-четырех листов для скручивания3?
— А один большой не подойдет? — И, обращаясь ко мне: — Нарик нарика узнает. Три листа им нужны, счас же…
Поздно ночью сидим с Ромой в баре — и вот ощущение, что передо мной советский мальчик, попавший в летное училище, а оттуда — увидевший из Аннушки бескрайние льды…
У Ромы план: добиться успеха путем синхронизации жизненных ритмов максимума людей вокруг себя. Добиться успеха в любом начинании и, соответственно, привести к успеху тех, кто войдет с ним в синхронный ритм. Он чуть-чуть научился этому на Rainbow4 в Альпах, а теперь вернулся в Париж: практиковаться.
Вчера у нас все получилось, и мы сожгли листок с записями, сожгли от того же щелчка зажигалки, которым запалили косяк. Рома считает, получилось, потому что мы были правильно синхронизированы (по-моему, все гораздо проще. Приставам было все равно, кому выдавать документы, да и кому эти документы нужны. В общем, библиотечный пропуск легко заменил отсутствующий паспорт, а уж если ты хочешь быстро продать мобильник с батарейкой, которая на ладан дышит, то скидка в 5€ более чем закономерная. Но, если Роме хочется, пусть дело будет в синхронизации, я не возражаю).
День начали с коллективной медитации. Потом ирландец ушел: они поссорились с Ромой из-за того, что Джемми хотел практиковать медитацию Ошо5, а Рома — дыхание в позе лотоса (как и все беспокойные люди, Рома мечтал о спокойствии, о нирване, пусть даже с косяком; а здоровому, как вол, Джемми, из семьи строителей, с плечами каменотеса и глазами — ладно, пусть не ангела, обычными глазами — требовалась дополнительная встряска: Париж, андеграунд, Ошо; вообще, Джемми приехал вместе с другом, они собирались в Марокко, но вот друг в конце концов уехал, а Джемми загулял: понимаешь, настоящая французская негритяночка, дала мне номер, нет, скажи, ты точно не находил бумажки?).
Как бы то ни было, если верить Роме, именно медитация, «синхронизация двух великих сквотеров-шаманов», дала результат: позвонила Настя, только вчера вернувшаяся в Париж.
Настя улыбается, как русалка. У неё неловкие движения подростка и почти подростковое — или, по крайней мере, не совсем взрослое лицо. Как положено русалке, она сначала заманила меня в илистую воду лесного озера, а потом попыталась утопить. Может, не русалка, может, сирена, поскольку влюбился я, услышав, как она поёт Дягилеву, собственно, Янка решила дело, так что утонуть было бы закономерно.
Мы сидим на крыше сквота (это здание химического цеха, на краю — так и хочется сказать: на берегу — кольцевой, несущей желтые и красные огни), и Настя читает вслух роман Ю. Мамлеева «Шатуны». У Насти крашенные в платину дреды и чувственные черты лица, она — студентка Политехнической школы, но кроме этого. Уф. Однажды она выясняла, нельзя ли ей записаться в археологическую экспедицию. Но такую… Ну, чтобы искали что-то необычное. Скажем, души древних или тайны фараонов (это дословно).
— Можно. У меня был знакомый уфолог, то ли Вульф, то ли Ральф, он регулярно мотается по экспедициям. Могу отыскать контакт.
Настя поморщилась — оценила высоту полета. Но думка осталась.
Вообще, Настя искала дорогу к Душе и к Душевному. То пыталась снять в разрушенном замке видео-клип с подсвечником и кружевным воротником, то хотела устроить сеанс буто в Люксембургском саду (но так и не решилась: ведь все будут смотреть, а то и захотят поучаствовать). Это все ничего, проблема в том, что людей она делила по этой же (в ее случае — практически единственной) категории: душевный или не душевный. И еще: няшный и бяка. Всякий раз я оказывался где-то посерединке.
— Понимаешь, тебя не плющит. В Москве у меня были друзья: жизнь и смерть, невозможность жить и невозможность умереть правильно — доводили их до исступления. А ты живешь и не переживаешь об этом.
Настю не устраивали сквоты. Не устраивала замена творчества марихуаной, не устраивала нечистоплотность, не устраивало неоконченное высшее или неоконченное среднее. Но и круг однокурсников из Политехнической ей казался бездуховным.
— В Москве было… Тебе не понять… Там все как-то цеплялось, одна встреча, за ней тут же, сама собой, происходила другая, все на драйве, каждый приносит свою энергию… как у Мамлеева, в общем.
Проектом Ромы была «синхронизация». Настя грезила «Московским гамбитом» Ю. Мамлеева. Это имя в ту пору было мне не знакомо, и Настя поставила условие: не смей открывать «Гамбит», а то начнешь им подражать.
— Так нечестно, — добавила она.
Насте хотелось не просто сымитировать ту атмосферу, в которой жили Мамлеев и его окружение, а заново создать ее, своими силами, своим путем, из подручного человеческого материала, и с философией местного разлива: яблоко — это круг. Сфера. Природа стремится к совершенству. Очерченная бесконечность. Человек тоже имеет свои границы, но внутри он бесконечен. И так далее, по кругу и до бесконечности (извините).
Но Мамлеев присутствовал: каждую ночь, когда раскаленный гудрон на крыше остывал, а шум кольцевой переставал заглушать голос, мы поднимались на крышу, и Настя начинала читать «Шатуны».
«Шатуны» были не просто частью творчества Мамлеева, они словно звучали здесь и в то же время — в квартире в Спиридоньевском переулке, не говорю за всех, но для Насти и для меня этот текст ощущался как прочная нить, связывавшая нас с теми.
Про тех я знал (в ту пору) только со слов Насти: квартира модного писателя… в старом доме, обставленная старинными предметами… что-то вроде клуба или тайного общества… каждый вечер кто-то из них читает свой текст… рассказы о смерти… все они скованы страхом перед тем, что их ждет после смерти… экзистенциальный ужас… Так или иначе, «Шатуны», поразившие меня своим деревянным языком писателей-деревенщиков, занудливо и обстоятельно ввергающие читателя в мир кафкианского бреда (причем, не альтернативный мир, не скрытый от посторонних глаз, не лучший из возможных — просто, единственный существующий мир) сразу (и, как я понял впоследствии, вполне закономерно) стали частью той квартиры и тех чтений.
Мы сидим на набережной. Мы тащим гигантскую коробку с овощами и фруктами. Мы… — память цепляется, как за спасательный круг (впрочем, цепляться за спасательный круг — это фигура речи, круг — это орудие убийства, замаскированного под несчастный случай, но это уже совсем другая история)… Так вот, память цепляется за немногочисленные, ничего не значащие действия. В своем дневнике я записывал лишь события, а события не всегда имеют значение. Суть любого, происходящего на сквоту (даже на нашем, состоящем только из «своих» сквоту) события можно определить как zizanie, нечто среднее между возней, склокой, суетой и глупостью. Мой «полевой дневник» был летописью свар, криков, обид и ленивого прожектерствования. Так что же осталось?
Однажды мы нашли тонкие пласты рисового теста. Бросили в кипяток — они разварились в отвратительную бесформенную кашицу, нужно было ждать, пока она остынет, чтобы проглотить. Потом мне показалось, что вкус этой кашицы напоминает китайские чипсы, и я додумался бросить их в кипящее масло. Получились чипсы, те самые. Мы питались ими целый день — хватило на пятерых.
Настя два месяца провела в Москве. Видела там своего бывшего (я потом познакомился с ним, очень приятный парень, математик с крашенными в платину волосами до плеч).
— Эти руки, которые гладили мое лицо, эти руки, которые баюкали меня, эти руки, которые ловили меня в синем небе, эти руки, которые не давали упасть… — «Свят, свят… — вспомнилось мне. — Мир свят, всякий человек свят, всякое место свято… Каждый человек — ангел, каждый день — вечность…».
Больше всего нам не хватало природы. Я мечтал вырваться на раскопки, Рома — в Испанию, в итоге мы поехали к морю.
«Но это уже совсем другая история» — хотелось написать мне. Дело в том, что — в других декорациях — история будет той же самой. Избыток времени оборачивается исчезновением четвертого измерения (temporalité). Биографии маргиналов отличаются временными провалами: в месяц, несколько месяцев, несколько лет. Социальный кризис можно определить как низведение до уровня маргиналов обычных людей, в том числе и на уровне temporalité.
«1920. Путч. Расстреляли Карла Брегера. Арестованы Кестер и Ленц. Моя мать в больнице. Последняя стадия рака.
1921. Я припоминал. И уже не мог вспомнить. Этот год просто выпал из памяти. В 1922 я работал на строительстве дороги в Тюрингии. В 1923 я заведовал рекламой на фабрике резиновых изделий. То было время инфляции. В месяц я зарабатывал двести миллиардов марок. Деньги выдавали два раза в день, и каждый раз делали на пол-часа перерыв, чтобы сбегать в магазин и успеть купить хоть что-нибудь до очередного объявления курса доллара, так как после этого деньги снова наполовину обесценивались.
Что было дальше? Что было в последующие годы? Я уже и не помнил всего достаточно точно. Слишком много всего перепуталось».
Это Ремарк, «Три товарища». Тот же герой, более молодой, разговаривает со своим отцом в «Возвращении». Отец сетует на непутевго сына, бросившего уважаемую работу учителя («— Вы работали в магазине готового платья? В какой отрасли? — В душевной. Я должен был стать школьным учителем» — это, о том же самом, в «Трех товарищах»), игнорировавшего карьеру, социальный рост, пенсию ради случайных заработков. Два поколения. У старшего — биография, у младшего — прошлое, которое «таращит свои белые глаза. Но в таких случаях помогала водка».
Если бы я был чуть опытнее, то сумел бы точнее зафиксировать эту не-событийность, в которой важны не сами слова, а паузы между ними, не дела, а пустота, заполняемая курением, болтовней ни о чем, дымом и пылью, клубящимися в утреннем свете.
Я бы носил часы. Дни напролет. Я бы даже спал в часах. И делал бы пометки ручкой на руке, чтобы потом перенести их в блокнот. Или, вероятнее, сразу сидел бы с блокнотом — в общем, по ситуации. Сколько минут (конкретно) ушло на курение? Сколько времени мы одевались? Сколько времени стреляли сигареты у прохожих? Кто готовил суп в пятницу, а кто в воскресенье? Сколько времени? На что — конкретно — прерывался?
Еще одна упущенная возможность: представить себе, что я — Рома, и прогнать себя по нескольким психиатрическим тестам (вроде шкалы Йеля-Брауна). Потом уговорить его ответить на те же вопросы — так и стала бы ясна объективность моих оценок.
Все же, как ни бесполезна оказалась проделанная на сквотах работа, какие-то наметки идей у меня имеются. В частности. Многим сквотерам свойствена идея того, что надо «просто жить» (цитирую Тристана, Рому, Талью). То, что верующий (особенно, мистик) определил бы, как «духовную работу», сводится к настоящему, незашоренному проживанию отмеренного тебе срока. В этом можно усмотреть некоторое сходство с древнекитайской, в частности, минской, культурой: «Жизнь «человека культуры», какой она предстает в традиционных сюжетах живописи и литературы, складывается из самых прозаических, но с поразительной настойчивостью воспроизводившихся вновь и вновь эпизодов: прогулки в горах, чтение, рыбная ловля, любование пейзажем, отдых, тихая беседа с другом, игра в шашки, расставание на речном берегу…» (Малявин, с.62, курсив мой)6.
Малявин говорит о ритуализации повседневной жизни представителями древнекитайской интеллигенции. Давайне не будем в этот раз вступать на зыбкую — страшнее Гримпенской трясины — почву, в поисках удовлетворительного определения ритуала. Я беру одно достаточно наугад, из последней прочитанной статьи (Hobson et al., The Psychology ofRituals, 2018). Ритуал — это заранее определенная последовательность (predefined sequence) действий, слов и движений, отличающаяся неизменяемостью (rigidity), каноничностью (formality) и повторяемостью; вписанная в сложную символическую систему, она, при этом, не имеет практической связи с объектом действий, только косвенную, символическую (стр. 260 — 261).
Именно прожитие, переживание (в актерском смысле слова), выполнение самых обыкновенных действий, как неизменных, канонических и повторяемых, придает им особенный статус, делает их более запоминающимися (стр. 263). Можно вспомнить начало «Жертвоприношения» Тарковского, историю о послушнике, по поручению монаха поливавшем три года подряд сухое дерево. «В один прекрасный день Иоанн поднялся на гору и увидел, что его дерево все покрыто цветами… Знаешь, порой я говорю себе, что если каждый день, в одно и то же время делать какое-то одно и то же дело, как ритуал, непоколебимо, систематически, каждый день, точно в одно и то же время, — то мир изменится».
Короче говоря, перед нами открывается перспектива рассмотреть выполнение обыкновенных действий с точки зрения ритуала. Каждое утро, по признанию Ромы, начиналось для него с продуманной последовательности движений: он знал, в какой стороне от дивана будет коробка с табаком, в какой — заветная коробочка с травой. При этом, подобные примитивные жесты практически всегда вписаны во фрагментарную, но обширную систему символов, простирающуюся до Джа, Вавилона, жизни как сопротивления (сопротивления «буржуазному строю», «обществу потребления» или даже «теневому правительству, воздействующему на алюминий в наших головах посредством орбитальных спутников»7). Но этот аспект требует отдельного, детального рассмотрения.
Сейчас мне бы хотелось вернуться к первому из предложенных ракурсов: к тому, как маргинальность проявляется на уровне temporalité, осознания времени. Если вы помните, разговор начался с бессюжетности текстов Мамлеева. Мы определили их, особенно «Гамбит», как анти-романы, где как будто бы что-то происходит, но на самом деле не происходит ничего. Лев Лосев считает любую биографию анти-романом8, но мне кажется, людям свойственно стремление отыскать в своей судьбе некую логику, имеющую также иное, более привычное имя: смысл жизни. Биография — попытка отыскать смысл в его логическом развитии, маргинальность — попытка отыскать смысл в опровержении любой логики.
«Миф — замечает Леви-Стросс в своей знаменитой статье «Структура мифов» из сборника «Структурная антропология-I», — можно определить как такой вид высказываний, при котором известное выражение «traduttore — traditore» [переводчик — предатель (ит.)] совершенно несправедливо. С этой точки зрения место, которое занимает миф в ряду других видов языковых высказываний, прямо противоположно поэзии, каково бы ни было их сходство. Поэзия необычайно трудно поддается переводу на другой язык, и любой перевод влечет за собой многочисленные искажения. Напротив, ценность мифа как такового нельзя уничтожить даже самым плохим переводом» (стр. 218).
Настя не могла связно описать свои впечатления о Москве, точно так же, как я сейчас не могу передать опыт жизни на сквоту не потому, что там ничего не происходило, а потому что, как в стихотворении, не события, не логическое содержание имеет смысл. Любая биография стремится к мифу, в то время как жизнь человека вне системы — стремится к поэзии.
Можно ли определить ритуал как поэзию? Это даже не другая, это третья или четвертая история, и, пока мы будем ее рассказывать, придет разрушительница наслаждений и разлучительница собраний.
Примечания
1.
По французским законам, если более двух человек занимают помещение, не эксплуатируемое в течение длительного срока, то после двух дней самозахвата выгнать их можно только путем долгого судебного разбирательства; такое место и называется сквотом (согласно лексикологической базе французского Государственного центра научных исследований, «сквоттером» в британских колониях называли пионеров, занимающих территории, не совершая предварительных взносов в казну и пастухов, незаконно выгоняющих овец пастись на еще не занятых территориях).
2.
Правильное написание — téléphone.
3.
Feuilles à rouler, сигаретная бумага, бумага для самокруток. Из нескольких маленьких листов делают « collage » — один большой. Большие листы удобнее использовать для изготовления косяка.
4.
Rainbow, Rainbow People, Радуга, Люди Радуги — зародившееся на рубеже шестидесятых-семидесятых годов движение, объединяющее людей близких культуре хиппи. Каждое лето Люди Радуги собираются в комунны, в которых ведут образ жизни, альтернативный тому, который «навязан людям обществом потребления».
5.
Динамическая медитация или медитация Ошо — способ медитации, разработанный, Бхагваном Шри Раджнишом, более известным как Ошо, проповедником собственного синкретического учения. Для описания медитации воспользуюсь соответствующей ссылкой в Википедии, так как оно очень походит на то, чем мы попытались заняться:
«На первой стадии медитирующий в течение десяти минут хаотично учащённо дышит через нос. Вторые десять минут отводятся для катарсиса. «Пусть все, что происходит случится… смех, крик, прыжки, тряска, всё, что вы чувствуете, всё что хочется делать — делайте». Далее, в течение десяти минут участник совершает прыжки вверх-вниз с поднятыми руками, выкрикивая «Ху!» каждый раз, когда приземляется на землю на всю стопу. На четвёртой, тихой стадии, медитирующий внезапно и полностью останавливается, оставаясь совершенно неподвижным в течение пятнадцати минут, наблюдая за всем, что происходит. Последняя стадия медитации состоит из пятнадцати минут празднования через танец».
6.
Но есть и существенное отличие.
«Эти люди пишут стихи и картины по случаю, экспромтом — встречаясь или расставаясь с другом, открывая для себя новый прекрасный вид или предаваясь «томительному бдению» в ночной тишине. Они делают так потому, что превыше всего ценят свежесть и непосредственность чувства, и они предназначают свои произведения для того, кто поймет их без слов. Сама форма их произведений чужда публичности: в поэзии — лирическая миниатюра, в живописи — лист из альбома или свиток, который хранят свернутым и лишь изредка разглядывают в одиночестве или в компании близких людей» [Малявин, стр. 63].
Конечно, на сквоту творчество — явление само собой разумеющееся, и точно так же произведение является не самоцелью, а побочным явлением. Песни исполнялись для себя самого или для ближайшего круга друзей, рисунки терялись, выкидывались или сжигались, стихи просто забывались.
Но жизнь на сквоту, жизнь как произведение, жизнь как процесс, не мыслима без позы. Сам сквот — вызов одновременно закону, городскому пространству и вестиментарному коду его обитателей. Сильван, «хозяин», называл наше место «пузырьком воздуха в городском безвоздушье», Тристан «пиратским кораблем на причале». А еще роскошное желтое пальто со страусами на спине, заляпанный краской докторский халат вместо рубашки, расползающийся на сотню змей перуанский свитер или заношенная до предела байкерская куртка с гигантской «А»[нархия], нарисованной краской из баллона.
Этот же пункт отличает современных европейских активистов от диссидентов шестидесятых, тем более, семидесятых, когда жест был возможен только один, и назывался «фига в кармане». Однако эта фига объединяла не только людей из «подпольных кругов». Она, как мне кажется, представляла собой, даже с точки зрения властей, некую норму, расширенную до ∞ буферную зону, по одну сторону которой был конформизм, по другую — героизм (читай, Шаламов, Сахаров, демонстрация семерых и т.д.). Но это уже другая история.
7.
Один из современных мифов, связанных с теорией заговора, сходный с химиотрассами. В живом исполнении я слышал его лишь однажды, из уст человека по прозвищу Мишмиш. О том, что распространяемые правительством удобрения содержат повышенное количество алюминия, этот алюминий через кровь попадает в головной мозг, и после этого лидеры получают возможность управлять нами, активируя или блокируя сигналами со спутников намагниченные зоны мозга.
8.
«Биограф превращает сведения о жизни и творчестве своего героя в связное повествование … В нарративе (повествовании) хронологическая последовательность предполагает причинно-следственную связь: это произошло, потому что раньше произошло вот это. … Жизнь слишком непредсказуема и абсурдна, чтобы ее можно было превратить в нарратив. Единственной литературной формой адекватной жизни является лирическое стихотворение, всегда многозначное и суггестивное».
Пара ссылок
Nicholas M. Hobson, Juliana Schroeder, Jane L. Risen, Dimitris Xygalatas, and Michael Inzlicht The Psychology of Rituals: An Integrative Review and Process-Based Framework. In: Personality and Social Psychology Review, 2018, vol. 22, 3: pp. 260-284.
Le « squatter » — définition sur la base de données lexicographique de CNRTL [онлайн] http://www.cnrtl.fr/definition/squatter [ссылка проверена 23/07/2018].
Wikipedia.ru Динамическая медитация [онлайн]
https://ru.wikipedia.org/wiki/Динамическая_медитация_(Ошо) [ссылка проверена 23/07/2018].
Клод Леви-Строс Структурная антропология. М.: Изд-во ЭКСМО-Пресс, 2001. — 512 с. [online]http://yanko.lib.ru/books/cultur/stross_struktur_antrop.htm [consulté le 23/07/2018]
Лев Лосев Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии [онлайн] https://e-libra.ru/read/172673-iosif-brodskij.html [ссылка проверена 23/07/2018].
В.В. Малявин Китай в XVI — XV II веках. Традиция и культура. Москва «Искусство» 1995. 288 с.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer12-vetrov/
