(окончание. Начало в №11/2018)
5.
Встреча в коридоре с Луначарским для управделами Совнаркома оказалась как нельзя некстати, тем более сегодня. Вечером — переезд правительства в Москву. О том, что означает перенос столицы, пока еще задуматься не было сил. Да, в Москву. Все решено. Обратной дороги нет. Бонч-Бруевич это затеял, он командовал всей подготовкой и отвечал за исполнение. В последние дни вся деятельность управделами Совнаркома сосредоточилась на переезде в Москву. Главное детище Владимира Дмитриевича, прятавшееся за скромным именем «семьдесят пятой комнаты», работало над подготовкой грандиозной операции. Дядя Том гордился, что под видом отдела, решавшего вопросы безопасности Совнаркома и охраны первых лиц, он создал полноценную тайную службу с надежной агентурой, проверенными людьми. «Семьдесят пятая» появилась раньше, чем ЧК Дзержинского. Про первую не знал никто, про вторую все узнали быстро. Бонч-Бруевич был доволен. Народ боялся ЧК, на них можно было свалить грязную работу.
Если уж быть до конца честным, то вовсе не Дядя Том придумал переезд в Москву. О том, что это необходимо сделать, ему сказал старший брат Михаил Дмитриевич. Он ничего не говорил просто так. Владимир с ранних лет привык к мысли, что брату известно нечто такое, о чем ему даже знать не положено. Разница-то всего три года между ними, пустяк, но Михаил для младшего всегда оставался мерилом правоты и мудрости, даже если не понимал его. Жизнь братьев складывалась по— разному. Старший сделал блистательную карьеру в армии. Генерал! Дослужился до начальника штаба фронта, но вступил в конфликт с другими. При дворе его невзлюбили. Понятно, что с падением царской власти он чуть ли не первым присягнул Временному правительству. Младший брат Владимир с юных лет пришел к социал-демократам, с Лениным познакомился давно, еще в «Искре» сотрудничал. Братья-дворяне, генерал и большевик, вовсе даже не оказались по разные стороны баррикад. Михаил Дмитриевич никогда не скрывал симпатий к большевикам, после переворота в октябре первым из генералитета принял их сторону и начал активно сотрудничать. Владимир Дмитриевич этому нисколько не удивился. Он же привык, что решения брата ему не даны в постижение, даже странные, даже совсем не понятные. В пятнадцатом году Михаил Дмитриевич активно ратовал за выселение евреев из прифронтовой полосы как поголовных шпионов. Большевик Владимир Дмитриевич вслух должен был высказывать негодование, но втайне допускал, что брату известно нечто такое… Он ведь ничего просто так не скажет и не сделает!
Михаил в разговоре сказал: нужно переводить правительство в Москву. Да, и столицу тоже. Владимир принял к исполнению. Как объяснить Ильичу — уже его забота. Не немцы — так раскрытые офицерские заговоры, нехватка хлеба или иностранные агенты в дело пойдут.
Железнодорожный состав поэтапно, вагон за вагоном приготовили на дальней станции за Московской заставой. Посвящены в предстоящую операцию пока лишь только ее участники. Удержать в секрете подобное мероприятие оказалось самым сложным. Перевозить придется не только народных комиссаров и работников аппарата. Есть слишком много документов, есть золотой запас, требуется много охраны, как при подготовке, так и в пути. Нужны перевозки, которые уже идут полным ходом. По городу запущены слухи про эшелон врачей на фронт. Да, заключили мир, но народ пока не привык к мысли, что нет войны. Гораздо сложнее с железнодорожниками: там не пройдет сказка про врачей. Чертов Викжель, профсоюз железнодорожников, где заправляют меньшевики! Hужно было найти версию для них, чтобы не ставили палки в колеса. Придумали временную эвакуацию в Нижний Новгород ввиду тяжелого положения столицы. Вроде бы получилось правдоподобно, и они пока не мешают. С «Цветочной» литерным поездом № 4001 уедет только руководство с семьями, самые важные документы, золото, имущество наркомов, охрана. Остальных служащих и прочее имущество отвезут еще два состава с Николаевского вокзала. Их уже тоже загружают, почти в открытую. Для отвода глаз еще раньше днем после митинга в Москву отправится поезд с делегатами Съезда Советов.
Но куда сложнее оказалось утвердить список посвященных в предстоящую операцию. Общее решение звучало однозначно: первым делом всех народных комиссаров оповестить письменно, и далее — остальных. Бонч-Бруевич сразу увидел одну большую проблему по имени Анатолий Васильевич Луначарский. Народный комиссар просвещения должен ехать в Москву? Дядя Том не был в этом уверен. Чтобы поступить вопреки принятому решению, потребовалась еще одна беседа с Ильичом.
Несколько дней назад между ними состоялся первый разговор о переезде. Беседовали с глазу на глаз. Владимир Дмитриевич сказал, что правительству нужно переехать в Москву, нет, не временно, не переждать там, а насовсем. Он поведал о раскрытых замыслах контрреволюции, о перехваченных письмах заговорщиков, о близости немцев, о неблагоприятном развитии событий в Финляндии, но Ленин, как показалось, этому особого значения не придавал. Удивила легкость его согласия, даже покорность. Вы сказали, что так нужно? Значит, будем переезжать. А после в общих чертах оговорили детали. Руководство на себя берет Бонч-Бруевич, безопасность — его «семьдесят пятая», ЧК этим не занимается. Феликса, как и прочих, поставят в известность перед отбытием. Сохраняется полнейшая секретность, никаких обсуждений даже на Совнаркоме. На том и порешили.
Для нового разговора Бонч-Бруевич отправился к Ленину. Договорились, что в этот день к нему может заходить только он. Ильич безмятежно сидел за столом и читал газету. Еще не отрывая взгляд от строк, oн поприветствовал вошедшего управделами:
— Какие успехи, дражайший Владимир Дмитриевич? Чем это вы так озабочены? — теперь смотрел на него.
— Все в порядке, готовимся, есть один деликатный вопрос.
— Слушаю.
— Владимир Ильич, — Дядя Том изобразил заминку и некоторое смущение. — Мы приготовили сообщения для всех народных комиссаров и работников аппарата. Остался один. Даже не знаю…
— Кажется, я догадался, Луначарский. Не сообщили? — Ильич прищурился и почти засмеялся. — Нет. Мне кажется, что не…
— И мне кажется, — Ленин глядел на собеседника внимательно и то ли виновато, то ли хитро, не поймешь. — Вы, пожалуй, правы. Ему пока не сообщать!
— Да, рад, что вы поняли. С его-то кругом общения все узнают.
— Зря вы так, дорогой мой, грех обижать Миноносца. Но все равно это правильно.
— Но как же он поедет? — на всякий случай спросил Дядя Том, уже догадываясь о решении Ильича.
— А он никуда не поедет, — ответил Ленин иным тоном, сухо и твердо. — Pешено. Он останется в Петрограде.
— А его ведомство? Мы его упраздняем?
— Ни в коем случае! Назначит себе заместителя в Москве, сам поруководит из Петрограда. А дальше видно будет.
В завершение разговора Ленин пообещал написать Миноносцу письмо. Эту проблему принял всецело на себя. Владимир Дмитриевич ушел, а Ленин снова взял газету.
6.
Луначарский не готовил свою речь. Ему достаточно было лишь знать повод для митинга, выйти на трибуну, увидеть лица слушателей, и выступление, расцвеченное цитатами из кого угодно, возникало немедленно. Говорил страстно, даже те, кто почти ни слова не понимал, слушали его с открытыми ртами и после яростно аплодировали, кричали «ура» и забывали. Вот и сейчас на Николаевском вокзале нарком давал наказ отъезжающим на съезд делегатам принять там важнейшие решения о новой мирной жизни. Всю речь свою он построил на том, что мирный договор не только положил конец многолетней войне, но и открыл для юной Республики Советов возможности мирного созидания. Теперь откроются школы, театры, новое революционное искусство появится на улицах городов, будут издаваться книги и т. д.
Луначарский говорил вдохновенно, в чем ни у кого из присутствующих сомнения не возникало. Так казалось и делегатам, стоящим в первых рядах, и тем, кто их провожал, и даже многочисленным людям с шинелях, солдатам, покинувшим фронт, которые оказались здесь случайно. Они в городе встречались повсюду, а на вокзалах — так просто толпами. Нарком в какой-то момент заметил, что Свердлов делает ему знак, закончил свою речь, за которой последовал громкий восторг слушателей, крики, овации. Председатель ВЦИК объявил о завершении митинга, заботливо пригласил делегатов на перрон к ожидавшему поезду. Провожающие махали им руками, большой транспарант подняли повыше. Их сфотографировали, потом сделали снимки входящих в вагоны делегатов. Когда все уже зашли в вагоны, Свердлов попрощался с наркомом просвещения, произнося своим громким басом какие-то дежурные слова, чтобы их слышали корреспонденты, и сам вошел в последний вагон.
Анатолий Васильевич огляделся вокруг. Народ начал расходиться, на перронах ничего особенного не было заметно. Автомобиль ждал наркома возле главного входа. Луначарский с минуту поразмышлял, ехать ли снова в Смольный или на Фонтанку, но в итоге зов пустого желудка все пересилил, и он отправился домой. Там ждала его Анна Александровна. Жена вернулась в начале года из Швейцарии с маленьким Тотошей, тоже через Германию. Пломбированные вагоны отправлялись по накатанному пути. Если проезд первого с Лениным вызвал немало шума, то второй, которым вернулся будущий нарком просвещения, уже такого интереса не вызвал, а за ними проследовали еще несколько, почти никем не замеченных. Анна Александровна успела вернуться еще до боев гражданской войны в Финляндии. Маленький Анатолий Анатольевич, смешной шестилетний мальчик, похожий на отца, наполнил дом в Манежном смехом, топотом, скачками на воображаемой лошадке и неумолкаемой болтовней по-французски. Русский он понимал, но пока на нем не разговаривал.
А тем временем на перроне Свердлов заботливо проследил, как делегаты зашли в вагоны, подождал пару минут, чтобы успели занять места и лишь после этого зашел сам. Уже смеркалось. Изображая капитана большого корабля, он медленно прошел по всему составу, улыбаясь, спрашивая, все ли в порядке, всем ли удобно, желая счастливого пути. Вагоны подобрали самые хорошие. Большинству делегатов прежде в таких никогда ездить не приходилось, они сидели изумленно тихо, улыбались благодарно, заверяли, что все хорошо. Ускоряя шаг, председатель ВЦИК дошел до первого вагона, где посторонних не было, там мгновенно сменил шинель на пальто, поднял воротник, надел шляпу (никогда их не носил). Проходя мимо зеркала, успел бросить на себя взгляд, изумился новому облику и с усмешкой вышел из вагона, но не на перрон. Он вышел на другую сторону, где его ждали. Быстро они ушли подальше, да так, что никто из пассажиров не заметил. Даже бригада машинистов ничего не увидела. Еще бы, сделалось почти темно, еще немножко, и включат свет, а сейчас — самое время уносить ноги. Автомобиль ждал неподалеку. Паровоз дал гудок, и поезд отправился в Москву.
7.
Художник не ожидал, что сможет сегодня так славно поработать. Город не обманул. Среди пакгаузов, заброшенных железнодорожных путей, в окружении фабричных стен ему удалось сделать очень интересные зарисовки. Ветер в какой-то момент прекратился, холода он не замечал, впрочем, мороз действительно отпустил. Испытанное сегодня предчувствие беды не исчезло совсем, но сменилось желанием работать. Странно, он не чувствовал голода; боль в левом плече, которая беспокоила в последние дни, исчезла. Мстислав Валерианович взглянул на часы. Пора было уходить. Во-первых, нужно отсюда выбраться засветло, во-вторых, хотел уйти другим маршрутом, чтобы по пути наметить себе новые уголки городских окраин. И к тому же вечером — визит на Манежный. Интересно, сколько там сегодня народу встретит? У Луначарского нередко полон дом. Удастся ли поговорить?
Он вышел на Лиговскую, свернул налево. Покрытый льдом канал тянулся белой ложбиной меж двух дорог. Судя по колеям в снегу, сегодня здесь проехало много автомобилей. И сейчас как раз по противоположной стороне катил грузовой фургон, оглашая округу противным воем мотора. Судя по осадке, загружен до предела. Грузовик свернул в какую-то улочку, и вернулась тишина, нарушаемая лишь карканьем ворон. Добужинский шел в сторону Обводного. Стемнело, но в этом месте попадались уличные фонари. Как раз под одним из них он снова остановился, еще раз посмотрел на часы, раздумывая вернуться ли прежде домой переодеться, но тогда на Манежный опоздает, или уже пойти прямиком туда, ничего, что может получиться раньше времени. Нынче нравы упростились: никого не удивлял странный гардероб, особенно в холода, ни от кого не требовалась точность. Времена наступили трудные, и, как всем казалось, — надолго.
Навстречу шел легковой автомобиль. Видны были только фары. Свет приближался. На всякий случай художник свернул налево и спрятался за глухим забором, что стоял у дороги. Автомобиль замедлил ход. Первая мысль — сейчас поймают, не могли не заметить. Появился неприятный холодок в груди. Слышал, как машина остановилась. Сквозь прореху в заборе кое-что можно было увидеть. Машина стояла рядом. Двое вышли и рассматривали переднее колесо.
— Нет, все на месте, поедем дальше, — виновато сказал тот, что ростом поменьше.
— А как ты бревна не заметил, куда смотрел? — противным дискантом рявкнул высокий в кожанке и при оружии. — Все колеса проверь!
В машине сидел пассажир, мужчина в пальто и шляпе. Лицо слишком знакомое. Да, конечно, Свердлов! Кто он у них там? Председатель ВЦИК. Почему в шляпе? На фотографиях в газетах он всегда лишь красовался пышной черной шевелюрой или появлялся в каком-нибудь картузе. Маскируется? В такой час в машине с охранниками и на Лиговской! Те двое снова сели в автомобиль, машина тронулась. Мстислав Валерианович покинул свое убежище. Опять по противоположной стороне проползли два грузовика, за ними — еще одна легковая. Слишком много, и все едут в одну сторону. Художник прибавил шаг. Сегодняшняя тревога, что с полудня напоминала о себе, не показалась случайной. Он еще толком не понимал ее причины, но сознавал ясно: предчувствие ее уже возникло прежде и совсем недавно, неделю назад. И виной тому поэт, с которым жили по соседству. Напечатали «Двенадцать» и «Скифы» вместе, одной книжечкой. Добужинский поэму оценил высоко, а стихотворение вызвало ужас. Ни с кем не хотелось обсуждать, хотя в его кругу только и говорили о новом Блоке, спорили, ругались, не принимали возражений. Мстислав Валерианович давно уяснил для себя, что у такого поэта ничего не может появиться случайно. Он чувствует раньше всех. По-настоящему оценить придется позже, когда пророчеству суждено будет обратиться в реальность. И четыре строки вспомнились:
«Мы широко по дебрям и лесам
Перед Европою пригожей
Расступимся! Мы обернемся к вам
Своею азиатской рожей!»
Новые машины появлялись на берегах канала и снова шли в одном направлении. Бегство! Из Петрограда бегут! Город не нужен. Наигрались за двести лет — и по домам. А что с городом станет? Он же не для того строился! Постоит, обветшает, потеряет лицо, станет иным. А позже море вспомнит, что один его берег на Пулковских высотах, а другой — на Парголовских. Случится наводнение пострашнее прежних, и вода своего уже не отдаст.
Снова поднялся ветер, отогнал невидимые облака, обнажив ненадолго бледный худеющий месяц и одинокую мерцающую звезду в петроградском небе. До новолуния оставалось три дня, но пришедшая беда, похоже, не стала его дожидаться.
8.
Александр Винге отправил двоих на разведку к Московской заставе, для начала просто оценить обстановку. Они скоро вернулись и сообщили: повсюду патрули, красногвардейцы на каждой улице. Местные говорят, что много чужих появилось, где собираются рабочие «Скорохода», завода электрических машин, железнодорожники. Сидят, пьют, разговаривают или молчат. А все машины с Забалканского сворачивают на Заставскую или на Рощинскую и едут к «Цветочной». Там охрана вокруг, к станции не пройдешь. Обратно выезжают, видимо, иным путем, не видели. Да. Проблема. Заветный склад как раз недалеко от станции.
Решили выйти вшестером, вместе не держаться, но из виду друг друга не упускать. Тайный вход на склад — из соседнего дворика, там и решили собраться. Александр взял на себя самую деликатную миссию. Он должен найти грузовик и договориться с шофером, а после этого сразу подогнать машину к месту в тот самый двор. Профессор пошел отдельно от остальных, догадываясь, откуда могут выезжать порожние грузовики. Он шел оглядываясь с нарочитой безмятежностью, никого навстречу не попадалось. Ближе к станции услышал спокойный, ненатужный рев мотора (пустой едет!), пошел в ту сторону. Уже где-то близко. И действительно скоро увидел проезжающий фургон.
«Следующий — мой», — решил Александр и подошел к дорожке.
Через пару минут появился свет фар, машина медленно приближалась. Не фургон, на сей раз кузов открытый, пустой. Нельзя было рассмотреть, есть ли еще кто-нибудь в кабине. Рискнул, вышел, сделал рукой жест водителю. Тот остановился. B кабине — только шофер. Это удача.
Шофер не имел права останавливаться, но тот человек был в шинели, в очках, похож на остальных охраняющих, наверняка еще одна проверка. Высокий подошел, поздоровался, сразу перешел к делу. Взять груз, здесь неподалеку, отвезти совсем близко, там заберут, и все! Работы вместе с погрузкой — меньше получаса. Вернется в гараж почти без опоздания. Зато вознаграждение — ящик водки! И ведь предлагает так, что, мол, если хочешь, конечно, не уговаривал. Согласился. Да, придется повернуть и снова подъехать к месту, откуда недавно выехал. Человек сел рядом, тронулись.
Они уже оказались совсем близко к нужному дворику, еще повернуть разок и оттуда немного вперед. Только повернули — патруль. Шофер замедлил. Александр выскочил из машины и бросился в ближайшую подворотню, услышал выстрел, крик «лови его!». Быстро пересек дворик, увидел дыру в заборе — туда, побежал, держась ближе к стене дома через маленький пустырь, выскочил на соседний переулок, огляделся. Он не видел догоняющих, но чувствовал, что они преследуют. Быстро сообразил где оказался. Места эти знал отлично. Уже наметил себе убежище. Дровяной склад возле путей. Помнил, что там пусто, дверь всегда открыта, а изнутри можно запереть на засов. Путь туда короткий вдоль забора в темноте. Не заметят. Так он и сделал. Теперь Профессор сидел тихо в своем укрытии, прислушивался, смотрел через щель меж бревен, к окошку подходить не решался. Рядом — рельсы, чуть дальше должна быть станция, ее не видно. Странно, что там совсем нет света. Слышал как машины проезжают одна за другой.
9.
Позвонили в дверь. Служанка пошла открывать. Без своих любимых причитаний она сделать этого не могла. Частые вечерние гости с их шумом, бесцеремонностью, грязью на галошах, шутками непонятными и поэтому особенно обидными раздражали ее и добавляли хлопот. И всегда они приходят, и не поймешь кого приглашали, а кто просто за компанию здесь оказался, и поесть все любят. Хозяев забавляло ворчание служанки, она умела не повторяться в своих монологах на любимую тему. Особенно Чуковскому от нее доставалось. Тут такой гнев начинался, что впору было заподозрить тайную страсть.
Супруги Луначарские сидели за столом под лампой с абажуром. Они ждали гостя. Воскресный день с утра складывался нелепо. Отменили заседание Совнаркома! Удивительно. Обедали поздно, потом Анатолий Васильевич удалился в кабинет и поработал над новой статьей. Судя по выражению лица, кое-что удалось. Он два часа не выходил оттуда. Около семи хозяин появился и предложил почаевничать. Вспомнил, что Добужинский должен вот-вот прийти. Сегодняшнего гостя всегда отличала пунктуальность. Художник бывал у них не раз. Часы в гостиной пробили семь раз, после чего и раздался звонок. Судя по репликам служанки, вошедшего гостя она сразу и не узнала. Анатолий Васильевич поспешил туда. Служанка уже извинялась. Все-таки Добужинский, но одет странно. Старый заношенный тулуп, нелепая шапка, валенки, за спиной этюдник, и взгляд тревожный, таким прежде не видели. Они обнялись. Анна Александровна тоже поспешила к гостю.
— Мстислав Валерианович, да что с вами, дорогой? На вас лица нет! — говорила она томно и раскатисто.
— А вы, я смотрю, прямиком с натуры да к нам. Неужто дотемна писали? — вторил ей муж. — И ведь наверняка с утра не ели ни крошки!
Добужинский кивал в ответ, силился улыбнуться, но улыбка не складывалась. Снял шапку и тулуп, стянул валенки. Тревожный взгляд не исчезал.
Да, работал до темноты, потом добирался долго пешком. Поесть? Не откажусь. Чай? Обязательно. Прошу прощения, на пару минут оставлю вас. Удалился. Хозяева переглянулись. Прежде Добужинского таким не видели. Он казался человеком спокойным, созерцательным, немного устраненным. Всегда избегал громких споров.
Художник вернулся в гостиную и сел за стол с хозяевами. Сварливая прислуга на поздних гостей дома всегда ворчала, но относилась к Добужинскому неизменно тепло. Чем он это заслужил — неизвестно. И сейчас она спешно поставила на стол угощения, предлагая гостю что-то особенное, даже приврала, что «для вас, Мстислав Валерианович, готовила». Хозяева переглядывались усмехаясь, но их будто уже и не было в комнате. Татьяна Прокофьевна смотрела только на гостя. Она разогрела для него суп. Сварила сегодня из сушеных грибов. Хозяева насладились в обед, Тотоша выразил восторг по-французски, но все было понятно, ребенок даже вторую тарелку осилил, а такое случалось не каждый день. Татьяна Прокофьевна позаботилась, чтобы осталось и для гостя, ничего, что он только к вечеру нагрянет. «Ешьте пока горячее, весь же день на улице, себя не жалеете». И смотрела как на любимое дитя, хотя была старше всего-то на десять лет. Мстислав Валерианович старался есть не спеша, взял прежде ломтик селедки, хлеб. Ни у кого не спросив, Татьяна Прокофьевна властно поставила перед гостем стопочку водки, за что он был весьма признателен. «С мороза человек пришел, лекарство». После нее взял ложку и растягивая удовольствие начал есть божественный суп.
— Татьяна Прокофьевна, вы гений! Такое чудо из грибов сотворить — это только вы можете и больше никто! Спасли человека, — Добужинский заставил прислугу зардеться.
Луначарский наблюдал за ними и почему— то снова поймал себя на ощущении, что он гораздо старше художника. А они на самом деле одного года рождения. А еще заметил, что тот растерянный взгляд, с которым гость сегодня пришел, даже после водки и горячего супа никуда не подевался.
Позже они долго чаевничали вместе. Чай наливали из самовара, к нему подали вишневое варенье и крендель. Беседовали о разном. Часы нехотя пробили девять раз. Анна Александровна пошла укладывать Тотошу спать, и мужчины остались вдвоем. После небольшой паузы Добужинский осторожно произнес:
— Я шел к вам и, признаюсь, не был уверен, что дома застану.
— Вот как? — Луначарский улыбнулся в притворном изумлении, но прекрасно все понял.
— Я видел на Лиговской автомобили, один за другим в сторону Московской заставы.
— Ну, мало ли…
— Видел Свердлова, он тоже туда ехал.
— Не может быть! Я был на Николаевском. Он при мне сел в поезд с делегатами. Вы ошиблись, дорогой, с кем-то спутали, — выпалил Луначарский.
Он понял, что погорячился, разговор нужно срочно увести в иную тему.
— Я — художник, не забывайте, не могу спутать лицо, тем более, столь неповторимое, — печально ответил гость.
— Вот именно, вы — художник. А я хочу открыть в Петрограде новый театр, необычный. Вы знаете цирк Чинизелли на Фонтанке? Да, там. Чтобы действие происходило не на сцене, а на арене, как придумали еще древние греки. Откроем Театр Трагедии! В наше время такие события свершаются, такие перемены, и нужны иные зрелища! Если в жизни мы — свидетели эпохального перелома, то и в новом театре без занавеса также станем участниками действия. Понимаете, время требует! А вас, Мстислав Валерианович, хотел бы видеть там в качестве художника уже не сцены, а, так сказать, арены. Хочу поручить найти в таком пространстве новые художественные решения.
Они беседовали о новом театре. Добужинский действительно начал представлять совершенно необычное оформление уже не для сцены, а для арены. Теперь ведь сидящие на противоположных сторонах зрители увидят не одно и то же. Как найти решение? Интересно. А там есть поворотный круг или нет? А сложно ли его сделать? А если во время всего действия будет непрерывно совершаться очень медленное вращение, тогда зритель сможет подобно парящей птице как бы облетать арену. Такого же прежде никогда не было. В основном, говорил Луначарский, иногда повторяя прежде сказанное. Кто с ним знаком хорошо, мог сразу обратить внимание, и это означало необычное волнение и мысли, витающие далеко от предмета беседы. Добужинский как раз знал наркома отлично, но повторений не замечал, поскольку сам невольно думал об увиденном в городе. Mысль о бегстве правительства из Петрограда не покидала. А Анатолий Васильевич попросту остался, потому что его не взяли. Он же большой ребенок. В такое мероприятие детей не берут. Потом позовут, если он им еще нужен. А если нет — к чему все прожекты? Без Луначарского станет худо. Придется думать, как жить дальше, как заработать паек, чем протопить дом. И город, судя по всему, ждет судьба печальная. Он обязан еще много здесь поработать. Это его долг. Неужели придется уехать навсегда? Об этом даже помыслить было страшно. Но у него семья, жена и двое детей. О них думать обязан в первую очередь.
Анатолий Васильевич уговаривал гостя остаться на ночь. Мстислав Валерианович, несмотря на поздний час, пожелал уехать домой. Хозяева не смогли его переубедить. Художник помнил, что завтра жена с детьми вернутся домой, а его там долго не было, наверняка выстудило все, придется затопить печь прямо на ночь. Дров должно хватить. Добужинский оделся, взял свой этюдник, стал прощаться. Луначарский предлагал вызвать автомобиль из Смольного, гость даже слушать не пожелал, объяснил, что извозчика поймает легко. Хозяева поверили, потому что самим давненько извозчика брать не приходилось. Они распрощались. Добужинский вышел на улицу. К его удивлению там было совсем не так холодно, как он ожидал, все-таки в городе этом погода — самая переменчивая. И что совсем удивительно: не успел обойти дом Мурузи, выходя на Литейную, действительно остановил извозчика. Художник довольно скоро вернулся домой.
10.
Ровно в девять часов тридцать минут два автомобиля с пассажирами и третий с охраной тронулись в путь, покидая Смольный. Бонч-Бруевич сидел рядом с водителем, Ленин и Надежда Константиновна — на заднем сидении. Мария Ильинична ехала во втором автомобиле. Управделами связался перед выездом со своими помощниками на станции. Все готово, багаж уложили в вагоны, местность прочесали заново. Все уезжающие литерным тайным поездом номер 4001 уже на месте. Ехать решили по Забалканскому проспекту. Там расставили посты. Владимир Дмитриевич украдкой взглянул на Ильича. Тот сидел, опустив руки на колени, смотрел в окно на темный город. В позе его читалась какая-то безмятежная покорность. Никакого волнения, скорее, безразличие, сопровождаемое едва заметной неприятной улыбкой. Она даже показалась фальшивой, дурашливой.
«Я ему говорю, и он делает. Не спрашивает, подчиняется, ведет себя как старичок, за которым дети ухаживают, а ведь сейчас, если вдуматься, мы повернем историю страны круче, нежели в октябре», — с ужасом подумал Бонч-Бруевич, пытаясь одновременно отогнать столь постыдные мысли, пока его за ними не застукали. Отогнать не получалось. — «Ему же всего сорок семь лет! Рано еще стариком быть. Притворяется? А, может быть, знает или чувствует что-то более важное. Если он не мне покоряется? Или, нет, если быть честным до конца, сам я подчинился безропотно, принял слова брата к исполнению. А Михаил откуда это взял?»
Машины без остановок довольно быстро ехали по опустевшим улицам. Вот уже Загородный проспект, миновали ипподром, слева появился Царскосельский вокзал, напротив — Введенский собор, через мостик, пересекли канал и — к Технологическому. Теперь аккуратно свернули на Забалканский, и помчались по прямой на юг вдоль Пулковского меридианa. Когда пересекли Обводный канал, Владимир Дмитриевич вспомнил, что здесь начинаются места опасные. Это наконец-то отвлекло от прежних размышлений. За Скотопригонным двором от Горячего поля стали встречаться вооруженные красногвардейцы, охранявшие путь. Обогнули Московские ворота. Дядя Том снова посмотрел на Ильича. Тот поймал его взгляд, спросил, долго ли еще ехать, получил ответ, что осталось минут пять, не более, и снова уставился отрешенно в окно.
Прибыли на станцию, хотя назвать ее так язык не поворачивался. Рельсы со шпалами в несколько рядов, никаких перронов, станционный домик красного кирпича с названием «Цвѣточная» на побеленной полосе стены. Много людей и нет света, только зажженные автомобильные фары позволяли что— то увидеть, но от движения машин картина все время менялась, и чудилось, что оказались в кинематографе, только еще добавить тапера с разбитым роялем и надрывную музыку. Водитель остановил возле вагонов.
— А скажите мне, Владимир Дмитриевич, нужно, чтобы свет не включали? — спросил Ленин, выходя из автомобиля.
— Сожалею, но решили не включать, даже в поезде хотя бы в начале пути. Вам помогут войти в купе, фонариком подсветят.
— Нет, так невозможно, — в голосе Ильича появились нотки ребенка, готового закапризничать. — Совсем не могу в темноте, придумайте что-нибудь.
— Хорошо, я проверю. Если в купе хорошо затемняется окно, сможете включить там свет.
— Вот и отлично, можно будет в дороге почитать! — радостно воскликнул Ленин.
Владимир Дмитриевич вновь почувствовал прежнюю тревогу, а этот краткий диалог и последняя фразa почему-то запомнились навсегда.
11.
Александру пришлось в своем укрытии просидеть долго. Поначалу он прождал с четверть часа и решил было выйти, поскольку кругом сделалось тихо, лишь моторы машин звучали поодаль. Но залаяли собаки, сначала где-то совсем близко, потом уже на расстоянии. Или учуяли его, или здесь ходили другие люди. Александр боялся собак больше, чем людей. Ему было лет тринадцать, когда с компанией приятелей, залезли на раскольничье кладбище вдоль Митрофаньевской дороги. Час такой, что никого на кладбище нет, только сторож. Хватило ума у кого-то прямо там достать папиросы и закурить. Сторож спустил на них собаку, которая покусала одного из компании, Александр увернулся, но страх пережил нешуточный, навсегда запомнил. Вслушивался, нет ли среди собачьего лая человеческих голосов, в какой-то момент показалось, что услышал, но, скорее всего, он ошибся. Собачья перекличка пошла на спад, они затихли. Профессор ждал, не выходя из укрытия. Очень хотелось справить малую нужду, терпел. Когда стало невмоготу, озираясь вышел наружу. Тихо. Отойдя на пару шагов, он облегчился в сугроб, наугад в темноте ногой присыпал снегом это место, уже раздумывал, не пора ли уходить, однако вновь услышал звук мотора, который будто бы приближался. И собаки вновь залаяли. Вернулся в укрытие и затих. Автомобиль медленно проехал совсем рядом. Даже слышал голоса людей. Говорили не по-русски. Он легко узнал латышский язык. Вспомнил пассажиров, приезжавшиx поездами из Риги, Двинска и Виндавы. Машина проехала мимо. Значит, патрули еще повсюду. Ждать!
Оконце выходило в сторону путей. В темноте трудно было что-то увидеть. Он смотрел туда, но гораздо больше слушал. В какой-то момент услышал новыe звуки. На станции стал характерно шипеть и ухать паровоз. Александр различал их по голосам. Этот не мелкий маневровый, а большой. Он услышал неповторимый перестук сцепки, быстрой волной пробежавший от вагона к вагону. Теперь должны дать гудок. Его не дождался. Паровоз стал ухать глубже, весомее, громче. Тронулись без гудка? Такого не вспоминалось. А ведь на железной дороге вырос. Через несколько мгновений Александр Винге в оцепенении наблюдал, как медленно в темноте на путях появился огромный паровоз без единого огня, тянущий темные пассажирские вагоны. Только в одном купе при закрытом окне можно было увидеть узенькую щелочку света. Поезд-призрак набирал ход, уже прополз последний вагон, оставив после себя в небе лишь узкий месяц. Ошеломленный беглец понял, что на этом все закончилось, теперь ловить его никто не станет, можно встать и уйти. Он вернется к своим, на сопредельную территорию они больше соваться не станут. Пройдет около года, Александра свалит «испанка», и последним, что он увидит в бреду, станет черный паровоз без огней, который надвигается прямо на него. А наутро товарищи отнесут его тело в могилу.
Литерный тайный поезд № 4001 продолжал свой неспешный ход по Путиловской соединительной ветке на восток. Без огней. Только главный пассажир в своем купе сидел при свете. Оконное стекло постарались наглухо затемнить. Ленин читал книжку, не обращая ни на кого внимания и особо не проявляя интереса к происходящему. Бонч-Бруевич знал, что впереди еще долгий путь до Москвы, понимал, что не заснет ни на минуту, а усталость свалится на него уже гораздо позже, будет страшно болеть голова, работать не сможет дня два-три. Поезд выждал перед поворотом на Николаевсую дорогу, пропуская пассажирский состав, ушедший несклько минут назад с вокзала. Там ехали тоже сотрудники наркоматов, имущество, документы. Теперь пришла очередь и литерному № 4001 свернуть на магистральную ветку. Уже на Николаевской дороге, покидая Петроград, наконец-то включили огни и помчались прочь, оставляя позади двести последних лет. Но никто об этом не даже не задумался, на дворе стоял одна тысяча девятьсот восемнадцатый, холодный, неустроенный и непонятный год, с незнакомыми порядками, новой властью, другим календарем. Всего-то неделю назад удалось «поганый» мир заключить и от всех измучившей войны избавиться.
12.
В гостиной на Манежном часы пробили десять раз. Луначарский сидел в кабинете за столом, пребывая в полнейшей растерянности. Надо же как провели его ловко, и весь этот спектакль на Николаевском вокзале устроили, и ему в нем роль отвели. А теперь что? Воистину «Человека забыли!» Да, всегда тайком мечтал о театральной сцене, вот и сыграл чеховский финал. Уехали. А Просвещение оставили, оно что ли больше никому не нужно? А мост? Ему суждено теперь обрушиться, как когда-то случилось на Фонтанке с Египетским в январе пятого года? Или эти два берега не пожелают соединиться никогда, а сам он никакой не мост, не настоящий, а так, воображаемый, маниловский, нафантазированный самому себе. Его употребили и бросили. И сам стыдился своих раздумий, но поделать с собой ничего не мог. И если бы только свои обиды вскипели в нем! Он внезапно почувствовал нечто куда более страшное. Оказывается, революция — это вовсе не то, о чем мечтали, которую творили он и его товарищи. Революция вызревает долго, самостоятельно. Ее подлинные цели не обязаны быть сразу очевидными. Она выбирает для себя тех, кому по силам сломать прежнее общество наиболее решительно и беспощадно, она передаст им вожжи, даст себя почувствовать ее творцами, положит страну под их власть со всеми лозунгами. Они сломают старое, прольют много крови, а когда это сделают, то их уничтожат, да так, что никто не пожалеет. Лозунги и провозглашенные цели отменять не станут, они сами потихоньку потеряют значение, прежний огонь угаснет совсем, а страна через много десятков лет придет к тому, что, собственно, и было глубинным смыслом революции. От намеченного и сделанного Петром — вспять. Мысль не новая, два столетия варилась и дожидалась своего часа. Большевики здесь — не более чем отряд смертников. Пока им вручены бразды правления. Но если та самая глубинная революция от них чего— то потребует уже сейчас — будет исполнено беспрекословно, можете не сомневаться. Вот оно: столицу из Петрограда — в Москву, немедленно, сегодня!
Звонок в дверь раздался в очень поздний час. Позвонили один раз, Луначарский вздрогнул невольно. Шагов прислуги не услышал, сам решил пойти открывать. Позвонили снова. Прежде чем отпирать, спросил кто там.
— Срочный пакет из Совнаркома! — ответил голос за дверью.
Открыл замки. На площадке стоял высокий человек в кожанке с маузером на поясе и портфелем в руках. Один. Луначарский пригласил его войти. Тот не двинулся. Из портфеля извлек запечатанный сургучом конверт, вручил со словами:
— Письмо от председателя Совнаркома. Приказано передать вам лично в руки. И еще: вы должны прочитать его, никому не показывать, а по прочтении уничтожить, сжечь. Товарищ Ленин просил ваш ответ привезти завтра в Смольный, тоже никому не показывать, передать в секретариат. Там должна стоять дата «десятое марта», это очень важно. До свидания, товарищ Луначарский.
Гость повернулся и быстро пошел по лестнице вниз к парадной. Странно, в таких сапогах он умудрялся не стучать. Исчез из вида, а через несколько мгновений за ним захлопнулась внизу дверь. Луначарский держал письмо, замечая дрожь в руке. Никто в доме не проснулся. Он тихо запер дверь, ушел в кабинет. Некоторое время сидел, рассматривая конверт, и боялся его распечатать. Наконец решился и открыл. Извлек листок и сразу узнал почерк Владимира Ильича. Письмо — совсем коротенькое.
«Дорогой т. Луначарский! Представляю себе, что Вы могли подумать, но поверьте, была настоятельная необходимость так поступить. Сегодня вечером аппарат ВЦИК и Совнарком покидают Петроград и переезжают в Москву. Вскоре будет объявлено о переносе столицы, а Съезд Советов примет это как свое решение. По соображениям безопасности проведено в глубочайшей тайне, поверьте, даже я знаю далеко не все. Наш Дядюшка Том разработал свой план, он отвечает за переезд. Прошу прощения, что мы не поделились с Вами заблаговременно, постарайтесь понять верно. Сразу скажу: Вы остаетесь народным комиссаром просвещения, наркомат продолжит работу, но в ближайшее время останетесь в Петрограде. Найдите подходящих людей в качестве заместителей, которые будут представлять вас в Москве на заседаниях Совнаркома. И Вам частенько придется приезжать в столицу (это слово обидно резануло) для участия в решении важнейших вопросов. А после весь наркомат просвещения тоже переедет в Москву. Будем работать! В моем представлении неизменно Ваше направление для нас — архиважнейшее. Так что не держите обид, дражайший Миноносец «Легкомысленный».
В. Ульянов (Ленин)
10/03/1918
P.S. Во избежание кривотолков и ненужной паники среди ваших впечатлительных друзей, напишите от себя лично письмо в Совнарком. Вы придумаете сами, подсказок делать не стану».
Анатолий Васильевич прочитал письмо даже дважды. В каком-то постыдном волнении взял его вместе с конвертом, достал спички, открыл печную дверцу, вытянул наружу заслонку дымохода, и бросил письмо в печь. Со второй спички поджег и наблюдал, как пламя поедает бумагу. Будто бы от этого жалкого огня он почувствовал жар. Закрыл дымоход, затворил печную дверцу и вернулся к столу. От своих прежних мыслей и страхов готов был сгореть со стыда. Анатолий Васильевич немедленно сел писать письмо в Совнарком. Оно рождалось быстро, хотя и передавало необычайное волнение пишущего. Луначарский не обращал никакого внимания на то, что Петроград называет все время Петербургом, что тон письма избыточно эмоционален и не совсем подходит для обращения в Совет народных комиссаров.
«Дорогие товарищи!
Правительство твердо и совершенно правильно решило покинуть Петербург и перенести столицу Советской России в Москву даже в том случае, если мы получим более или менее длительное замирение.
Но, конечно, правительство не может остаться равнодушным к дальнейшей судьбе громадного, первоклассного мирового революционного центра. Петербургу придется круто. Он вынужден будет болезненно пережить процесс свертывания и в экономическом, и в политическом отношении…»
Надо же, «круто». Слово не совсем подходящее. Не стал вымарывать.
«Конечно, с отъездом Совета Народных Комиссаров и ЦИК вся власть окончательно перейдет в руки Петербургского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Но было бы опрометчиво возлагать ответственнейшую роль руководителя советской жизни в Петербурге только на председателя Совета т. Зиновьева. Тут необходима коллегия. И в коллегию эту, по— моему, должен быть введен один из народных комиссаров, и при том сравнительно популярных в Петербурге. Он может быть оставлен в качестве Народного комиссара Северной области для координации деятельности Советов этой области и постоянных сношений с Правительством в Москве…
Я решаюсь предложить товарищам народным комиссарам лично себя на пост их официального представителя в Петрограде. Я думаю, что известие о том, что я остаюсь в городе, хоть немного смягчило бы горечь покидаемого правительством центра. Не берусь за администрацию в военном, полицейском и продовольственном отношениях, но берусь по мере сил поддержать дух бодр, доверие к Советской власти, быть защитником Петербурга перед вами, если за общегосударственными перспективами вы начнете терять несколько из виду геройский центр революции, и, деля во всем его судьбу, быть перед его массами защитником престижа правительства».
Перечитал еще раз этот абзац. «Поддержать дух бодр» — не очень звучит, но оставил. А в целом? Да, есть обидный укол, даже упрек некоторый. Ничего, тоже оставил. Вы же со мной так поступили? Продолжил письмо в своем обычном стиле, с некоторой даже нарочитой эмоциональностью:
«…во-первых, я неоднократно обещал массам Петрограда, с которыми нахожусь в непрерывном контакте, не покидать Петрограда до последней возможности. Во-вторых, ко мне, если я не обольщаюсь, имеется известное доверие, в-третьих, я менее других нужен в центре, т. к. на моем теперешнем посту меня легко может заменить тов. проф. Штернберг.
Прошу Совет Народных Комиссаров рассмотреть это мое заявление и дать свое заключение в кратчайший срок.
Народный комиссар А. Луначарский.»
Дату поставил, как ему приказали, десятое марта. Что там насчет доверия, не слишком? Ничего. Поделом вам!
Он еще раз прочел написанное и решил ни слова не менять. Приготовил конверт и все оставил на столе. А теперь — спать.
Смежая глаза, Анатолий Васильевич представил себе грандиозную постановку «Короля Лира» на арене нового Театра Трагедии. Его предстояло создать. Много, очень много работы, обязан все успеть. И с этой мыслью настиг его глубокий сон, продлившийся до семи часов утра одиннадцатого марта по новому стилю одна тысяча девятьсот восемнадцатого года.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer12-serglevin/
