«Наш Лёвушка...». Лев Лунц, 1901–1924+2

Под редакцией Шуламит Шалит

 

Памяти моего дорогого папы

Якова Иосифовича Рабиновича,

двоюродного брата Льва Лунца,

посвящается

Мои экзамены и посвящение в семейные тайны

Необыкновенное лето стояло в Ленинграде в начале июня 1954 года.

Город, умытый проливными весенними дождями, сверкал чистыми стеклами и играл яркими красками молодой зелени, синего неба и слепящего солнца. Тюлевые занавески на двух открытых окнах нашей комнаты в коммунальной квартире пузырились от легкого ветерка, как паруса лодок, скользивших по Неве. Был воскресный день, и этот ветерок дразняще манил и просто выталкивал меня из комнаты на улицу. Но я не могла себе этого позволить, ― так как завтра у меня должен быть экзамен на аттестат зрелости по литературе. Мама с младшей сестренкой на даче, а папа дома, он ― «сторожащий глаз». Передо мной на письменном столе несколько листков тоненькой папиросной бумаги, на них отпечатаны экзаменационные билеты, всего их тридцать один. В который раз громким шёпотом повторяю ответы на вопросы в билетах, точно зная, где и когда следует привести высказывание Владимира Ильича Ленина или Иосифа Виссарионовича Сталина, а также, в случае необходимости, цитаты из произведений великих русских литературных критиков ― Белинского, Добролюбова, Писарева, Чернышевского.

Однако несмотря на всю мою уверенность в знании пройденного материала, в одном из последних билетов был вопрос, который вызывал у меня чувство внутреннего беспокойства и периодически приводил меня в сильное замешательство, пугая своей неопределенностью. Он звучал приблизительно так: «Основные положения Доклада т. Жданова о журналах ″Звезда″ и ″Ленинград″ на собрании партийного актива и собрании писателей в Ленинграде».

В течение учебного года этой теме не было посвящено ни часу, и лишь на предэкзаменационной консультации, всего за три дня до экзамена на аттестат зрелости, учительница по литературе прочитала нам доклад Жданова вслух…

А сейчас за день до экзамена в какой-то момент ощутив вдруг всю глубину своего незнания, я почувствовала, что меня охватывает паника, и от досады, стукнув кулаком по столу, с глазами, полными слез, я прокричала:

«Черт! Я не знаю, что мне делать!»

Папа поспешно подошел ко мне и с тревогой в голосе спросил:

«Доченька, что с тобой? Что случилось?»

И я взволнованно начала объяснять ему причину своей взвинченности, сказав при этом, что не знаю наизусть ни одного стихотворения Анны Ахматовой (а в то время это было необходимо, если ты говоришь о творчестве поэта; так, например, разбирая поэзию Тараса Шевченко, в одном из экзаменационных билетов требовалось прочесть наизусть на украинском языке (!) его стихотворение «Завещание»). У Зощенко помню лишь два рассказа: один о мальчике, который все время падал, потому что ему обе ноги впихивали почему-то в одну штанину, а второй ― о пирожных, которые бесцеремонно поедала девица с длинными, ярко накрашенными ногтями, в театральном буфете, а рассказа «Приключения обезьяны», который упоминается в докладе, не читала. Когда же я пошла в школьную библиотеку, то мне ответили, что Ахматова и Зощенко ― «на руках», и их мне выдать не могут, а, следовательно, я при всем моем желании не смогла бы восполнить свой пробел.

«Однако самое главное даже не в этом, ― продолжаю объяснять отцу, ― в докладе, кроме знакомых мне фамилий писателей, говорится о какой-то группе «Серапионовы братья», куда входил М. Зощенко, и об их идеологе, как сказала учительница по литературе, каком-то Льве Лунце! Имя для меня абсолютно новое и совершенно неизвестное. Если же мне попадется этот билет, то я боюсь просто «засыпаться» на экзамене.

 

Мой папа Яков Иосифович Рабинович. 1935 г.

К моему удивлению, отец оказался совершенно спокоен, сказав, что я неправильно поняла вопрос билета, так как никто не требует от меня такой глубины знаний. Задача ставится проще ― надо знать только основные положения доклада товарища Жданова, и чтобы мне успокоиться, лучше всего ещё раз прочитать доклад. Он открыл ключом свой личный выдвижной ящик письменного стола и, переложив какие-то бумаги, извлек оттуда аккуратно сложенную газету. Это была газета за 1946 год с докладом т. Жданова…

«Папа! Ты волшебник! Откуда она у тебя?»

«Читай, читай, доченька! А об остальном поговорим позже!»

С радостью проштудировав несколько раз весь доклад, я бойко ответила на папины проверочные вопросы и, наконец, почувствовала себя уверенно. Папа же, напоив меня чаем с бутербродами и взяв в руки лист бумаги и остро заточенный карандаш, твердой рукой конструктора вдруг начал вырисовывать какие-то прямоугольники, соединяя их между собой линиями.

Почти через 50 лет, в 1991 году, этот папин рисунок лег в основу генеалогического древа нашей семьи и семьи Лунц. Но в тот момент я этого ещё не знала, и меня волновал всего лишь один вопрос: сколько времени папа собирается со мной говорить? Я знала его любовь к основательным беседам, так как каждую субботу у нас за вечерним чаем бывали гости, родные или знакомые, и все часами слушали отцовские рассуждения на политические темы, которые он черпал ночами по приемнику «Даугава», переделанному каким-то народным умельцем так, что никакие глушители не мешали слушать все «голоса». На этих посиделках мне всегда льстило видеть с каким уважением наши гости слушали отца, и я с гордостью отмечала про себя гладкую и правильную его речь ― без мусорных слов и затяжных пауз, заполненных звуками э-ээ-э или м-м-м и т. п.

― Очень хорошо, что мы с тобой до конца вечера будем одни, ― произнес отец, ― я давно хотел с тобой поговорить. Тебе пошел уже 18-й год, скоро ты вступишь во взрослую жизнь и тебе пора узнать некоторые тайны нашей семьи. Тайнами я называю ту информацию, которую сейчас тебе выдам, потому что, если она дойдет до определенных органов, то меня, в лучшем случае, уволят с работы, а в худшем ― посадят в тюрьму. Ты должна понимать, что я уже более 20 лет работаю в оборонной промышленности, поэтому после окончания моего рассказа прошу тебя повесить на все услышанное тобой большой амбарный замок!

Думаю, что именно серьезное предостережение отца сыграло немаловажную роль в степени эмоционального воздействия на меня всего, что я тогда услышала. Ну и безусловное обаяние отца и влияние на меня его интеллекта ― и то и другое мне вряд ли удастся передать в своем пересказе, но я попробую, хотя и по памяти, но как можно точнее, восстановить логическую цепь его беседы со мной, а также последовательность изложенных им фактов и событий.

― Тебя интересовало, доченька, почему я сохранил именно этот номер газеты «Правда» с докладом А.А. Жданова? ― продолжил папа. ― Потому, моя дорогая, что Лёва, Лев Лунц ― мой двоюродный брат, следовательно, он двоюродный брат Рафы и Фиры (Рафа-Рафаил и Фира-Эсфирь ― старшие брат и сестра папы ― прим. автора).

 

Эсфирь (Фира) и Рафа Рабиновичи сестра и брат моего папы Якова

И, пожалуйста, не делай такие большие глаза ― разговор предстоит долгий и очень серьезный, тебе надо набраться терпения и слушать меня очень внимательно.

В самом факте родства нет ничего страшного, даже если это имя и упоминается отрицательно в докладе товарища Жданова. Страшно для меня и всех нас другое: семья Лунцев в 1921 году эмигрировала из России ― сначала в Германию, а потом, в начале тридцатых, переехала в Англию, то есть у меня с моей степенью допуска к секретным документам имеются близкие родственники за границей. Нигде в анкетах и никогда я этого не указываю…

 

Схема родственных связей, нарисованная папой в 1954 г. и восстановленная мной по памяти

А теперь с помощью нарисованной мною схемы я хочу рассказать тебе о моем, ну, и о твоем, естественно, происхождении и объяснить родственные связи между семьями Лунц и Рабинович.

В каждом нарисованном мною прямоугольнике я пишу родственное имя, затем вписываю в него имя мужа или соответственно жены с другой фамилией, а тонкими линиями соединяю каждый прямоугольник с другими, куда вписываются имена детей этой супружеской пары.

Итак, моим дедом, то есть отцом моего отца, был раввин Хаим Рабинович. Хаим Рабинович являлся потомственным раввином, очень известным в религиозных кругах Литвы своими трудами по иудаизму. Жил он в городе Шавли (сейчас Шяуляй). Раввинами были и его отец ― мой прадед, и его дед ― мой прапрадед. Таким образом, происхождение у меня, как ты видишь, не рабоче-крестьянское, а это в наше время тоже не очень хороший фактор.

У Хаима Рабиновича и его жены Леи было шестеро детей ― четыре дочери и два сына. Трое его детей не имели потомков, поэтому я расположил их имена справа от прямоугольника с именами Хаима и Леи Рабинович, а вниз пойдут связи к прямоугольникам с именами их детей, имеющих потомков.

Итак, старший сын Хаима Рабиновича (имени его я не помню) после смерти отца должен был наследовать его духовный сан и тоже стать раввином, но он этого не захотел, и когда ему исполнилось 18 лет, бежал из Литвы в Америку. Больше о нем никто ничего не слышал. Однако это дополнительный минус в моей биографии, так как никто не будет разбираться в том, знаком я с ним или нет, видел я его когда-нибудь или нет (ведь убежал он еще до моего рождения!), просто есть факт: мой родной дядя жил или живет в Америке, что плохо, значит, и об этом также никому не надо рассказывать. Скандальный поступок юноши отрицательно сказался на моральном состоянии семьи раввина.

Но ещё более сильный удар пришлось перенести семье Хаима Рабиновича, когда одна из его дочерей, красавица и умница, влюбилась в офицера царской армии Павла Ворокина, крестилась и венчалась с ним в церкви, а потом и вообще убежала из дома.

После крещения её назвали Груня (Агриппина? Аграфена? ― не знаю). Её настоящего еврейского имени, данного ей родителями при рождении, тоже не знаю. Для меня она всегда была «тетя Груня».

Кстати, офицер, хотя и являлся представителем дворянского сословия, был не дурак выпить и позволял себе по отношению к Груне заниматься рукоприкладством.

Груня же была проклята семьей за отречение от веры отцов, и по ней отсидели, следуя древнему еврейскому обычаю, как по умершей, ― шиву, и никто из членов семьи не имел права до конца дней своих с ней встречаться. Однако ничто не остановило Груню. Она была предана своему Павлу безгранично. Когда же свершилась Октябрьская революция, Груня, чтобы спасти любимого от репрессий со стороны Советской власти, уехала с ним жить в захолустный городок на Урале ― Лысьва, где можно было затеряться и скрыть происхождение мужа. Она живет там до сих пор. Моя старшая сестра Фира, твоя тетя, будучи во время войны в эвакуации в Челябинске, отыскала Груню и поддерживала с ней связь. Детей у Груни и Павла не было.

Следующая бездетная дочь раввина Хаима Рабиновича, Ревекка, вышла замуж за ювелира по фамилии Лифшиц (имени его я не помню) и прожила с ним безбедно вплоть до его смерти, а потом, оставшись одна, переехала жить к своему брату ― моему отцу и находилась с семьей отца до конца войны. Ты должна её помнить, так как в Свердловске, в эвакуации, она жила с нами в одной квартире, где и скончалась в 1945 году.

Кстати, после смерти Ревекки было обнаружено завещание, в котором она просила передать её драгоценности своей младшей сестре Груне. Никого из членов семьи, проклявших Груню, уже не было в живых, поэтому мы с Рафой написали Груне письмо, и она приехала к нам в Свердловск вместе со своим мужем. Это был первый и последний раз, когда я их видел. Она ― все ещё статная красивая женщина, а муж разочаровал ― маленький, плюгавенький мужичок, все время шмыгающий носом. Уже после смерти Павла Ворокина Фира навещала Груню, а по возвращении рассказала интересную историю, связанную с Груней и драгоценностями Ревекки. Как-то в город Лысьва приехала на гастроли оперная труппа. То ли в городском театре, то ли во дворце культуры давали «Пиковую даму» Чайковского. Груня, уже будучи вдовой, надев на себя драгоценности Ревекки, в длинном черном платье пришла в оперу и заняла место в первом ряду. Расположившийся в ложе секретарь обкома этой области спросил у рядом сидящих: «А это кто такая?»

― Это наша местная «Дама пик», ― был получен ответ.

С этого момента за отсутствием других знаменитостей все в городке стали называть Груню ― «наша Дама Пик».

 

Мой дедушка Иосиф Ефимович (Йосель Хаимович) Рабинович. 1925 (?)

Теперь по моей схеме следуют те дети раввина Хаима Рабиновича, у которых были потомки, их трое ― Иосиф, Этель и Хая (Анна). О каждом расскажу отдельно.

Итак, мой отец, твой дедушка Иосиф. Настоящее его имя и отчество Йосель Хаимович, но в паспорте записано ― Ефимович. В 1886 году он был призван в царскую армию. Отслужил там 2 года фельдшером, а потом уехал в город Томск, поступил в Томский университет на медицинский факультет и окончил его, получив диплом провизора. Там же в Томске у него была своя аптека. У меня сохранились до сих пор и солдатская книжка отца и его диплом. Как ты знаешь, он женился на Вере (Двойре) Альтшуллер, и у них родилось трое детей: Рафа, Фира и я ― Яков.

 

Вера Альтшуллер с детьми (у нее на коленях мой будущий папа Яков), стоят Фира и Рафа, 1912

Мой отец тоже не захотел наследовать духовный сан раввина, и на Хаиме Рабиновиче династия этой ветви литовских раввинов Рабиновичей из города Шяуляй оборвалась. Кстати, «хаим» на идише ― жизнь. Твой дед очень переживал, что не назвал ни одного из сыновей в честь своего отца ― Хаимом, и когда у Рафы в 1932 году родился первенец, понимая, что в СССР назвать ребенка Хаимом это заранее усложнить его жизнь, попросил Рафу назвать сына Виталий, так как «вита» на латыни ― жизнь.

Твой дед был провизор и латынь знал в совершенстве.

И хотя я иногда видел твоего деда молящимся, с талесом на голове и на плечах, после революции в нашей семье еврейские традиции строго не соблюдались.

Только семья тети Этель, оставшейся жить в Литве, в Шяуляе, в доме своих родителей, продолжала вести религиозный образ жизни, соблюдая все еврейские обычаи и традиции. Этель вышла замуж за Моше Ордмана, который считал моего деда Хаима Рабиновича своим учителем и занимался изданием его трудов, пользовавшихся в религиозных кругах огромной популярностью.

История семьи Этель

По моей схеме прямоугольник с именем Этель и Моше Ордман расположен слева от прямоугольника с именами моих родителей.

 

Этель и Моше Ордманы, 1900 (?). Расстреляны в 1941 г.

Мой отец очень тепло относился к Этель и её семье, находился с ними в постоянной переписке и часто навещал их в Литве.

У меня сохранилась фотография дочери Этель и Моше ― Тойбе Ордман, моей двоюродной сестры. Тойбе выходит замуж за Иосифа Гиршовича. У них рождается сын, которого в честь деда ― раввина Хаима Рабиновича называют тоже Хаимом. У меня есть еще одна фотография, которую Тойбе прислала моим родителям. На ней красивая улыбающаяся Тойбе держит на руках полугодовалого малыша. На обратной стороне фото написано: «На добрую память. Дорогим тете и дяде и их милым детишкам от Хаимеле и его мамы». Шавли 20/IX 1928 г.

 

Тойбе и Хаим Гиршовичи, 1928

А в июне 1941 года, когда в Литву вошли немцы, связь с семьей Этель и Моше Ордманов, а также с Тойбе и Иосифом Гиршовичами была потеряна. С ветвью Ордманов-Гиршовичей связана одна из самых трагических страниц истории потомков Хаима Рабиновича.

Рафа, который прошел всю войну, как он сам говорил, «от первого до последнего звонка», в самом её конце в составе частей связи войск Прибалтийского фронта был переброшен со своей частью на территорию Литвы и, конечно же, при первой возможности прибыл в Шяуляй. Бродя по безлюдному и разрушенному городу с глазницами обгоревших окон в закопченных стенах разбомбленных домов он наконец-то наткнулся на какого-то мужчину неопределенного возраста. Так как Рафа к этому времени был уже в чине майора войск связи, и его сопровождал вооруженный солдат, то встречный, очевидно, из страха, не отказался с ним говорить, и на вопрос, не знает ли он, где дом раввина Хаима Рабиновича и что с его обитателями, ответил на ломаном русском языке, что дом здесь рядом и выглядит так же, как и все кругом, а что касается его жильцов, то перед отходом из Шяуляя немцы согнали всех оставшихся в живых евреев в сарай, облили его бензином и подожгли…

Ошеломленный услышанным Рафа написал письмо нам в Свердловск, и эта гнетущая душу информация ещё долго не давала нам покоя. Однако понимание всеобщего горя во время войны не позволяло раскисать и расслабляться, да и с течением времени боль понемногу притупилась. Потом пришла радость дня Победы и начало новой, мирной жизни…

Письмо из Израиля. 1948

Монолог отца продолжался…

«Доченька! Сообрази! 1948 год!

Да, в один из летних дней 1948 года, придя с работы, я открываю почтовый ящик и вынимаю оттуда странный конверт. Там, где должен быть адрес получателя, написано по-русски: СССР, г. Свердловск, агроному Рафаилу Рабиновичу, а на обратной стороне по-английски отправитель ― Това Офер, ул…, дом…, Тель-Авив, Израиль.

В мае, совсем недавно, провозглашено создание государства Израиль! У нас в стране набирает обороты борьба с космополитами, неприкрытый антисемитизм, и вдруг ― письмо из Израиля от человека, имя которого я вижу в первый раз! Да и как могло дойти такое письмо ― без точного адреса, только профессия, имя и фамилия брата?! Сразу возникла мысль, что без помощи соответствующих органов здесь не обошлось, хотя само по себе сочетание «агроном Рафаил Рабинович» в городе Свердловске все-таки было единичным явлением.

Я едва дождался прихода Рафы с работы и, не дав ему даже поесть, попросил вскрыть конверт…

Шесть лет прошло с того момента, а я помню наизусть каждое слово из нескольких первых строк этого письма, тем более, что я читал его и перечитывал бесчисленное множество раз…

″Дорогие мои и любимые дядя Иосиф, тетя Вера, а также ты, Рафочка, и Фирочка, и Яшенька!

Надеюсь, что вы все живы и здоровы. Не удивляйтесь! Это пишет вам ваша племянница и двоюродная сестра Тойбе Гиршович.

Из всей нашей семьи чудом остались живы только я и Хаим!″

Инночка, родная моя! Тебе трудно представить, что творилось со мной и Рафой, когда мы читали это письмо… В своих головах и сердцах мы их давно похоронили, ещё тогда, в конце войны, в 1945-м, после посещения Рафой Шяуляя. Два взрослых мужика, не стесняясь друг друга, обнявшись, вытирали слезы…

Это были и слезы скорби по отцу и матери, к которым обращалась Тойбе, не зная, что их уже нет в живых, и, конечно же, слезы ужаса от описания того гитлеровского ада, который пришлось пережить Тойбе и Хаиму, и слезы радости от сознания, что они остались живы!»

* * *

И дальше мой папа подробно пересказал мне все письмо Тойбе.

Оказывается, когда гитлеровцы в июне 1941 г. вошли в Шяуляй, то первое, что они сделали ― согнали вместе стариков-евреев из каждого дома и на глазах их детей, внуков, родных и близких спокойно и педантично по очереди расстреляли всех до одного. Среди расстрелянных были Этель и Моше Ордманы ― бабушка и дедушка Хаима, они же ― мать и отец Тойбе.

Хаиму весной 1941 года исполнилось только 13 лет…

После этого кошмара жизнь Тойбе, Иосифа и Хаима Гиршовичей, как и жизнь всех евреев Шяуляя, протекала в гетто, где властвовали жестокость, голод, холод, непрекращающийся страх смерти, унижения и рабский труд, бесконечный и изнуряющий.

Невыносимо тяжелая, но все-таки совместная жизнь в гетто семьи Гиршовичей продолжалась до 1944 года.

А в 1944 году, когда войска Красной Армии приблизились к границам Литвы, немцы стали переправлять узников Шяуляйского гетто в концентрационный лагерь Штуттгоф (на территории Польши). И там произошло ещё одно из тяжелейших событий в семье Гиршовичей. В лагере их разлучили. Тойбе, как и всех остальных женщин гетто, оставили в специальном рабочем лагере под Штуттгофом, а мужчин, и среди них Иосифа и Хаима, направили в Германию, в концентрационный лагерь в город Дахау, под Мюнхеном. Когда каждую из колонн узников Шяуляйского гетто ― мужчин и женщин ― немцы гнали к месту их заключения, Тойбе среди изможденных мужчин, идущих навстречу женской колонне, узнала своего мужа Иосифа. Но она не имела права ни обернуться, чтобы посмотреть ему вслед, ни помахать в знак приветствия рукой ― заключенным за любое неосторожное, не предусмотренное правилами движение грозил расстрел на месте. Больше Тойбе никогда Иосифа не видела…

Чтобы сохранить целостность повествования и последовательность событий мне приходится дополнять рассказ своего отца, в частности, и историю Тойбе фактами из других источников.

В 1945 г. концентрационный лагерь Штуттгоф был освобожден частями Красной армии. Едва живых узниц из Штуттгофа, среди них и Тойбе, перевезли в госпиталь в г. Быдгощ. Тойбе несколько месяцев находилась в этом госпитале на лечении, пока ее не поставили на ноги советские медики. В этот же период времени, уже после освобождения всей территории Польши от немцев, каким-то чудом уцелевшие литовские евреи стали пересекать литовско-польскую границу в поисках своих родных и близких, выживших в концлагерях. Объединенные общим горем, чувством сострадания, они жадно впитывали в себя сведения обо всех знакомых и незнакомых людях, живших с ними в одном городе, деревне, местечке, став таким образом «живыми» информационными центрами, передвижной «еврейской почтой». От тех, кто жил когда-то в Шяуляе, Тойбе ещё в госпитале узнала, что её мужа Иосифа и сына Хаима переправили из Дахау в один из его филиалов ― Мюльдорф, к югу от Мюнхена, где Иосиф заболел и умер, а 17-летний Хаим был как будто спасен американскими солдатами и под охраной солдат Еврейской бригады в британской армии отправлен вместе с другими выжившими еврейскими детьми в лагерь для перемещенных лиц, расположенный на одном из итальянских островов. Оттуда они должны были перебраться в подмандатную Палестину. А так как в Палестине ещё с 1923 года жила её родная тетка Хая Кац (со стороны отца ― Моше Ордмана), Тойбе сразу же поняла, где ей нужно будет искать своего сына.

И Тойбе начинает долгий и трудный путь в Эрец-Исраэль. С этого момента каждый свой шаг в этом направлении она делает по плану, выверенному тысячами евреев, нелегально перебирающихся на родину своих предков.

Страстное желание как можно скорее покинуть предавшую их Европу и обрести свое государство способствовало необычайной организованности процесса исхода евреев из стран, находившихся под гитлеровским сапогом. Из уст в уста беженцы передавали друг другу имена и адреса тех, кто бескорыстно помогал евреям достигнуть берегов Палестины.

Среди них были и проводники через границу, и те, кто предоставлял евреям жилье, обеспечивал их едой, одеждой. Будучи человеком, продумывающем все до мелочей, Тойбе решила сначала добраться до Мюнхена, в окрестностях которого во время войны были расположены лагеря Дахау и Мюльдорф. Она узнала точные данные, куда и к кому надо обратиться за необходимой информацией о Хаиме. К неописуемой радости Тойбе получила подтверждение, что её сын Хаим Гиршович жив и находится сейчас вместе с другими подростками, спасенными американскими солдатами, в Италии. В то же самое время Тойбе выясняет, что так как концлагерь Штуттгоф, в котором она находилась, был освобожден войсками Красной армии, то её имя внесено в специальные списки вылеченных советскими врачами узников концлагерей, расположенных на территории Польши. Поэтому она должна вернуться на свою родину в Советскую Литву. Кроме того, ей напоминают, что ещё с начала Второй мировой войны, то есть с 1939 года, в связи с огромным наплывом беженцев из Европы, спасавшихся от фашистов, и, как следствие этого, все сильнее разгорающейся вражды между арабами и евреями, правительство Великобритании запретило еврейскую иммиграцию в Палестину из СССР и стран, бывших подконтрольными Третьему рейху. Поэтому, если Тойбе даже удастся нелегально проникнуть в подмандатную Палестину, при первой же проверке документов англичане выдворят её из страны. Значит, чтобы найти сына, она должна добыть новые документы и на другое имя, чтобы не числиться ни в каких официальных бумагах концлагерей, находившихся во время войны на польской территории.

Благодаря тому, что Мюнхен тогда входил в английскую зону оккупации, Тойбе удается получить новое удостоверение личности и другие необходимые справки, качество которых при проверке англичанами в Палестине не должно вызвать сомнения в их подлинности. Так Тойбе Гиршович стала Товой Офер. Под этим именем она из Германии через Австрию добирается до Италии, где в маленькой южной деревушке располагался один из лагерей для перемещенных лиц. Через некоторое время с группой еврейской молодежи, на утлом суденышке, достигает берегов острова Кипр, а затем, с третьей или даже четвертой попытки, на лодке с такими же нелегалами, ночью, она ступает на землю Эрец-Исраэль.

Это произошло в конце 1946 года. Тойбе, теперь уже Това Офер, продолжая поиск своего сына, приходит в дом родной тети Хаи Кац…

Рассказ Хаима Офера, сына Товы (Тойбе)

Весной 1941 года мне исполнилось 13 лет. Гитлеровцы вошли в Шяуляй в июне. Бабушку и дедушку Ордманов, Этель и Моше, расстреляли на наших глазах. Условия в гетто были ужасные, но мы были втроем, папа Иосиф Гиршович, мама Тойбе (бывшая Ордман) и я. В 1944 году, до прихода Красной армии, нас отправили в Польшу, в концлагерь Штуттгоф, и там разлучили с мамой. Она осталась, а нас с отцом определили в мужскую колонну и погнали в Германию. Многие падали прямо на дороге. Папа был очень слаб и ему с каждым днем становилось все хуже. Когда в конце 1944 года мы кое-как добрались до лагеря Мильдорф-Дахау, папа слег, и через два дня умер на моих руках. Мне 16 с половиной. Ни матери, ни отца. Выросший в религиозной среде, я знал молитвы и все время молился за себя и за маму, не зная, жива ли она…

В то время, когда Красная армия освобождала от немцев Польшу, американские войска, заняв юг Германии, вошли на территорию Мильдорфа. Однако заключенных они там не обнаружили. За неделю до этого немцы, понимая неизбежность своего поражения и желая скрыть от мировой общественности свои преступления, стали загружать узников концлагеря в товарные вагоны и перевозить их в сторону Альпийских гор. Грузили штабелями, как дрова, вперемежку мертвых и полуживых ― без воды, еды и доступа свежего воздуха. Везли долго, казалось, целую вечность, везли на смерть… Я то и дело впадал в забытье, но как только приходил в себя ― молился, шепча все, что помнил наизусть…

Только потом мы узнали, кто остался жив, конечно, что как только до начальника поезда и охраны дошли слухи, что американцы уже близко, они попросту сбежали, а машинисты от растерянности и непонимания, как действовать дальше, стали бессмысленно гонять поезд туда и обратно, пока не увидели американские танки. Оставив вагоны с заключенными, и они бросились наутек. После временного замешательства, американцы, поняв, что перед ними вагоны со смертниками, начали предпринимать действия, необходимые для спасения людей. Из близлежащего лагеря, оставленного немцами, была организована доставка воды. Оставшимся в лагере вольнонаемным поварам приказали приготовить мясной суп… Когда миски с горячим супом стали раздавать узникам, оказалось, что несчастные не могли глотать, разучились это делать, некоторые дрожащими руками просто заливали суп в рот, те, кому удалось сделать несколько глотков, тотчас умирали ― организм отвык принимать пищу. Молодые, здоровые американские солдаты были потрясены: увиденное не укладывалось в рамки их представлений о голодных людях…

Как я остался жив? Меня не сразу заметили: я находился в глубине вагона, сил выбраться самому наружу не было, поэтому миска с горячим супом до меня дойти не успела… Увидев страшный результат своего благородного, но скоропалительного решения срочно накормить обезумевших от голода людей, американцы немедленно организовали отправку еще живых в лагерь Фельдафинг, где им была оказана срочная медицинская помощь ― проведен курс интенсивной терапии силами американских врачей высокой квалификации. Среди этих счастливчиков оказался и я, меня лечили, но вернулся я к жизни только через несколько месяцев… Мне только что исполнилось 17 лет, и я попал в число несовершеннолетних еврейских детей ― жертв фашизма, которым международная организация УНРА официально помогала перебраться в тогдашнюю Палестину. Я не смог ничего узнать о судьбе мамы, других родных у меня не было, но когда спросили, есть ли у меня кто-то Палестине, я вспомнил имя Хаи Кац, сестры моего погибшего деда Моше Ордмана… Кто она мне? Двоюродная бабушка? Через какое-то время справочная служба этой самой УНРЫ сообщает мне ее адрес, и уже из Италии я с чьей-то помощью пишу ей письмо в Палестину. Без обратного адреса… Так что ответа я не ждал. Прошел месяц или два, и я оказался на берегу Средиземного моря, в 14 км от Хайфы, в поселении Атлит, где находился тогда лагерь для нелегальных евреев-иммигрантов. И там одним прекрасным днем возникает та самая Хая Кац, чтобы забрать меня к себе домой… Мое письмо дошло…

А вскоре появилась и мама. Я взял мамину новую фамилию Офер. Хаим Офер…

***

Монолог Хаима еще на закончен, но я позволю себе его прервать. В своем почти дословном изложении я передала только канву судеб близких мне людей, но до сих пор мое сердце сжимается от ужаса и боли, и я не могу себе представить, как им удалось все рассказанное преодолеть и сколько душевных сил надо было иметь, чтобы, перенеся такие страдания, не сломаться и начать новую жизнь, жизнь в Израиле.

Могла ли я в далеком 1954 году, слушая и впитывая сердцем и памятью монолог моего отца с рассказом о судьбе Тойбе и ее семьи, представить себе, что через 40 лет, живя в Израиле, услышу другой монолог, уже лично от самого Хаима, ее сына, ведь ни его мамы, ни, разумеется, Хаи Кац, давно не было в живых.

Рассказ Хаима я прослушала, сидя напротив него, в его квартире в Тель-Авиве, в 1994 году, где он жил со своей женой Шуламит и младшим сыном. Трое старших жили уже отдельно…

Подбираю какие-то слова, чтобы не слишком эмоционально передать нахлынувшие на меня мысли и чувства, то есть свои переживания человеку, которому нелегко было вспоминать то, что хотелось забыть навсегда, как вдруг тишину нарушил он сам, бросив фразу, заставившую меня вздрогнуть: «А ведь мы с мамой в 1948 году написали вам письмо, но ответа так и не получили». Что я могла ему ответить? Что мне тогда не было еще и 12 лет? И что я ничего не знала о письме до 18 лет? Как объяснить нашу жизнь, а, главное, жизнь поколения наших родителей, чтобы он мог понять, ощутить атмосферу кошмарного, бесчеловечного сталинского режима, положение евреев в СССР в тот период? Я только беспомощно пожала плечами, кажется, жалко улыбнулась…

Вдруг голос папы снова зазвучал в моих ушах, и так явственно, как будто он сидит рядом со мной, как в тот летний вечер 1954 года, когда я, затаив дыхание и забыв о своем желании как можно быстрее освободиться, с огромным интересом слушаю его.

«― Доченька! Последние строки письма Тойбе я помню наизусть, так же как и первые. Они были такие:

″Родные мои! Наш обратный адрес указан на конверте. С нетерпением жду от вас ответа. Живу в надежде на это.

Целуем вас. Любящие и помнящие всех Тойбе и Хаим″.

Поверь мне, родная, что я практически не спал всю ночь, думая, что же мне делать, как себя вести в этой ситуации?

А утром подошел к Рафе и сказал ему:

― Ты можешь меня презирать, но я не могу, не имею права позволить себе ответить на это письмо…

За моей спиной Бебка (моя мама ― прим. автора) и двое детей. Тебе проще. Ты работаешь в сельском хозяйстве, организуешь сельскохозяйственные выставки, у тебя нет той степени допуска, какая у меня в «оборонке»…

Прошу тебя написать в Израиль от имени всей нашей семьи.

Надо отдать должное Рафе ― он не упрекнул меня ни одним словом, сказав при этом, что обязательно ответит Тойбе, но её письмо держать дома не будет, а спрячет в какой-то тайник у себя на работе. Когда же, спустя некоторое время, его ответ был написан, и оставалось посмотреть обратный адрес на конверте, то письма в своем тайнике он не обнаружил…

Перепуганный Рафа пришел домой, и мы, посовещавшись, решили, что он должен ″не заметить″ исчезновения конверта с письмом из Израиля…»

Таким образом, его ответ Тойбе отослан не был.

Так закончилась для нас история, начавшаяся с письма из Израиля в Свердловск «агроному Рафаилу Рабиновичу» от Товы Офер-Тойбе Гиршович, двоюродной сестры моего папы и дяди Рафы, и дополненная мною и самой жизнью. Понял бы Хаим, почему папа не мог ответить на его письмо самолично? Почему дядя Рафа испугался хранить дома такой опасный предмет, как письмо из Израиля и наивно спрятал его в «тайнике» на работе? Нет, Хаим бы не понял. Разве я могу понять, как выжил и не сошел с ума лежавший между трупами подросток Хаим? Не знаю, возможна ли такая параллель, но нормальный свободный человек, не живший в наших условиях, не в состоянии понять, что за письмо от родственника или за ответ ему, если он живет за границей, можно лишиться всего ― карьеры, работы, угодить в тюрьму, искорежив не только свою жизнь? Бесчеловечное, чудовищное понять трудно. Мой папа тогда добавил: «Поверь мне, что в тот момент я больше всего думал о вас ― тебе, Женечке и маме. Кроме вас, моей семьи, для меня ничего в жизни важнее никогда не было и нет».

Семья Хаи (Анны) Рабинович (Лунц)

Я видела, что отец очень возбужден, так как он резко встал и начал быстро ходить по комнате.

Затем, справившись с волнением, он произнес: «Еще одна немаловажная деталь. В конце своего письма Тойбе сообщала, что они с Хаимом надеются разыскать всех родных, оставшихся в живых после войны, для чего отправили письмо и в Англию, в Лондон, Лунцам, и с нетерпением ждут от них ответа.

И теперь, наконец, мы можем с тобой вернуться к самому началу моего рассказа и поговорить о семье Лунцев.

Итак, наши Лунцы и мы, Рабиновичи.

На моей схеме остался последний прямоугольник с женским именем Хая. Не могу быть точно уверенным, но думаю, что она была самым младшим ребенком в семье раввина Хаима Рабиновича. Хая Хаимовна или в русском варианте Анна Ефимовна, концертная пианистка, выходит замуж за Натана Яковлевича Лунца. В этом браке соединились представители двух самых видных и очень известных шяуляйских семей, так как Натан Лунц тоже принадлежал к роду потомственных раввинов. Возможно, именно поэтому трое детей от этого брака (Яков, Лев и Евгения) были очень талантливы, так как в них соединился накопленный веками интеллект двух разных ветвей священнослужителей иудаизма.

Но, безусловно, Лёва, или как все мы его называли Лёвушка, был самым выдающимся из них.

 

Лев Лунц. 1921 Евгения Лунц, сестра Льва Лунца. 1929

Между твоим дедом и Натаном Яковлевичем сложились очень теплые доверительно-дружеские отношения. Их объединяло между собой не только родство (напоминаю тебе, что мой отец ― Иосиф Ефимович и Анна Ефимовна ― родные брат и сестра), но и общие профессии (Натан Яковлевич был, как и твой дедушка, тоже фармацевт), место рождения и социальный статус.

Лунцу в Санкт-Петербурге принадлежала одна из лучших по тем временам аптек на теперешней улице Рубинштейна, тогда она называлась Троицкой. Кроме того, он был официальным представителем в России всемирно известной немецкой фирмы Цейс, поставляющей во все уголки земного шара всевозможные оптические приборы.

Отсюда вытекали его широчайшие связи, начиная от академических кругов (поставки в университеты микроскопов, в обсерваторию ― телескопов), а также театральных (театральные бинокли), и кончая двором Его Императорского Величества, с которым у Лунца были контакты через военных, заказывавших ему военную оптику ― перископы, полевые бинокли и т. п.

Рафа, например, рассказывал мне, как на лабораторных занятиях в Пермском университете, который он окончил в 1928 г., им была обнаружена на микроскопе металлическая пластинка с текстом о том, что микроскоп изготовлен фирмой Цейс, и представляет её в России Н.Я. Лунц, г. Санкт-Петербург(!), то есть отец Левы.

А когда моей старшей сестре Фире ― твоей тетке ― в 1914 г. (ей тогда исполнилось 6 лет) необходимо было по совету томских врачей вырезать гланды, то Натан Яковлевич настоял, чтобы отец привез её в Санкт-Петербург. Операцию Фире делал не кто-нибудь, а лейб-медик двора Его Величества!

Вот так-то, моя дорогая!

Должен тебе сказать, что Лунц-отец был высокообразованным человеком, окончившим университет, а Анна Ефимовна блестяще играла на фортепиано.

Так что, как ты сама понимаешь, доченька, это была культурная и очень обеспеченная семья, в которой родители сумели привить своим детям ― двум сыновьям и дочери ― любовь к литературе, театру и музыке.

Все трое свободно владели немецким, французским и идишем, а старший сын Яков был отличным математиком и прекрасным пианистом. Однако особое внимание Натан Яковлевич уделял Леве, видя его необычайную одаренность, а также поразительное трудолюбие в сочетании с необыкновенной памятью.

 

Левушка Лунц в младенчестве

Он всячески поощрял интересы младшего сына и его стремление постичь азы писательского мастерства. Отец, состоявший в постоянной переписке с Натаном Лунцем, рассказывал мне, что тот регулярно заходил в букинистические магазины Петербурга и покупал для Левы старинные рукописи и книги, и что в доме у них была огромная библиотека.

Из нас троих ― Рафы, Фиры и меня ― только Рафе посчастливилось быть знакомым с Левой и всей семьей Лунцев, так как мы с Фирой в этот период были очень малы.

А дело обстояло так. В 1918 г. в тогда ещё Петрограде начался страшный голод, и мои родители решили отправить Лунцам из Томска продуктовую посылку ― муку, крупу, сахар, колбасы. Рафе не исполнилось тогда 17 лет, но он был спортивным, сообразительным, очень самостоятельным молодым человеком и сам вызвался отвезти посылку в Петроград.

Ехал он поездом, продовольствие привез Лунцам в целости и сохранности и очень тепло был принят всеми членами семьи.

Петроград произвел на него ошеломляющее впечатление, и по возвращении в Томск Рафа взахлеб рассказывал нам об увиденном и услышанном. И во всех его рассказах на первом месте всегда был Лева. Потрясенный Рафа увидел в личной библиотеке Левы книги на нескольких иностранных языках (!), труды Шопенгауэра, Ницше и других философов, произведения западноевропейских писателей и драматургов, имена которых ему были абсолютно неизвестны. Будучи моложе Левушки всего на год, Рафа тогда из «иностранцев» читал только Вальтера Скотта и Фенимора Купера, фанатично играл в футбол, а Лева водил его в Петрограде на теннисные корты, где еще совсем недавно, по его словам, рядом с ним в теннис играл граф Сумароков-Эльстон (более известный Рафе, как граф Феликс Юсупов, да, тот самый, что участвовал в заговоре против Григория Распутина!). В комнате Левы на книжном шкафу Рафа увидел большое количество серебряных кубков, завоеванных Левой в шахматных соревнованиях. Когда же уверенный в своих силах он решил сразиться с Левой в шахматы, то тот, не дожидаясь от Рафы встречного хода, ушел в другую комнату и, заливисто хохоча, довел партию до конца «вслепую», и с блеском, как говорится, шутя, выиграл ее.

Он водил Рафу по прекрасным улицам и набережным Петрограда, с упоением рассказывая ему об известных архитекторах и скульпторах, причем фамилии и даты сыпались из него, как из рога изобилия.

Как раз в год приезда Рафы Лева с отличием окончил гимназию, поступил в Петроградский университет и во время этих прогулок по городу со свойственной ему открытостью и искренностью делился с Рафой своими планами на будущее ― заняться литературным творчеством.

В самом конце пребывания Рафы в Петрограде Лева пригласил его в театр «Музкомедии» на популярную в то время оперетту с великолепным актерским составом. Если я не ошибаюсь, это была «Летучая мышь».

Этот визит в Петроград, короткая, но ошеломляющая встреча с Левой Лунцем оказали огромное влияние на будущее Рафы, пробудили в нем желание расширять свой кругозор и в конце концов, уже в более зрелом возрасте, привели его к журналистике.

Мы же с Фирой после многочисленных рассказов Рафы, разговоров родителей с детства впитали в себя «с кожей» мысль о том, что Левушка ― гениальный мальчик с трагической судьбой, вытолкнутый особыми обстоятельствами из литературной «обоймы» того времени. Ты, наверное, после доклада Жданова представляла себе, что идеолог «Серапионовых братьев» ― толстый, лысый, хитрый дядька в очках, с бородкой клинышком и усиками, какими обычно показывают отрицательных героев в нашем кино? А это был необыкновенно искренний, добрый, талантливый, любимый семьей и друзьями молодой человек, ушедший из жизни в 23 года!

Свою первую пьесу, нашумевшую тогда в литературных кругах, «Вне закона», он написал в 19 лет (!), а вот тебе сейчас почти 18, а ты обыкновенная советская школьница, ничем не выделяющаяся из общей массы…

Когда после Октябрьской революции у Натана Яковлевича экспроприировали сначала магазин оптики, а затем и аптеку, он принимает решение покинуть с семьей Россию. Как родившиеся в Литве он и Анна Ефимовна возвращают себе литовское гражданство и в 1921 г. из Литвы по приглашению фирмы Цейс уезжают с детьми в Германию, обосновавшись в Гамбурге. Кстати, Яков года через два женился и переехал во Францию, в Париж. С родителями осталась только Женя, которая на момент отъезда в Германию была тринадцатилетней девочкой. Левушка же, которому в 1921 г. только что исполнилось 20 лет, категорически отказался покинуть Россию. Он не представлял себе жизни без той литературной среды, в которой тогда вращался, без прекрасных педагогов, у которых занимался и учился мастерству, без своих друзей по группе «Серапионовы братья», без университета, который ему надо было окончить, и, наконец, без любимого Петербурга.

Он уходит из семьи и переезжает жить в Дом искусств, где обитала тогда вся петроградская богема, опекаемая Максимом Горьким.

Однако ты не подумай, что из-за разногласий по поводу отъезда за границу между Левушкой и родителями прервалась связь. Совсем нет! Я знаю это точно, так как Натан Яковлевич часто писал отцу из Германии, а тот рассказывал за обедом всем нам о жизни Лунцев в Германии, их тревогах о здоровье Левы, о том, что Лева писал родителям о своих успехах и неудачах, о жизни в Петербурге, об учебе в университете.

Не помню сейчас точно, но то ли в связи с блестящим окончанием университета и с тем, что его оставляют там работать на кафедре, то ли по причине принятия к постановке в Александринке его пьесы «Вне закона» в том же 1922 г., друзья от радости начали Леву качать и подбрасывать кверху.

В этот момент с громким победным воплем в помещение неожиданно ворвался Всеволод Иванов. Все ребята обернулись на его крик и выпустили Левушку из рук (так рассказывал папа, сегодня в печати есть и другие версии). Он грохнулся с высоты прямо на кафельный пол, и с этого момента никому непонятная болезнь подхватила его. Врачи в Петрограде не могли поставить ему диагноз. Он таял на глазах, изнемогая от болей, однако никакое лечение не давало положительных результатов. Родители, зная о его состоянии здоровья из писем, постоянно зовут его в Гамбург. При содействии Максима Горького под предлогом совершенствования испанского языка ему оформляют поездку в Испанию. До Испании он, конечно же, не доехал, и родители положили его в больницу в Гамбурге. Но и в Германии немецкие специалисты в области медицины не смогли победить его недуг, и в 1924 году в возрасте 23 лет, после страшнейших мучений, он уходит из жизни.

Для всей семьи смерть Левушки стала невосполнимой утратой… Горевали и его друзья. Они стремились издать его труды, но несмотря на их усилия, ни один сборник произведений Льва Лунца так и не увидел свет. Его имя намеренно было предано забвению, и вдруг ― доклад Жданова, и через 22 (!) года после смерти ― обвинения в аполитичности?!

Когда я после окончания войны в 1948 г. вернулся в Ленинград, то в один из свободных вечеров пошел в Публичную библиотеку и попросил дать прочесть сочинения Лунца. Библиотекарь выдала мне тогда только одну его пьесу ― «Бертран де Борн» и некролог, написанный Максимом Горьким, ― «Памяти Льва Лунца», сказав при этом, что «остальные произведения Льва Лунца к прочтению не рекомендованы и поэтому не могут быть выданы на руки».

На всю жизнь запомнилась мне эта казенная фраза…

Некролог Максима Горького я прочел буквально со слезами на глазах ― столько теплых слов в нем было сказано о Левушке.

Получить такую высокую оценку творчества и личности от писателя номер один, классика русской литературы, это я скажу тебе, доченька, дорогого стоит!

А вот пьеса Левы буквально ошеломила меня своим посылом. В первый момент после прочтения я даже не поверил себе! Прочел второй раз… Но восприятие от прочитанного не изменилось…

Ты представляешь, герой пьесы ― Бертран де Борн ― рыцарь и королевский трубадур ― на протяжении всего действия никак не может смириться с тем, что его родовое поместье вместе со старинным замком властью короля (как и земли других феодалов) было отобрано у его семьи и передано в собственность самому королю. Для Бертрана де Борна утрата за́мка это потеря его чести и достоинства. Его «я» требует сатисфакции. Ради этого он вступает в противоборство, как с самим королем, так и с его сыновьями: поет язвительные, но очень яркие баллады, восхищая ими одних и раздражая других, дерется на шпагах (интригует и даже предает любимую женщину) ― и все это для того, чтобы вернуть свой замок. Бертран де Борн терпит поражение, но он борец-одиночка, никто среди рыцарей и трубадуров ― льстецов и подхалимов ― его не поддерживает.

Замок остается во владении короля, потому что эпоха феодализма сменяется королевским абсолютизмом, а Бертран де Борн этого не понял!

Однако лично я, несмотря на то, что Бертран де Борн проиграл, ощутил в его балладах, в его яростной схватке за замок призыв к борьбе за возврат своей собственности. Ведь советская власть тоже отобрала дворцы у аристократов, поместья ― у дворян, аптеки ― у мещан! И если я так понял трагедию «Бертран де Борн», то так же её могут понять и другие читатели, а тем более театральные зрители? А это значит, что пьеса «Бертран де Борн» у нас в СССР никогда не увидит сцены… И очевидно, что такая же судьба ожидает и остальные пьесы Лунца, коль скоро они не рекомендованы к чтению. Вот так-то, моя родная!

А надо тебе сказать, что произведения почти всех товарищей Левы по литературной группе «Серапионовы братья» издаются и переиздаются тысячными тиражами многое множество раз. Это, в первую очередь, Всеволод Иванов, затем Константин Федин, Николай Тихонов, Михаил Слонимский, Вениамин Каверин, которого ты очень любишь читать и даже Зощенко (конечно, до доклада Жданова)…

А Лева вообще вычеркнут из памяти читателей…

Но мы с Рафой и Фирой все-таки надеемся, что когда-нибудь чиновники от литературы снимут, наконец, запрет с его имени, и сочинения Льва Лунца будут стоять на полках книжных магазинов и библиотек в одном ряду с произведениями его именитых друзей.

Да! Совсем запамятовал тебе рассказать: твой дедушка Иосиф переписывался с Натаном Яковлевичем где-то до 1932–1933 годов. В последнем письме Натан Яковлевич писал о невыносимо тяжелой атмосфере, царящей в Германии, о том, что опять, в которой раз, надо куда-то переезжать и что он объездил весь мир и не видит лучшего места для своей семьи, чем Англия, хотя сам лично мечтал бы жить в Палестине…

Запомни, но… забудь: Натан Яковлевич Лунц, отец Левы, был убежденным сионистом, а это слово у нас в стране сейчас очень-очень опасное… Жена Натана, Анна Ефимовна, поехала бы за ним и в Эрец-Исраэль, но дочь Женя и ее муж хотели остаться в Европе.

На этом связь между моим отцом, т. е. твоим дедом и семьей Лунцев прервалась, и мы ничего не знаем об их дальнейшей судьбе.

Ну, вот! На этом я, пожалуй, могу и закончить утомивший тебя разговор о семьях Рабинович и Лунц и их родственниках, но очень прошу тебя не забывать мой наказ и понимать всю серьезность услышанного тобой.

Ну, а теперь, дочура, идем спать! Завтра у тебя ответственный день, и ты должна хорошо отдохнуть! Спокойной ночи!»

Мои раздумья над рассказом отца

Помню, что на протяжении всего папиного рассказа я ни разу не прервала его, не задала ему ни одного вопроса! И потому, что ещё в начале разговора он попросил меня набраться терпения и не перебивать, но, главное, потому, что, потрясенная его продолжительным монологом, я слушала историю нашей семьи, словно окаменев, и лишь иногда у меня вырывались редкие возгласы типа «Боже мой!», «Какой ужас!», «Не может быть»…

В свои неполные 18 лет, я тем не менее понимала серьезность информации, полученной от отца, но, пожалуй, только сейчас, более чем через шесть десятилетий, пересказывая и переосмысливая услышанное мною, я осознаю глубину той опасности, которая грозила всем членам семьи. Понять же это смогут только те, кто, как мои родители, жил в СССР в тот период времени, когда по любому ложному наговору можно было попасть в «места не столь отдаленные». Собрать целый «букет» прямых доказательств неблагонадежности в нашем случае не составляло труда. До войны родная тётка с семьей (Анна Ефимовна Лунц) жила сначала в Германии(!), а потом ― в Англии; двоюродный брат (Яков Лунц) ― во Франции. После войны ― двоюродная сестра с сыном (Тойбе и Хаим) ― в Израиле, и плюс ко всему этому, ещё до революции, родной дядька с неизвестным именем бежал в Америку, а другая родная тетка Груня вышла замуж за офицера царской армии и живет с ним до сих пор где-то на Урале.

Колоритный набор? Хуже не придумать!

Естественно, что тот воскресный вечер стал для меня как бы водоразделом между беззаботной юностью с её наивными девичьими секретами и суровой, а иногда и страшной, действительностью, которая требовала сохранять все услышанное в строжайшей тайне.

Однако, несмотря на возникшую во мне «постразговорную» взбудораженность, в эту ночь я спала на удивление крепко, а утром шла на экзамен в полной уверенности, что в случае необходимости отвечу на любой вопрос по ждановскому докладу.

Когда меня вызвали к доске, я, совершенно не волнуясь, протянула руку к лежащим на столе билетам, перевернутым лицевой стороной вниз, и, взяв близлежащий ко мне, громко прочитала перед экзаменационной комиссией его номер. Это был он (!) ― билет, где третьим вопросом стоял доклад т. Жданова!

― Я могу отвечать без подготовки? ― с каким-то внутренним вызовом обратилась я к учительнице по литературе.

― Конечно! Конечно! ― ответила та, недоуменно посмотрев сначала на меня, а потом на председателя комиссии ― директора школы Лидию Карповну.

Отчеканив ответы на первые два вопроса, я не успела дочитать формулировку третьего, как директор школы, ласково улыбаясь, спросила меня:

― Инночка! Ты конечно же читала доклад т. Жданова, посвященный вопросам литературы?

― Да, ― уверенно ответила я.

― Ну, и чудненько! А теперь прочти нам, пожалуйста, наизусть вступление к «Медному всаднику» А.С. Пушкина.

Директор школы всячески поощряла художественную самодеятельность, в которой я принимала активное участие…

За экзамен по литературе я получила отлично, и та же оценка стояла у меня в аттестате зрелости.

«Амбарный замок», о котором говорил мне папа, я повесила на свой рот где-то до 1966–67 годов, когда в «Литературной газете» вдруг появилось объявление с просьбой к читателям присылать в редакцию газеты любые материалы, имеющие отношение к творчеству и личности Льва Натановича Лунца, так как комиссия, созданная по его литературному наследию во главе с Михаилом Слонимским, приступает к сбору материалов по изданию собрания сочинений Льва Лунца. Всем, кто может оказать помощь комиссии, следует обращаться по такому-то номеру телефона к секретарю комиссии ― Соломону Семеновичу Подольскому.

И тогда моя тетя Фира, папина старшая сестра, связалась с редакцией «Литературной газеты» и сообщила, что она двоюродная сестра Лунца и у неё есть фотография Левы, на которой ему 20 лет, а также фотография его младшей сестры Жени, присланная уже из Германии в 1929 году, где ей 21 год.

«Серапионы»

Но прежде чем рассказать историю о том, что произошло за тот большой промежуток времени, который прошел от этого телефонного звонка до выхода в свет в России (только в 1994 г.!) первого сборника произведений Льва Лунца, я позволю себе напомнить читателю, что представляла собой литературная группа «Серапионовы братья», когда она была создана и какую роль в ней и в истории русской литературы первой четверти двадцатого столетия сыграл Лев Лунц.

Я прекрасно осознаю, что не имею ни морального, ни этического права давать критическую оценку произведениям Льва Лунца и его творчеству, так как по образованию я не филолог и даже не гуманитарий. Скромную цель своего повествования вижу только в том, чтобы поведать читателю о каких-то неизвестных ранее фактах жизни семьи Льва Лунца: о его предках и родственных связях, а также о его потомках со стороны родной сестры Евгении Натановны Лунц, в замужестве Хорнштейн.

Во всем остальном для создания полной картины личности Льва Лунца, меры его таланта и роли в группе «Серапионовы братья» я буду прибегать к выдержкам из воспоминаний и писем сотоварищей Левы, его современников и друзей, а иногда и недоброжелателей.

 

Группа ленинградских писателей «Серапионовы братья». В верхнем ряду слева направо: Л.Н.Лунц, Н.С.Тихонов, К.А.Федин, И.Я.Груздев, В.А.Каверин. В нижнем ряду: М.Л.Слонимский, Е.Г.Полонская, Н.Н.Никитин, Вс.В.Иванов, М.М.Зощенко. 1921–1922

Итак, группа писателей, назвавших себя «Серапионовы братья», образовалась на стыке двух эпох в истории литературы и искусства России: конца эпохи «серебряного века» и самого начала эпохи так называемого «метода социалистического реализма», основные положения которого были четко сформулированы где-то только к 1930 году.

В эту группу вошли самые талантливые молодые литераторы того времени, горевшие желанием внести новую свежую струю в русскую беллетристику.

Вот их имена: Лев Лунц, Михаил Слонимский, Вениамин Каверин (Зильбер), Николай Никитин, Константин Федин, Михаил Зощенко, Всеволод Иванов, Илья Груздев, Николай Тихонов, Елизавета Полонская, Владимир Познер, Николай Радищев (Николай Чуковский).

Состав группы определился не случайно ― большинство её членов занимались с начала 1919 г. в студии художественного перевода при издательстве «Всемирная литература». Студия художественного перевода, руководимая Корнеем Ивановичем Чуковским, располагалась в знаменитом доме Мурузи, по адресу Литейный пр., 24, где тогда находился Дом поэтов.

Однако в конце 1919 г. студию в полном составе перевели в только что открытый Дом искусств, переименовав её при этом в Литературную студию. Занятия в Литературной студии при Доме искусств проводили самые именитые на тот момент литераторы, критики, переводчики: Корней Чуковский, Евгений Замятин, Борис Эйхенбаум, Виктор Шкловский и др.

Дом искусств просуществовал всего три года с 1919 по 1922 гг. и был закрыт, как неугодный властям «оазис свободы».

Но так как именно здесь, в Доме искусств, произошло объединение молодых писателей в уникальную в истории русской литературы группу «Серапионовы братья», и именно здесь прошли самые насыщенные творчеством последние годы жизни Льва Лунца, нельзя не рассказать, хотя бы коротко, что представлял собой этот совершенно необычный вид учреждения.

Итак, Дом искусств, который назывался современниками сокращенно Диск, был открыт 19 ноября 1919 года по инициативе Максима Горького, чрезвычайно озабоченного тяжелым положением деятелей русской культуры в послереволюционном Петрограде, где царили голод, холод, болезни и разруха. Поэтому основную задачу Диска, кроме проведения в нем лекций, выставок, литературных вечеров и концертов, издания книг и журналов, короче говоря, кроме всего того, что можно было бы объединить под лозунгом «Искусство ― в массы», Горький видел в том, чтобы просто помочь выжить цвету петроградской интеллигенции и облегчить её быт. И Дом искусств, благодаря усилиям Горького, стал спасительным пристанищем для многих знаменитых поэтов, писателей, художников и скульпторов, которые, кроме крыши над головой, получали там хоть скудный, но жизненно необходимый государственный продовольственный паек, талоны на дрова для топки буржуек, а также талоны на одежду и предметы первой необходимости.

Располагался Диск в огромном особняке дворцового типа, растянувшемся своим главным фасадом на целый квартал по Невскому проспекту, 15, а боковыми фасадами он выходил соответственно на набережную реки Мойки, 59 и улицу Большая Морская, 14.

Если заглянуть в справочник «Памятники архитектуры Ленинграда» 1969 года, то можно прочесть, что вышеописанный особняк входит в ансамбль Невского проспекта, является памятником гражданской архитектуры периода русского раннего классицизма и носит имя его первого владельца ― генерал-полицмейстера Петербурга Н.И. Чичерина, построившего это здание, дожившее до наших дней, в середине XVIII века. Однако, в середине XIX века дом Чичерина перешел в собственность богатых петербургских купцов Елисеевых и вплоть до революции 1917 г. принадлежал им. Поэтому среди петербуржцев этот дом назывался не иначе, как дом или дворец Елисеевых.

После революции дом Елисеевых, эмигрировавших за границу, был реквизирован советской властью, а их квартира, размещавшаяся на трех этажах особняка, была передана в распоряжение Диска.

Вот как описывает интерьер квартиры купцов Елисеевых, а также состав её обитателей в день открытия Диска 19 ноября 1919 г. Корней Иванович Чуковский в своей книге воспоминаний «Современники».

«В ней было несколько гостиных, несколько дубовых столовых и несколько комфортабельных спален, была белоснежная зала, вся в зеркалах в лепных украшениях; была баня с роскошным предбанником; была буфетная; была кафельная великолепная кухня, словно специально созданная для многолюдных писательских сборищ. Были комнатушки для прислуги и всякие другие помещения, в которых и расселились писатели: Александр Грин, Ольга Форш, Осип Мандельштам, Аким Волынский, Екатерина Леткова, Николай Гумилев, Владислав Ходасевич, Владимир Пяст, Виктор Шкловский, Мариэтта Шагинян, Всеволод Рождественский… И не только писатели: скульптор С. Ухтомский (хранитель Русского музея), скульптор Щекотихина, художник В.А. Милашевский, сестра художника Врубеля и др. Здесь же водворились… Лева Лунц, Слонимский и несколько позже — Зощенко»

(Чуковский К. Современники: Портреты и этюды. М. 1967)

К этим звучным именам надо прибавить имена тех молодых людей, кто не жил в Диске, но денно и нощно проводил там все свое свободное время, сдружившись с будущими «серапионами», например, тогда ещё никому не известный драматург Евг. Шварц; погибший впоследствии в заключении поэт Сергей Нельдихен; Лидия Харитон, будущая журналистка, переводчик, которую В. Каверин назвал в своих воспоминаниях «летописцем ″Серапионовых братьев″» и многие другие. Можно было бы назвать и тех, кто занимался в студии у Михаила Лозинского, читавшего в Доме искусств технику стихотворного перевода, и имена студийцев «Звучащей раковины», руководимой Николаем Гумилевым, среди которых была знаменитая Нина Берберова… Диск вместил тогда в себя конгломерат ярких индивидуальностей. В этой атмосфере бытия неординарных творческих личностей и начала свое существование группа «Серапионовы братья».

Официальным днем её создания считается 1 февраля 1921 года.

«Молодые», как их любовно называл Максим Горький, обычно собирались в комнате у Михаила Слонимского ― узкой, с одним окном, похожей на пенал, тесной, прокуренной и холодной. Там же в марте 1921 г. на одном из собраний абсолютно спонтанно и возникло название группы ― «Серапионовы братья». Говорят, что на тумбочке, стоявшей у кровати Слонимского, лежал сборник новелл немецкого романиста Эрнста Теодора А. Гофмана «Серапионовы братья».

И как всегда, мгновенно на все реагирующий Лев Лунц воскликнул: «А вот вам и название нашей группы ― ″Серапионовы братья″»! Это предложение было всеми сразу же одобрено.

В гофмановской книге группа молодых людей, разных по возрасту, характеру, убеждениям и взглядам на жизнь, регулярно собирается вместе, чтобы читать вслух написанные ими занимательные истории. При этом они горячо спорят, не соглашаясь с друг с другом, каждый отстаивает свою индивидуальную позицию, высказанную им в своем рассказе, и не идет в этих спорах ни на какие компромиссы.

Своим «патроном» (покровителем) или, точнее будет сказать, идейным наставником, гофмановские герои выбирают пустынника (отшельника) Серапиона. По аналогии с гофмановскими персонажами, петроградские «серапионы» тоже были разного возраста. Двум самым старшим из них Константину Федину и Илье Груздеву было по 29 лет, а самому младшему Владимиру Познеру ― 16. Федин, Зощенко и Слонимский воевали в Первую мировую войну, в которой Елизавета Полонская принимала участие в качестве врача, а Иванов и Никитин прошли еще и Гражданскую войну, Каверин и Лунц учились в университете, Ник. Чуковский и Познер ― в Тенишевском училище. Они и писали в разной творческой манере и как гофмановские «серапионы», верили в реальность своих вымышленных героев и вымышленных событий.

Собирались они обычно раз в неделю, чаще это была суббота, чтобы читать и в жарких спорах, до хрипоты, обсуждать написанное и отстаивать свои творческие взгляды. Самым ярым спорщиком среди них был Лев Лунц. Федин в книге воспоминаний «Горький среди нас» пишет: «Лунцу было двадцать лет. Я никогда не встречал спорщиков, подобных ему, ― его испепелял жар спора, можно было задохнуться рядом с ним».

(К. Федин. Горький среди нас. Картины литературной жизни. М. 1968, с. 80‒82).

В чрезвычайно резкой форме дискутировал Лев Лунц со своими основными оппонентами ― литературными критиками, которые уже тогда стремились «причесать» всех писателей под одну идеологическую гребенку. В публикациях, не оставлявших от противников его взглядов на искусство камня на камне, Лунц был бескомпромиссен, утверждая, что искусство живет по своим законам, не терпит политического единомыслия и давления и не может быть построено на партийной идеологии. При этом в сотоварищах по перу ― «серапионах» ― он безусловно видел своих единомышленников, то есть «братьев».

Льва Лунца часто называют идеологом или теоретиком «Серапионовых братьев», а его программную статью «Почему мы Серапионовы братья» определяют, как декларацию, манифест этой литературной группы.

А вот и та цитата из статьи Лунца, на которой построил свое уничтожающее обвинительное заключение о безыдейности творчества «серапионов» Андрей Жданов, правда, слегка её «обкорнав» в нужных для него местах и этим самым извратив весь ее смысл, что не помешало ему назвать статью «проповедью гнилого аполитизма, мещанства и пошлости». Я приведу, чуть сократив, саму цитату «по Лунцу»:

«Мы собрались в дни революционного, в дни мощного политического напряжения. ″Кто не с нами, тот против нас! ― говорили нам справа и слева. ― С кем же вы, Серапионовы братья? С коммунистами или против коммунистов? За революцию или против революции?″

С кем же мы, Серапионовы братья?

Мы с пустынником Серапионом.

Значит, ни с кем? Значит — болото? Значит — эстетствующая интеллигенция? Без идеологии, без убеждений, наша хата с краю?..

Нет.

У каждого из нас есть идеология, есть политические убеждения, каждый хату свою в свой цвет красит. Так в жизни. И так в рассказах, повестях, драмах. Мы же вместе, мы, братство, требуем одного: чтоб голос не был фальшив. Чтоб мы верили в реальность произведения, какого бы цвета оно ни было.

Слишком долго и мучительно правила русской литературой общественность. Пора сказать, что некоммунистический рассказ может быть бездарным, но может быть и гениальным. И нам все равно, с кем был Блок-поэт, автор ″Двенадцати″, Бунин-писатель, автор ″Господина из Сан-Франциско″.

Это азбучные истины, но каждый день убеждает нас в том, что это надо говорить снова и снова…

…Мы пишем не для пропаганды. Искусство реально, как сама жизнь. И, как сама жизнь, оно без цели и без смысла: существует, потому что не может не существовать».

(Лев Лунц. Обезьяны идут! СПб.: ИНАПРЕСС, 2003, с. 333)

Однако же надо признать, что с точки зрения уже полностью господствующего в искусстве СССР к 1939 г. метода социалистического реализма, где одним из основных критериев была верность идеям только коммунистической партии, эта статья, написанная Лунцем в 1922 году, когда коммунистическая идеология ещё только начала «наступать на горло» свободомыслящей интеллигенции, в 1946 году звучала не просто безыдейно, но и недвусмысленно враждебно существующему строю. Особую нетерпимость и полемику в среде литературных критиков, а также разногласие даже среди самих «Серапионов» вызвали в то время её последние строки. Вот они:

«И теперь, когда фанатики-политиканы и подслеповатые критики справа и слева разжигают в нас рознь, бьют в наши идеологические расхождения и кричат: ″Разойдитесь по партиям!″ — мы не ответим им. Потому что один брат может молиться Богу, а другой Дьяволу, но братьями они останутся. И никому в мире не разорвать единства крови родных братьев.

Мы не товарищи, а ― Братья»

(Лев Лунц. Обезьяны идут! СПб.: ИНАПРЕСС, 2003, с. 334)

Говоря о Льве Лунце, нельзя не упомянуть еще одну его знаменательную статью ― «На Запад!»

Вернее, это была речь, произнесенная Львом Лунцем на собрании «Серапионовых братьев» 2 декабря 1922 г., речь, прозвучавшая в литературной среде, выражаясь языком современных сравнений, как атомный взрыв.

В ней Лунц со свойственными ему горячностью и категоричностью обвиняет русскую литературу в том, что она скучна, нединамична, вся погрузилась в бытовой реализм и забыла о фабуле.

«Бульварной чепухой и детской забавой называли мы то, что на Западе считается классическим. Фабулу! Уменье обращаться со сложной интригой, завязывать и развязывать узлы, сплетать и расплетать ― это добыто многолетней кропотливой работой, создано преемственной и прекрасной культурой.

А мы, русские, с фабулой обращаться не умеем, фабулы не знаем и поэтому фабулу презираем… Но презренье это — презренье провинциалов. Мы — провинциалы. И гордимся этим. Гордиться нечего».

(Лев Лунц. Обезьяны идут! СПб.: ИНАПРЕСС, 2003, с. 344)

20-летний мальчишка, он позволяет себе критиковать столпов русской литературы Бунина, Зайцева, Андрея Белого, Замятина, Ремизова и др.

Лунц утверждает, что русский театр перестал существовать, а драматургия Чехова, Тургенева, Горького ― пьесы «для чтения», так как в них исчезла фабульная трагедия!

«Что больше действует на зрителя: величественная игра страстей или нудная психологическая жвачка, где идея возможна только приклеенная, фальшивая? В сто раз действеннее будет идея в железом спаянной трагедии, на идее построенной, чем в дряблой, вязкой драме Чехова, об идее говорящей.

Народничество н пролеткультство — самые антинародные, антипролетарские литературные направления. Никогда крестьянин или рабочий не станет читать роман, от которого у закаленного интеллигента трещат челюсти и пухнут барабанные перепонки. Крестьянину и рабочему, как всякому здоровому человеку, нужна занимательность, интрига, фабула».

(Лев Лунц. Обезьяны идут! СПб.: ИНАПРЕСС, 2003, с. 351)

Политическим вызовом звучит его призыв к «серапионам»:

«Тот, кто хочет создать русскую трагедию, должен учиться на Западе, ибо в России учиться не у кого.

Тот, кто хочет создать русский авантюрный роман, должен учиться на Западе, ибо в России учиться не у кого.

Но тот, кто хочет возобновить русский реалистический роман, и того я приглашаю смотреть на Запад! Это относится к вам, братья-народники и реалисты. Вы можете, разумеется, идти и за русской традицией, потому что русский роман величественен и могуч. Но повторяю: на Запад смотрите, если не хотите учиться у него. И если будете учиться у родных романистов, помните, что фабулу Достоевского, композицию Толстого усвоить надо раньше всего.

Смотрите на Запад, если не хотите учиться у него!»

(Лев Лунц. Обезьяны идут! СПб.: ИНАПРЕСС, 2003, с. 351)

Думается мне, что появись сейчас в открытой периодической печати России эта статья Лунца, он наверняка был бы объявлен национал-предателем, отщепенцем или причислен к «пятой колонне».

А между тем творчество Льва Лунца чрезвычайно богато и разнообразно, несмотря на то, что рабочий период его литературной деятельности был катастрофически мал.

Свою первую трагедию «Вне закона» Лев Лунц (2.05.1901–9.05.1924) начал писать в 18 лет, в 1919 г., а через год она была уже закончена. Всего же за четыре года, с 1920 по 1924 гг. из-под пера его вышло 14 рассказов, 6 пьес, 2 киносценария, 19 статей и рецензий. Кроме того, по заказу театра «Габима» он перевел с иврита на русский язык пьесу итальянского драматурга XVIII века Витторио Альфьери ― «Саул». Причем надо отметить, что ивритом он овладел самостоятельно! Почему для «Габимы» (где играли только на иврите) надо было переводить на русский? Возможно, для того, чтобы пьесу смог прочесть режиссер Евгений Вахтангов? Лев пишет родителям, что та же «Габима» заказала у него и перевод пьесы Педро Кальдерона «Волосы Авессалома» (на испанском Los cabellos de Absalón, иногда переводят как «Кудри Авессалона»).

Две наиболее известные лунцевские трагедии «Вне закона» и «Бертран де Борн» имели огромный успех в театральной и литературной среде Петрограда и практически сразу после написания были приняты к постановке. «Вне закона» ― в 1922 г. Александринским театром, «Бертран де Борн» в 1923 году ― Большим драматическим театром. Однако ни тот, ни другой спектакль так и не дошел до зрителя. Бонзы от литературы и театра услышали в них контрреволюционные призывы, и по приказу Главреперткома пьесы были сняты с репертуара столичных театров, а «Вне закона» была вообще запрещена к постановке в РСФСР.

И лишь некоторые провинциальные театры все-таки осмелились поставить «Вне закона». Так например, Одесский драматический театр им. Шевченко в 1924 г. осуществил постановку «Вне закона», а за ним и Тифлисский драмтеатр ― в переводе на грузинский язык.

Так же тяжело давалась Лунцу публикация в столичных журналах его рассказов.

Отъезд Лунца за границу в июне 1923 г., связанный с его тяжелой болезнью, а затем ранняя смерть 9 мая 1924 г. и захоронение в Германии, вдали от родины, помогли его недоброжелателям вытеснить имя Лунца, по словам Евгения Лемминга, «на задворки памяти», и он «был позабыт, и тревожил, когда о нем вспоминали».

Как уже говорилось выше, сразу после его смерти друзья-«серапионы» пытались издать труды Лунца, а также статьи и воспоминания о нем. Думали, что это будет двухтомник…

Но их усилия были тщетны. Политическая машина коммунистической цензуры уже набирала свои обороты.

Смерть Льва Лунца послужила началом конца группы «Серапионовы братья».

Они еще собирались, чтобы прочесть друг другу и обсудить свои работы… Но встречи становились все реже, все меньше приходило на них участников, все неинтереснее проходили творческие дискуссии… Встречались, чтобы отметить 1 февраля ― день создания группы «Серапионовы братья». Но вечеринки сделались скучными; то тот, то другой «серапион» не появлялся на них…

И в 1929 г. группа «Серапионовы братья» распалась…

Как будто со смертью Лунца кто-то выпустил весь воздух из мехов, обеспечивающих жизнедеятельность этого литературного товарищества.

В то же время можно с уверенностью сказать, что именно отъезд Льва Лунца разжег удивительный «огонь» той беспрецедентной переписки между ним и остальными «серапионами», которая продолжалась все девять месяцев его болезни, когда Лунц безвыездно находился в лечебницах, санаториях и госпиталях Германии.

Эта переписка, наряду с другими письмами «серапионов», объединенная литератором Евг. Леммингом в общий сборник под названием «″Серапионовы братья″ в зеркалах переписки» (М. Аграф, 2004), читается как увлекательный роман, наполненный страстями и интригами, радостями и горестями, любовью и предательством, преданностью и разочарованиями.

Удивительным кажется также и то, что отъезд Лунца из России практически совпал с расселением обитателей общежития при Доме искусств по коммунальным квартирам, расположенным в разных районах Петрограда, в связи с закрытием Диска, как просветительской организации в конце 1922 г., и этим как бы была поставлена «жирная точка» на том тяжелом, голодном и холодном, но вместе с тем и самом прекрасном периоде самостоятельной жизни Льва Лунца.

Писательская же судьба большинства «серапионов» сложилась вполне благополучно. Без преувеличения можно сказать, что они образовали «становой хребет» литературы страны Советов, а Конст. Федин и Ник. Тихонов даже занимали высокие должностные посты в иерархии Союза советских писателей.

Однако кроме Льва Лунца был ещё один «серапион», жизнь которого сложилась весьма драматично, несмотря на то, что, в отличие от Лунца, он много издавался, и его произведения неизменно пользовались огромной популярностью у широкой читательской, а также и зрительской аудитории, так как его острые, злободневные сатирические рассказы с большим удовольствием читали с эстрады самые известные актеры того времени. Это, как известно, Михаил Зощенко.

Елизавета Полонская, единственная женщина «серапион», сама наложила вето на свою поэтическую карьеру, не желая менять своих убеждений, как некоторые другие, но при этом стараясь уберечь свою семью от произвола властей, она просто перестала издаваться.

И, наконец, нельзя пройти мимо неординарно сложившейся судьбы по сравнению с другими «серапионами» самого младшего из них ― Владимира Познера. Летом 1921 г. его родители решили покинуть Советскую Россию и эмигрировать во Францию, оформив документы по той же схеме, что и семья Лунцев, то есть вернуть себе литовское подданство и прожить в Литве некоторое время.

В. Познеру было тогда только 16 лет, и хотя он категорически возражал против отъезда, сопротивляться было бесполезно ― возрастной ценз не давал ему права на самостоятельное решение.

Во Франции Познер окончил Сорбонну и впоследствии стал довольно известным французским писателем и публицистом. Справедливости ради надо отметить, что он очень тосковал по «серапионам», Петрограду и России и даже приезжал в 1934 г. на Первый съезд советских писателей, а после окончания Второй мировой войны в начале пятидесятых годов вернулся в Советский Союз вместе с семьей. Его письма к больному Льву Лунцу в Германию проникнуты удивительной теплотой, полны юношеского юмора и задора, а некоторые из них несут в себе интересную информацию о Якове Лунце ― старшем брате Левы, жившем тогда в Париже.

Почти все «серапионы», а также многие из обитавших в общежитии Диска писателей, поэтов, художников в дальнейшем в своих воспоминаниях с огромной сердечностью и теплотой описали этот короткий период своей жизни с 1919 по 1922–23 гг. ― время существования приюта для петроградской интеллигенции при Доме искусств.

Так что мой небольшой экскурс в историю создания и распада литературной группы «Серапионовы братья» для любителей мемуарной литературы ― путешествие в изведанное, и я это прекрасно понимаю. Однако для не столь сведущего читателя из большого количества воспоминаний я позволю себе выделить метафорический роман Ольги Форш «Сумасшедший Корабль», где Дом искусств представлен, как огромный корабль, несущийся в неизвестное будущее по бурным и мутным волнам жизни послереволюционного Петрограда, причем образы его пассажиров соответствуют реальным людям… Имена жильцов Диска в романе зашифрованы, и современному читателю трудно будет в них сориентироваться (так например, дом Елисеевых назван дом Ерофеевых, Михаил Слонимский ― Копильский, а Лев Лунц ― «юноша-фавн» и т. д.), но литературная группа «Серапионовы братья» и, в частности, Лев Лунц выписаны в нем так образно и ярко, что не узнать их в романе просто невозможно. И заключая свой обзор, как я уже подчеркивала ранее, о таком ярком явлении в истории русской литературы, как талантливейшая группа «Серапионовы братья», я все-таки хочу отметить, что лидерство в ней Льва Лунца проявилось не случайно.

Говоря об этом, в первую очередь надо обратить внимание на то, что Лунц был наиболее образован среди своих сотоварищей по группе. Его знания в области романских языков поражали. Он свободно владел старофранцузским, итальянским, испанским, провансальским, каталанским и латинским языками. Кроме того, он также свободно говорил на современном французском, немецком и с легкостью переводил с них. Вместе с тем, необычайная интеллигентность Льва Лунца в сочетании с высочайшим интеллектом создавали у окружавших его людей образ человека, которого ожидает безусловно блестящее будущее. Вот что писал о 18-летнем Льве Лунце в своих воспоминаниях, относящихся к 1919 г. К.И. Чуковский: «голубоглазый мальчуган с девичьим цветом лица, с ямочками на матово-бледных щеках. <…> В университете говорили о нем как о будущем светиле науки, феномене. Он знал чуть не пять языков, в том числе свой любимый испанский». (Чуковский К. Современники М. 1967. с. 441) И наконец, самым поразительным качеством Лунца была его потрясающая работоспособность. Сейчас его назвали бы трудоголиком. Посудите сами. В 1918 г. ― в 17 лет он закончил 1-ю Санкт-Петербургскую гимназию с золотой медалью и поступил в Петроградский университет на историко-филологический факультет. Одновременно (подчеркиваю ― одновременно!!) он учится в Педагогическом институте с программой углубленного изучения иностранных языков (Пединститут был организован при университете). С конца 1918 в течение всего 1919 г. без отрыва от учебы в двух вузах Лунц работает секретарем Научно-теоретической Секции Театрального отдела Наркомпроса, а летом 1920 года вступает в число членов-соревнователей Вольфилы (Вольной философской ассоциации).

Кроме того, с 1919 г. по 1921 г. он посещает Литературную студию под руководством К.И. Чуковского при Доме искусств.

С января 1921 г. начинает работу по организации группы «Серапионовы братья», а через месяц ― 1 февраля 1921 г. группа «Серапионовы братья» официально заявляет о своем «рождении». Конец 1921 г.: ещё не сдав экзамены об окончании университета, Лунц поступил в Институт Истории Искусств научным сотрудником 2-й категории «сверх штата и без содержания» по разряду «История словесного искусства».

Начало (январь) 1922 г.: Лунц сдает на «отлично» 30(!) предметов и получает диплом об окончании университета. Оставлен на кафедре романо-германской литературы для научной работы.

И при всех перечисленных выше ― учебной, трудовой и общественной ― нагрузках он еще успевал заниматься литературным творчеством: писал пьесы, киносценарии, статьи и рецензии, читал доклады! Замечу при этом, что Лунц не стремился к уединению, не замыкался в тиши кабинета. Он был всегда в центре всех событий Диска и жизни литературной группы. Такое ощущение, что этот юноша включился в соревнование наперегонки со временем, пытаясь обогнать его, как будто предчувствовал тот малый срок, что был ему отпущен свыше…

Даже смертельно заболев, находясь на лечении в Германии, он не переставал творить! Будучи прикован к постели, мучаясь от невыносимых болей, которые можно было притупить только уколами морфия и которые сопровождались не единожды приступами паралича и аграфии («аграфия» ― утрата способности писать при сохранении двигательной функции руки. ― прим. автора), Лунц в эти последние девять месяцев своей жизни пишет философскую пьесу-антиутопию «Город правды», рассказы «Путешествие на больничной койке» и «Хождения по мукам», причем последний ― сатирический, написанный к третьей годовщине образования группы «Серапионовы братья» (1 февраля 1924 г.), оказался во многом пророческим и приводил некоторых «серапионов» в ужас своими предвидениями.

Кстати, диагноз болезни, от которой скончался Лунц до сих пор не ясен: в некоторых источниках пишется, что он страдал воспалением мозга, в других, что он скончался от эндокардита, а в третьих ― от туберкулеза(?) и т. п. Умер Лев Лунц 9 мая 1924 года в гамбургской больнице в возрасте 23 лет. Захоронен в Гамбурге на еврейском кладбище.

И хотя я прекрасно помню затертый тезис, что история и жизнь не терпят сослагательного наклонения, я все-таки не перестаю задумываться над парадоксально трагичной судьбой этого необыкновенно талантливого молодого человека ― моего двоюродного дяди Льва Лунца и в связи с этим часто задаюсь вопросами: а что стало бы со Львом Лунцем, если бы он не заболел и остался жить в России? Утвердился бы он как русский писатель? Или, если был бы здоровым, вместе с родителями уехал в 1921 г. в Германию, писал ли бы он на русском или каком-либо иностранном языке? Или, может быть, тоска по России задушила бы его талант?

И если вторая часть вопросов так и осталась для меня открытой, в первом случае двух вариантов быть не могло: цепкие клешни НКВД не пропустили бы Льва Лунца мимо себя, и страшный финал его жизни был предопределен в годы сталинских репрессий…

***

А сейчас я, как и обещала, предоставлю несколько страниц отрывкам из воспоминаний и писем тех, кто непосредственно знал Льва Лунца, жил рядом с ним или дружил. В некоторых из этих приведенных индивидуальных зарисовках есть небольшие неточности, которые я попытаюсь пояснить.

И первым, кто по праву займет место в этом ряду, будет Максим Горький с его некрологом «Памяти Льва Лунца», так растрогавшим моего папу, когда, вернувшись после войны в Ленинград, он посетил Ленинградскую Публичную библиотеку.

Некролог вместе с последней пьесой Лунца «Город Правды» был опубликован в Берлине (журнал «Беседа», 1924 г., № 5).

Максим Горький. Памяти Л. Лунца

«Лев Лунц умер 9 мая ― умер в санатории около Гамбурга, от какой-то неопределенной болезни, ″развившейся на почве нервного истощения″, как сказали мне. Он знал, что умирает. Умер тихо, без мук, без стонов и жалоб.

Он прожил только двадцать два или двадцать три года. Ученик профессора Петрова — кафедра романской литературы — он, кончив университет, был командирован советом профессоров в Испанию для изучения испанской литературы. За границу он выехал уже больным и пролежал в санатории около года. За это время им написана пьеса, напечатанная здесь. Кроме нее он написал еще несколько пьес: «Обезьяны идут», «Вне закона» и «Бертран де Борн». Из его рассказов я особенно люблю один: «В пустыне», это прекрасно написанная стилизация библейской легенды об исходе евреев из Египта.

Я уверенно ожидал, что Лев Лунц разовьется в большого, оригинального художника, — он обладал бесспорным талантом драматурга. Живи он, работай и, наверное, — думалось мне — русская сцена обогатилась бы пьесами, каких не имеет до сей поры. В его лице погиб юноша, одаренный очень богато, — он был талантлив, умен, был исключительно — для человека его возраста — образован. В нем чувствовалась редкая независимость и смелость мысли; это качество не являлось только признаком юности, еще не искушенной жизнью, — такой юности нет в современной России, — независимость была основным, природным качеством его хорошей, честной души, тем огнем, который гаснет лишь тогда, когда сжигает всего человека.

В кружке «Серапионовых братьев» Лев Лунц был общим любимцем. Остроумный, дерзкий на словах, он являлся чудесным товарищем, он умел любить. Трудные 19-й и 20-й годы, когда «Серапионовы братья» — как все в блокированной России — голодали и некоторые из них целыми днями старались неподвижно лежать, чтобы хоть этим приглушить сжигающую боль голода, Лев Лунц был одним из тех, кто думал о друге своем больше, чем о себе.

Тяжело писать об этой горестной утрате, о безвременной гибели талантливого человека».

(Публикуется по книге: Лев Лунц. Обезьяны идут! СПб.: ИНАПРЕСС, 2003, с. 513–514)

Позволю себе отметить допущенную М. Горьким неточность: Лев Лунц умер не в санатории, а в гамбургской больнице.

Практически все крепкие дружеские отношения Льва Лунца сложились в коллективе «Серапионовы братья», но сблизиться он мог и с теми, кто просто жил в Доме искусств или часто посещал его по тем или иным причинам. Среди последних, как мне кажется, необходимо выделить известную писательницу и мемуариста Нину Николаевну Берберову. Ниже помещаю отрывки из некролога Н. Берберовой, посвящённого Льву Лунцу. Впервые этот некролог был напечатан 1 июня 1924 г. в газете «Дни» (издание А.Ф. Керенского, Берлин-Париж, 1922–1932).

Нина Берберова. Лев Лунц

«Он был прежде всего прекрасным, честным, даровитым человеком, верным товарищем, с чистой и жизнерадостной душой. Я почти не знаю человека, называвшего его по отчеству, я еще менее знаю кого-нибудь, кто относился бы к нему недоброжелательно. Смотря на его милую курчавую голову, быстрые карие глаза, подвижную фигуру, слыша веселый голос, громкий и долгий смех, у людей действительно разглаживались морщины и самые хмурые принимались улыбаться…

В тихом нижнем коридоре «Дома Искусств», где лишь порой по ночам раздавался голос поэта Пяста, читавшего стихи, находилась узкая комнатенка Лунца. На стене, в рамке, висела фотография, на ней Лунц был изображен маленьким, большеголовым мальчиком. ″Это мама, папа, сестра и брат″, — говорил он, с любовью смотря на дорогие ему лица. Разлука с близкими постоянно омрачала его, но желая кончить университет в Петербурге, он решился остаться на голод и холод, и отказался от поездки за границу. Лишь в июне 1923 года выехал он с большими трудностями, мечтая повидать южные романские страны, но так и не доехал до них.

К своей работе в университете он относился чрезвычайно серьезно. Перед экзаменами никакие развлечения не могли его выманить из комнаты. К работе литературной отношение его было то же. Он не любил рассказывать о своих планах, работал тихомолком; два года над пьесой не казались ему слишком долгими. Он не гонялся за славой, как делали иные из его товарищей; его не печатали — он не роптал и не унывал. Пьесу его «Вне закона» сперва приняли в Александринский театр, а затем запретили. С редкой прямотой признавался он в своих ошибках.

<…>

Мать его, так долго ждавшая своего мальчика из страшной России, где он одиноко доучивался, почти не видала его взрослым, здоровым и веселым, каким его видели мы, любуясь им и любя его. Он вырос в революцию, в тяжелые годы лишений и душевного огрубения, когда ежедневно перед молодыми писателями вставали соблазны, но он до конца оставался скромен, прям и бодр. Он готовился к жизни трудной, суровой и горячей, но от всего этого осталось несколько десятков исписанных листов бумаги, да память о нем в сердцах тех, что знали его и утешались им в безутешные годы».

(Лев Лунц. Обезьяны идут! СПб.: ИНАПРЕСС, 2003, с. 507–509)

Со слов остальных современников Льва Лунца замечу, что цвет глаз его был не карий, как пишет Нина Берберова, а серо-голубой.

Следом за этими двумя некрологами, кроме которых были также некрологи, написанные Слонимским, Никитиным, Нельдихеном, Познером и др., мне хотелось бы остановить внимание читателей на выдержках, взятых мною из воспоминаний некоторых «Серапионовых братьев», написанных ими много десятилетий спустя после смерти Льва Лунца.

Вениамин Каверин о Л. Лунце

«Он не вошел, а стремительно влетел в литературу, легко перешагнув порог распахнувшейся двери, одновременность произведений — от трагедии до фельетона — нисколько не мешала ему. Талантливый студент, владевший пятью языками и чувствовавший себя во французской, испанской, немецкой литературах как дома, он смело пользовался своими знаниями — и, может быть, именно здесь, в обиходности, с которой эти знания участвовали в создании его произведений, следует искать ключ к его творчеству, цельному, несмотря на всю свою разносторонность. Такие трагедии, как ″Вне закона″ и ″Бертран де Борн″, с их неожиданностями, с подчеркнутым, но ничуть не смешным героизмом, с острыми поворотами, мнимыми случайностями, шиллеровскими преувеличениями, мог написать только человек, проникнутый пониманием законов успеха.

О Лунце можно сказать, что он испытывал беспрестанное чувство счастья от самого факта существования литературы. Этот факт был для него неизменной праздничной реальностью, к которой он так и не успел привыкнуть за свою недолгую жизнь…

Лунц был стремителен, находчив, остроумен. Его пылкость обрушивалась, обезоруживала, увлекала. ″Редкая независимость и смелость мысли″ (о которых Горький написал в некрологе) были эталоном его мировосприятия — иначе он не мог работать и жить. К смелости мысли следует прибавить застенчивость чувства. Я помню наши разговоры о любви — как обоим смертельно хотелось влюбиться. Почему-то это стремление (или само понятие любви) называлось ″Свет с Востока″. Когда я возвращался после студенческих каникул, которые проводил у матери в Пскове, мы обменивались последними сведениями, касавшимися ″Света с Востока″. Сведения были неутешительными. Влюбиться не удавалось…».

(В. Каверин. Петроградский студент. М. «Советский писатель» 1976, с. 208–224)

Константин Федин о Л. Лунце

«Совсем юный Лев Лунц был оставлен при университете по кафедре романских литератур. Специальностью он избрал литературу испанскую и жил волновавшей его фантазию близостью с образами Лопе де Вега, Сервантеса, что отвечало всему его духу. Он писал прозу и пьесы, не боясь стилизации, пародии, подражания, переплетая свой смелый голос с интонациями то забытыми в литературе, то хорошо известными, одинаково оживавшими у него и в фигурах исторических, и в условных. Он работал бурно, легко и относился к достигнутому с иронией, все время спеша вперед. Он был бы лишь ″первым учеником″, если бы не эта способность понимать свое экспериментаторство, если бы не ирония. Один из самых молодых среди нас, он был, пожалуй, самым взрослым, потому что очень сознательно бился за обладание самыми большими богатствами литературного наследия, не смущаясь извилистостью путей.

Резко подвижной, как бы вечно трепещущий, Лунц обладал многими чертами детства, но в то же время — одною такой, которая свойственна почти исключительно взрослым: он страстно любил детей.

— Торжественно клянусь вам, друзья: у меня будет не меньше двенадцати человек детей.

Несомненно, дети тоже любили бы его, — в таких характерах заложена притягательность чистоты…».

(Конст. Федин. Горький среди нас. Картины литературной жизни. М., «Советский писатель», 1968, с. 80–82, 91–94.)

Николай Тихонов о Л. Лунце

«…я отлично помню тот далекий вечер, когда быстрый как ртуть, веселый как юный бес, язвительный, остроумный, полный неслыханных знаний, азартный Лев Лунц читал мне и Всеволоду Рождественскому, переводя прямо с листа, стихи гениального португальского поэта Луиса де Камоэнса.

Он брал отрывки из бесконечных строф «Лузиады», и полные чужих звуков, сладостные, странные стихи звучали как магические заклинания. Пышные описания особо ощущались в нашей спартанской комнате, где стояли две железные кровати, печка-буржуйка и несколько старых стульев.

Лев Лунц, удивительный знаток романских языков, владел даром импровизационного перевода, при котором не терялось ничего из обильного богатыми сравнениями текста».

(Николай Тихонов. Собрание сочинений в семи томах. Том 6. М., Художественная литература», 1976, с. 354.)

Однако, несмотря на все вышеприведенные яркие зарисовки образа Льва Лунца в воспоминаниях его друзей, лично мне наиболее близки по своей искренности и какой-то необыкновенной теплоте обертонов воспоминания Ник. Чуковского, мимо которых я не могла пройти, не обратив на них внимания читателей. Итак, Лев Лунц в воспоминаниях Ник. Чуковского, увидевших свет лишь в 1989 г., то есть через 65 лет после смерти Лунца и через 24 года после ухода из жизни самого автора.

Николай Чуковский о Л.Лунце

«Лева Лунц был кудрявый шатен, среднего роста, со светло-серыми глазами.

Он обладал замечательным характером — он был добр, скромен, жизнерадостен, трудолюбив, серьезен и весел. Я обожал его и постоянно им восхищался. Он был на два года старше меня, но дружил со мной совершенно на равных, никогда не оскорбляя моего самолюбия подростка, попавшего в компанию старших.

И меня, и всех окружающих особенно поражало в Леве Лунце одно его свойство — стремительность. Он был человек огромного темперамента и мгновенных реакций. Речь его текла стремительно, потому что стремительны были его мысли, и слушателю нелегко было за ним поспевать. Говоря, он постоянно бывал в движении, жестикулировал, перескакивал со стула на стул. Это был ум деятельный, не терпящий вялости и покоя. Любимая его игра, которую он ввел в Студии, едва там появился, заключалась в том, что играющие садились в кружок и с бешеной скоростью колотили себя обеими руками по коленям. Суть игры я забыл, заключалась она, кажется, в отгадывании слов, помню только бешеные движения рук и Левин голос, подгоняющий, доводящий всех до изнеможения:

— Скорей, скорей!

<…>

Он принёс в Студию множество игр, самых детских, простодушно-веселых, и заставил в них играть всех. Я помню, с каким увлечением и пылом играл он в фанты, а между тем к тому времени он уже окончил Университет. В Университет он поступил чуть ли не пятнадцати лет и прошел его курс так же стремительно и блестяще, как делал все (на самом деле, поступив в университет в октябре 1918 г., то есть в 17,5 лет, Лунц окончил его в январе 1922 г., то есть весь курс обучения занял 3 года и 3 месяца ― прим. автора). Учился он на романо-германском отделении филологического факультета, изучил все романские языки, включая провансальский. Если не ошибаюсь, университет он окончил в 1920 году, так что первый год занятий в Студии совпал у него с последним университетским годом. Ему пришлось совмещать, но при его энергии и способностях подобное совмещение не стоило ему особого труда; казалось, он мог бы совмещать занятия и еще в двух-трех каких-нибудь учебных заведениях. В первые же месяцы своих занятий в Студии он прочел студистам (студист ― то же, что студиец ― прим. автора) два больших реферата: о прозе Андрея Белого и о прозе Алексея Ремизова. При этом он безусловно был самый веселый, общительный и ребячливый из всех студистов. Для игр и забавных затей времени у него оставалось сколько угодно.

Была одна игра, изобретенная Лунцем, в которую как начали играть в первые дни его поступления в Студию, так и играли вплоть до закрытия Дома искусств и до отъезда Лунца за границу, то есть с 1919-го по 1923 год. Игра эта называлась ″кинематограф″.

<…>

″Кинематографы″, которые устраивал Лунц в Студии, — это были импровизированные пародийные представления, в которых все присутствующие были одновременно и актерами, и зрителями. Драматургом и режиссером был Лунц. Он мгновенно изобретал очередную сцену, за руки стаскивал со стульев нужных для нее исполнителей, отводил их на несколько секунд в сторону, шепотом сообщал каждому, что он должен делать (слов действующим лицам не полагалось никаких, кинематограф был немой), и сцена исполнялась при всеобщем ликовании. Зрители от хохота падали на пол. И так чуть ли не каждый вечер в течение нескольких лет — ни разу не повторяясь. В ″кинематографе″ Лунца ничего нельзя было повторить, — он всегда творился заново. Студисты и преподаватели Студии, стараясь оттянуть возвращение в свои холодные темные квартиры, скоро привыкли проводить в Доме искусств все вечера. Эти вечерние сборища, где все встречались на равных правах, получили название ″Клуба Дома искусств″. На этих клубных собраниях читали друг другу свои произведения, преимущественно стихи. Но главным их содержанием, главным их очарованием был Лунц и его кинематограф. Творческая энергия Лунца была неистощима… Драматургия его удивительно темпераментна, свежа и самостоятельна по стилю, полна мыслей, и то обстоятельство, что пьесы его никогда не ставились на сцене, можно объяснить только нашим невежеством и нашей любовью наводить тень на ясный день.

…Когда-нибудь историки литературы взвесят и оценят и наследие Льва Лунца, и его роль. Я за это не берусь. Я только могу сказать, что Лева Лунц был одним из самых ярких и милых явлений моей юности. И когда я думаю о нем, я вспоминаю наши новогодние встречи, — как встречали мы 1920-й и 1921 год — без капли спиртного, но зато с Левой Лунцем и, следовательно, необычайно весело».

(Николай Чуковский. Литературные воспоминания. М. «Советский писатель», 1989, с. 65-71.)

Некоторые неточности в биографических датах (порой пишут, что Лунц скончался в 22 года, на самом деле, в 23) происходят потому, что некоторые «серапионы» полагали, что Лунц родился не в 1901, а в 1902 г.

Даже по этим небольшим отрывкам из воспоминаний о Льве Лунце мы можем судить об отношении к нему тех, кто знал его и как человека и как творческую личность. Но что он думал о себе сам, Лев Лунц? Что было на самом донышке его души, какие мысли, сомнения? Сохранилось одно поразительное по искренности письмо Льва Лунца к Максиму Горькому в Германию, которое открывает нам его глубинные раздумья о своем предназначении и месте в литературе и жизни. Приведу это письмо частично, в оригинале оно довольно длинное.

Л.Н. Лунц ― А.М. Горькому

16 августа 1922, Петроград

Дорогой Алексей Максимович!..

…Я сейчас ― одно сплошное сомнение: весь полон противоречиями и колебаниями. А сомненья эти литературные и ― о ужас! ― этические! И мне нужно посоветоваться с твёрдым человеком, которому я верю и которого я уважаю. Таких людей в Петербурге сейчас нет. Простите ещё раз, что я решаюсь обратиться к Вам.

Первое сомнение (и самое жестокое): правильно ли поступил я, ударившись в литературу? Не то, чтобы я не верил в свои силы: верю я в себя, может быть, слишком смело. Но я ― еврей. Убежденный, верный, и радуюсь этому. А я ― русский писатель. Но ведь я русский еврей, и Россия ― моя родина, и Россию я люблю больше всех стран. Как примирить это? ― Я для себя примирил всё, для меня это ясно и чисто, но другие думают иначе. Другие говорят: «не может еврей быть русским писателем».

Говорят вот по какому поводу. Я не хочу писать так, как пишут 9/10 русских беллетристов и как пишут, в конце концов, и Пильняк и большинство Серапионов. Я не хочу густого, областного языка, мелочного быта, нудной игры словами, пусть цветистой, пусть красивой. Я люблю большую идею и большой, увлекающий сюжет, меня тянет к длинным вещам, к трагедии, к роману, непременно сюжетному. А Ремизова, а Белого ― не терплю. Западную литературу люблю больше русской. Нужды нет, что пока у меня ничего не выходит. Я за последние полтора года ничего не напечатал, загубил 25 листов, из коих только 2–3 закончены и готовы. Остальное наброски или неудавшиеся повести. Меня это не страшит. На то мне 21 год.

Я могу молчать и хочу молчать (если б только не деньги!) ещё 10 лет, пот[ому] что верю в себя. Но кругом говорят, что я не русский… Что я люблю сюжет, пот[ому] что я не русский. И что ничего из меня не выйдет.

Вот мой рассказ «В пустыне». Я был несказанно рад, узнав, что Вам он понравился. У меня написаны ещё два «библейских» рассказа («Рассказ о скопце» и «Родина» ― прим. автора), кот[орые], по-моему, гораздо лучше «Пустыни», во всяком случае, интереснее. Но мне их отовсюду возвращают. Говорят ― стилизация. Ну, как мне объяснить, что это ни в коем случае не стилизация, что иначе, другим языком, нельзя говорить об этом: великом и кровавом? Если нет современности в узком смысле, если нет русского быта, ― значит, стилизация, значит, я не могу быть русским писателем.

…Дорогой Алексей Максимович! Я долго боялся обращаться к Вам… Я мало виделся с Вами, но я Вас горячо люблю и уважаю. Только поэтому и пишу.

Ваш

Лев Лунц

Петроград, Мойка 59, «Дом Искусств».

(«Неизвестный Горький» М. 1994, с. 141–142).

Однако заключаю я свой документальный материал негативной, просто убийственной характеристикой личности и творчества Льва Лунца от тогдашнего наркома просвещения Анатолия Васильевича Луначарского. В письме к известному русскому актеру А.И. Южину, занимавшему после 1917 г. пост директора Малого театра, Луначарский писал:

«По-моему, ″Вне закона″ — драма плохая, во-первых, с политической точки зрения, я вас определенно уверяю, и надо сообщить об этом Александринскому театру в Петербург, наши коммунистические круги, да и сочувствующие нам круги, примут ее за явно контрреволюционную. Присмотритесь, какие тенденции руководят Лунцем. Народные массы изображены в виде ревущего безмозглого жестокого стада, их вождь Алонзо на наших глазах без всякого психологического процесса, только при прикосновении к трону, превращается в тирана, гнусного преступника, изменника своей идеи и т. д. Что все это, как не самая обывательская, самая безнадежно тупая критика революции вообще?.. Вам понравилось, Александр Иванович, то, что тема здесь как будто революционная, что в пьесе очень много движения, но мой добрый совет вам: этой пьесы не ставить. Политически она вызовет скандал. Настоящих ролей в пьесе, по-моему, нет. Нет ни одного планомерно развивающегося характера. Пьеса, по-моему, очень плоха».

(Лев Лунц. Обезьяны идут! СПб.: ИНАПРЕСС, 2003, с. 429)

И это говорит один из наиболее либеральных членов правительства советской России!

Надеюсь, читатель, что интерес к истории создания первого собрания сочинений Льва Лунца на русском языке в России у тебя не пропал и, набравшись терпения, ты продолжишь внимательно следить за весьма незатейливой канвой моего повествования.

Знакомство с Соломоном Подольским

Возвратимся в 1967 год, когда в «Литературной газете» появилось обращение ко всем, у кого есть какой-либо материал, связанный с именем Льва Лунца, звонить по указанному в газете номеру телефона. После звонка моей тети Фиры в редакцию «Литературной газеты» с сообщением о том, что она двоюродная сестра Льва Лунца и у неё есть фотография Левы, датированная 1921 годом, и фотография его младшей сестры Жени от 1929 года, присланная уже из Германии, в её небольшой пятнадцатиметровой комнате в обычной московской коммунальной квартире появился Соломон Семенович Подольский ― секретарь комиссии по литературному наследию Льва Лунца. Со слов тетки, он оказался удивительно приятным человеком, сумевшим моментально расположить ее к себе. А узнав от нее, что еще жив и старший двоюродный брат Лунца, Рафаил Иосифович Рабинович, который был лично знаком с Левой, Подольский приложил максимум усилий, чтобы дядя Рафа приехал в Москву. Несколько долгих вечеров провел Подольский, беседуя с моими родными. Он был совершенно потрясен не только тем, с какой любовью родственники Лунца рассказывали все, что им было известно о Леве, но и тем, что всю сознательную жизнь их не покидала мечта увидеть изданными и прочитать, наконец-то, труды своего двоюродного брата. Этот факт еще больше сблизил Подольского с моими родными, и как-то в одной из затянувшихся бесед с ними он разоткровенничался и рассказал удивительно интересные подробности, связанные с его участием в комиссии по литературному наследию Лунца. Естественно, что все это моментально стало достоянием моего отца, который впоследствии с упоением пересказал мне все им услышанное от брата и сестры.

Оказывается, будучи практически ровесником Льва Лунца, Подольский ничего не слышал о нем, как о писателе. Впервые на это имя он обратил внимание, попав в начале хрущевской оттепели в театральные архивы, занимаясь историей театра Мейерхольда, а затем и театра «Габима». Заинтересовавшись Лунцем, Подольский смог добиться, чтобы ему дали прочесть все, что было издано в двадцатые годы в журнальных вариантах: пьесы, рассказы, критические статьи, рецензии Лунца, а также критические статьи разных авторов, посвященные его творчеству. И, по его словам, моментально попал под обаяние яркого дарования Лунца. Какой талант, какая личность! Это ощущение уже не покидало его никогда. Когда он услышал, что в Союзе писателей собираются создать комиссию по литературному наследию Льва Лунца (в первой половине 60-х годов), то сам предложил свою кандидатуру для работы в ее составе, где уже числились бывшие «серапионы» Михаил Слонимский (председатель комиссии), Вениамин Каверин, Николай Тихонов, а также Виктор Шкловский, который дружил с Лунцем и любил его. Подольский оказался единственным членом комиссии, который не входил в литературную группу «Серапионовы братья» и не был лично знаком со Львом Лунцем. Предполагалось, что сам Константин Федин, бывший в то время первым секретарем Союза советских писателей, будет редактором издания. Взяв инициативу в свои руки и убедив бывших «серапионов», что им прочитано все, изданное в России из произведений Лунца, Подольский решил сам написать вступительную статью о творчестве Льва Лунца к предполагаемому изданию его двухтомного собрания сочинений. Никто не возражал. В первый том по проекту комиссии должны были войти все изданные в советской России и за границей произведения Лунца, а также то, что находилось в рукописях у людей, знавших когда-то Льва, но пока не появилось в печати. Во второй том должны были войти статьи о Льве Лунце, некрологи и письма. Поиски, поездки, встречи ― огромная исследовательская работа продолжалась около шести лет.

Затем в рассказе Подольского последовала история, раскрывающая причину, по которой в Советском Союзе вдруг повернулись лицом к лунцевскому наследию. Не умаляя теплого отношения к своему молодому «брату» бывших «серапионов», понимавших всю глубину и редкость его таланта, по словам Подольского, у них, тем не менее, в последнее время даже не возникало мысли об издании его произведений. Слишком свежи в их душах и памяти были раны, нанесенные официальными представителями властей от культуры, начиная с резкого отказа в 20-е годы издать посмертное собрание сочинений Лунца и кончая докладом А. Жданова «О журналах ″Звезда″ и ″Ленинград″», опубликованном в 1946 г., где уже ушедший из жизни более 20 лет назад Лев Лунц, а также вся группа «Серапионовы братья» были названы представителями «вредного и чуждого литературе направления», которое «отнимает у советского искусства идейность и общественное значение» и проповедует «гнилой аполитизм, мещанство и пошлость». Помнили они и судьбу затравленного и преждевременно ушедшего из жизни Мих. Зощенко…

Но самое главное в их ушах отчётливо звучал срывающийся от гнева голос Никиты Хрущева, обращенный в сторону поэта Андрея Вознесенского, на третьем съезде писателей в 1959 г. и его ругань на выставке художников-авангардистов в московском «Манеже» в 1962 г. Громкий скандал в Манеже в который раз подтверждал ― ничего в СССР не изменилось, и надо спуститься из заоблачных высей внезапной хрущевской оттепели на грешную «советскую землю». Поэтому думать об издании творений Лунца «серапионам» просто не приходило в голову. Однако, иногда трудно себе представить, какие неожиданные повороты и сюрпризы может уготовить нам судьба…

Случилось так, что в конце 50-х и начале 60-х годов для писательской элиты неожиданно приоткрылся «железный занавес», и после нескольких десятилетий тягостной изоляции от остального мира им разрешили снова выезжать в творческие командировки за границу. Гуляя по улицам зарубежных городов и столиц, уже маститые и зрелые «серапионы» заглядывали в книжные магазины в надежде увидеть свои имена на корешках выставленных там на продажу книг, а также в толстых литературных журналах. Каково же было их изумление, когда, не найдя на полках магазинов имен Федина, Тихонова, Слонимского, Каверина, они обнаружили там книги, а также статьи в литературных журналах, с такой знакомой, короткой и удивительно звучной фамилией автора ― Лунц! Начали выяснять: как, откуда, почему? И здесь раскрылась перед «серапионами» почти сюрреалистическая история, которая могла им присниться разве только что во сне. Выяснилось, что в конце 50-х годов студент Йельского университета славист Гари Керн, занимающийся литературой России 20-х годов, выбрал темой своей специализации творчество Льва Лунца. Ознакомившись с его биографией, Гари Керн узнал, что в середине 30-х родные Лунца переехали из Германии в Англию. Отыскав в пригороде Лондона ― Доркинге ― дом, принадлежащий семье Лунцев, Гари Керн познакомился с теперешней его хозяйкой ― младшей сестрой Льва Лунца Евгенией Натановной Хорнштейн и её мужем Яковом Хорнштейном. На его вопрос: «Не сохранились ли в вашей семье какие-либо рукописи или другие материалы творческого наследия Льва Лунца?», получает ответ, что на чердаке среди ненужных предметов домашней утвари лежит чемодан с бумагами Левы, который они привезли из Германии. Этот чемодан после смерти Левы вот уже более 30 лет никто не открывал, хотя Яков Хорнштейн, муж Жени, якобы перевел некоторые из рассказов Лунца на немецкий язык, но нигде эти переводы не опубликовал. Гари Керн, открыв покрытый пылью десятилетий старый чемодан прямо на чердаке, понял, что нашел клад! Кроме рукописей последней пьесы и рассказов, сценариев, там оказались почти все письма «серапионов», написанные ими Лунцу за время его болезни в Германии и, что самое интересное, черновики писем самого Лунца друзьям и родным в Германию, Францию, Россию и др. страны. Удивительно, но Лев Лунц, как и большинство остальных «серапионов», сначала писал письмо на «черновике» и, лишь переписав его на «чистовик», отсылал затем адресату.

По договоренности Гари Керна с семьей Хорнштейн весь обнаруженный им архивный материал был передан Хорнштейнами в дар Йельскому университету.

Эту удивительную историю с чемоданом, Гари Керном, архивом Лунца и Йельским университетом мои родные услышали от Подольского в 1967 г. Думаю, что тогда об этом знал лишь очень ограниченный круг представителей литературного сообщества. И только в 1976 г., то есть почти через 10 лет, когда В. Каверин выпустил в свет свою книгу «Петроградский студент», широкий круг читателей смог по достоинству оценить уникальность этого эпизода из саги о творческом наследии Льва Лунца, описанного автором чрезвычайно эмоционально и подтверждающего достоверность рассказа Подольского.

Изучая архивы Лунца, Гари Керн постепенно, по частям публикует найденные материалы. Особый интерес читателей вызывает публикация писем «серапионов» больному Лунцу в гамбургскую больницу в американском издании «Новый журнал» (на русском языке, номера 82–83, 1966).

Бум, поднятый русскоязычными читателями вокруг публикаций Гари Керна, был подхвачен славистами разных стран, и имя Лунца становится вновь популярным в Европе.

Ошеломленные собранной в заграничных поездках информацией «серапионы» решили, что, возможно, именно сейчас наступил благоприятный момент, чтобы вернуться к вопросу об издании трудов Лунца. Но для этого требовалось согласие вышестоящих «компетентных органов», даже Федин, будучи первым секретарем Союза писателей, не мог самостоятельно решить эту проблему.

После долгих размышлений и совещаний, как результативнее подобраться к сердцам литературных бонз, договорились обрушить на них всю информацию о найденном архиве Лунца. Дескать, в Англии случайно обнаружен огромный архив Льва Лунца, в котором содержатся уникальные материалы: письма к Лунцу самого Горького, а также Чуковского, Маршака, Эренбурга и всех «серапионов». Но самое главное, что весь этот архив семьей Лунца под влиянием американца Гари Керна передан библиотеке Йельского университета, а архив Лунца ― не что иное, как литературное наследие России, и негоже, когда русский писатель так популярен за рубежом, а у себя на родине никому неизвестен.

И ― о, чудо! Сработало! Получено разрешение на создание комиссии по литературному наследию Лунца! Но вот незадача: Йельский университет ни на каких условиях не согласен отдать лунцевский архив. Когда же с российской стороны поступило предложение выкупить архив, американцы заломили такую цену, которая оказалась неподъемной. Однако копии всего лунцевского архива администрация Йельского университета все-таки согласилась передать ЦГАЛИ (Центральный государственный архив литературы и искусства).

И работа закипела! Подольский рассказывал, что в поисках нужной ему информации удавалось проникать туда, куда обычно невозможно было проникнуть советскому человеку.

И тут Подольский преподносит моим родным неожиданный сюрприз ― Соломон Семенович передает моим дяде и тете (Рафе и Фире) лондонские адреса сестры и брата Льва Лунца ― Жени Лунц-Хорнштейн и Якова Лунца, с которыми в процессе своей работы над биографией Левы смог связаться. Это была такая неописуемая радость, что дядя Рафа в тот же вечер написал в Лондон письма. И месяца через два пришел ответ от Якова. Конечно же, ни одного письма из этой очень интересной переписки, к сожалению, не сохранилось. Я уже рассказывала в одном из своих очерков (см. журнал «Семь искусств» № 7 июль, 2012, «Ванечка, дядюшка Исачок и семья Рабинович»), что богатейший архив дяди Рафы, в котором, кроме прочих уникальных документов, хранились и письма от Лунцев, после его кончины в 1999 году, был передан его детьми в музеи г. Екатеринбурга (бывший Свердловск), и судьба архива мне неизвестна. Поэтому о содержании переписки дяди Рафы с Лунцами читатель сможет судить только по моим обрывочным воспоминаниям. Отчетливо помню, что первое письмо было получено от Якова. В нем он сообщал, что родителей давно нет в живых, что он живет бобылем, так как развелся с женой ещё во Франции в середине 30-х годов и привык к одиночеству, а у Жени от брака с Яковом Хорнштейном есть три дочери ― Марианна, Рената и Ева, которые получили образование и давно обрели полную независимость от родителей. Затем от Якова пришло известие, что Женя с мужем попали в автомобильную катастрофу, в результате которой есть жертвы. Женя жива, но находится в очень тяжелом моральном состоянии, так как ей с мужем нужно будет предстать перед судом, поэтому сейчас она переписываться с Рафой не может. В одном из своих писем Яков рассказал о том, как он чудом спасся от немцев во время Второй мировой войны. В первых числах июня 1940 г. он вдруг совершенно спонтанно решил, что надо навестить сестру, и уехал из Парижа в Лондон, а уже 22 июня 1940 г. Франция капитулировала перед Германией и немцы вошли в Париж. С тех пор Яков остался жить в Лондоне.

С этой перепиской связан один довольно забавный случай. Дядя Рафа был заядлый охотник и рыболов. Говоря об этом, стоит упомянуть, что он ходил на рыбалку до 93-х лет! В одном из писем дядя Рафа написал Якову об этом увлечении и попросил прислать ему в ответном письме какую-то особенно тонкую леску. На удивление нашему семейству Яков выполнил эту просьбу и в следующем послании вложил в конверт аккуратно свернутую леску. Счастливый дядя Рафа буквально прыгал от восторга, получив такой подарок. Но самое интересное было то, что с обратной стороны, справа, вдоль самого края, конверт был «ювелирно» надрезан бритвой, однако леска после этой цензорской проверки из него не выпала!

А потом внезапно связь с Яковом прервалась. Рафа засыпал Лондон письмами, но ответов не было… Шел 1968 год, и стало ясно, что чешские события (ввод советских войск в Чехословакию) и резкое охлаждение в отношениях СССР с Западом оказали влияние на частную переписку. Очевидно, письма Рафы не доходили до адресата. Во всяком случае, именно так решили в семье, потому что других причин никто не смог предположить.

Так после почти полувекового перерыва, вызванного отъездом Лунцев из России в 1921 г., вновь оборвались восстановившиеся было контакты между двумя ветвями потомков рода раввина Хаима Рабиновича из Шяуляя.

Правда, если принять во внимание переписку моего деда Иосифа Рабиновича с Натаном Лунцем, которая продолжалась до 1932 года, то этот интервал неизвестности о судьбах членов семьи Лунцев можно сократить лет на 11.

А как свидетельство частых встреч Соломона Подольского с моими родными у меня сохранился печатный экземпляр его вступительной статьи к предполагаемому изданию двухтомника произведений Льва Лунца. На первом листе в левом углу рукой Соломона Семеновича сделана дарственная надпись: Эсфирь Иосифовне ― моей тете Фире и Рафаилу Иосифовичу ― моему дяде ― на память!

 

Автограф Соломона Подольского

Соломон Семенович приезжал также в Ленинград и был три раза у нас дома. Папа рассказывал мне, что в первую встречу перед ним предстал яркий эмоциональный человек с горящими глазами, вдохновленный идеей выхода в свет полного собрания сочинений «этого гениального мальчика» ― так в разговоре с отцом он называл Льва Лунца. Во время второй встречи Подольский был у нас уже мрачен, немногословен: «Яков Иосифович! Двухтомник не получается. Будет только один том!» Третья встреча ― потухший взгляд, поникший человек: «Ничего не будет, Яков Иосифович! Совсем ничего не будет! Все труды насмарку… Набор аннулировали. Материал передаю в ЦГАЛИ. Ни один человек из состава комиссии ничем не смог помочь… Даже всемогущий Федин».

Эта последняя встреча состоялась где-то в 1970 году. Папа очень хотел познакомить меня с Подольским. Я пришла ровно в назначенное время, к шести часам вечера. Но оказалось, что Соломон Семенович появился на полчаса раньше, побыл у нас 15 минут и, ссылаясь на то, что может опоздать на поезд, наскоро попрощавшись, быстро исчез.

А я, войдя в квартиру, впервые в жизни увидела своего отца в неуправляемом, разъяренном состоянии ― он выкрикивал грубые слова и носился крупными шагами вокруг обеденного стола в гостиной.

«Паразиты! Ничтожества! Шинельные гниды! Литературные импотенты! Новословы! Пролеткульт! Наркомпрос! Главначпупс! ― только на такую абракадабру они и способны! В этой стране никогда ничего путного не получится ― только смуты, бунты, перевороты! Россия беременна революциями!»

Я стояла остолбеневшая от этого потока ругани, но, услышав святое для меня с пионерско-комсомольских времен слово ― революция, вдруг набросилась на отца.

«Папа! Замолчи! Как тебе не стыдно! Октябрьская революция дала тебе все: право учиться, жить и работать в само́м Ленинграде, а не где-нибудь в Жмеринке. У тебя высшее образование, ты работаешь в одном из самых престижных институтов не только Ленинграда, но всей страны! У тебя высокая должность. Остановись! Мне за тебя стыдно! Октябрьская революция ― величайшая революция в мире!»

Папа умолк, посмотрел на меня с каким-то ласково-презрительном прищуром, хмыкнул и абсолютно спокойным голосом сказал: «Дурочка! Моя маленькая дурочка! Запомни ― лично для меня хватило бы и Февральской!»

Почти полвека прошло с этой вспышки гнева моего отца, но его последняя фраза, взгляд и усмешка запомнились мне на всю жизнь, а смысл сказанного дошел до меня, к величайшему сожалению, много лет спустя…

Так бесславно закончилась вторая попытка «серапионов» издать лунцевские труды.

Однако тема издания полного собрания сочинений Льва Лунца волновала Подольского до последних дней его жизни, так как незадолго до смерти он позвонил тетке и передал ей номер телефона Вениамина Каверина со словами: «Узнавайте все новости от него. Может быть, что-нибудь ещё и получится». А вскоре тетя Фира сообщила нам, что Соломона Семеновича Подольского (1900–1974) не стало.

В 1973 г. тетя Фира дозвонилась-таки до Каверина и добилась встречи с ним, а вслед за ней и мой папа, но уже в 1977 году, побывал у Каверина на его московской квартире. Результат разговора о перспективах издания произведений Лунца в обоих случаях был нулевой. Каверин подарил каждому из них по своей книжке с теплой надписью (папе ― «Петроградский студент», тете ― «Собеседник») и на прощание сказал отцу: «Яков Иосифович! Время Левы еще не пришло».

 

Автографы В.Каверина на его книгах, подаренных Якову Рабиновичу («Петроградский студент») и его сестре Фире («Собеседник»)

И вдруг совершенно неожиданно для нашей семьи время появления в России первого сборника произведений Льва Лунца пришло!

Мечта сбывается

Это случилось в один из самых тяжелых и зыбких периодов в экономике современной России ― в 1994 году.

В Санкт-Петербурге в издательстве «Композитор» выходит книга с броским и, я бы сказала, вызывающим названием:

«Лев Лунц. Вне закона. Пьесы. Рассказы. Статьи».

А поскольку сложилось так, что небольшая, скажем, косвенная, роль в выходе в свет этой книги принадлежит и мне, то я позволю себе рассказать об этом знаменательном событии в жизни литературной России с максимальной достоверностью и уже не с чьих-то слов или пересказов, а как непосредственный его участник.

Перебирая в памяти подробности происходившего, связанные с первой публикацией книги Льва Лунца, и выстраивая в хронологическом порядке основные эпизоды за достаточно большой промежуток времени с 1989 г. по 1994 г., я ловлю себя на мысли, что от событий, действий и поступков в тот период отдает какой-то мистикой, их последовательность слишком неправдоподобна…

Прошу тебя, читатель, представить все происшедшее со мной и моими родными в виде комплекса многочисленных ходов, неподвластных ни одному из нас, будто управляемых какой-то неведомой нам судьбоносной силой. Каждое неординарное событие в нашей жизни для лучшего восприятия я назову Ходом, дам ему порядковый номер и четко обозначу время и место происходившего.

Ход первый. г. Ленинград. Март 1989 г.

В один из промозглых ленинградских мартовских вечеров моя дочь Вера, ей 26 лет, объявляет всей семье, что она приняла твердое решение одна уехать в Израиль и уже подала необходимые документы на выезд из страны. Ошеломленные, потрясенные неожиданностью поступка дочери, мы, чуть-чуть оправившись от шока, осознаем, понимаем мотивацию ее решения. Она связана с атмосферой разнузданного антисемитизма в Ленинграде, набиравшего все более мощные обороты. И мы, мои пожилые родители, мой муж и я, даем свое согласие на отъезд. Однако чувство обеспокоенности и страха за судьбу дочери в незнакомой стране не покидало нас, тем более, что в Израиле не было никого из родных, кто бы мог оказать Вере первую элементарную помощь по её приезде. Уехавшие чуть раньше друзья и сами ещё не адаптировались в новой среде, многие были чрезвычайно растеряны.

Ход второй. г. Свердловск. Июнь 1989 г.

В воскресный день середины июня дядю Рафу посетила дочь его близких друзей, незнакомая мне девушка по имени Маша Копылова. Рассказывая о семейных новостях, Маша сообщила, что в скором времени она уезжает в гостевую поездку в Лондон, куда ее пригласил мальчик («pen-friend», ― назвала его Маша, ― друг по переписке), с которым она в течение многих лет, ещё учась в школе, переписывалась.

Дядя Рафа ― сухопарый, подвижный как живчик, чрезвычайно эрудированный человек, в свои на то время 87 лет, моментально сориентировался и, извинившись, подошел к письменному столу, вытащил из потайного ящичка конверт почти тридцатилетней давности. Списав с него адрес и добавив в записку несколько слов, он обратился к Маше с просьбой найти в Лондоне, в городской телефонной книге ― по адресу и именам ― свою кузину Евгению Хорнштейн и кузена Якова Лунца, Он уверен, что она до кого-нибудь из них дозвонится, и просит передать привет от их родственника из России и просьбу возобновить переписку, прерванную много лет назад. По подсчетам Рафы Жене должно быть чуть за 80, а Якову ― 92… Для большей убедительности, помня, что они все трое ― Яков, Женя и Рафа ― встречались только в 1918 году, когда Рафа в возрасте 17 лет посетил в Петрограде их семью, он передал также свою фотографию, максимально приближенную по годам к тому времени. На ней Рафа был запечатлен 19-летним, в красноармейской форме с пятиконечной звездой на головном уборе.

Ход третий. г. Лондон. Конец июля 1989 г.

Маша Копылова при участии ее друга находит в телефонной книге Лондона по данным из записки Рафы нужный номер телефона. С третьей попытки, представившись знакомой родственника из России, ей удается-таки убедить женщину на другом конце провода не бросать трубку, дослушать её, пока та не ответила Маше, что да, она припоминает, как мама рассказывала ей много лет назад о том, что в России у нее есть какие-то двоюродные братья и сестры. Оказалось, Маша разговаривала по телефону со старшей дочерью Жени ― Марианной Дэвис. Из разговора Маша узнала, что Жени и Якова Лунца давно нет в живых. Марианна была очень приветлива и пригласила Машу с её английским другом к себе домой на ужин.

Ход четвертый. г. Лондон. Конец июля 1989 г.

Взволнованная приглашением Марианны Дэвис, переполненная радостью, вот, она выполнила поручение Рафы, Маша Копылова со своим лондонским другом вечером следующего дня сидела в кругу семьи Марианны за обеденным столом. Кроме Марианны, её мужа Роберта Дэвиса и их двоих детей ― дочери Сары и сына Грегори ― на вечерней трапезе присутствовало ещё несколько знакомых супругов Дэвис, среди которых был бывший военный из России, уже много лет проживающий в Англии, приглашенный, очевидно, на тот случай, если в разговоре с девушкой Машей возникнет какая-либо языковая заминка. Однако встреча прошла гладко, никаких препятствий в общении на протяжении всего вечера не возникло. Марианна вспоминала рассказы матери (Жени Хорнштейн) о России и Льве Лунце, которого она боготворила. Оказалось, что сама Марианна преподавала в колледже русскую литературу, и ее специализацией были Достоевский и Солженицын. Однако, несмотря на это, русского языка Марианна не знала. Дома, по её словам, родители говорили по-русски только, когда хотели, чтобы дети не понимали, о чем они спорят.

Роберт Дэвис, муж Марианны, был предпринимателем, несколько раз по делам посещал Москву и с восторгом делился за столом своими воспоминаниями от поездок. Фотографию же Рафы в военной форме и со звездой на фуражке рассматривали, как необычайно дорогую семейную реликвию.

Прощаясь с Машей, Марианна заверила её, что обязательно напишет Рафе письмо.

Ход пятый. г. Ленинград. Ночь на первое января 1990 г.

С грустным настроением наша семья встречала новый 1990 год. На конец августа этого года намечался отъезд Веры в Израиль, а информация, приходившая оттуда от друзей о трудностях адаптации репатриантов-одиночек нас, естественно, не вдохновляла. И тут раздался телефонный звонок. Сняв трубку, я услышала голос дяди Рафы. Он поздравлял нас с Новым годом. После пожеланий здоровья, счастья, исполнения всех желаний дядя Рафа радостно прокричал: «Инночка! Пришло письмо от Марианны! Жду Машеньку Копылову, она мне его переведет, а потом я перешлю его вам, но с одним условием: обязательно верните мне письмо обратно в Свердловск».

Вот это был настоящий новогодний сюрприз! Лунцы дали о себе знать! Папа был на седьмом небе от счастья.

Ход шестой. г. Ленинград. Март 1990 г.

Письмо из Свердловска от дяди Рафы пришло только в середине марта. Оставив папе лично для него написанное послание брата, я взяла из конверта весточку из Лондона, и хотя мой английский был на школьном уровне, письмо с помощью словаря я перевела довольно быстро. В письме Марианна весьма подробно описала, кто и когда из родных старшего поколения ушел из жизни, а также, что у нее есть две младшие сестры, обе живут в Лондоне: Рената ― с мужем и двумя детьми, дочерью и сыном, она ― преподаватель английского языка, а Ева ― пианистка, не замужем. И в самом конце письма, обращаясь непосредственно к Рафе, Марианна написала: Хаим Офер живет в Тель-Авиве, он женат. Жену зовут Шуламит. У них четверо взрослых сыновей. Его мать Тойбе умерла в 1973 году. Если хочешь установить с ним контакт, посылаю тебе его адрес:

Ул……, дом… г. Тель-Авив. Израиль.

Я смотрела на написанный тель-авивский адрес Хаима как завороженная. Это был подарок свыше! Не теряя времени, в тот же вечер, не вдаваясь в вопросы этики, я написала письмо Хаиму. По-английски. Наверное, примитивно. Но написала главное: я ― дочь Якова Рабиновича, сына Иосифа Рабиновича ― родного брата его бабушки Этель Ордман, и я очень прошу Хаима помочь моей дочери Вере, которая в конце августа совершенно одна репатриируется в Израиль.

На всякий случай я написала наш номер телефона. Рассказывая краткое содержание своего письма, я, естественно, опускаю весь набор банальностей в виде приветствия, пожелания здоровья, приглашения в Ленинград и т. п.

Письмо отправила заказной почтой и с замиранием сердца начала ждать ответа. И потянулись тягучие дни сомнений и надежд…

Ход седьмой г. Ленинград. Май 1990 г.

В ожидании письма от Хаима я все время высчитывала самый быстрый, с моей точки зрения, временной вариант получения ответа и самый продолжительный. В самом худшем случае, по моим подсчетам, письмо от Хаима должно прийти в конце июля.

А что, если он мне не ответит? Или напишет, что, к сожалению, ничем помочь не может? Но такие мысли я от себя гнала. Приближалось 1 мая… Это был не только праздничный день в СССР, но и день рождения Веры, который мы собирались отметить, пригласив всех родственников, так как это будет последний её день рождения перед отъездом в Израиль. В ночь с 30 апреля на 1 мая, устав от приготовлений к празднику, я довольно поздно легла спать. Внезапно около часа ночи, когда все в доме уже спали глубоким сном, раздался тревожный междугородний звонок. Я спросонья схватила трубку и услышала неприятный голос телефонистки:

― Вас вызывает Тель-Авив. Будете говорить?

― Да, да! Конечно!

Мужской голос в трубке, поздоровавшись и извинившись за поздний звонок, сообщил, что это говорит мой кузен Хаим Офер, что он просит прощения за свой русский язык, но он изучал его в школе только 2 года, до прихода немцев в 1941 году в Шяуляй, а сейчас читает текст по листку бумаги, который помог ему написать товарищ по работе, приехавший несколько лет назад из СССР. Он просит меня не волноваться, его семья сделает все возможное, чтобы помочь Вере адаптироваться в новой среде. Ее обязательно встретят в аэропорту и отвезут к ним домой, а потом они будут помогать ей на каждом шагу ее дальнейшей жизни в Израиле, пока она не встанет самостоятельно на ноги. В конце разговора почему-то дважды сказал, что обязательно позвонит еще раз, чтобы узнать день вылета и номер рейса самолета, которым должна прибыть Вера. А затем прозвучала фраза, которую я запомнила на всю жизнь: «Передай привет Якову и всей ″family″!» Вот это ― ″family″, как будто до сих пор звучит в моих ушах… От неожиданности ночного звонка я выслушала Хаима, не проронив ни слова, как будто его речь была не на русском языке, и мне стоило большого труда мысленно переводить его слова. И словно очнувшись, лишь на последних минутах я стала торопливо повторять без остановки:

«Спасибо! Спасибо, Хаим! Thank you very much!».

В эту ночь я долго не могла уснуть… Разные мысли роились в моей голове. Что это? Звонит какой-то совершенно незнакомый мне мужчина, ну, пусть троюродный брат, которого я никогда в жизни не видела, узнав о его существовании из длинного рассказа отца о нашей родословной, о письме его мамы Тойбе папиному брату Рафе в 1948 году на смешной адрес «Свердловск, агроному Рафаилу Рабиновичу»… И этот человек с такой искренностью и заботой отнесся к моей просьбе по поводу приезда дочери? Ах, как стыдно за убогость и примитивность стиля моего письма, посланного ему… В памяти стали всплывать случаи, когда самые близкие люди не оказывали друг другу помощи. А здесь такой теплый, успокаивающий голос, такая быстрая реакция на письмо, как будто бы он чувствовал все мои переживания…

 

Хаим Офер с женой Шуламит и их младшим сыном Шаулем. 1999 г.

Удивительно, что звонок из Израиля раздался ночью 1 мая в день рождения Веры, словно кто-то решил сделать ей подарок. Просто какая-то булгаковщина!

До отъезда Веры Хаим, как и обещал, звонил ещё несколько раз, уточняя дату вылета, номер рейса самолета, а также сообщил, что в день прибытия Веры он и один из его сыновей не выйдут на работу, чтобы встретить ее и отвезти к ним домой.

Ход восьмой г. Москва. 25 августа 1990 г.

25 августа в 5 часов вечера мы провожали Веру в Израиль в аэропорту Шереметьево, г. Москва.

Молодой таможенник, скрывая улыбку и покачав головой, быстро пропустил мою девочку с огромной брезентовой сумкой вместо чемодана и ракеткой от бадминтона, торчащей из рюкзака за её спиной. А в 7 часов, приветливо помахав нам рукой, Вера вместе с другими пассажирами скрылась в темном боковом проходе аэропорта. В агентстве по заказу билетов сказали, что перелет Москва-Тель-Авив вместе с пересадкой в Будапеште займет около 10 часов.

Ещё в Ленинграде мы договорились, что по прибытии самолета в Тель-Авив Вера обязательно нам позвонит. Ждали звонка в субботу вечером. Но ни в субботу вечером, ни целый день в воскресенье, ни в понедельник в первой половине дня никакой информации о рейсе, которым вылетела Вера, у нас не было. И все это время, начиная с позднего вечера субботы, Хаим по два, а то и по три раза на день звонил нам, просил не нервничать, объясняя сбой в прибытии самолета тем, что в субботу тель-авивский аэропорт не работает, и что он с сыном каждое утро и каждый вечер ездят в аэропорт, отслеживая время прибытия рейсов из Будапешта. Я же никак не могла понять, как это аэропорт целый день не работает, и металась по квартире, как пантера в клетке. Наконец, поздно вечером в понедельник 28 августа радостный голос Хаима сообщил:

«Все в порядке! Мы дома!»

И с этого момента семья Хаима стала для Веры родной, а их дом ― её домом.

***

Итак, что же получается? Всего восемь условных ходов понадобилось, чтобы исполнилось мое страстное желание восстановить родственные связи, прерванные сначала революционным переворотом 1917 года, потом Второй мировой войной (1939–1945). Нашлись, наши родственники нашлись! Кто-то скажет: мистика! А по-моему, чудо! Ведь это не только истории об их судьбах, одно поколение сменяет другое, время не стоит на месте, но появились и живые люди ― потомки еще двух ветвей рода раввина Хаима Рабиновича!

Ход девятый. г. Ленинград. Июль 1991 г.

Неужели же второе желание ― увидеть при жизни книги Льва Лунца изданными в России ― не исполнится никогда? Пустая надежда?.. Надо успокоиться. Разве узнанное до сих пор само по себе не удивительно?

Но после отъезда Верочки в Израиль я пребывала в состоянии постоянной тоски. Мысли о ней не покидали меня ни на минуту, разъедали душу. Даже на работе, сидя за кульманом и сосредоточившись на чертеже, я как бы подсознательно думала о ней и все время нашептывала-напевала про себя мелодию визборовской песни, переделав её слова на свой лад: «Доченька моя! Солнышко родное! Где, в каких краях встречусь я с тобою?». В такой безысходности протекали дни, недели, месяцы…

При этом наша переписка была довольно активной и для быстроты общения велась не по почте, где письма шли месяцами, а при помощи людей, отъезжающих в Израиль и возвращающихся оттуда, что обеспечивало практически еженедельные контакты. Скоро должен был исполниться год, как мы не виделись с дочерью.

В один из июльских вечеров у нас дома появился мужчина лет пятидесяти. Представившись, он передал письмо от Веры, в котором та сообщила, что очень хочет увидеться со всеми, поэтому высылает нам гостевую визу и, кроме того, договорилась с родственниками какой-то знакомой, которые должны нам передать деньги в рублях на 4 билета на самолет в Израиль ― для моих родителей и меня с мужем, а она, в свою очередь, возвратит этой знакомой равноценную сумму в долларах в Израиле! Эти доллары она уже заработала!

В первый момент предприимчивость дочери огорошила меня, и лишь через некоторое время, придя в себя, я ощутила чувство огромной радости. А когда на следующие сутки вечером на нашем обеденном столе оказалась гора пачек из трехрублевых купюр, которая была эквивалентна стоимости четырех билетов на самолет в Израиль в долларах, я поняла, что моя мечта увидеть дочь становится реальностью, и очередное волшебство в моей жизни уже на пороге.

Это было вечером…

А утром по радио объявили, что в связи с инфляцией курс доллара резко повысился, доллар подорожал, и вся гора трехрублевок превратилась по своей реальной стоимости в небольшую кучку денег, которых хватало лишь на один билет в Израиль плюс (приблизительно) еще на одну треть стоимости второго билета. Это был неожиданный удар. Но меня уже ничто не могло остановить. Я знала, так или иначе, но в Израиле я буду. И первое, что было нами решено: едут только двое, мой муж и я. Недостающие средства одалживаем, пошли по родственникам ― буквально с шапкой по кругу. В Ленинграде билетов на самолет не достать. Не беда! Летим из Риги! Латвия к тому времени вышла из состава СССР, и билеты на самолет Рига-Тель-Авив можно было свободно приобретать в рижском аэропорту за доллары, причем киоск по обмену валюты располагался рядом с билетной кассой. Не скажу, что все, о чем я сейчас пишу, далось нам легко, но, преодолев трудности, к началу августа два билета на самолет Рига-Тель-Авив на 2 сентября были у нас на руках.

После приобретения билетов в предвкушении встречи с дочерью вся грусть-тоска моя рассеялась, как дым, и я ходила целые дни с блуждающей и таинственной улыбкой на лице.

И вдруг ― 19 августа! За две недели до отлета в Израиль ― августовский путч ГКЧП 1991 года! Кто-то помнит о бесконечно идущем по телевидению «Лебедином озере», а в моей памяти всплывают лишь Постановление, запрещающее гражданам СССР покидать пределы государства, и ужас, охвативший меня в предчувствии катастрофы…

Только-только стали осязать движение свежего воздуха, как форточку захлопнули… Что же будет? В сердце медленно прокрадывалась паника. Все пропало: визит в Израиль, встреча с дочерью, билеты, деньги… Ищи-свищи ветра в поле, пока этот кошмар уляжется… Билеты куплены за границей, в Латвии… Вот когда я вспомнила слова отца, что Россия ― страна бунтов и переворотов… Он выкрикивал их в начале семидесятых, когда во второй раз запретили издание произведений Льва Лунца… Мой дорогой и любимый старенький папа! Он так готовился к моему визиту в Израиль, заново оформляя генеалогическое древо семьи Рабинович-Лунц, проставляя недостающие ранее даты и дополняя его новыми именами вплоть до своих внуков. Ему было очень трудно писать из-за болезни Паркинсона. Но он вдохновенно занимался этим, так как хотел передать древо Хаиму Оферу, чтобы тот внес туда ветвь Ордманов-Оферов, а также известные лишь ему уточнения в датах. От разрывающего меня изнутри чувства гнева я не заплакала, не зарыдала ― я завыла…

Опустошенная своими переживаниями, я вышла 21 августа утром на работу, а к вечеру этого же дня гэкачеписты были арестованы. Вся страна с облегчением вздохнула.

Второго сентября мы с мужем благополучно вылетели в Израиль.

Ход десятый. г. Тель-Авив. Сентябрь 1991 г.

Не буду описывать месяц, проведенный в Израиле, радость от встречи и общения с дочерью, а также от знакомства со всей необыкновенно дружелюбной и по-родственному настроенной семьей Хаима. Скажу только одно: трезво отделяя романтику взгляда туриста от реалий жизни страны и трудностей адаптации репатриантов, я всей душой сразу приняла Израиль…

В день нашего возвращения в Ленинград в аэропорт Бен-Гурион пришел проститься с нами мой троюродный брат со стороны мамы, с которым ввиду постоянной его занятости мне не удалось встретиться раньше. Прощаясь, он вручил мне небольшой пакет со словами: «А это передай от меня твоему папе в знак глубокого уважения к нему».

Уже сидя в самолете, я развернула пакет и обомлела. В моих руках была книга на русском языке в тонком переплете синего цвета, на обложке которой было написано: Лев Лунц. «РОДИНА и другие произведения». Издательство: «Библиотека-Алия». Иерусалим 1981 г.

Раскрыв её, я прочитала: составление, послесловие и примечания ― М. Вайнштейн. Я буквально впилась в текст и взахлеб проглотила послесловие. Затем прочитала его второй раз и уже более спокойно ― в третий.

Если не считать очерка Соломона Подольского к неосуществленному изданию в СССР двухтомника Льва Лунца, это была первая серьезная статья, посвященная творчеству и личности Льва Лунца, с которой я ознакомилась на тот момент. Но бедный Соломон Семенович Подольский был зажат тисками советской цензуры и, естественно, не мог себе позволить того свободного, широкого размаха в оценке произведений Лунца, который я ощутила, читая работу Михаила Вайнштейна. Поскольку с творчеством Лунца я тогда еще не успела ознакомиться, особенно интересным для меня в послесловии Вайнштейна оказалось большое количество выдержек из частной переписки Левы с родителями, подтверждающих все то, что рассказывал мне отец о теплых и доверительных отношениях, сохранившихся между ними после отъезда семьи Лунцев в Германию, а также приверженность Льва Лунца еврейской тематике и соблюдение им еврейских традиций. Ещё раз обратив свое внимание на год издания книги ― 1981, тогда ― 10 лет (!) назад, я подумала: когда Вениамин Каверин произнес папе свою фразу «Яков Иосифович! Время Левы еще не пришло!», а это был 1977 год, возможно, Михаил Вайнштейн в тиши иерусалимских архивов уже начал свою работу над лунцевским сборником. Чтение произведений самого Льва Лунца я оставила до приезда домой и нежно поглаживая синюю обложку сборника до конца полета, представляла себе ту радость, которую доставит папе этот драгоценный дар из Израиля.

А если еще учесть, что я везла папе генеалогическое древо семьи Рабинович-Лунц, откорректированное и дополненное Хаимом Офером, внесшим туда ветвь Ордманов-Оферов, то можно с уверенностью утверждать, что я перевыполнила данное им мне поручение.

Генеалогическое древо семьи Рабинович-Лунц Ход одиннадцатый. г. Ленинград. Начало октября 1991 г.

После возвращения в Ленинград, на следующий же день (важно, что это была суббота!), мне вдруг во что бы то ни стало буквально приспичило съездить в универмаг «Гостиный двор». Родители уговаривали не мотаться в субботу из-за какой-то ерунды на другой конец города, дождаться понедельника, когда будут открыты близлежащие к нашему дому хозяйственные магазины, но я с непонятным мне упорством решила не менять своих планов. «Ну, все! ― сказал папа. ― Иннулька закусила удила! Спорить бессмысленно!».

Спустилась в метро и быстро доехала на электричке до станции «Невский проспект». Пяти минут достаточно, чтобы по подземному переходу дойти до «Гостиного двора». Однако мне почему-то захотелось подняться по эскалатору наверх и пройтись до «Гостиного» по Невскому проспекту, несмотря на мелкий моросящий дождь, характерный для ленинградской погоды в октябре. Выйдя из здания метро на свежий воздух, я уже сделала шаг налево в направлении Садовой улицы, но вдруг передумала и пошла направо ― в сторону канала Грибоедова, чтобы там перейти по светофору на противоположную сторону Невского. Не успела я пройти и десяти метров, как на углу канала Грибоедова и Невского проспекта наткнулась на огромный фанерный щит, на котором висело объявление, написанное крупными буквами. Воспроизвожу его по памяти.

«Сегодня в субботу в 19 часов по адресу Наб. реки Мойки, д. 59 состоится вечер из цикла ″Былое и Думы″, посвященный литературному объединению ″Серапионовы братья″.

Вечер проводит Фонд культуры г. Санкт-Петербург. Председатель Фонда ― Никита Толстой. Докладчик ― Сергей Слонимский.

Вход бесплатный».

Я стояла у объявления буквально остолбенев, с вытаращенными глазами, а в голове крутились мысли: опять булгаковская дьяволиада? Почему я пошла в метро к другому выходу, а выйдя из метро, направилась в сторону канала Грибоедова, а не Садовой? Что за сила потянула меня сюда, когда мне нужно было как можно быстрее попасть в «Гостиный двор»? И что за срочность вообще была в этой поездке? Все произошло как будто специально, чтобы я вышла к этому объявлению?..

Казалось, что я нахожусь в каком-то гипнотическом состоянии и, медленно дойдя до светофора, я перешла Невский на зеленый свет, а затем, с трудом переставляя вдруг отяжелевшие ноги, стала двигаться к «Гостиному»…

А вечером того же дня мы всей семьей ― мама, папа, мой муж и я ― вошли через широкие двери особняка Елисеевых на наб. реки Мойки, 59 в помещение бывшего Диска.

Первое, что бросилось в глаза, пока услужливый гардеробщик галантно помогал мне снять пальто, это пол в вестибюле, выложенный традиционной черно-белой кафельной плиткой. И сразу же ассоциативно подумалось: «Вот на этот пол и упал Лева, когда друзья подбрасывали его кверху и, не удержав, выпустили из рук». Думаю, что эта же мысль возникла и у папы, потому что я увидела, как он, уже без плаща, носком ботинка постукивал о пол, словно проверяя его на твердость…

Но в этот момент гардеробщик громко прошептал: «Поторопитесь! Уже началось!» И мы быстро направились в зал.

Большой зал с лепниной на потолке и театральными креслами, обитыми красным сукном, производил солидное впечатление. Я быстро пробралась к свободному месту во втором ряду поближе к сцене и увидела на ней стол с сидящим за ним президиумом, состоящим, кажется, из четырех человек. Узнала только Никиту Толстого, которого видела до этого по телевизору. Через первый ряд послала на сцену заранее заготовленную записку: «Прошу дать мне слово. Инна Кушнер». Проследила взглядом, как записка дошла до Толстого, как он её прочитал, и услышала, как он спросил у сидящих рядом справа и слева мужчин:

«Что это за Инна Кушнер? Кто такая? Если родственница Саши (очевидно, имелся в виду известный поэт Александр Кушнер ― прим. автора), то слово надо дать… Но у нас уже нет времени, пора начинать. Сережа, давай выходи!»

И к трибуне вышел Сергей Михайлович Слонимский ― сын Михаила Слонимского, композитор, пианист, педагог Ленинградской консерватории, музыкальное светило Ленинграда. В своем докладе он подробно рассказал о группе «Серапионовы братья», о дружбе его отца со Львом Лунцем, дал блестящую характеристику Льву Лунцу и его творчеству и подчеркнул неудачи, постигшие попытки издать его произведения в Советском Союзе.

«Ни одной книги произведений Льва Лунца на русском языке, к сожалению, пока ещё нет!» ― заключил свое сообщение Сергей Слонимский.

Что в этот момент произошло со мной, объяснить не могу: то ли дало себя знать уязвленное самолюбие ― отказали в просьбе выступить; то ли сработало возбужденное состояние, в котором я тогда находилась; то ли опять какая-то неведомая мне сила подтолкнула меня, но при последних словах Слонимского я встала и подняв высоко над головой книжку в синей обложке, громко, на весь зал, прокричала: «Есть такая книга!». И держа книгу высоко над головой, подхожу к сцене и протягиваю ее Слонимскому.

Ошеломленный, он взял в руки сборник, моментально взглядом как бы просек название книги и имя автора, и мгновенно обрушил на меня каскад вопросов: «Кто вы такая? Откуда взялись? Где взяли эту книгу?»

― Я двоюродная племянница Льва Лунца. Зовут меня Инна Кушнер. Книгу привезла из Израиля! ― произнесла я с некоторой ноткой вызова.

Впоследствии, вспоминая этот эпизод, я не могла отделаться от чувства неловкости и смущения за свой эпатажный поступок. Но тогда, подвластная только эмоциям, я ощущала себя не иначе, как борцом за справедливость. Зал вокруг меня шумел. Все собрались у сцены. Синяя книга переходила из рук в руки… Краем глаза я зафиксировала, как к стоящему близко папе подошла известная в городе корреспондент Ленинградского радио Евгения Кисильер, и услышала из их громкого разговора, что она договаривается с ним об интервью. Когда через некоторое время книга вернулась к Слонимскому, он сказал мне: «Теперь я точно исполню то, о чем мечтал мой отец и что он не мог осуществить. Я добьюсь издания этой книги в нашей стране, и вы мне поможете это сделать!»

Радостные и окрыленные, громко разговаривая и перебивая друг друга, мы возвращались домой, обогащенные впечатлениями, номерами телефонов и визитками совершенно неведомых нам людей, желающих продолжить знакомство с нами, среди которых, кстати, был и сын Елизаветы Полонской, также пришедший на этот вечер.

Ход двенадцатый г. Ленинград. Конец октября-ноябрь 1991 г.

Приблизительно через две-три недели после «серапионовского» вечера мне позвонил Сергей Михайлович Слонимский и, дав адреса двух издательств, попросил зайти туда со сборником Лунца и поговорить с главными редакторами о возможности издания книги.

Оба визита оказали на меня сильнейшее отрезвляющее действие, как ледяной душ на человека с возбужденной нервной системой.

Практически абсолютно одинаковые фразы, произнесенные совершенно разными по внешнему виду людьми, ― милой интеллигентной женщиной, редактором одного из издательств, и невысокого роста лысоватым мужчиной, напоминавшим скорее мелкого рыночного дельца, чем редактора издательства, ― еще долгое время продолжали звучать в моих ушах: «Это, безусловно, очень интересно… Но, понимаете, издание таких вещей сейчас нерентабельно… Это элитная литература, не для широкого круга читателей. Сейчас нужен закрученный детектив, дамский роман, короче говоря, то, что может отвлечь людей от трудностей жизни. К сожалению…»

Я вдруг ощутила себя униженной просительницей, безответно стучащейся в двери парадного подъезда, и поняла, что больше никогда ни в одно издательство не пойду. Снова, как перед поездкой в Израиль, меня охватило чувство бесконечной тоски и безысходности, а вместе с тем непреодолимое желание что-то изменить в своей жизни…

Не все ли равно, какое сито отсеивает причины, по которым нельзя издать Лунца или какого-либо другого неугодного писателя? Большевистская цензура или экономическая нецелесообразность в данное время? Мне эту силу «отсеивания» не преодолеть… Стало стыдно перед Слонимским, что я так быстро сдалась и оказалась ему не помощником. Только дня через два или три я набралась смелости связаться с Сергеем Михайловичем по телефону и сообщить, что очень сожалею, но больше помогать ему в вопросе издания Лунца я не смогу, так как мы всей семьей решили уехать в Израиль, и в связи с этим все мое свободное время будет посвящено хлопотам по оформлению документов.

Леденящий холод минутного молчания, а затем короткое: «Очень жаль!» В тот момент мне показалось, что наши контакты со Слонимским прервались навсегда. Однако по прошествии некоторого времени Сергей Михайлович все-таки позвонил и попросил подвезти ему в «Дом Композитора» книгу Лунца с заверениями, что он возвратит ее в целости и сохранности приблизительно недели через две. Свое слово Слонимский сдержал. Когда мы увиделись вновь, возвращая мне сборник, он сообщил, что за прошедшее время побывал в Израиле, встретился там с Михаилом Вайнштейном и полон надежд, что никаких препятствий к изданию Лунца в России не будет.

«Кстати, вот номер телефона Вайнштейна. Когда приедете в Израиль, обязательно позвоните. Ему интересно будет поговорить с вашим отцом». Мы распрощались с добрыми пожеланиями друг другу.

Кажется, наша последняя встреча со Слонимским произошла где-то в конце 1992 г., а уже в июне 1993 г. мы всей семьей прибыли в Израиль.

Ход тринадцатый Израиль г. Хайфа-Маалот, июнь 1993-декабрь 1994 гг.

Не успели мы обосноваться на съемной квартире в Хайфе, как папа начал теребить меня:

― Пожалуйста, давай позвоним Вайнштейну.

Набрав нужный номер телефона и услышав приятный мужской голос, я первым делом удостоверилась, что говорю с Михаилом Вайнштейном, и лишь потом сообщила ему, что в Израиль прибыл двоюродный брат Льва Лунца Яков Рабинович вместе с семьей.

― Кто, кто? ― прозвучал в трубке удивленный голос.

Я повторила свою информацию.

«А-а-а… Понятно… Ну, что же! Желаю вам всем благополучной абсорбции!». И это все. Я поблагодарила Вайнштейна за добрые пожелания и быстро повесила трубку.

На папу жалко было смотреть. Когда он услышал результат телефонного разговора, его глаза как будто погасли.

Книга Лунца под редакцией Вайнштейна вышла в 1981 году, то есть тогда, в 1993-м, и по мысли редактора, как я себе это представляю, встреча с папой ни на что уже не могла повлиять. Не было никакой реальной возможности ни что-либо добавить, ни изменить в послесловии в той книге. Возможно, в данный момент Вайнштейн занят какой-то другой важной для него литературной темой, и у него просто нет свободного времени для разговоров. Но неудача в общении с Вайнштейном навсегда похоронила в душе папы желание дать кому-либо в Израиле интервью о Льве Лунце.

Между тем мы с помощью Веры с космической скоростью стали адаптироваться в новой для нас обстановке, а тесное сближение с семьей Оферов, возивших нас по всему Израилю и знакомивших с достопримечательностями, породило в нас необыкновенное чувство уверенности, что в случае необходимости мы всегда найдем поддержку с их стороны.

Как в калейдоскопе пролетел 1993-й, а за ним и 1994-й, в октябре которого мы переехали жить на север Израиля в г. Маалот.

В самом конце 1994 года, на встречу нового, 1995-го, в Израиль прилетел наш старый знакомый, который за новогодним столом сообщил сенсационную новость: в Петербурге, в издательстве «Композитор», вышел сборник произведений Льва Лунца! Но в те книжные магазины, куда он заходил, эта книга не поступала, поэтому привезти её он не смог. Значит, неутомимый Слонимский все-таки добился своего! Мне казалось, что только я одна могла понять, каких усилий ему это стоило! Было совершенно ясно, что лишь благодаря его влиянию и авторитету в музыкальном мире ему удалось через петербургское отделение издательства «Композитор» пробить брешь в железобетонной стене коммерции, столкнувшись с которой, я осознала всю свою беспомощность. Итак, лишь в 1994 году, впервые в России, вышло однотомное собрание сочинений «серапионова брата» Льва Лунца. Через 70 лет после его смерти… И смог это сделать Сергей Слонимский ― сын другого «серапионова брата» Михаила Слонимского. Мы радовались известию из Санкт-Петербурга так, как только малые дети могут радоваться неожиданному, но все же долгожданному новогоднему подарку.

 

Автограф Сергея Слонимского

Сейчас же, более двадцати лет спустя, когда я вспоминаю те далекие мгновения радости и все события, происшедшие с нами с 1989 по 1994 годы, в моем сознании каким-то странным образом сливаются воедино реальное и то воображаемое мною виртуальное, как в таинственной детской сказке, и для меня становится уже абсолютно невозможным отделить одно от другого. Поэтому, заключая историю издания первого собрания сочинений Льва Лунца в России, я могу смело заявить, что 13-й ход этой удивительной и волшебной игры, затеянной неведомым мне вершителем наших судеб, стал её финальным аккордом, незатухающие отзвуки которого ещё долго раздавались на протяжении многих лет нашей жизни в Израиле.

Потомки семейства Лунц

Совершенно неожиданный приезд в Израиль из Англии в 2002 году Марианны Дэвис ― старшей дочери Жени Лунц, родной племянницы Льва Лунца, и стал первым из этих отзвуков…

Позволю себе напомнить читателю, что если условно за точку отсчета прекращения родственных контактов взять 1921 год, когда семья Лунцев покинула Россию, и принять во внимание то, что до момента переезда в Германию Лунцы некоторое время прожили в Литве, где наверняка в этот период были приняты в семье Ордманов, живших в Шяуляе, а также то, что мой дед Иосиф Рабинович приезжал в этот год из Томска в Литву, чтобы попрощаться с семьей родной сестры Анны Ефимовны Лунц перед её эмиграцией, то наша встреча с Марианной Дэвис поздней весной 2002 года была первой за 81 год, когда вновь за обеденным столом собрались представители трех ветвей рода раввина Хаима Рабиновича: Лунцы, Ордманы и Рабиновичи. Мой папа, к сожалению, не дожил до этого дня, уйдя из жизни в 2001-м.

Из бесед с Марианной я узнала, что двоих своих детей она взяла на воспитание из детского приюта, то есть они не являются потомками Лунцев. Из двух же других младших сестер Марианны, Ренаты и Евы, дети были только у Ренаты: сын Бенджамин и дочь Джульетта.

Два дня, проведенные с Марианной, пролетели, как одно мгновение: пробыв в Израиле в общей сложности неделю, она также неожиданно как появилась, улетела обратно в Лондон. А через год из Лондона пришло печальное известие: Марианна Дэвис скончалась. Оказалось, она давно была тяжело больна, и мне подумалось, что, зная это, Марианна решила приехать в Израиль, чтобы попрощаться с родными.

Следующей резонансной волной, докатившейся до наших израильских берегов где-то приблизительно в 2005 году, были два известия из Петербурга: одно о том, что Сергей Слонимский ещё два года назад добился выхода в свет 2-го издания сборника «Лев Лунц. Вне закона. Пьесы. Рассказы. Статьи» в издательстве «Композитор», а другое, что тогда же опубликована книга Бориса Фрезинского «Судьбы Серапионов». (СПб. 2003).

А дальше, как из рога изобилия, посыпались новости: Евгений Лемминг сделал царские подарки всем, кто интересуется русской литературой 20-х годов ХХ столетия. Сначала вышла книга, названная, как одна из лунцевских пьес «Обезьяны идут» (СПб: ИНАПРЕСС, 2003), где ему принадлежат составление, подготовка текстов, комментарии, указатели, а также послесловие к самому полному собранию сочинений Льва Лунца, а вскоре Е. Лемминг выпускает еще и уникальный сборник «″Серапионовы братья″ в зеркалах переписки» (М. Аграф, 2004), включающий в себя письма «серапионов» друг другу, а также письма их друзей, в период с 1921 по 1929 гг., снабдив его комментариями и вступительной статьей.

Этот поток лунцевских изданий можно объяснить только одним: 2004 год был юбилейным, так как прошло 80 лет со дня смерти Лунца. Лишь от перечислений названия этих книг у меня, как говорится, голова пошла кругом, а среди своих друзей и знакомых я стала искать того, кто смог бы мне достать и переслать в Израиль хоть малую толику из вышеперечисленного. Только к 2009 г. (!) общими усилиями друзей из Санкт-Петербурга и Москвы я собрала все эти драгоценные для меня книги.

Читая «Судьбы Серапионов» Б. Фрезинского, а также абсолютно исчерпывающие, блистательные комментарии Е. Лемминга в сборниках «Обезьяны идут» и «″Серапионовы братья″ в зеркалах переписки», я все время ловила себя на мысли, как радовались бы мои родные ― отец, дядя Рафа и тетя Фира, увидев перед собой весь этот богатейший материал.

И вот тогда возникла у меня идея, не покидавшая уже ни днем, ни ночью, рассказать о родственниках Льва Лунца, оставшихся жить в России, о том, как бережно они хранили память о «нашем Левушке» и о его семье, включив рассказы и воспоминания дяди Рафы, тети Фиры и моего папы, всех, кто старался сделать что-то, чтобы донести до потомков память о рано ушедшем Льве Лунце. Мне казалось это очень важным ещё и потому, что в трудах о Льве Лунце, которые мне удалось прочитать, красной нитью проходила мысль, что о семье Лунца, в принципе, известно очень мало, биографический материал о нем скуден фактами из его жизни.

Но чем дольше я размышляла на эту тему, тем явственнее осознавала, что в отличие от четкой и подробной информации о родословной матери Левы Анны Ефимовны (Хаи Хаимовны) Рабинович мне практически ничего неизвестно о родных и близких его отца Натана Яковлевича Лунца. В памяти сохранилась лишь фраза, сказанная мне когда-то папой, о том, что Натан Яковлевич происходил из семьи потомственных раввинов и был убежденным сионистом, а также то, что последним раввином в их роду был его дед.

Исходя из первого утверждения моего отца, трудно себе представить, что родившийся и выросший в глубоко религиозной атмосфере еврейской семьи, свято чтивший иудейские традиции и обряды, Натан Яковлевич не имел родных братьев или сестер, а был единственным ребенком у родителей. А это означает, что где-то живут, может быть, даже ходят совсем рядом, близкие мне люди, о которых я ничего не знаю и даже никогда не пыталась что-либо узнать. Поэтому первое, что я сделала в поисках родственников Натана Яковлевича ― написала письмо-запрос председателю еврейской общины Литвы Симонасу Альперовичюсу, задав в нем все интересующие меня вопросы касательно семьи Лунцев. Ответ из Литвы, к моему удивлению, не заставил себя долго ждать и был подписан уже непосредственно председателем еврейской общины г. Шяуляй Борисом Штейнасом, которому Симонас Альперовичюс переслал мой запрос. Кстати, письмо от Штейнаса было написано на русском языке, но латиницей. В нем говорилось, что, к сожалению, архивные материалы по истории шяуляйского еврейства отсутствуют, так как во время войны все синагоги в г. Шяуляй были разрушены, но, пояснял далее автор письма, возможно, что-либо сохранилось в Государственном историческом архиве Литвы в Вильнюсе, куда он мне и советовал обратиться, прилагая при этом адрес архива. Кроме того, Борис Штейнас дал мне адрес некой госпожи Хелен Лунц, проживающей в Англии, в Лондоне, и находящейся в постоянном контакте с представителями еврейской общины Шяуляя. Не знаю почему, но в Госархив Литвы я обращаться не стала, очевидно, где-то в глубине души будучи уверенной, что получу тот же самый ответ, что во время войны все архивные материалы по истории шяуляйского еврейства были уничтожены фашистами. А вот госпоже Хелен Лунц сразу же написала длиннейшее письмо в робкой надежде, что она имеет прямое отношение к родословной Натана Яковлевича Лунца. Однако, к моему огромному сожалению, Хелен Лунц оказалась представительницей другой ветви Лунцев, а проще говоря, однофамилицей.

Своё письмо Борис Штейнас заключил фразой, за которую я ему чрезвычайно благодарна: «Сведения о довоенной еврейской общине Шяуляя можете найти в интернете по адресу: https://kehilalinks.jewishgen.org/shavli/maynardHistory.html

Оказалось, что на интернет-сайте «Shtetlinks» можно получить исчерпывающую информацию о всех еврейских местечках бывшей Российской империи ]shtetl ― местечко (идиш); links ― узлы, связи (англ.) ― прим. автора], и это позволило мне расставить все точки над «i» в поисках официальных данных о родословной Натана Яковлевича Лунца.

Из пяти глав очерка, посвященного истории Шяуляя с 1740 г. и его жителям, написанного на английском языке, в поисках необходимых данных для меня важными показались две главы: третья ― «Раввины Шяуляя» и четвертая ― «Уроженцы и выдающиеся личности Шяуляя». И я не ошиблась в своем предчувствии!

Глава «Раввины Шяуляя» начиналась с фамилии Лунц!

Дословно первые строки перевода звучат так: «Раввин Иехезкель Лунц, родившийся в Кельме в 1731 г. был раввином в Шяуляе с 1767/8 гг. до его смерти в 1808 г. Его отец раввин Меир Кельмер родился в 1709 г., а его отец Элиягу Кельмер был главой раввинатского суда в Кельме. После того как раввин Иехезкель скончался, ни одному из раввинов не был дан титул Главы раввинатского суда в Шяуляе до 1815 года. Раввин Гершеле Лунц, сын раввина Иехезкеля, был раввином в Шяуляе, пока не скончался в 1839 г. и т. д.».

Затем идет ряд других фамилий раввинов, сменяющих один другого, пока не появляется имя Ицхак Айзик Рабинович, который умер в 1853 г., прожив 68 лет, и был раввином в Шяуляе 38 лет. Ицхак Айзик Рабинович ― сын Аарона Рабиновича, который был главой раввинатского суда и написал много книг на религиозную тематику. И наконец, я наталкиваюсь на фразу:

«…раввин Гаон [гаон ― духовный лидер, букв. гений (ивр.) ― прим. автора]. Хаим Рабинович сын раввина Ицхака Айзика Рабиновича, прожил 45 лет и умер в 1876 г. Его зятем был раввин Моше Цви Ордман». А Моше Ордман ― это дедушка Хаима Офера, который был расстрелян немцами в 1941 г. вместе с женой Этель, дочерью раввина Хаима Рабиновича.

Итак, в поисках родственных связей Натана Яковлевича Лунца, неожиданно для себя я нашла документальное подтверждение того, что мой прадед со стороны отца раввин Хаим Рабинович был потомственным раввином в третьем поколении. Что же касается корней Натана Яковлевича, то мне не удалось определить, к ветви какого раввина из семьи Лунцев он имеет отношение, так как имя последнего раввина в их семье ― деда Натана Яковлевича ― мне было неизвестно, а ссылок на сына раввина по имени Яков я в этой главе не обнаружила.

В главе «Уроженцы и выдающиеся личности» среди многих имен видных горожан Шяуляя по фамилии Лунц я выделила Иегуду Лейба Лунца. О нем написано, что родом он был из уважаемой в Шяуляе семьи и являлся праправнуком первого известного в Шяуляе раввина Иехезкеля Лунца. Йегуда Лейб был писателем-просветителем и пропагандистом сионизма, писал свои статьи в известных еврейских газетах. В 1891 г. в Варшаве вышла его книга на иврите «Ковец шошаним» (Хаим Офер перевел как «Охапка роз», буквально «ковец» ― «сборник». Одна из глав этой книги целиком посвящена генеалогии всех ветвей семьи Лунцев. Найдя в интернете эту книгу, я внимательно изучила нужную мне главу, но опять не смогла найти какое-либо имя, за которое можно было «зацепиться», чтобы найти ключ к родословной Натана Яковлевича, так как все данные об именах и датах рождения и смерти его предков у меня отсутствовали.

Кроме того, в 1891 г., когда книга «Ковец шошаним» вышла в свет, Натану Яковлевичу было лишь 20 лет, он ещё не был известной личностью еврейской общины Шяуляя, а посему его имя не могло быть в сборнике.

Я много времени корпела в поиске нужных мне материалов, но всегда оставались вопросы, и я решила, что остается один вариант ― связаться с кузинами в Лондоне, младшими дочерьми Жени Лунц (Хорнштейн), моими троюродными сестрами Ренатой и Евой, чтобы расспросить их… Возможно, им что-нибудь известно о родне Натана Яковлевича.

И хотя я прекрасно понимала, что маловероятно, чтобы девочки, детство которых протекало уже после смерти деда, коим им приходился Натан Яковлевич, выросшие вдали от мест его рождения и проживания, знали какие-либо подробности о своих дальних родственниках, когда-то обитавших в маленьком литовском городке Шяуляй, но все-таки посчитала, что игнорировать даже малую толику возможности получить от них интересующую меня информацию я не имею права.

Связаться с кузинами из Лондона у меня была только одна возможность ― созвониться с Хаимом Офером и спросить, нет ли у него координат Ренаты и Евы, что я и поспешила сделать.

Спустя некоторое время Хаим сообщил мне, что нашел в своей электронной почте лишь адрес Бенджамина Кэри, сына Ренаты, которого он никогда не видел, но несколько раз переписывался с ним.

Напомню читателю, что мой довольно-таки продолжительный поиск данных о родственниках со стороны Лунцев происходил в 2009 г. и письма с запросами к официальным лицам я посылала заказной почтой, так как для меня важно было знать, что они будут точно вручены адресатам. Как же велико было мое радостное удивление, когда на фоне этого затяжного процесса сбора информации Бенджамин Кэри откликнулся мгновенно.

Поневоле вспомнила, как ровно 20 лет назад, в 1989 г., я написала письмо в Израиль Хаиму Оферу с просьбой о помощи моей дочери Вере. Как я высчитывала тогда дни, недели, месяцы в ожидании его ответа, и как же мучительно долго тянулось тогда время!

А сейчас, в 2018 году, когда я перелистываю, как страницы альбома, свои воспоминания с 1989 по 2009 гг., я уже не успеваю следить за ускользающим от меня временем и с трудом воспринимаю все удивительные перемены, происшедшие за этот период в области средств коммуникационной связи. Поэтому, к своему стыду, должна честно признаться, что всю мою переписку с Бенджамином Кэри по электронной почте на английском языке, как и весь предыдущий и последующие компьютерные поиски информации о семье Лунцев, помогал мне вести мой старший внук Йони, которому тогда, в 2009-м, было всего 12 лет и которому я бесконечно благодарна за его преданность моему делу.

В своем первом к Бенджамину письме, объясняя цель своего желания познакомиться с ним, я сразу же для полной ясности картины послала ему наше генеалогическое древо, естественно, написав все имена и фамилии латиницей. Реакция Бенджамина на полученную им информацию была чрезвычайно бурной. Оказывается, он знал, что со стороны Лунцев (Натан Яковлевич приходился ему прадедом) в его роду были раввины, но что с другой стороны ― стороны прабабушки Анны Ефимовны Лунц, в девичестве Рабинович, он тоже потомок раввинов, стало для него откровением.

А затем «откровения» начались для меня, так как наша переписка шла довольно бойко, и я получила в результате ответы на многие мои вопросы. Однако обо всем по порядку.

С первых же минут нашего общения по интернету после возгласов удивления и радостных приветствий Бенджамин разъяснил мне, что он живет и работает в Шотландии, в Эдинбурге, а его мама (моя кузина Рената) и старшая сестра Джульетта живут в Лондоне.

Далее он сообщил, что занимает пост управляющего директора туристической компании «Dunira Strategy», которую он основал и главной задачей которой является организация поездок для групп, состоящих из любителей экстрима и острых ощущений, в горячие точки нашей планеты. Я же по своей непросвещенности в этом вопросе первый раз услышала о таком виде туризма и подумала, что тому, кто живет в Израиле в постоянной атмосфере напряженности от разного рода конфликтов со своими ближними и дальними соседями, этот вид отдыха и развлечений, с моей точки зрения, явно чужд. Затем Бенджамин написал, что в связи со спецификой своей деятельности он редко бывает дома и очень мало времени проводит с семьей ― женой Кэти и двумя пятилетними мальчиками-близнецами. Он сообщил также, что практически объездил весь мир, однако в Израиле ещё не бывал, лишь пристально рассматривая его в бинокль со стороны ливанской границы, и что уже завтра ему необходимо уехать в командировку приблизительно на две недели. Поэтому он просит написать все интересующие меня вопросы, которые он постарается обязательно передать своей маме, но так как она не владеет навыками переписки по интернету, то её ответы он перешлет мне только по возвращении из поездки. В связи с тем, что наши интернет-контакты протекали в очень доброжелательной и легкой атмосфере, я сразу же отправила для Ренаты блок интересующих меня вопросов, с нетерпением ожидая дня возвращения Бенджамина из командировки.

Вот перечень этих вопросов.

1) Знает ли Рената что-нибудь о родственниках со стороны своего деда Натана Лунца? Может быть, у её матери (Жени Лунц) были двоюродные братья или сестры по этой линии родства?

2) В каком году Натан Яковлевич Лунц с семьёй покинул Германию и переехал жить в Англию ― в 1933 году или раньше?

3) Есть ли у Ренаты фотографии, на которых можно увидеть всю семью Лунцев до отъезда в Германию, так как у меня из всей семьи есть только фото Левы, где ему приблизительно 20 лет, и фото её матери Жени Лунц, где ей 21 год, присланное уже из Германии? Есть ли фото Натана и Анны Лунцев?

4) Знает ли Рената даты рождений и смерти её бабушки Анны Ефимовны?

Надо отдать должное Бенджамину ― он проявил обязательность, и ровно через две недели я уже жадно вчитывалась в информацию, полученную из Лондона от Ренаты.

Итак, о родных со стороны Натана Яковлевича она никогда ничего не слышала ни от своей матери, ни от своего отца. Я, конечно же предположила этот вариант ответа, но все-таки мне стало немного грустно от осознания глубины полного забвения родственных связей со своими предками.

А вот ответ на мой второй вопрос, в каком году Натан Яковлевич с семьей покинул Германию, стал для меня полной неожиданностью. Этот вопрос базировался на рассказе моего отца о том, что последнее письмо от Натана Лунца моему деду пришло в начале тридцатых годов. В нем Натан Яковлевич утверждал, что, если к власти в Германии придет Гитлер, то он с семьей покинет Германию, и лучшим местом для проживания ему видится Англия, хотя лично он всем сердцем стремится в Палестину.

Вот это размытое определение «в начале тридцатых» и вместе с тем приход к власти в Германии нацистов во главе с Гитлером в 1933 г. привели моего папу к выводу, что Лунцы, очевидно, именно в этом году эмигрировали в Англию. Убежденная в правильности логического рассуждения отца, но помня, что Натан Яковлевич скончался также в 1933 г., я и задала свой вопрос Ренате, предполагая, что отъезд состоялся до начала 1933 г. Получила же я совершенно ошеломляющий ответ: Натан Яковлевич Лунц не выезжал из Германии. Он умер 24 марта 1933 года, похоронен в Гамбурге на еврейском кладбище рядом со своим любимым Левушкой. В подтверждение этого Рената пересылает мне два некролога, извещающих о кончине Натана Яковлевича. Один ― на русском языке, помещенный в гамбургской газете «Последние новости» от 29 марта 1933 г., а второй ― на немецком из газеты «Hamburger Famielenblatt» от 30 марта 1933 г. Причем в некрологе на немецком, написанном готическим шрифтом, помещена фотография Натана Яковлевича. Это его единственное фото, которое мне удалось получить.

 

Некролог о смерти Н. Лунца в газете «Последние новости»

 

Некролог о смерти Н. Лунца на немецком языке

Представляю вниманию читателя частичный перевод некролога из газеты «Hamburger Famielenblatt» в рубрике «Еврейская жизнь Гамбурга» (пер. И. Файвушовича).

Доктор Натан Лунц

«В возрасте 62 лет ушел из жизни доктор Натан Лунц, человек, принимавший деятельное участие в еврейской жизни Гамбурга и заслуживший этим огромное уважение городской общественности. Циклы его лекций всегда ожидались с большим интересом, так как он обладал энциклопедическими знаниями, тонким чувством юмора и блестяще владел ораторским искусством, тем самым он доставлял слушателям не только духовное, но и эстетическое удовольствие. Незабываемыми были, в первую очередь, его рассказы о поездке в Эрец-Исраэль.

Доктор Лунц родился в 1871 г. в Шяуляе и происходил из очень уважаемой семьи известных ученых, предки которых были выдающимися представителями в области изучения иудаизма. Все они, за исключением его отца, были раввинами. Его генеалогическое древо своими корнями уходит в Испанию, где эту семью знали под фамилией Лонце. Натан Лунц учился в г. Тарту (б. Дерпт), а потом переехал жить в Петербург. Будучи по профессии провизором, он поставлял в высшие учебные заведения Российской империи оборудование для научных лабораторий и благодаря этому вошел в тесный контакт с академическими кругами.

В еврейской общине Петербурга Лунц занимал весьма значительное положение. Он очень рано присоединился к сионистскому движению и принял участие в Первом сионистском конгрессе. Его отец и дед переехали жить в Палестину и похоронены в Иерусалиме. Переворот в России вынудил Лунца уехать в 1921 г. в Германию, в Гамбург».

Я несколько раз внимательно прочитала необычайно теплые строки довольно объемного некролога, не переставая удивляться новой информации, сделавшей для меня личность Натана Яковлевича еще более яркой, богатой и колоритной. Один из раввинов отметил, что Натан Лунц обладал редким даром: он умел снять душевную боль у страдающих людей, знал, как утешить их. Новостью для меня оказалось и известие, что Натан Яковлевич был участником Первого Сионистского конгресса. Папа мне говорил, что он был «убежденным сионистом», но участие в Первом Конгрессе придает фигуре Натана Лунца, с моей точки зрения, особый интерес. Если учесть, что на этом Конгрессе присутствовало всего 197 делегатов, то можно предположить, что Натан Яковлевич мог быть знаком с Теодором Герцлем.

Информация же, что его отец и дед переехали жить в Палестину и похоронены в Иерусалиме, явилась для меня сенсацией! Вдохновленная ею, я попыталась найти их могилы, но мне объяснили, что требуется знать точное имя захороненного, имя его отца, а также даты его рождения и смерти. Ни того ни другого я, к сожалению, не знала, а посему эта задача стала для меня практически невыполнимой.

Кроме некрологов Рената выслала фотографии памятников на могилах Натана и Льва Лунцев.

 

Плита на могиле Натана Лунца, отца Льва Лунца

И если памятник Натана Яковлевича небольшой, очень скромный, ничем не отличался ни по размерам, ни по форме от расположенных рядом, как это видно по фотографии, то рассматривая надгробную плиту на могиле Льва Лунца, я сразу же вспомнила книгу Бориса Фрезинского «Судьбы Серапионов». В главе о Константине Федине автор обращает внимание читателя на письмо Федина из Германии, где он в 1929 г. был в командировке. Федин единственный из «серапионов», кто посетил семью Лунцев в Гамбурге и побывал вместе с родителями Левы на его могиле. В упоминаемом письме описаны впечатления от посещения им гамбургского кладбища, о том, с каким удивлением смотрел он на огромный камень, на котором на трех языках ― русском, немецком и еврейском (имеется в виду иврит ― прим. автора) была сделана надпись, причем на немецком Леву почему-то назвали доктором. Всё Федину было странно ― и эти надписи, и шестиконечная звезда, и то, что в датах рождения и смерти дополнительно стоят числа по иудейскому летоисчислению.

 

Памятник на могиле Льва Лунца

Но времена меняются, и мне, прожившей уже 25 лет в Израиле и множество раз провожавшей родных и друзей в последний путь, ничего не показалось удивительным в оформлении памятника. Все сделано, как и положено по еврейской традиции. Я увидела в этом только огромную родительскую любовь. До слез трогательны два слова внизу надписи по-русски, с устаревшим Ъ ― еры: «Нашъ Левушка…».

А латинские буквы «DR», обозначающие слово «доктор» и стоящие перед именем, как сына, так и отца, предполагает получение обоими высшего университетского образования.

В 2004 году родители Бенджамина решили посетить Германию, чтобы побывать в Гамбурге, где прошло раннее детство Ренаты. Они нашли дом, где проживала семья Лунцев, и, естественно, посетили Гамбургское еврейское кладбище, сделав памятные фотографии.

Германию же семья Лунцев покинула, оказывается, лишь в 1935 году.

Сейчас, узнав из переписки с Бенджамином некоторые факты из жизни Лунцев в период с 1933 по 1935 гг. и сопоставив их с ключевыми датами принимаемых в это же время гитлеровских антисемитских законов, я могу буквально по календарным числам восстановить картины той страшной трагедии, которая надвигалась на эту семью.

Итак, 30 января 1933 года.

Глава национал-социалистов Адольф Гитлер был назначен рейхсканцлером Германии приказом президента Гинденбурга. Понимая всю глубину катастрофы, нависшей над немецким еврейством, Натан Яковлевич призывает своих родных как можно скорее покинуть Германию. Однако внутрисемейная ситуация на тот момент осложнялась беременностью Жени, которая вот-вот должна была родить и поэтому боялась в таком положении переезжать на новое местожительство. Кроме того, у Жени и Якова Хорнштейнов уже была маленькая дочь. Малышке исполнилось лишь два с половиной года. Это была Марианна. Невозможность быстрого отъезда, с причинами которого Натан Лунц не мог не считаться, все время держала его в состоянии высокого нервного напряжения.

28 февраля 1933 г.

Практически через месяц после прихода Гитлера к власти у Жени и Якова Хорнштейнов рождается вторая дочь ― Рената.

24 марта 1933 г.

В этот день скоропостижно скончался Натан Яковлевич Лунц. Ренате не исполнилось ещё и месяца.

28 марта 1933 г.

Состоялись весьма торжественные похороны Натана Лунца.

1 апреля 1933 г.

Через три дня после похорон Натана Лунца нацистами проводится первая спланированная общенациональная антисемитская акция ― бойкот принадлежащих евреям предприятий. Всюду были развешаны плакаты: «Не покупайте у евреев!», «Евреи ― наше несчастье!». На тысячах немецких домов, окон были нарисованы черно-желтые звезды Давида. Отряды штурмовиков громили еврейские магазины и лавки, маршировали по улицам и до 12 ночи горланили партийные песни и выкрикивали антисемитские лозунги. В этот же день 1 апреля в знак солидарности с беснующимися фашистами молочник, обслуживающий семью Лунцев в течение многих лет, отказал им в доставке молока.

7 апреля 1933 г.

Гитлеровское правительство в этот день издает закон, запрещающий неарийцам поступать на гражданскую службу, в результате чего все чиновники евреи были уволены с государственной службы.

Антисемитские законы следовали один за другим. Они касались представителей многих профессий: врачей, адвокатов, нотариусов, редакторов…

10 мая 1933 г.

Гитлеровцы проводят очередную показательную антисемитскую акцию ― публичное сожжение книг еврейских и антинацистских авторов. Книжные костры пылали на улицах немецких городов, как в средние века, во времена инквизиции. Я не знаю, где и кем работал Яков Хорнштейн. Мне лишь известно, что он был переводчиком. Однако, думаю, что вся эта антисемитская вакханалия отразилась и на нем.

Июнь 1933 г.

В этот период еврейская эмиграция из Германии принимает массовый характер. Но Лунцы (хотя теперь эту фамилию носила только Анна Ефимовна, все остальные были Хорнштейны) физически не могут позволить себе выехать из страны. На руках у Жени две маленькие девочки, одна из которых ещё грудной ребенок. Кроме того, после смерти мужа Анна Ефимовна, и без того не отличавшаяся здоровьем, очень сильно сдала.

Конец 1933 г. ― весна 1935 г.

С конца 1933 г. до весны 1935 г. в законодательной деятельности Гитлера, направленной на борьбу с ненавистными ему евреями, наступило некоторое затишье, вселявшее в оптимистов надежду на возвращение нормальных условий жизни. Не вдаваясь в политические и экономические причины этой непродолжительной паузы, могу предположить лишь то, что этот промежуток времени дал возможность Жене и её семье справиться с последствиями от полученных ударов судьбы и почувствовать себя чуть более уверенно.

15 сентября 1935 г.

После небольшого перерыва, 15 сентября 1935 года, наступил апогей гитлеровского законотворчества: немецкий рейхстаг принял законы, названные впоследствии Нюрнбергскими. Это законы о гражданине Рейха и об охране германской крови и германской чести, которые официально ввели расовый антисемитизм в немецкое законодательство и поставили евреев в положение «расово чуждых племен».

После утверждения этих законов Женя и Яков Хорнштейны с детьми и Анной Ефимовной, не дожидаясь дальнейшего развития политических событий, быстро собравшись в течение дня, в ночной тишине, чтобы не возбуждать злобное любопытство окружавших их соседей, покинули Гамбург и направились в Англию.

И все же, несмотря на спасительный побег Хорнштейнов из Германии в Англию, фашистский режим, захвативший практически всю континентальную Европу, через некоторое время все-таки догнал их и нанес им тяжелейший удар в спину…

Это произошло в 1943 г. Родители Якова Хорнштейна (Ривка и Грегори Хорнштейн), к которым он был чрезвычайно привязан, еще в 1933 г., в период массовой эмиграции евреев из Германии, обосновались во Франции. Они все время звали семью сына переехать к ним, считая, что Франция в борьбе против Гитлера намного сильнее Англии. Предполагаю, что молодые предпочли все-таки Англию, потому что предприимчивый Натан Яковлевич незадолго до своей смерти приобрел дом в небольшом городке Доркинг в окрестностях Лондона, определив тем самым судьбу своей семьи. В 1942 году Грегори и Ривка Хорнштейны, как и большинство евреев Франции, были депортированы сначала в Белоруссию, а затем переправлены в концлагерь Собибор, расположенный на территории Польши, где и погибли в марте 1943 г.

Гибель родителей мужа, а также муки и страдания двоюродной сестры Тойбе Ордман, жившей до войны в Шяуляе и прошедшей весь ужас гетто и немецких концлагерей, потерявшей во время войны самых дорогих и близких ей людей, очень тяжело отразились на душевном состоянии Жени. Как мне впоследствии расскажет Бенджамин, она была настолько травмирована этими событиями, что не могла слышать, когда при ней кто-либо рассуждал на тему Катастрофы европейского еврейства, и дома прекратила все разговоры с детьми об их национальной принадлежности. Рената лишь после смерти матери в 1970 году, на похоронах Жени, сестры Льва Лунца, узнала, что и со стороны бабушки Анны Ефимовны своими корнями они происходят от рода потомственных раввинов, точно, как и со стороны Натана Яковлевича, но, верная традиции, заведенной матерью, тоже ничего не рассказывала об этом своим детям ― дочери Джульетте и сыну Бенджамину.

Вот так вроде бы проходной вопрос, в каком году Натан Яковлевич Лунц с семьей покинул Германию, совершенно неожиданно стал для меня той тоненькой ниточкой, потянув за которую, мне удалось размотать целый клубок интереснейших эпизодов из жизни наших близких родственников, о которых я ничего не знала в течение многих десятилетий.

Следующим в моем перечне, посланном Ренате, следовал вопрос-просьба: не может ли она прислать какую-нибудь семейную фотографию Лунцев до их отъезда в Германию, а также любую фотографию Натана Яковлевича и Анны Ефимовны?

В результате Рената присылает мне совершенно неожиданный для меня снимок Анны Ефимовны с сыновьями, датированный 1905 годом.

 

Анна Ефимовна Лунц с сыновьями Яковом (слева) и Львом. 1905 г.

На нем Якову 7 лет, а Леве, стоящему справа, всего 4 года. Внимательно рассматриваю фото, сравнивая черты лица Анны Ефимовны и моего деда Иосифа Ефимовича, нахожу много общего…

Улыбаюсь, смотря на Яшу, изображающего из себя взрослого человека, знающего себе цену, и на маленького, большелобого, немного растерянного Левушку, прижимающегося к маме. Счастливое трио…

Мне бы хотелось увидеть другое фото, где есть вся семья, но больше никаких снимков прислано не было.

Странным мне показался ответ на последний вопрос о датах рождения и смерти Анны Ефимовны. Бенджамин переслал мне список имен родных, ушедших на тот момент из жизни. У имени каждого были указаны даты рождения, место рождения, дата смерти и место захоронения. Лишь в строке, где написано имя Анны Ефимовны, необходимых цифр не было. Выглядело это так:

«Анна Рабинович родилась в Шяуляе, умерла в Доркинге в 194…?»

Однако следуя данным из списка Бенджамина, в Доркинге захоронены также родители Ренаты ― Женя и Яков Хорнштейны, документы о смерти которых, очевидно, имеются у неё на руках. Отсюда я делаю для себя довольно печальный вывод: старые могилы в Доркинге, на плитах которых можно прочитать всю необходимую о датах информацию, никто не посещает. Была бы очень рада ошибиться в своих предположениях…

И вдруг сюрприз!

Бенджамин присылает мне 2 листа копий рукописного письма Вениамина Каверина Льву Лунцу в Гамбургскую больницу. Это каверинское письмо сопровождалось следующим текстом Бенджамина:

«Дорогая Инна! […] Кроме обещанных документов, посылаю тебе небольшое дополнение. Письмо (две страницы) от ″серапионова брата″ Вениамина Каверина (Вениамин Каверин ― написано по-русски!).

Если я не ошибаюсь, в письме указано, что оно начато 13 апреля, а продолжено и закончено 7 мая, как раз за два дня до 9 мая, когда Лева умер, так что, конечно же, он едва ли смог прочитать его. После кончины Яши, родного брата Левы, который умер в 1975 г., моя мама нашла это письмо в его портфеле и взяла его с собой в Москву, где и показала Каверину. Каверин очень растерялся и сказал, что был ″юнцом″, когда писал это письмо. В те дни (перед перестройкой) мой прадядюшка был ещё ″вне закона″ за такие вещи, как ″На Запад! ″ (написано по-русски) и ″Город правды″ (написано по-русски). Немногим больше, чем через десятилетие, в 1987 году, приятель моей мамы рассказал ей о статье в одной из российских газет, где было написано, что Лева был самой значительной фигурой из всей группы ″Серапионовы братья″ (″Серапионовы братья″ ― написано по-русски!), и сейчас его смерть расценивают, как величайшую утрату для русской литературы. Меня чрезвычайно заинтересовало, что каверинское обращение к Леве в письме совпало с надписью на его могильной плите ― ″Наш Левушка″…»

 

Письмо В. Каверина Льву Лунцу от 13 апреля 1924 г.

Я была настолько поражена, прочитав это сопроводительное письмо Бенджамина, и особенно тем, что некоторые слова в нем были написаны по-русски, что в первый момент никак не могла сориентироваться, на чем мне сосредоточиться: то ли на чтении каверинского раритета, то ли выяснять у Бенджамина сразу же возникший вопрос ― передала Рената это письмо Каверину при встрече с ним или только показала, а также по какой причине она оказалась в Москве, да еще и встречалась с Кавериным? Верх взял интерес к содержанию письма. Почерк был понятный, и мне лишь изредка приходилось прибегать к помощи лупы! Стыдно признаться, но все же очевидно от неожиданности русскоязычных вкраплений Бенджамина, а также, возможно, от внезапно возникшей мысли, что передо мной лежит копия никому раннее неизвестного каверинского письма Леве или по каким-либо другим непонятным мне причинам моя память не подала мне никаких сигналов, что текст этого письма уже когда-то был перед моими глазами, и я его читала.

И хотя письма всех без исключения «серапионов» к больному Лунцу в Гамбург дышали любовью, вниманием и искренним сопереживанием по поводу состояния его здоровья, однако от двух каверинских страниц, присланных мне Бенджамином, веяло какой-то особой теплотой и сердечностью. Четыре раза на протяжении их содержания Каверин, обращаясь к своему другу, называл его Левушкой, что так поразило Бенджамина своим совпадением с надписью на могильной плите.

В самом начале:

«Дорогой Левушка! Извини, дружище, что не писал тебе так долго…»

В середине письма:

«Вспоминали мы тебя, Левушка, и очень жалели, что тебя нет с нами. И какой дьявол засел в тебе, что ты не можешь послать его к его родной матушке!»

И еще раз. Рассказывая Лунцу о творчестве и гранях таланта Николая Тихонова, Каверин пишет:

«Его последняя поэма ″Лицом к лицу″ ― вещь почти совершенная. […] Я скажу ему, чтобы он послал тебе эту штуку, Левушка. Здорово сработано ― гораздо лучше ″Шахмат″» («Шахматы» ― поэма Ник Тихонова. ― прим. автора).

И, наконец, в заключительной части письма:

«Ну, будь здоров, родной мой и дорогой Левушка! Целую тебя крепко-накрепко. Не выпускай своего руля, держись крепче. Твой Веня».

Это было так трогательно, что у меня на глаза навернулись слезы. Конечно же, мне сразу стало понятно, почему Каверин был сконфужен, перечитав свое письмо к Лунцу, написанное им более чем 50 лет назад. Упоминаемые им в письме, среди прочих «серапионов», Всеволод Иванов и Ник. Никитин к 1976 году уже ушли из жизни, в качестве классиков советской литературы были весьма почитаемы партией и советским правительством, и, как говорится, давно «забронзовели». Поэтому язвительная фраза Каверина, которой он охарактеризовал Ник. Никитина и Вс. Иванова Льву Лунцу, совершенно не корреспондировалась с их официальным статусом на тот момент. Все-таки приведу его слова:

«…Никитин […] округлился, вошел в сок, ещё 2-3 года и он станет ″душкой-мущиной″ ― кругленьким, как швейцарский сыр. Как-то чужд он мне ― никак не могу принять его душевно. А Всеволод стал забулдыгой и пьет».

Как правильно отметил Бенджамин, каверинское письмо было написано в два этапа. Первая часть начата 13 апреля 1924 г., а затем через 24 дня, 7 мая за 2 дня до кончины Левы, письмо было продолжено. Конечно же Лунц его не читал! Письмо просто не могло дойти до адресата за такой короткий срок из Ленинграда в Гамбург…

И вдруг меня словно током ударило!

Что происходит? Отчего я могла быть настолько непростительно невнимательной, что мое сознание не отреагировало на начальную фразу первой части письма?

«Как ты живешь, дружище? Совсем забыл меня, должно быть, чертов сын! А я тебя помню и часто думаю о тебе ― сегодня ночью, например, ты мне приснился с седой головой и горящими глазами».

Ведь именно эти слова произвели на меня очень сильное впечатление еще тогда, когда я впервые читала переписку «серапионов» в обоих сборниках под редакцией Евгения Лемминга. В моем восприятии в тот момент это было каверинское предчувствие беды!

Сразу стало так досадно за свою невнимательность и оплошность, что я почувствовала, как внутри меня зреет дикое раздражение и недовольство собой, которые трудно было быстро погасить, чтобы прийти в состояние душевного равновесия.

В ту же минуту я обратилась к книге «″Серапионовы братья″ в зеркалах переписки» и очень быстро по календарной дате 13 апреля 1924 г. на стр. 290 под № 166 нашла письмо В.А. Каверина ― Л.Н. Лунцу, посланное из Ленинграда. Итак, все мои иллюзии, спонтанно возникшие при получении Бенджаминова послания, и мысли, что передо мной лежит никому не известный экземпляр «серапионовой переписки», отпали сами собой, а вопрос, передала ли Рената это письмо Каверину, как говорится, также «был снят с повестки дня».

Итак, если следовать датам, указанным в «message» Бенджамина, Рената передала Каверину письмо, с большей или меньшей степенью достоверности, где-то в 1976 г., то есть через десять лет после первой публикации в 1966 году Гари Керном части лунцевского архива в нью-йоркском «Новом журнале», номера 82–83. Каверин, как и те «серапионы», кто побывал тогда на Западе, безусловно, читал эти номера журнала. Мало того, среди опубликованных там писем были три его письма, в одном из которых он также весьма нелицеприятно отзывался о Ник. Никитине. И, несмотря на это, переданное ему Ренатой письмо появилось в печати лишь в 1988 г.(!), то есть через 12 лет после того, как он его получил!

Об этом говорит информационная справка, расположенная в конце как этого, так и любого другого письма в книгах, составителем, а также автором комментариев и аннотаций к письмам которых является Лемминг. После письма Каверина следует разъяснение: «Впервые: В. Каверин. Литератор. Дневники и письма. М. 1988, с. 18‒20. Печатается по этому изданию». (см. Лев Лунц «Обезьяны идут». СПб. ИНАПРЕСС 2003, с. 690‒692).

Получается, что осторожный В. Каверин, не желая ненужных ему дискуссий вокруг содержания своего письма и обладая тонко развитым чувством самоцензуры, позволил себе публикацию его лишь в годы перестройки, которая, как известно, началась в конце восьмидесятых с приходом к руководству страной М.С. Горбачева.

В этой истории с письмом, найденным Ренатой в портфеле Якова, непонятными для меня остаются действия самого Якова Лунца. Как я предполагаю, Яков стал обладателем каверинского письма во время своего пребывания в течение месяца в доме родителей в Гамбурге, куда он прибыл из Парижа и где остался после похорон младшего брата, соблюдая вместе с родными вековые традиции иудаизма, связанные с правилами проведения траурных мероприятий по усопшему. Именно в этот период могло прийти из Ленинграда письмо от Каверина, которое Яков взял и о существовании которого, очевидно, никто из домашних так и не узнал. Возможно, он оставил его себе в знак памяти о брате. Однако почему Яков не передал его Гари Керну, когда его младшая сестра Женя Хорнштейн преподнесла архив Льва Лунца в дар Йельскому университету, мне не ясно.

Кстати, исходя из все тех же информационных пояснений Евгения Лемминга, я обнаружила, что кроме вышеупомянутого каверинского письма, в первую публикацию писем друзей Льва Лунца к нему в Гамбург, осуществленную Гари Керном в 1966 г., по неизвестным мне причинам (в силу отсутствия у меня широты охвата материала), не вошли и письма Владимира Познера из Парижа, где он проживал с 1921 г.

Они появились в печати лишь в 1983 г. в Германии в книге: «Лев Лунц «Завещание царя». Неопубликованный киносценарий. Рассказы. Статьи. Рецензии. Письма. Некрологи» (Составление и предисловие Вольфганга Шрика. Мюнхен, 1983).

Не могу также не отметить выход в свет писем самого Льва Лунца к известной русской писательнице Нине Берберовой, осуществленный ещё в 1953 г. в Нью-Йорке в русском литературном журнале «Опыты» № 1.

В свете рассказанного мною выше о публикациях, связанных с именем Льва Лунца, я хочу подчеркнуть, что перечисляю названия журналов, книг, издательств с целью обратить внимание на то, насколько личность Льва Лунца, также как и его творчество, были всегда интересны за рубежом как славистам, так и широкому кругу читателей, и совершенно забыты и мало кому известны у себя на родине.

Ну, а теперь, после всех своих предположений и выводов, мне осталось выяснить, в связи с чем Рената посетила Советский Союз, и кто устроил ей встречу с Кавериным? Я стала тщательно обдумывать, как наиболее тактично обратиться по этому поводу к Бенджамину, чтобы не показаться чрезмерно назойливой, как вдруг он прислал сообщение, что собирается через пару недель по делам фирмы посетить Израиль и планирует остановиться «в Палестинской автономии в восточном Иерусалиме».

Дела фирмы займут у него дня четыре, а оставшиеся три он может провести с нами. Все мое семейство чрезвычайно обрадовалось предстоящему визиту родственника из Англии, и 8 октября 2009 г. трое из нас поехали за Бенджамином в Иерусалим: моя дочь Вера в качестве водителя, мой верный Санчо Панса ― 12-летний старший внук Йони, как синхронный переводчик, и я, заварившая всю эту кашу. Так как мы категорически отказались заезжать в Восточный Иерусалим, то наша встреча с Бенджамином по договоренности с ним состоялась в Западной части города в районе ул. Кинг Давид. Из стоявшей невдалеке машины навстречу мне вышел молодой высокий мужчина лет сорока, слегка располневший, с кудрявыми русыми волосами, серыми глазами и семитскими чертами лица, в которых, однако, я не заметила ничего похожего ни на Рабиновичей, ни на Лунцев.

Бенджамин был встречен у нас дома очень дружелюбно и максимально гостеприимно, и три дня, проведенные с ним, пролетели быстро. Я не буду подробно рассказывать о нашем совместном времяпрепровождении, а лишь остановлю внимание читателя на нескольких наиболее интересных, как мне показалось, эпизодах из него. Первый из них произошел в день знакомства с Бенджамином. По дороге из Иерусалима домой в Хадеру мы решили заехать в Тель-Авив и навестить семью Хаима Офера. Хаим и его жена Шуламит, удивительно приятные милые и простые в общении люди, приняли нас с Бенджамином с распростертыми объятиями, и в процессе непринужденной беседы Бенджамин задал Хаиму вопрос, смысл которого я постараюсь воспроизвести как можно ближе к оригиналу.

«Хаим! Я занимаюсь экстремальным туризмом. Этим видом отдыха и развлечения в своем большинстве интересуются очень состоятельные люди. Если развивать туризм через Израиль в Палестину, то прибыль, которую получат палестинцы, будет способствовать повышению их уровня жизни, а так как денежный поток этой прибыли будет приходить в Палестину из Израиля, то такой туристический бизнес будет благоприятствовать сближению двух народов, улучшению их отношений и скорой ликвидации арабо-израильского конфликта. Ты согласен со мной?»

Хаим сидел за столом, сложив по-наполеоновски руки на груди и, нахмурив брови, внимательно слушал Бенджамина. Затем, вздохнув и повернув голову в сторону, пробурчал: «Очередная европейская иллюзия…» Бенджамин сразу прервал свой монолог, и через некоторое время, попрощавшись, мы покинули дом Оферов.

В течение оставшихся двух дней Вера старалась показать Бенджамину как можно больше интересных мест Севера Израиля. Он побывал с ней и детьми в Кейсарии, Хайфе, Акко… Однако нашего гостя трудно было чем-то удивить, так как он исколесил весь мир с севера на юг и с востока на запад. Лишь в Акко, по словам Веры, Бенджамин оживился, увидев арабскую свадьбу, и вдохновенно начал фотографировать молодых с разных ракурсов. Больше всего ему понравилось в долине Хула. Красота этих мест, разнообразие птиц и организация развлечений там наконец-то произвели на Бенджамина впечатление.

В последний вечер его визита я взяла альбом со старинными фотографиями моих дедушки и бабушки со стороны папы и стала показывать их Бенджамину. «У меня таких фото в Лондоне ― гора!» ― сказал Бенджамин. ― Правда, я толком не знаю, кто есть кто на них!» ― «Пришли их мне!» ― попросила я. ― Я в них обязательно разберусь!» ― «Обещаю!» ― ответил с улыбкой Бенджамин.

Описываемый разговор состоялся 10 октября 2009 г. Когда я пишу эти строки, на дворе 2018 год. Фотографии он мне так и не прислал. Все время в разъездах, все время занят… Вполне вероятно также, что в этом виновата и я сама, так как слишком часто и назойливо напоминала Бенджамину о его обещании, тем самым вызывая у него раздражение. В одном из посланий для вящей убедительности своей просьбы я умудрилась написать такую фразу:

«Пойми! Чем больше фотодокументов, тем больше дивидендов!» Под дивидендами я, естественно, подразумевала весомость документального материала для печати. Возможно, Бенджамин воспринял мои слова в прямом смысле?

Уезжая, Бенджамин оставил нам на память подвесной календарь на 2010 год с прекрасными видами Шотландии и благодарственной надписью за внимание и теплый прием, который мы ему оказали, причем особенно выделил Йони за блестящий синхронный перевод с английского в течение всего времени его пребывания у нас. Прощаясь, я все же задала Бенджамину мучивший меня вопрос:

«Бенджамин! А в связи с чем твоя мама поехала в СССР?»

«Мама сама тебе ответит на все вопросы, жди от нее письма!» ― прозвучало в ответ.

Так неожиданно с подачи Бенджамина завязалась моя непродолжительная переписка с Ренатой Кэри, второй дочерью Жени Лунц, раскрывшая мне еще одну страницу жизни семьи Лунц, о которой я имела до этого довольно расплывчатое представление и поэтому не заостряла на этой теме внимание читателей. К моему большому сожалению, в связи с тяжелым состоянием здоровья Ренаты и быстрым уходом её из жизни наши контакты скоро оборвались.

Но прежде, чем я приведу в своем рассказе чрезвычайно интересные, с моей точки зрения, выдержки из писем Ренаты, я должна буду поделиться некоторыми фактами, связанными с вновь поступившей от нее информацией, которые мне были известны до переписки.

Итак, эта история началась очень давно, еще до революции. Две маленькие девочки из разных семей поступили учиться в знаменитую женскую Таганцевскую гимназию в Санкт-Петербурге и попали в один и тот же класс. Завязавшаяся между ними крепкая детская дружба оборвалась в 1921 г., когда им исполнилось по 13 лет. Одну из них звали Лида Чуковская, а другую Женя Лунц. Дружба девочек и частое времяпрепровождение то в одной, то в другой семье привели к сближению их родителей. Известен факт, что перед своим отъездом на лечение из России в Германию Лев Лунц был настолько измучен и ослаблен своей болезнью, что Корней Иванович Чуковский и его жена Мария Борисовна перевезли его жить в свою семью. Об этом пишет в своих воспоминаниях сын Корнея Ивановича и друг Льва Лунца Николай Чуковский.

«Зиму с 1922-го на 1923-й год он (Лев Лунц ― прим. автора) безвыходно провалялся на кровати у себя в крохотной комнатке в Доме искусств […] К весне ему стало так плохо, что родители мои, очень его любившие, взяли его к себе, и мы с ним начали жить в одной комнате. Он уже не вставал с постели».

(Ник. Чуковский. Литературные воспоминания,1989, стр.65–71).

После отъезда Лунца в Германию его здоровье и жизнь его семьи не переставали волновать Чуковских. Как Корней Иванович, так и Николай Чуковские писали Леве в Гамбургскую больницу. Одно из писем Корнея Ивановича по-отечески нежное, полное уважения и симпатии к родителям Лунца, произвело на меня особенно сильное впечатление.

Вот отрывок из этого письма, за исключением литературных новостей, описываемых Чуковским.

К.И. Чуковский ― Л.Н. Лунцу

7 января 1924, Петроград.

Милый, милый Лёвушка! Поздравляю Вас с Новым годом. Помните ли Вы ещё Петербург? Здесь сейчас хорошо: снег мягкий и добрый, мороз деликатный. Как-то так случилось, что, чуть Вы уехали, Ваша слава воссияла в Петербурге. На днях видел Лаврентьева, режиссёра Большого театра (имеется в виду Большой драматический театр. ― прим. автора).

Он говорил мне о Вашем «Вне закона»: вот это пьеса! ох, какая пьеса! Замятин утверждает, что изо всех «Серапионов» Вы самый талантливый. Я спорил, возражал, не помогло.

Кланяйтесь, пожалуйста, Вашей маме. Передайте, пожалуйста, ей от всей нашей семьи самые горячие приветы. Дай ей Бог, чтобы её милый сыночек Лёвушка поскорее выздоравливал ― и был бы счастлив! Папе тоже кланяйтесь от нас, если только в Буэнос-Айресе он не забыл о нашем бытии. Экий у него талант к путешествиям. Мне в Ольгино и то съездить трудно…

Ну до свидания. Люблю Вас Чуковский

«Новый журнал», книга № 83, Нью-Йорк, 1966, с. 136. (первая публикация ― прим. автора).

Насколько мне было известно после смерти Льва Лунца, а затем и с наступлением сталинского режима с его тотальным контролем над связями с заграницей граждан СССР, контакты между семьями Лунцев и Чуковских были прерваны. Однако из писем Ренаты, на которую я обрушила вал волнующих меня вопросов, стала вырисовываться совершенно иная и довольно интересная картина, которую я попытаюсь описать отрывками из этих писем, расположив их в хронологическом порядке происшедших событий, а не в порядке поступающей ко мне информации от Ренаты.

1962 год…

Корней Иванович Чуковский был удостоен Оксфордским университетом Почетной степени доктора в области литературы за совокупность проделанных работ, и в связи с этим прибыл в Лондон.

Из сообщений Би-Би-Си того времени я помню только, что его принимали в Лондоне с восторгом.

Из письма Ренаты:

«Когда Чуковский приезжал в Англию в 1962 г., я прочитала о его приезде в газете и рассказала об этом моей маме. И с первого же дня, когда он приехал и до последнего, когда он покинул Англию, моя мама и я проводили все его свободное время с ним в его номере в отеле. Он и Женя говорили и говорили, не переставая, а я в промежутках читала ему английскую поэзию».

Дальше Рената пишет:

«В этом же году я встретила своего будущего мужа и вышла за него замуж.

Об этом Чуковский написал мне слегка обиженное письмо: ″…и что это за человек? Что он собой представляет? Ты никогда раньше ничего не говорила мне о нем! Обещай мне, что ты назовешь своего первенца Корней!″

(Как ты знаешь, я назвала его Бенджамин!)»

Таким образом, из последней части этого отрывка письма Ренаты следует, что переписка между семьями возобновилась!

А в 1970 г. Жени не стало… Она ушла из жизни после продолжительной и до сих пор не побежденной медициной болезни в возрасте 62 лет…

Из письма Ренаты:

«После того, как умерла моя мама (Женя) в 1970 г., мой муж в 1974 г. взял меня и двух моих детей (Бенджи тогда было 4 года, а моей дочери Джульетте было 6 лет) и сделал все возможное, чтобы перенести нас в мамочкино прошлое ― посетить Лидию Чуковскую (дочь Корнея Чуковского), которая была ее лучшей подругой со школьных лет до тех пор, пока моя мама не покинула Россию в 1921 г. в возрасте 13 лет.

1974 год был «догорбачевским», а Лидия к тому же была диссиденткой, поэтому мы соблюдали все меры предосторожности из-за бдительности КГБ и должны были, когда разговаривали о Леве, сидеть на краю ванной с открытыми кранами, так как всюду в её квартире были установлены ″жучки″».

Вот так прояснилась причина, по которой Рената посетила Москву, а, значит, и Переделкино, однако с датами в её письме явно происходила какая-то путаница. Рената пишет, что Бенджамину в 1974 г. было 4 года, а Джульетте ― 6 лет, но в письме, которое мне прислал Бенджамин несколько ранее, где он сообщал о датах рождения, а в некоторых случаях и смерти каждого члена их семьи, было написано, что он родился в июне 1969 г., а Джульетта ― в октябре 1967. Это значит, что ему в 1974 г. было больше 5 лет, а Джульетте ― больше 7. Ну, и самое главное, Яков Лунц ― дядя Ренаты ― ушел из жизни в 1975 г., то есть письмо Каверина к Леве, которое Рената нашла в портфеле Якова, не могло быть у неё на руках во время приезда в Москву в 1974 г.

Мне так не терпелось выяснить, где же истина во всей этой неразберихе с датами, что я решила сразу же обратиться с волнующим меня вопросом к Бенджамину, а не писать письмо Ренате, так как ответы от него по электронной почте приходили всегда буквально через несколько минут.

Так случилось и на этот раз. Бенджамин очень быстро прислал мне сообщение.

«Мы посетили Переделкино вместе с Лидией Чуковской только один раз в 1976 г. Но я думаю, что мама была там также отдельно в 1974/1975 гг. сразу после смерти её дяди Якова. Я очень хорошо помню этот наш визит в Переделкино, так как мне тогда была показана могила Пастернака, на которой было множество потухших свечей и также стояли вилы, которые были наготове для работы, но так и не были им использованы!»

Ответ Бенджамина вполне меня устроил, так как внес определенность в хронологическую последовательность интересующих меня событий, и учитывая, что Бенджамину в 1976 г. шел восьмой год, можно с высокой степенью определенности допустить, что впечатлительный ребенок четко запомнил не только детали посещаемого места, но и точную дату.

С другой стороны, так как Рената в период нашей переписки чувствовала себя неважно, то в ее рассказ вполне могла вкрасться неточность: в каком году она была у Чуковской одна, а когда ― вместе с семьей. В любом случае найденное в портфеле Якова письмо могло быть передано Каверину только после 1975 г., в котором Яков Лунц ушел из жизни, то есть, вероятнее всего, это было в 1976 г.

Говоря о визите Ренаты в Россию, мне хочется рассказать еще об одном эпизоде, подтверждающем дружеские отношения между Ренатой и ближайшей подругой её матери ― Лидией Чуковской, но освещенном уже другой стороной, то есть самой Лидией Чуковской.

Среди обилия вопросов, заданных мною Ренате, был один, связанный с мемуарами Лидии Чуковской, которые я прочитала много лет назад, ещё живя в Советском Союзе. Этот вопрос, как чертик из табакерки, буквально выскочил из глубин моего подсознания, когда я переводила то место в письме Ренаты ко мне, где она описывала, как они разговаривали с Лидией в её квартире, набитой жучками, расположившись в ванной комнате с открытыми водопроводными кранами, чтобы шум воды не давал возможности их прослушивать.

Тогда я вдруг вспомнила, что Чуковская писала, как в середине семидесятых, когда за ней была установлена активная слежка КГБ, у каждого, кто заходил в парадное её дома, лифтер, круглосуточно дежуривший у дверей лифта, грозно спрашивал: «Вы к кому?». Однажды к Лидии в гости приехала молодая англичанка, которая, по словам Чуковской, хоть и была по происхождению русской, но родилась в Германии, жила в Англии и ни слова не понимала по-русски. Войдя в парадное, англичанка подошла к двери лифта и, не поняв вопроса лифтера: «Вы к кому?», смело нажала на кнопку вызова лифта.

«Не-е-ет!» ― вдруг истошно закричал лифтер и преградил ей путь к двери лифта. Тогда испуганная англичанка быстро обошла лифтера и побежала по ступенькам лестницы наверх (Лидия жила на 6-м этаже!). Лифтер же, в свою очередь, моментально вскочил в кабину лифта и взлетев вверх стал останавливать кабину на каждом этаже, пока не убедился, что женщина скрылась за дверьми квартиры Чуковской.

«Я в кино видела все виды погони, ― сказала, войдя во внутрь помещения запыхавшаяся англичанка, ― но чтобы гнались за человеком на лифте, такое вижу первый раз в жизни».

В письме к Ренате я пересказала этот эпизод из книги Чуковской своими словами, но почти точно, как и сейчас, поэтому прямую речь позволила себе закавычить, просто мемуаров Лидии Корнеевны у меня под рукой не было тогда и нет их сейчас, но на память я не жалуюсь и потому мой вопрос к Ренате прозвучал уверенно:

«Ведь это о тебе?! Правда?»

Из письма Ренаты:

«Отвечаю на твои вопросы.

1) Первый вопрос. Действительно ли мы с Лидией сидели в ванной комнате с открытыми кранами? Да, так это все и было с нами.

2) Второй вопрос. О человеке из КГБ, преследовавшем меня в лифте и останавливающем лифт на каждом этаже. Да, это так и было, это снова про меня».

Этот трагикомический эпизод из российской действительности середины семидесятых годов станет заключительным в моей истории о дружбе двух замечательных семей ― Чуковских и Лунцев, продолжавшейся от начала двадцатого века до его конца, то есть до последних дней жизни Лидии Корнеевны Чуковской, умершей в 1996 г. Возможно, это совпадение, но внучку Ренаты её дочь Джульетта назвала Лидия…

Такая удивительная преемственность теплых дружеских отношений ощущалась мною в каждом слове писем Ренаты, будоражила мои мысли и часто вызывала желание проследить весь круг контактов между представителями разных поколений семьи Лунцев и тем или иным известным лицом.

Поэтому мне хочется привести как пример, еще один отрывок из письма Ренаты. Он невелик по своим размерам, состоит всего из нескольких строк, но, как мне кажется, несет в себе очень интересную информацию, подтверждающую высказанную выше мысль.

Однако сначала, перед этим, необходимо обратиться к знаменитой автобиографии Нины Берберовой «Курсив мой» (Курсив мой: Автобиография / Нина Берберова; М.; АСТ; Астрель, 2010), в которой она посвятила несколько прекрасных страниц своему близкому другу Льву Лунцу. Ею же был написан, пожалуй, самый проникновенный некролог из всех, посвященных ему, опубликованный в 1924 г. в газете «Дни», издававшейся в тот период в Берлине. Часть этого некролога Берберова перенесла в свои мемуары, отметив при этом, что письма Лунца к ней «…опубликованы в № 1 «Опытов» (Нью-Йорк, 1953)…», а её письма к нему «целы», то есть остались не выпущенными в свет.

А теперь обратимся к «Библиографическому справочнику», расположенному в самом конце мемуаров и составленному лично Берберовой. В нем в алфавитном порядке размещены и разъяснены ею «кто есть кто» из упоминаемых исторических лиц, а также даты, факты и события, происшедшие в описываемый период. Остановив свое внимание на букве «О», находим слово «Опыты» и читаем:

«Русский литературный журнал в Нью-Йорке в 1953‒1958 гг. Вышло 9 номеров. В № 1 напечатаны письма Льва Лунца ко мне, публикация, положившая начало близкой дружбе между сестрой и зятем Лунца, Е. и Я. Хорнштейн, и мною».

Письма Лунца, появившиеся в открытой печати почти через 30 лет(!) после его смерти произвели сильнейшее впечатление на тех, кто знал его. Его светлый образ, как будто ожил, вновь засверкали грани его таланта и громко зазвучал его голос темпераментного спорщика. Трудно себе представить, как публикация писем Лунца отразилась на его младшей сестре Жене, какой тяжелый пласт горьких воспоминаний, связанных с его болезнью, обрушился на нее и ее мужа. Однако именно эти воспоминания, а также чувство благодарности к человеку, бережно сохранившему документальный материал о двух последних годах жизни брата (1922‒1924) открыли сердца четы Хорнштейнов навстречу дружбе с Ниной Берберовой.

Но говоря об этом, нельзя не упомянуть, что еще намного раньше, практически через месяц после кончины сына, Натан Яковлевич Лунц протянул руку дружбы Нине Берберовой и широко раскрыл перед ней двери своего дома, о чем можно судить по его ответному письму к Нине Берберовой от 12 июня 1924 г.

Н.Я. Лунц ― Н.Н. Берберовой

12 июня 1924 г.

Гамбург. Изештрассе 81.

Многоуважаемая и дорогая Нина Берберова!

Простите, что я так называю Вас, но я не знаю Вашего отчества, кроме того, Левинька Вас всегда так называл, а он Вас крепко любил.

Спасибо за весточку о себе. Я все время хотел о Вас слышать, надеюсь ещё когда-нибудь повидаться с Вами.

Я еще должен поблагодарить Вас за Вашу статью в «Днях»: из всех статей, посвященных нашему дорогому голубчику, Ваша всего ближе нам с женой. Яков Натанович, наверное, Вашего письма не получил, а то он ответил бы. Что касается карточки, то последней является та, которая помещена в № 5 «Беседы». Я думаю, что она у Вас сеть, но если бы, паче чаяния, Вы ее не имели бы, я могу её Вам выслать сейчас же и если хотите вместе с книжкой.

Если итальянский перевод «Вне закона» напечатан (перевод, выполненный итальянским славистом Э.Ло Гатто, был опубликован отдельной книгой в I925 году с предисловием А.М. Горького. ― прим. автора), то будьте любезны сообщить, где я мог бы его выписать.

Буду очень счастлив знать, где Вы обретаетесь время от времени. Авось сумею попасть к Вам. А если бы Вам пришлось как-нибудь попасть в Гамбург, то мы будем счастливы видеть Вас у себя.

Желаю Вам всего хорошего преданный Вам

Натан Лунц.

«Опыты» (Нью-Йорк), 1953, № 1, с. 179.

Это письмо, как и все другие, взято мной из много раз упомянутой книги «″Серапионовы братья″ в зеркалах переписки» (М. Аграф, 2004), стр. 304

Кстати, Натан Яковлевич написал также ответные письма к друзьям «Серапионам», выразившим свою скорбь и соболезнования семье по поводу кончины Левы. Его ответы сотоварищам сына по литературному братству были намного холоднее письма к Берберовой и в них явно звучала горечь обиды ― никто из них не приехал на похороны…

Вот небольшой отрывок из текста, составленного из фрагментов нескольких писем, адресованных различным лицам.

Н.Я. Лунц ― «Серапионовым братьям»

Июнь-июль 1924, Гамбург.

Вы знаете, как бесконечно наше горе, и Вы поймёте, что много я Вам на этот раз писать не сумею. Может быть, со временем удастся больше написать. Лёвушка почти 9 месяцев лежал в постели и хотя очень терпеливо переносил болезнь, почти всегда веселил всех окружающих, но часто впадал в отчаянье. В последний день, утром 9 мая, он ещё много говорил со мной о литературе, политике, играл в шахматы и был очень счастлив, так как я в тот день собирался взять его домой. В 1 ч. дня он хорошо пообедал, но вслед за тем опять получил эмболию мозга, сейчас же впал в беспамятство и, не приходя в сознание, скончался на рассвете 10 мая… Для нас с матерью свет погас…

Прошу передать всем его друзьям, Серапионовцам и другим, что он до последнего часа бесконечно их любил и стремился к ним. День 1 февраля, их праздник, он нервничал весь день и ночью не спал.

Хоронили его 12 мая, было много народу, говорили речи, но никого из его друзей, кроме нас несчастных, разве только А. Векслер, незадолго перед тем приехавшая из России. И ходим мы к нему на могилку и вспоминаем, вспоминаем…

«Новый журнал» книга № 83. Нью-Йорк. 1966, с. 183 и «″Серапионовы братья″ в зеркалах переписки» (М. Аграф, 2004), стр. 309

Позволю себе надеяться, что впечатления читателей от контраста цитируемых выше писем совпали с моими, а чтобы продолжить далее разговор о письмах Льва Лунца к Н. Берберовой и предвосхитить вопросы, где их можно найти, информирую, что все письма Льва Лунца можно прочитать все в той же, по моему мнению, замечательной книге «″Серапионовы братья″ в зеркалах переписки» (М. Аграф, 2004), где они расположены в календарной последовательности совместно с другими письмами «серапионов», а также в однотомном собрании сочинений Л. Лунца под названием «Обезьяны идут!» СПб, ИНАПРЕСС, 2003.

Рассказывать о личных впечатлениях от писем Лунца Н. Берберовой бессмысленно ― их надо читать.

Отмечу только, что каждое из них пронизано необыкновенной искренностью чувств, теплотой и безграничным доверием к своему адресату, допуская ее в самые сокровенные и потаенные уголки своих переживаний.

Всего писем Лунца к Берберовой в книге ― двенадцать. Но оказывается, было еще одно письмо Лунца ― тринадцатое! Однако прочесть его мы с вами не сможем. Как пишет в своих комментариях к письмам составитель сборника Евгений Лемминг ― «Письмо было уничтожено адресатом, по всей вероятности, из-за его резкого тона. Можно предположить, что речь шла об отъезде за границу В.Ф. Ходасевича (Ходасевич, Владислав Фелицианович, русский поэт, мемуарист, муж Нины Берберовой ― прим. автора) и Н.Н. Берберовой, который воспринимался многими как побег»!

Не сможем мы прочесть также и ответ Нины Берберовой, успокаивающей темпераментного Лунца, так как Берберова свои письма к Лунцу не опубликовала.

Но зато есть необычайно «реактивное» ответное послание на него Льва Лунца, покоряющее своим дружелюбием.

Представляю вниманию читателей это письмо, исключив из него лишь небольшой абзац, в котором Лев Лунц сообщает новости об общих друзьях и знакомых, живущих в Доме искусств или посещающих его.

Л.Н. Лунц ― Н.Н. Берберовой

29 августа 1922

Петербург. «Дом Искусств». (Л. Лунц, в принципе, не любил слова «Петроград»  ― прим. автора)

Ниночка, добрая! Я никогда раньше не думал, что я Вас так искренне и нежно люблю. Ей-богу! Если бы Вы знали, как я огорчался и проклинал себя (вообще я болван, но об этом ниже) за то, что послал Вам глупое письмо. А вчера я приехал из Павловска ― Лида Х<аритон> сказала мне, что в «Д<оме> И<скусств>» лежит мне письмо, кажется, от Вас. В ту же секунду я бросил её и побежал.

Спасибо, Нина! Спасибо за то, что не рассердились на меня, дурака. Я Вам писал то письмо сгоряча, с истерических глаз. Да и к чёрту всё это. Когда я писал Вам, я был самым настоящим образом болен ― болезнь гнуснейшая: несчастная любовь. (Увы!) А теперь всё в розовом свете. Нина! Я счастлив! Я уже слышу, как Вы говорите Ваше любимое и мною любимое: «Да что-о вы!» Но не радуйтесь заранее. Я не просто ― разлюбил. Я остался в нежной дружбе с «ей». А ещё месяц назад я подыхал от ревности, от бешенства, от беспричинной злобы ко всем, ко всему, и раньше всего к самому себе. Теперь сердце моё свободно и пребывает в благополучии. А ведь я… ну, достаточно Вам сказать будет, что я ревновал её к… Мише Слоним<скому>! Это уже было последнее дело.

Ещё раз, Нина: забудем всё. Что было, то было. Я не судья… Теперь обо мне. Нина! Я был в Москве и устроил окончательно свой отъезд. Но ― не еду. Раздумал окончательно. Немалую услугу оказали мне в этом Ваши письма и письма Борисова. (Под псевдонимом Борисов скрыт В.Б. Шкловский, находившийся тогда в эмиграции ― прим. автора).

Я понял, что в романскую страну мне не проехать из-за денег, а коптеть в Вашем болоте не хочу. Правда, я очень ослабел и живу паршиво, но не унываю. Так что ― увы ― увидеться нам с Вами скоро не придется.

<…>

Ниночка, целую Вас, то бишь целую Вашу ручку. При сём прилагаю письмо Борисову. Не забудьте передать. Поцелуйте его от меня в лысину.

Лева.

«Опыты» (Нью-Йорк), 1953, № 1, с. 160–170 и «″Серапионовы братья″ в зеркалах переписки» с. 43–44

А теперь я хочу вернуться к тому небольшому отрывку из письма Ренаты ко мне, в связи с которым я обратилась к имени Нины Берберовой и который соединит между собой весь документальный материал, приведенный мною выше. Письмо датировано 22 июля 2010 г.

Цитата из письма Ренаты:

«Бенджамин рассказал мне, что выходит новая книга про моего дядю Льва Лунца (какую книгу имела в виду Рената Кэри, мне неизвестно ― прим. автора). Я только что прочитала замечательный «пассаж» про него в автобиографии Н. Берберовой «Курсив мой». Они были друзьями. Она часто навещала нас, когда бывала в Англии, а я, будучи в Нью-Йорке, восхитительно проводила с ней время».

Итак, круг замкнулся… Рената ― представительница третьего поколения Лунцев, принявшая эстафету дружбы от своей матери и соединившая снова между собой эти два имени: Нина Берберова и Лев Лунц.

***

На последнее мое письмо, посланное в августе 2010 года, Рената не ответила… Как ни странно, но на просьбы в предыдущих письмах рассказать что-либо о своей младшей сестре Еве, третьей дочери Жени, или сообщить ее адрес, она также не откликнулась. Я со своей стороны, попыталась найти адрес Евы Хорнштейн по интернету, но на мой письменный запрос на экране компьютера появилась надпись: «Для ответа просим обратиться к частному поверенному ″такому-то″ и указать причину заинтересованности в информации о данном лице». И я бросила это дело…

Контакты с Бенджамином также постепенно заглохли и после обмена в течение нескольких лет традиционными поздравлениями с праздниками окончательно оборвались.

А в 2015 г. Бенджамин сообщил, что его мама Рената Кэри, после продолжительной болезни, ушла из жизни.

В феврале 2016 г. Бенджамин еще раз посетил Израиль. Связавшись с моим старшим внуком Йони, он уведомил его, что будет по делам фирмы в течение нескольких часов в Тель-Авиве, и предложил встретиться с ним в кафе.

В процессе около часовой оживленной беседы с Йони Бенджамин вдруг рассказал, что его старшая сестра Джульетта вышла вторично замуж и переехала жить в Египет, приняв мусульманство. Так как Джульетта к тому времени была уже не молоденькой девушкой, которой восточный красавец мог вскружить голову сладкими речами, а вполне взрослой, зрелой женщиной, у которой есть 12-летняя дочь, то, надеюсь, что ее решение было взвешенным и хорошо продуманным.

На этой оглушительной и сенсационной для меня новости от Бенджамина я уже хотела заключить свой затянувшийся рассказ о семье Лунцев, но раздавшийся телефонный звонок нарушил мои планы. Звонили из ближайшего почтового отделения. Работник почты сообщил, что на мое имя пришла заказная бандероль из России, и попросил быть дома, так как в течение 15 мин. посыльный её доставит.

Бандероль оказалась из Санкт-Петербурга от моего старого знакомого. С удивлением развернув пакет, я увидела, что держу в руках книгу в твердом переплете, на обложке которой написано:

Печатается впервые.

«Серапионовы братья»

Альманах

1921

Издательство К. Тублина, Лимбус Пресс, 2013.

Еще ничего не понимая, раскрыв книгу, читаю небольшую аннотацию, в которой написано, что в 2009 г. славист Бен Хеллман в архивах мэрии г. Хельсинки нашел папку. Раскрыв ее, он обнаружил в целости и сохранности от первого до последнего листочка подготовленный к печати самый первый альманах «″Серапионовы братья″. 1921», который молодые писатели составили по предложению Максима Горького. Горький был главным редактором сборника, написал предисловие, сам дал ему название и отправил в финское издательство. По неизвестным причинам, то ли финансовым, то ли политическим, сборник так и не увидел свет, а подготовленный к печати материал, посланный в Финляндию, считался безвозвратно утерянным. В аннотации подчеркнуто, что по своей значимости для истории русской культуры эта находка может соперничать с посмертным обнаружением рукописей В. Хлебникова или публикацией романа «Мастер и Маргарита» через десятилетия после смерти автора.

«Вот это да! ― сказала я сама себе. ― Вот это сюрприз!»

Я, конечно же, вспомнила, что в своей переписке «серапионы» несколько раз упоминали этот альманах, с нетерпением ожидая его выхода, Лемминг в комментариях к их письмам, каждый раз подчеркивал, что финский сборник не был издан.

А сейчас почти через 100 лет, альманах как будто воскрес из небытия!

И второе чудо: Лунц представлен в этом альманахе двумя произведениями: известной пьесой «Вне закона» в первой редакции и рассказом «Бунт».

Этот рассказ считался утерянным и до изданного альманаха не был опубликован ни в одном собрании произведений Льва Лунца.

Читаю рассказ и поражаюсь: это же чистой воды контрреволюционный сюжет! Как его Максим Горький вообще допустил к печати в 1921 г.? Ужас охватывает от описания жестокости стихийного бунта, а я при этом экстраполирую: значит, и от революции?!

Предваряющее альманах интереснейшее предисловие Максима Горького, оказывается, тоже до этого издания нигде не печаталось и публикуется впервые.

Вот такой подарок я получила из Петербурга!

Ну, что ж, пока есть такие слависты, как Бен Хеллман, Гари Керн, Вольфганг Шрик, интерес к «серапионам», а значит и ко Льву Лунцу на Западе не пропадет. А там, глядишь, и в России, на родине, его будут вспоминать почаще. И, может, быть, когда-нибудь театральный зритель увидит, наконец, пьесы Лунца на сцене… Кстати, у меня лично создалось впечатление, что более чем семидесятилетний запрет на лунцевскую драматургию в печати снят, а до театральных подмостков драмы Лунца все-таки не допускают. Иначе, чем объяснить, что филологи всего мира, в том числе и России, изучая драматургию Лунца, защищают кандидатские и докторские диссертации, обсуждают ее новаторство и поэтику, вводят понятие «театр Лунца», а театр молчит? Пьесы Льва Лунца, которыми, кстати, восхищался великий итальянский прозаик и драматург Луиджи Пиранделло, переведены на английский, немецкий, испанский, итальянский, польский, чешский, сербский языки! И практически на каждом из них, так же как и на русском, целые главы диссертаций посвящены жанровому многообразию драматургии Льва Лунца, исследованию роли авторских ремарок в драмах Лунца, тому, как эти ремарки влияют на постановку пьесы и как способствуют формированию контактов между зрительской аудиторией и персонажами на сцене. Но, увы! Кругом тишина… Нет ни сцены, ни лунцевских персонажей, ни реакции зала…

Через четверть века после снятия цензурного надзора ни один театр не откликнулся на пламенные призывы Сергея Михайловича Слонимского, не раз выступавшего по телевизионному каналу «Культура», обратиться к драматургии Льва Лунца!

Тот же Слонимский в своем предисловии к первому изданию собрания сочинений Лунца, вышедшему в России в 1994 г., писал:

«Пьесы Лунца могли бы быть созданы не в начале 20-х, а в начале 90-х годов. Счастливы будут театры, которые первыми обратятся к ним! Какой простор для режиссерских находок, какие сочные, действенные и красноречивые актерские роли! Какая новизна и динамичность фабулы, глубина идей и психологии, оригинальность театральной драматургии, контрастная палитра красок!»

(Лев Лунц. Вне закона. Пьесы. Рассказы. Статьи. СПб. Композитор, 1994. ― С. 3)

Теперь же и я позволю себе сказать:

«Вперед, господа театральные режиссеры!

Вас ждет неповторимый театр Льва Лунца!»

Хадера, февраль 2017 ‒ сентябрь 2018 гг.

 

Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/2018-snomer4-ikushner/