Посвящаю светлой памяти родителей
Якова Моисеевича Скульского и
Гитель Копелевны Брохман-Скульской
Моя добрая бедная мама
Задумывая сборник рассказов о родных и близких, я не представлял себе, что долго не смогу приступить к разговору о моей маме, самом близком и родном человеке, подарившем мне жизнь и сопровождавшем по ней сорок лет. Казалось, о маме я смогу написать в один присест, на одном дыхании, в отличие от жизнеописаний других членов семьи, когда собирать информацию приходилось по крупицам, тратя на это месяцы и годы…
Но прошло целых двадцать лет со дня ее ухода из жизни, а я так и не нашел в себе сил на это «одно дыхание». Говорить о маме формально, отстранёно невозможно. Не только потому, что ранг матери не позволяет. Главное ― в неоднозначности моего к ней отношения. Она дорога мне, любима, я плоть её, она ― огромная часть моей жизни… Как бы я желал сказать это тоном чистым, светлым, радостным! Не получается. Грустный, горестный, гнетущий оттенок портит его. Эти контрастные тона, несовместимые в принципе, приводят меня в смятение. Именно эта дисгармония связывает мою волю и сейчас, мешает свободно объясниться с самим собой. Поддайся я одной из этих крайностей оценки наших взаимоотношений, каждое слово о маме и о себе, восторженное или критическое, может оказаться насколько правдивым, настолько же и ложным. Вот что меня пугает. Хочу быть максимально объективным, честным по отношению к маме и к самому себе. На что потребуется долгий, обстоятельный, откровенный разговор. Однако, по мере возможности, буду стараться ограничивать себя рамками разумной достаточности. Человек жив, пока о нем помнят, пока он прямо или косвенно оказывает влияние на текущую жизнь. Я ее помню, и она всегда со мной.
Гитл-Гитель-Геня-Евгения (все та же мама)
1 мая 1917 года в местечке Саврань Одесской губернии, в еврейской семье потомственных кожевников, обувщиков, у заготовщика верха обуви бендерского мещанина Брохмана Копла (Копеля) и жены его Эстер (в девичестве ― Мучник) родился четвертый ребёнок, дочь Гитл.
Как многие местечковые семьи, Брохманы жили в нужде, перебиваясь с хлеба на воду. Похоже, это обстоятельство вынуждало семью менять места жительства: Бендеры, Бершадь, Кривое Озеро, Саврань, Одесса.
С первых классов еврейской школы Гитл проявляла способности и интерес к учёбе. В 1926–27 году семья переехала в Одессу и поселилась в районе Молдаванки, на улице Прохоровской, в доме № 41, в квартире 13. Проживание в городе давало надежду на расширение круга заказчиков Копеля, на достаточные заработки, на благополучную жизнь большой семьи. Эти надежды оправдывались лишь частично. Уровень жизни Брохманов колебался между терпимой достаточностью и жестокой нуждой в хлебе и одежде. Гитл вспоминала, как ей, старшей школьнице, приходилось дожидаться возвращения мамы с базара, чтобы, надев ее обувку, пойти в школу.
1957 год. Гитель Копелевна Скульская
Гитл, тогда уже Геня, успешно окончила еврейскую десятилетку, которая располагалась на улице Старопортофранковская 40 или 42, в квартале между Малой Арнаутской и Пантелеймоновской.
В отличие от сестры Рони (Раи), третьего ребенка семьи, способной лишь на мощные, но краткие и нечастые вспышки трудовой деятельности, Геня выделялась трудолюбием, терпением подолгу выполнять рутинные домашние работы. Такой она оставалась всю жизнь. В этом отношении её можно охарактеризовать одним словом ― трудоголик.
1930–1932 годы. В стране идет сплошная коллективизация.
Крестьянские хозяйства ликвидируются, создаются колхозы. И без того слабая экономика терпит тяжелейший кризис: производство товаров, продуктов питания падает за грань допустимого. Крестьяне бегут в города. Безработица, страшнейший голод. Особенно тяжёлое, катастрофическое положение на Украине. От голода умирают семь миллионов человек. Люди мечутся в поисках пропитания, хоть какой-нибудь работы.
В это голодное время смертельная опасность нависла и над семьей Брохман, насчитывавшей, помимо родителей, пятерых детей. Единственный кормилец Копл в кризисе. Заказов нет, базар вздорожал. Перед старшими детьми была поставлена задача: во что бы то ни стало отыскать источник заработка, пропитания, не рассчитывая на кусок хлеба в отчем доме, ибо хлеба нет и не предвидится. А то, что удастся добыть отцу, пойдёт на поддержание жизни малолетних Фимочки и Энночки.
Эмма, старшая из дочерей, через биржу труда поступила на мебельное предприятие ученицей столяра, Рая ― на обувную фабрику. Долгие поиски, обивание порогов четырнадцатилетней Геней завершились направлением её горкомом комсомола на работу в столовую лётной воинской части в районе села Крыжановки, на северо-востоке от Одессы.
Вставала Геня задолго до рассвета, до начала движения трамваев. Шла пешком через весь город, заводскую Пересыпь, дальше ― по голой степи вдоль побережья Лузановки до Крыжановки. Уборка столовой, мытьё посуды, полов и прочие работы. Мизерная плата. Но главное ― остатки на стенках и дне котлов. Положение Гени стало настолько «благополучным», что папа привёз Гене пятилетнюю Энночку на прокорм и проживание. Спали в столовой ― на столах или скамьях.
От всех детей семьи Геня отличалась повышенной нервной возбудимостью, обострённым чувством справедливости и, к сожалению, моментальной реакцией. Практически одинаково болезненно воспринимала несправедливое отношение и к себе и к другим, включая малознакомых или случайных людей. Движимая более эмоциями, нежели рассудочностью, она мгновенно, без оглядки на возможные последствия, вступала в «бой» с любым обидчиком.
Детский и юношеский максимализм был характерен ей и в зрелые годы. Советское воспитание способствовало закреплению упрощенной классификации людей, их поведения: хороший человек ― плохой, порядочный ― непорядочный, чёрное ― белое… Никаких нюансов, почти никаких компромиссов.
Геня особенно боготворила отца и старшую сестру Эмму, что не мешало ей время от времени ссориться, конфликтовать и с ними. О маме своей, умершей за год до начала войны с Германией, почти ничего не рассказывала. По отношению к членам семьи Геня успевала проявлять любовь и преданность, самолюбие и эгоизм, дружеские чувства и вражду почти одновременно. С Раей, Геня была на два года младше ее, всю жизнь конфликтовала. Геню раздражала её «толстокожесть», грубость, а Рае нравилось выводить сестру из равновесия. Более серьёзных оснований для таких взаимоотношений они не находили… Младших, Фиму и Энну, Геня любила, нянчила, помогала в учёбе. Любовь к детям, не только к своим, ― характерная черта Гени. О Давидке и Йоське она время от времени вспоминала, и всегда рассказ её начинался и заканчивался описанием трагических эпизодов. Оба погибли в малолетстве, в 10-12 лет. Давидка во время попытки разобрать снаряд, найденный на развалке соседнего дома. При этом были ранены и Копл с Эммой, пытавшиеся предотвратить беду. С тех пор Копл получил инвалидность второй группы, мизинец правой руки из-за поражения сухожилия не разгибался. Йоська погиб в игре с дворовыми детьми, сорвавшись со второго этажа.
Геня придерживалась принципа: зло должно быть наказано и немедленно. Из-за этого ― её прямолинейность, её понимание чувства долга, вынуждавшее выпалить прямо в глаза своё мнение о человеке и его поступке в форме, свойственной людям южного темперамента, еврейским женщинам в том числе. Это, как правило, вызывало ответную реакцию, конфликт. При этом она никогда не использовала непотребной лексики. Она говорила языком, схожим с языком некоторых героинь Шолом-Алейхема. Поэтому Геня редко оставалась вне конфликтов, как по серьёзным поводам, так и по пустякам. Такой я запомнил маму в её зрелом возрасте, но такой же, по рассказам, она была и в детстве, вспыльчивой и отходчивой. С людьми сходилась легко, была добра и отзывчива, но если у них проявлялись, отрицательные, по мнению Гени, черты, тогда следовал шумный разрыв, за которым, впрочем, спустя время могло наступить почти полное примирение.
Её помыслы, мотивы поведения были чисты и благородны. Точно такими же она ожидала видеть окружающих её людей. А они нередко не оправдывали её ожиданий. Оттого Геня всё более склонялась к мысли о своей исключительности и к праву диктовать, указывать «оступившимся». Теоретически допускала, но практически не руководствовалась простой истиной, что нет идеальных людей, каждый ― средоточие добра и зла. Она рассуждала по-другому: поскольку не желает никому зла, то всё, что она говорит, всё, что делает по отношению к другим, ― есть добро.
Геня готова была помочь любому нуждающемуся, даже тому, с кем находилась в конфликте, могла поделиться последним, в ущерб себе. В этом отношении старшие сестры отличались и от неё и одна от другой. Рая была прижимистой. Так, в относительно благополучные годы она не торопилась угощать нас, вечно голодных племянников — Мосю, Мишу, меня. А если и пыталась, то так неуклюже и неискренне, что я, например, спешил отказаться, ссылаясь на сытость.
Эмма же чётко дифференцировала людей на своих и чужих. На чужаков не распространяла ни щедрости, ни внимания своего. Будучи фактически матерью детей и внуков Копеля, да и самого отца, много в то жестокое время повидавшей, пережившей и понявшей, она каждого чужака поначалу воспринимала как потенциального врага и потом, даже убедившись в обратном, оставалась подозрительно напряженной, готовой парировать любую попытку постороннего покуситься на интересы её подопечных.
Внутри семьи ей не было равных в самоотверженности, в способности к самоограничению, даже в жертвенности ради отца, сестёр, брата, племянников. Любой член семьи, зашедший в её дом, не имел права уйти, не поевши со всегда бедного стола, порой за счёт её собственного сына Мишеньки. Перед лицом родного человека её эго полностью растворялось, чего о Гене сказать было нельзя. Эмма в гостях у отца, у сестёр чаще всего врала, что сыта, дабы не ущемить никого. Крайне редко могла символически прикоснуться к еде, но не более. Характеры у всех сложные.
Геня была хозяйкой хлебосольной, но долго и настойчиво принуждать гостя к угощению, как делала это Эмма, было не в её характере.
Задержался на теме о еде, недоедании, поведении моих близких в этой связи только потому, что в детской памяти все это запечатлелось накрепко и потому, что наши семьи практически всегда остро нуждались в самых элементарных вещах, особенно в еде.
По случаю, хочу подчеркнуть характерную особенность Копелевой семьи: каждый, от мала до велика, за редкими исключениями, прежде всего, заботился не о своём желудке, а о сестре, о папе, о брате. Если спорили о еде, о последнем куске на столе, то не о захвате его себе, для себя, а для того, чтобы достался другому.
Судя по тому, что в мою бытность в доме деда Копеля, который не читал по-русски и говорил с ошибками, с сильным еврейским акцентом, смешившим нас, внуков, книги не находили приюта, за исключением нескольких ― на идише. Мне особенно запомнилась «С ярмарки» Шолом-Алейхема. Да и дом матери они поначалу не переполняли. Можно с большой долей уверенности сказать, что в детские годы матери в её семье культа книги не было. Шлейф нужды тянулся из местечкового далёка до дней моей юности.
Первым настоящим книгочеем дедовой семьи стал мой старший брат Мося. Не случайно он выделялся среди учеников школы грамотным письмом и литературными способностями. Я же приобщался к художественной литературе редкими, но продолжительными «запоями» под влиянием пожилых соседок, сестер Штейнберг, Елены Самойловны (санитарный врач) и Полины Самойловны (стоматолог).
― Что это ты всё собак гоняешь да с кошками возишься!? ― говаривали они, ― пошёл бы в детскую библиотеку. Сколько там интересных книжек! Почитал бы, получил бы удовольствие, много нового и полезного узнал бы…
Под влиянием школы, учителей Геня стремилась к культуре, но, видимо, как и я, недостаточно активно и продуктивно. Не было у неё соответствующего круга общения и материальных возможностей. Чисто бытовые проблемы мешали посещению «очагов», как тогда говорили, культуры ― библиотеки, театры, кинозалы. Например, отсутствие у молодой девушки приличной одежды и обуви, карманных денег…
По-настоящему интерес к литературе у Гени появился под благотворным влиянием молодого человека, нового родственника, старшего брата мужа Эммы Арона Скульского. По окончании срока ссылки за сионистскую деятельность этот молодой человек с ноября 1935 года получил «право возвращения» в родной город Одессу. То был Яша Скульский, в будущем ― мой отец. Помимо разницы в возрасте в 7 лет, его отличали от молоденькой Гени продолжительный опыт самостоятельной жизни в тяжелейших условиях, широкая эрудиция, знания, почерпнутые в семье, в еврейской школе, в общении с ссыльными интеллигентами, из художественной и исторической литературы на русском и идише. Можно представить, какую бурю чувств мог вызвать у эмоциональной Гени неожиданно явившийся родственник, симпатичный, обходительный, в ореоле борца за национальную идею, да ещё холостой. Равно, как на Яшу воздействовал пленительный образ юной любознательной красавицы, прозванной в семье «цыганкой» за смуглость кожи, статность фигуры танцовщицы, за жгучую черноту вьющихся крупными волнами роскошных волос. Не зря имя «Гитл» (от южноеврейского «гитэ») на идише означает и «хорошая» и «хорошенькая».
Редкие встречи и переписка между ними завершились заключением брака 3 октября 1937 года, а затем, 24 июля следующего года ― рождением первенца, моего брата Моси, Моисея, названного в честь нашего деда Скульского, умершего в 1934 году.
Средняя Азия, Андижан. Ссыльные сионисты (слева направо): Яков Скульский, Беньямин Гельман, Абрам Сохнин
Мося Скульский,21.7.1939
Скульский Моше Одесса,19.5.1929
Молодые обосновались в Дагестане (станица Гребенская Щелковского района…, потом Махачкала, Буйнакск), где Яша в последний год «минуса» для ссыльных сионистов находил работу и жильё. За шесть лет ссылки и «минуса» в глухих уголках Средней Азии, России, Дагестана молодой человек, вырванный из своей среды в 19 лет, не имел нормальных возможностей выбора профессии. Яша приобщился к делу, наиболее популярному среди ссыльных грамотных еврейских ребят, к бухгалтерии. Так что молодая семья продолжила горькую «традицию» жизни в нужде.
Яша не только способствовал расширению кругозора жены в вопросах культуры, литературы, политики, не только корректировал её неуживчивый характер, но и обучал азам бухгалтерского дела, а позже машинописи.
Рожать Геня приезжала в Одессу под опеку мамы, папы, Эммы, перенесшей на то время тяжелую травму: то ли выкидыш, то ли потерю ребенка при родах. Всем было хорошо известно о смерти в Палестине во время родов (28.6.1933 г.) родной сестры Яши и Арона ― Баси. Может, поэтому у Гени и особенно Эммы появилась чрезмерная тревожность за здоровье и безопасность рожениц и детей.
18 апреля 1940 года умирает мать семейства Брохман, моя молодая бабушка Эстер. Причина смерти, как мне представляется, болезнь сердца. От стенокардии и инфаркта уйдут и Рая ― в 1977 году, и Фима ― в 1980. Кстати, сердцем страдаю и я.
На попечении Копеля остаются: Фима ― 11 лет, и 14-летняя Энночка. Яша с Геней, изначально намеревавшиеся вернуться в Одессу, предпринимают решительный шаг в этом направлении. 6 декабря 1940 года Геня с Мосенькой временно поселяются в квартире свекрови Сурры. Невестки Эмма и Геня между собой называли её «белой мамой», в отличие от Эстер ― «мамы чёрной». Арон Скульский тогда был в армии. В квартире Сурры жила Эмма с годовалым Мишенькой.
В доме у Брохманов идёт ремонт. В ожидании его завершения и переезда на Прохоровскую Гени с ребёнком Сурра вынуждена временно находиться у своей дочери Кати (Прохоровская 21, кв.1). К тому времени Катя развелась (?) с мужем Давидом Кемельмахером. Со 2-го января 1941 года Геня приступает к работе в Ильичёвском райпищеторге в качестве старшей учётчицы в цехе по производству тары.
Мося в яслях неподалёку от дома Брохманов. В том же январе Копель с Фимочкой, Энночкой переезжают к новой жене, и Геня остаётся хозяйкой в комнате отца. Вторую половину квартиры занимают Рая с Ароном Коганом, у которых 26 января рождается первенец Боренька.
Не прошло и двух месяцев, как Копель порывает отношения с той женщиной и возвращается к себе. В Буйнакске Яша имеет крышу и работу. Устроиться ему на работу в Одессе чрезвычайно сложно. Реального жилья, без ущемления своих и себя, нет. Международное положение предвещает скорую войну в Европе.
Описываю этот период столь подробно, потому что он особо меня тревожит и сегодня, в ХХI веке, несмотря на давно известный мне исход. Дата 22 июня 1941 года так опасно близка! Успеет ли мама моя выехать из Одессы? Когда, ну когда она покинет город?!
В конце марта Яша даёт жене команду увольняться и срочно возвращаться со свекровью Суррой в Дагестан, значительно отдаленный от территорий возможных вскоре военных действий. Сурра категорически отказалась выезжать. В конце апреля, проработав всего 4 месяца, Геня увольняется. Поначалу её выезду мешают задержки, вызванные обменом паспорта, в котором фамилия «Брохман» сменяется «Скульской». Затем последовала эпидемия тифа в Буйнакске. По этой причине Яша советует отложить возвращение к нему ещё на два месяца (а через полтора ― война!). Наконец-то, в начале июня Геня с Мосенькой оставляют Одессу, в месяце судьбоносном для всех нас, для всей страны.
Гитл (Геня) и Яша Скульские, 1940, Буйнакск, Дагестан
По приезде в Буйнакск Геня приступает к работе в конторе «Заготскот», где заместителем главного бухгалтера был Яша. Вначале она работала в должности управляющего делами (нечто среднее между работой секретаря и отдела кадров), а затем учётчицей картотетчицей. В середине ноября 1941 года, в самые холода, вопреки советам мужа-фронтовика, беременная мною мама и с трёхлетним ребёнком на руках, Геня покидает Буйнакск и устремляется в чужие края, на самый север Казахстана.
Война. Эвакуация
4 августа 1941 года Яша был мобилизован. Курсы связистов в городе Новочеркасске Ростовской области. Как всегда, с первых дней разлуки супругов, началась частая переписка. С сентября 1941 года возникает тема аборта непреднамеренно забеременевшей Гени. Её удерживает страх подрыва своего здоровья, что недопустимо для матери с трёхлетним ребёнком на руках, оставшейся без помощи родных и близких. Яшу беспокоит опасная перспектива рождения ещё одного ребёнка для жены и сына в условиях войны, неопределённости, отсутствия помощи с его стороны, со стороны близких.
Мизерная зарплата начинающего счётного работника, разлука с мужем, оторванность от родных, беспокойство за их судьбы, нежданная и нежелательная беременность, страшные сводки с фронта, ощущение незащищённости, трудности быта в ещё чужом городе привели Геню к решению выехать из Дагестана в Кустанай, куда, как стало ей известно, прибыла из Одессы вся семья Брохман: Копель, несовершеннолетние Энна и Фима, Эмма с двухлетним Мишей, Рая с восьмимесячным Борей. С приездом Гени и Моси все дети и внуки Копеля оказались рядом друг с другом, готовыми к совместному противостоянию тяготам военного времени.
Эвакуацию всех наших организовала Эмма. Все они были включены в списки членов семей служащих завода холодильного оборудования «Фригатор», подлежавшего эвакуации. На этом предприятии Эмма работала технологом деревообрабатывающего цеха. Бабушка Сурра и Катя отказались выехать вместе с ними из-за болезни Кати, её нетранспортабельности, веры обеих в европейскую культуру и гуманность немецкой нации. Эшелон отправился из Одессы 28 сентября, а 16 октября город пал.
С первых дней захвата Одессы и области немецкие и румынские оккупационные власти с помощью местных антисемитов, бандитов и уголовников сгоняли евреев в гетто на Слободке, на Черноморской, Люстдорфской дорогах в Доманёвку, на артиллерийские склады… Массовые расстрелы, сожжение живых людей, гибель несчастных от голода, издевательств, холода и болезней оборвали жизни десятков тысяч беззащитных детей, женщин, стариков. Среди них ― моя тётя Катя, бабушка Сурра с сестрами, с их многочисленными семьями, все Скульские, остававшиеся в городе.
С июля 1941 года перестали поступать письма от Арона, мужа Эммы, младшего брата Яши и Кати. Он пропал без вести на Белорусском фронте, под Оршей, так что к началу следующего года из всей семьи Сурры и Моше Скульских остался в живых один Яша. Первая информация о катастрофе в Одессе пришла к нашим, в Кустанай, от него, вышедшего из полуторамесячного окружения летом 1942 года. Тогда он узнал о судьбе своих, о гибели 50 тысяч евреев Одессы. Обращаясь к Гене, Яша писал: «А родных у меня ― только ты да дети».
Кустанай
Прибывшие из Одессы были подселены к местной семье в небольшой одноэтажный дом с полуподвальным помещением на улице Ленина, дом 38. Эммой был заготовлен ордер на подселение Сурры и Кати на случай их прибытия в Кустанай. Ещё в августе Геня прислала телеграмму им и Брохманам с настойчивым требованием ехать к ней в Дагестан. Она не ведала тогда, что осуществить это практически невозможно. Военное положение, ограниченность времени и транспортных средств, задачи эвакуации стратегически важных предприятий и работавших на них не оставляли возможности выезда граждан по личной инициативе.
В доме теснота ужасная. Взрослые и Фима спали на полу и по очереди. Геню с Мосей, приехавших позже, поселили в маленькой квартирке на первом этаже трёхэтажного многоквартирного дома. Позже Эмме удалось получить отдельное жильё. Тяжело заболевшая Энночка перешла жить к Гене. Диагноз: полисерозит, генерализованная туберкулёзная инфекция, в основном поражающая органы брюшной полости. Из заявления городским властям от имени Копеля, писанного Эммой, известно: на 22 апреля 1942 года Энна находилась в Ленинской больнице уже четыре месяца и ещё:
«…Вместо усиленного диетического питания девочка получает с общего стола кислые щи, чай без сахару, черный хлеб и т.д., что усугубляет и так тяжёлое состояние больной… Другой пищи в больнице нет… На все мои обращения ― один ответ: понимаем необходимость, но помочь продуктами питания не можем. Дети всю зиму не выходили на воздух и не посещали школу из-за отсутствия обуви и платья (одежды). Спим с сыном на полу…»
«Дом Скульских» в Кустанае на улице Гоголя 57, кв.12. На обоих снимках видны двери «нашей» парадной. На первом этаже справа вход в квартирку Гени
Скудное питание семьи, слабое медицинское обеспечение ускорили уход из жизни моей тёти Энны в неполные 16 лет. Это произошло в дни, когда после тяжелых родов и длительного лечения мамы Гени я «вошёл» в свой дом. В эти страшные недели лидер семьи Эмма металась между больницами, между борющимися со смертельной опасностью сёстрами. Без преувеличения можно сказать: только благодаря Эмме кустанайский период жизни семьи (три года, с октября 1941 по октябрь 1944) не завершился ещё бóльшими потерями. Она хлопотала за каждого, кормила, оберегала всех, пользуясь знаниями правил игры властных структур, к которым она была близка, в частности, занимая должность инспектора контрольно-учётного отдела горторга с конца 1941 до 1942 года.
Мама назвала меня в честь своего дедушки Эли по материнской линии и в честь своей мамы Эстер, скончавшейся 18 апреля 1940 года, за два года до моего рождения. Первая буква «Э» наших имён ― символ, связующий меня с прадедом Эли Мучником, о котором мне известно лишь его имя, и с его дочерью Эстер.
Копель, пенсионер и инвалид, работал на обувной фабрике, зарабатывал продовольственные и промтоварные карточки, не покрывавшие и четверти потребностей его детей. Рая работала официанткой в столовой. Оправившись от болезней, Геня начала работать с августа 1942 года счетоводом-картотечницей в «Спецторге». В начале ноября 1943 года она попала под сокращение штатов…
Яша и Геня. Диалог любви
В первой части повествования о маме, которое всё больше напоминает краткую историю семьи, я мельком коснулся знакомства, женитьбы и совместной жизни моей мамы и папы. А в этой главе вознамерился было красочно и живо написать поэму любви, любви моих родителей друг к другу. Но чувствую своё бессилие осуществить эту задумку напрямую не только потому, что не обладаю талантом Петрарки или Шекспира; больше по причине моего благоговейного отношения к их чувствам, к их на редкость гармоничному слиянию душ, растворению друг в друге без остатка. Мои описания и разъяснения, как бы я ни старался, могут остаться лишь набором общих девальвированных слов, словосочетаний и потому бессильных передать своеобразный трепетный характер их отношений.
Обращусь за помощью к ним самим, к их письмам, тем самым ещё раз призову из небытия души дорогих мне людей, предложу окунуться в прошлое, во времена светлой, беззаветной и верной любви, счастья, страданий и долгих разлук моих любимых Гени и Яши, мамы и папы.
По понятным причинам сохранились единичные письма мамы к отцу. Зато отцовские письма и письма других членов семьи дают чёткое представление о материнских.
13.02.37 г. Эмма ― Яше Скульскому, Гомель ― Буйнакск (без правки ― Э.С.)
…Геня работает учетчицей на заводе «Октябрьской Революции» (производство сельскохозяйственной техники ― Э.С.), избрана в народные заседатели. В июне кончает курсы стенографистов, идёт сплошной отличницей. Геня много читает… Одно меня очень смущает: Геня отталкивает очень хороших молодых людей, которые явно серьёзно намерены… Когда родные мне пожаловались, что, мол, совершенно не отзывается на внимание, которое ей оказывают, я этим заинтересовалась. И что же я выявила своей осторожной беседой (осторожной потому, что она хитрая, а я своей неосторожностью могла выдать мои тайные мысли)? Что она другого любит. Но когда я спросила: «Так что же, в чём же дело?», она ответила: «Но я взаимностью не пользуюсь». Когда я выдавила из неё, кто этот человек, мне стало невыносимо тяжело… Я окаменела. Это ― Яша, о котором она по сей день не может забыть. Яшута, брат! Какой это ужас для меня, как невыносимо тяжело мне от этого.
Я старалась не выдать своё беспокойство, свой ужас своей любимице… Постаралась выдвинуть различные аргументы, компрометирующие тебя (безусловно, выдуманные сейчас же, на месте). Но это ничуть не повлияло на неё. Тогда я прямо сказала ей, что это невозможно. Тогда последовал ответ: «Не знаю. Знаю только, что после него мне никто не нравится…».
Мне невыносимо тяжело: рада помочь ей, но не в силах что-либо предпринять… Я прекращаю, ибо сейчас разревусь. Пусть тебя вся эта история не смущает и не огорчает… Я постараюсь вырвать… первые горячие чувства… у неё с корнем. Заставлю её тебя забыть.
Яшенька, по этому вопросу требуется строго соблюдать конспирацию, никому ни слова… Просила, чтоб не проговорилась, а тут прямо взяла да написала тебе, на что не имела права… Но иначе не могла. Ты мне также брат. Возможно, ты дашь совет как её отвлечь от тебя. Бросаю писать. Мне тяжело…
24-26.02.37 г. Яков Скульский жене брата Арона, Эмме Брохман, сестре Гени. Буйнакск ― Гомель.
Здравствуй, милая Эммочка! Получил сегодня твоё письмо, полное истинно чистым доверием сестры-товарища. Бесконечно благодарен тебе за это и постараюсь полностью оправдать высказанное мне доверие, в чём не сомневаюсь. Попробую ответить на твоё письмо. Разреши только не касаться той части твоего письма, где затрагиваются вопросы высшего человеческого чувства, дабы в процессе письма тема вылилась сама собой и была непосредственно из действительности вытекающая.
…25 февраля. О, Эммочка, помоги! Мне тяжело. Мне нужна помощь. Как видно, я нехороший. Сумею ли я тебе всё передать? Я хочу сейчас преодолеть все препоны. Мне кажется, что я уже что-то сказал. Нет? Ничего. Я сам. Дай собраться.
Выходной день. Иду по улице с сотрудником и беседую об испанских событиях. Навстречу уборщица:
― Яков Моисеевич, это письмо вам?
― Да.
Здесь же, на ходу, разорвал конверт и начал читать. Мой спутник долго ходил рядом со мной и ушёл, когда я дочитал письмо до конца. Долго продолжал я ходить по улицам, совершенно не выбирая дороги. Всеми силами старался остановить радостное чувство, неудержимо рвавшееся наружу. Я не смог его удержать. Почти бегом вернулся домой. Долго сидел, не отдавая себе отчёта… Прочёл еще раз. Что? «…Но я не пользуюсь взаимностью»? В первый раз этой фразы не было. Я как-то иначе прочёл тогда. И когда я в третий раз перечитал, лишь тогда понял всю сложность моего положения. В особенности перед тобой. Боже мой, что я сделал? Виноват. Виноват? Я? Почему, почему я виноват? Разве я не человек? Я хуже других? Нет. Я ― человек. Я больше многих понимаю жизнь. Я многое вижу, доступное немногим, и, мне кажется, вижу неплохо. Я так же, как все, достоин любви. Достоин потому, что сам люблю. Да, Эммочка, твою милую, хорошую, лучшую средь лучших, сестрицу Геничку. Она права, когда ответила тебе «не знаю». В этих двух словах сказано многое. Как ты прошла мимо них? Ты? Да, ты была расстроена и не могла хладнокровно всё взвесить. Начну сначала.
Я много раз заходил к вам, когда тебя ещё не было (Эмма училась в Гомеле ― Э.С.). С первого взгляда я обратил внимание на Геню. Она выделялась, и будет выделяться везде. По ней я старался определить и тебя (тогда Яша был знаком с Эммой заочно ― Э.С.). И не ошибся.
Когда я заходил в ваш дом, и там была Она, я был полон оживления и юмора, пел. Я разворачивал самые лучшие стороны, какие только во мне заложены. Геничка и к нам захаживала, правда реже. Если Арона не бывало, мне было интересно с ней беседовать. Я чувствовал себя легко и быстро осваивался. Моя собеседница была внимательна и интересна. Говорила мало. Играли в домино, и я имел удовольствие играть с ней в столь безобидную игру. Когда бывал Арон, я переводил силу удара в его сторону. Спорил на отвлечённые философские, политические темы. У меня была мысль, что такая беседа имеет большое воспитательное значение, расширяя кругозор человека, толкая его мысль и творчески его вдохновляя.
Помню, однажды, лёжа после обеда, дремал. Зашла Геня. Я хотел сейчас же встать, но мысль быстро отвергла это желание. С закрытыми глазами я слушал ее речь и мыслями уносился далеко. У неё грудной ровный говор. Приятно было слушать. Лежать, слушать. Всё время. Бесконечно. Я боялся шелохнуться. Мне казалось, я вспугну её, меня поймают на месте преступления. Эта мысль заставила меня подняться. Поздоровался, сел за стол и вступил в беседу. Разговор зашёл об Анатоле Франсе. Мой любимый писатель. Я много говорил о нём и высказывал в связи с этим несколько сокровенных мыслей. Как мне впоследствии показалось, я был убедителен. Моя горячая и искренняя речь не могла остаться без следа. Иногда, Эммочка, в небольшие слова вкладывается всё накопившееся за долгое время, за всю жизнь. Арон возражал, он с чем-то не соглашался, но выстоять перед сложившимися более цельно взглядами ему было не под силу. Для этого требуется большая работа, которую ему ещё предстоит проделать в будущем. Когда я закончил, лица их внушили мне сильную симпатию. Я их обоих тогда полюбил. Мне хотелось подойти к ним поближе и что-то хорошее им сделать. Этот день дал мне зарядку на много-много тяжёлых дней. Огромное удовлетворение от сознания, что тебя поняли. Геничка всё время молчала. Она не проронила ни слова. И она поняла меня. Это я видел. И кроме всего, мне стало ясно, что она девушка с большими задатками, человек с широким кругозором, могущий охватить тайну тайн человеческого духа.
Однажды я получил билет в кинотеатр. Искушение пригласить Геню и пойти с ней было так велико, что я преодолел «тяжёлое» для меня препятствие и решился зайти за ней. Отношение к этому со стороны родителей подсказывало мне, что надо быть осторожней. Мне показались необычными и их взгляды, и разговор со мной. Я себя так держал, наверно, необычно. Я приложил специально свои старания достать контрамарки в кино, ибо понимал, что на купленные билеты мне не удастся доставить ей удовольствие. А мне так хотелось предоставить его. Я знал, что она давно не была в кино. Шла картина «Под крышами Парижа», и я смотрел её второй раз. В первый ― ходил с Арошей. После этого я почувствовал, что нужно быть сдержанней. Реже стал захаживать к вам…
События развернулись для меня крайне неудачно. Путёвки, неприятности, служебная неприятность. Всё это вместе и сознание непреодолимости многих препятствий привели меня в отчаяние. Что за картины я себе только не рисовал в этом положении. С Ароном почти не говорил. Я ходил на работу и принимал твёрдое решение. Я! Яша! О, ужас! Как я мог! Прости, я не имею права всего этого писать. Это было не нужно. Но нет, не зачеркну: я пишу Эмме. Эмме, которую я первый из всех мне близких людей назвал сестрой. Именем, которое для меня много значит. Именем,.. которое носила только Она (здесь подразумевается его сестра, Бася, умершая в Палестине в 1933 году в результате неудачных родов ― Э.С.).
Мне много стоил этот период. Больше чем 6 лет (3 года ссылки и 3 года запрета проживания в 20 городах). Больше. Это было сверх несправедливости, бездушия. Апеллировать было не к чему. Во мне произошла большая ломка в миропонимании. Я сумел удержаться от рвущихся наружу субъективных положений и не отдал себя течению могущему увлечь далеко. Я остался трезв и смотрю на всё ровно и спокойно. Так мне кажется.
Я прочёл в тот период письмецо к годовщине смерти Баси (лето 1934 г.). «Преисполненная любовью к жизни». Как это характерно. Я люблю жизнь как боец. Я не смогу смотреть на всё спокойно. Меня всё волнует, всё находит отклик и отражение. Науки, искусство, политика, чувства.
Последний день. Утром поезд должен укатить. Далеко-далеко. Зашёл попрощаться. Геничка проводила до садика (на улице Прохоровской ― Э.С.). Почти всю дорогу мы шли молча. Порознь. Я что-то пытался говорить спокойным голосом беззаботного путешественника. На прощанье я поцеловал Её. Ни слова. Одна парочка прошла мимо и недоумённо посмотрела. Я повернулся и тихо побрёл.
Полные горечи мысли наполнили меня. Горло как бы спёрло от горечи. Пришёл домой и стал складываться. Работа отвлекла. Обычность в необходимости двигаться, выработавшийся иммунитет позволили бодро и хорошо провести последний вечер. Если б кто чужой смотрел на мои приготовления и разговоры, то подумал бы, что я еду в свадебное путешествие, по меньшей мере. Действительно, незримыми узами я связал своё существо с самым лучшим, что только могла послать судьба.
Поезд тронулся и вместе с ним я уехал в новый путь, унося с собой чистое благородное чувство, зародившееся во мне. А позади остались все дорогие. Мать, брат… и вся накипь горечи. Для новых таких же накоплений. Тяжек путь одинокого человека.
И последнее! (последнее ли?). Письмо, которое ты мне читала. Помнишь? Я слышал в мелодии звуков, в чувствах, которые они выражают, нечто большее, чем соболезнование. На меня обычно соболезнование действует отрицательно. Не люблю, когда меня жалеют. Как умиротворяюще подействовало на меня прочтённое письмо! Моя мысль не осмеливалась тогда подняться выше, но что-то близкое, хорошее, родное почувствовал я. И я ответил тем, на что имел право. Я написал письмо к твоим с обращением к Гене. В комнате ни клочка бумаги больше. В контору пойти неудобно. Спокойной ночи. Прости. Завтра продлю исповедь. Яша.
Сегодня 26 февраля. Я прочёл написанное. Мало, Эммочка, я сказал. Не всё. Сегодня целый день просидел в конторе и почти ничего не успел сделать. К концу дня меня одолела усталость. Прилёг. Когда я пробудился, в комнате было темно. Сквозь окно пробивался широкий сноп лунного света. Свежо и бодро себя почувствовал. Какая лёгкость! Пришла музыка. Тихо я начал какую-то неведомую мелодию. Вот чувствую, образовался лейтмотив. Музыка всё больше и больше нарастает, обрисовывается и формируется. Что это? Не знаю. Я пробую сначала, медленнее развиваю канву, и опять нарастает всё тот же лейтмотив. Я отдаюсь ему целиком. Он начинает обрастать крыльями, ширится и увлекает всё дальше и дальше. Я потерял основную мелодию. Где она? Я снова хочу к ней вернуться. Но нет. Всё дальше, дальше…
Далеко умчалась фантазия. Я не могу за ней угнаться. Она становится бурной и безудержной. Но вот опять спала волна. В тихом минорном тоне нащупывается мелодия. Всё ближе, ближе. Вот она. Я её уж чувствую. Приближается, нарастает. И снова зазвучал лейтмотив победным кличем. Я полностью овладеваю мелодией, не выпуская её, варьируя и играя ею. Голос поднялся до предела и тихо, плавно, как бы боясь разбить, замолк.
С широко раскрытыми глазами я продолжал лежать. Где это я слышал? Не знаю. Как мне стало обидно, что я неграмотен, что не умею записывать звуки. Помню я, как ехал в вагоне из Одессы в последний раз. Я занял вторую полку, и как только отъехали ― лег. Много было о чём думать. Хотелось говорить. Но говорить нельзя. Говорить не с кем. Тихо стал насвистывать. Музыка была медленная, местами убыстрённая. Всё смешивалось, полное противоречий. Затем она стала складываться. Приобрела целеустремленность, преобразовалась в марш, и долго я играл, варьируя, марш Отверженных. Когда я закончил и повернул голову, я встретился глазами с соседкой, смутился и, повернувшись, заснул.
Но к чему это? Я вчера имел мысль беседовать с тобой совсем о другом. Совсем в другом тоне. Почему я не выполняю намеченной программы? Ведь я хотел говорить о безумстве чувств. Я хотел говорить об эгоизме их. О благе для любимой, для любимых, требующего отречения. Да, об этом я хотел говорить вчера и не решился. Теперь я сказал. Я не могу быть объективным, не могу судить. Тебе я вверяю этот тяжёлый труд. Прости за это. Не время теперь будоражить тебя (время первой, неудачно завершившейся беременности Эммы ― Э.С.). Не время бы и усложнять стоящие перед тобой и без того тяжёлые задачи в жизни. Нет, я неправ. Это есть жизнь. Прошу только, Эммочка, одно. Прошу и в то же время требую (первый раз в жизни я обращаюсь к тебе с таким словом, ибо верю в тебя). Не будь объективна в своём веском и решающем слове. Объективность не всегда идёт рука об руку со справедливостью, с требованием момента. Ты всю силу своего сердца и ума устреми к своей любимой сестрице и тогда то, что подскажет голос, скажи. К тебе я всегда останусь неизменным. Ты безгрешна. И безгрешной останешься, только когда выполнишь мое первое требование к тебе. Вот и всё.
(Здесь пропускаю около страницы текста об Ароне, о бытовых делах, об Энночке… ― Э.С.)
…Смотри, какой ветер! Крыши рвёт. Сегодня утром была весенняя погода. Сейчас злой ветер. Рвёт и мечет. Хай рвёт. Подумаешь, пугает. У меня сейчас, Эммочка, хорошее настроение. Нет, не так. Просто спать не хочется. Успею. Ведь выспался. Но какой я недогадливый. Ведь эту муру тебе уже надоело читать. Спешу. Кончаю. Раз, два, три и без всякого волшебства даю тебе покой. До побачення! Крепко тебя целует ― твой брат Яша.
Мой репертуар обогатился несколькими вещами. Хочешь одну более интересную, которая мне нравится и по содержанию, и по музыке, я тебе запишу. Музыка Чайковского, слова не знаю, кажется, его же. (Г. Гейне, перевод Л. Мея ― Э.С.)
Хотел бы в единое слово
Я слить мою грусть и печаль,
И бросить то слово на ветер,
Чтоб ветер унёс его вдаль.
И пусть бы то слово печали
По ветру к тебе занесло.
И пусть бы всегда и повсюду
Оно тебе в сердце легло.
И если усталые очи
Сомкнулись под грёзой ночной,
То пусть это слово печали
Звучало во сне над тобой.
Хотел бы в единое слово…
…и так далее. Богатая музыка. И никакого волшебства.
Рукой Эммы в адрес Гени (Гомель ― Одесса) приписка: «Никому ничего не говори. Напиши мне своё желание. Эмма».
Казалось, странная реакция Эммы в письме к Яше на отношения Гени и Яши, приятие Яшей такой реакции может быть объяснено возможным народным поверьем об опасности для одной из пар (двух братьев и двух сестёр) остаться бездетной, если они проживают в одной местности, или другие напасти.
Кто знает, как сложилась бы судьба влюблённых, не будь Эммы. Могло статься, не было бы брака, меня с братом не было бы, как и описываемых мною семейных историй. Считаю, и справедливо, Эмму предтечей жизни моей.
Я посмел представить этот сугубо интимный материал о моих родителях ради сбережения памяти о них, о святой для меня любви, плодом которой являюсь, в ауре которой рос и пребываю поныне.
31.03.1937 г. Яша ― Гене, в больницу.
С добрым утром, Геничка! Правда, теперь уже не утро, а скорее день. Должен перед Вами извиниться, что не принёс вчера книжки почитать. Я задержался у тёти с Ароном до 8.30 вечера. Было уже поздно, и Арон высказал мнение, что на ночь всё равно не стоит приносить. В этой книге есть рассказ «Кровь отца», который особо привлёк моё внимание по своей теме…
…Вчера, придя домой с Ароном, мы никого не застали дома. Решились пройтись по городу. Подошли к залу биржи. Давал концерт симфонический оркестр под управлением заслуженного артиста республики, премированного на Варшавском конкурсе пианистов, Якова Глиера .(Скорее всего Яков Флиер, и не на Варшавском конкурсе, а на Венском. ― Ред.)
Потянуло зайти, что и сделали. Имел громадное удовольствие. Жаль, что Вас не могло быть с нами.
Арон настаивает пойти смотреть картину «Юность поэта» (Пушкина). Выходите скорее, пойдём втроём. Картина подождёт. Правда? В общем, на этот раз будет хорошо с моим устройством в Одессе. Прописаться можно. Хочу получить с места службы вызов на работу (бумажку). Очередь за Вами.
Надеюсь увидеть Вас этими днями здоровой и бодрой. Сейчас так хорошо! Настроение какое-то лёгкое, воздушное. Кажется, летишь, готовый обнять весь мир. Как хорошо!.. Посылаю обещанную книгу о Бетховене. Не смотрите, что это для пионеров. Занимательная, хорошая вещь. Я её вчера прочитал. Крепко жму руку и целую ― Ваш Яша.
P.S. Книгу Свирского мне дали сроком на два дня. Если прочтёте, то.., а впрочем, всё равно, я уверен, что Вы будете дома. Если сумеете ответить и сообщить о состоянии здоровья, о необходимом для Вас, то напишите. Я подожду один час. Попытайтесь пройти, если пустят, конечно. Яша.
Я счастливый человек: моему рождению предшествовала атмосфера Любви и Чуткости. Спасибо судьбе хоть за это.
3.12.43 г. Яша из Болоховского района ― Гене в Кустанай.
…За тысячи километров я вместе с тобой. И разве тебе не легче, когда я знаю и хотя бы напишу письмо. Разве ты не нуждаешься в такой моральной поддержке от меня? Правда, вопрос о здоровье решает сейчас не моральная, а материальная помощь. И это меня убивает, ибо этого у меня нет. Я мог бы послать пару сотен рублей, добыв их нечестным путём. Так они не помогут тебе, и помощь эта будет весьма непродолжительная, ибо каждый из красноармейцев смотрит в оба и рад бы попасть на моё место. Этот путь ничего доброго не может дать. Если б я получал как раньше сахар, то можно бы его продать. Так вот, уже 2 месяца как нет и сахара. Признаться, и табака у меня нет своего с недели две, ибо нет за что купить. А сейчас нам табак не дают даром, а за деньги. Зарплату я получаю 19 рублей да плачу заём, подписался на ОСОВИАХИМ. Так что, я не только не получил на руки, но ещё задолжал. Вообще, Геничка, я не умею как другие. Другой на моём месте имел бы деньги. Во всяком случае, табак и прочее. Это всегда у него было б, а я не могу. В этом отношении ты меня знаешь. Говорят, в беде всё надо уметь. Даже воровать. Я не буду оспаривать. Возможно, что в иных случаях ― это точно так. Но я не способен. Я не могу этого сделать. Не могу. Я, кажется, не так убеждаю тебя в этом, ибо знаю, что ты никогда не подумаешь за это, как испытываю самого себя. Хочу, как бы, оправдаться в собственных глазах за беспомощность перед злой судьбой…
25.12.43 г. Яша из Болохово Тульской области ― Гене в Кустанай.
Дорогая моя, милая Геничка! Вот уже больше пятидневки как я получил… открытку от Эммочки от 8.12 с.г. Несколько раз я садился писать. Ничего не получается. Меня как обухом по голове ударила эта маленькая открытка. И сейчас я сижу, а мысли такие тяжёлые. Страшно у меня на душе за тебя и наших детей. За что? За что столько страданий? Я читал эту открытку и весь похолодел. Вот и теперь она передо мной. Я не могу, Геничка, не могу писать. Мне кажется, что я так связан, так многим обязан тебе. И что ж? Ничем фактически не могу тебе помочь. Что за ужасное положение! Я не хочу, Геничка, не хочу таких открыток. Геничка! Молю тебя, спаси себя и детей. Ради нашего будущего. Сделай невозможное, сделай…
Геничка! Дорогая моя милая доченька! Помнишь? Я любил тебя так называть. Я прошу тебя, молю не волноваться за меня и верить мне, зная, что твой Яша никогда не оставит тебя без своей поддержки. Всегда и при всех условиях я с тобой и твой. Ты мне веришь? Геничка, ты не сумеешь понять из письма, насколько я правду пишу. Или ты меня не знаешь настолько, чтоб верить мне и понять с полуслова. Одна, одна ты осталась у меня с детьми. Больше нет никого. Нет. Я это понимаю. Я это уже пережил. Но большего я пережить не могу. Вся идея жизни и будущего в тебе и в наших детях…
Геничка! Люба моя! Я сейчас плакал… Не могу писать. Жду ещё писем. Будь благоразумна. Слушайся Эммочку. Пиши срочно. Что же мне сделать, чтоб помочь тебе. Не падай духом. Бодрись и крепись. Будь здорова. Будь только здорова. Я написал письмо председателю горсовета и секретарю горкома партии…
25.08.44 г. Полевая почта 48641-Э, Яша ― Гене в Кустанай.
Дорогая и любимая Геничка! Рад возможности написать письмецо. Позавчера на моё имя поступило заказное письмо, которое мне не вручили, ибо я был в другом месте по заданию. И вот уже два дня как я не могу найти следов, куда делось это письмо. Я знаю, что в письме имеются фотокарточки, которых я жду с таким нетерпением…
Согласно справке Военного Архива России от 1.04.1996 года Яков Скульский 22 августа был участником боя, в котором проявил мужество и отвагу, за что был награждён медалью «За Отвагу».
На этом фото отец впервые увидел меньшего сына. Он получил заказное письмо 31.08.44 г., за 39 дней до гибели 10.10.1944 г.
4.09.44 г. Яша, полевая почта 48641-Э ― Гене в Кустанай.
…Твоё сообщение, что слушала «Фауст», «Травиату» и собираешься слушать «Евгений Онегин» меня радует. Рад. Очень рад за тебя. Почаще бы читать подобные строки. Ведь было (проклятое) время, что в каждом письме сообщала о болезнях. Как здоровье моего Эдика?
Через две недели, 19 сентября, папа отличился в бою, за что был награждён орденом «Славы» 3-й степени.
30.09.44 г. Яша ― Гене в Кустанай.
…В такой войне, какая идёт сейчас, пробыть более трёх лет в армии, на фронтах, надо было иметь не только военное «счастье», но сильно и упорно работать и бороться за это военное «счастье»… Вот только что, совсем рядом, разорвались два снаряда. Я минут на пять прервал течение письма. Проклятый фриц, видя верный проигрыш, огрызается. И вот, понимаешь ли, какое сейчас настроение? Знаешь, что война должна скоро кончиться. Может ещё месяц-два. И всматриваясь вдаль, как обидно думать, что три с лишним года в боях и лишениях, когда повседневно тебя окружает ищущая смерть и разрушения, пропадут для тебя, что в последние месяцы ты потеряешь всё, ради чего выстрадал три тяжёлых года. И сейчас все помыслы только об одном: дожить до конца войны. Выдержать, выстоять, прийти к тебе и принесть свою любовь и ласку, и крепко-крепко прижать к своей груди головки моих сыновей… Да поможет мне судьба и дарует счастье увидеть вас всех живыми, приехать домой, к своим, к родным. А родные у меня ― только ты да дети. Правда, может ты меня уж не так встретишь, как я мечтаю. Не знаю. Я сильно состарился. Это я правду пишу. Под глазами морщинки, на щеках морщина от угла губ к носу, который стал ещё солидней от возраста. Правда волос ещё растёт на голове и почти так же как в день выезда в 41-м году, но встречается золотой волосок. На лбу морщины стали глубже. Вот и портрет. Привлекательного мало…
10 октября 1944 года Яков Моисеевич Скульский пал смертью храбрых. Захоронен на хуторе Круминш под городом Ригой.
Из 10 лет знакомства и супружества моих родителей они были рядом друг с другом не более трёх.
У мамы остались мы, двое сыновей, долгие вдовьи годы одиночества да преданная любовь и память о Яше, муже и друге. Мы были для неё не только детьми, но и носителями внешнего образа и черт характера любимого супруга.
Яков Скульский,19.04.1910 – 10.10.1944
Мой отец, Яков Моисеевич Скульский, родился в последний день еврейской пасхи (пейсах) 1910 года. Дату своего рождения он всегда исчислял по еврейскому календарю. В копии метрики от 9 января 1935 года указана дата ― 19 апреля 1910 года. В одном из писем с фронта папа называет дату ― 25 апреля. Видимо, обе версии по еврейскому календарю верны. Я принимаю первую дату как соответствующую раввинатской книге 1910 г. и международному календарю.
После окончания школы-десятилетки папа был учеником слесаря, а затем работал в качестве слесаря на весовом заводе имени Хворостина (название завода при советской власти) до августа 1928 года.
С ранних лет, по примеру сестры Баси он включился в сионистское движение.
На основании копии фотографии, датированной «6 февраля 1929 года», из дела Якова Скульского в одесском ГПУ (государственное политическое управление, ранее именовавшееся ЧК, а позже ― НКВД, КГБ), присланной моими друзьями из Одессы, известно о первом (предположительно) его аресте. 9 ноября 1929 года он вновь был арестован. Его обвинили в активном участии в сионистской деятельности, в том, что являлся одним из руководителей организации «а-Шомер а-Цаир». Ему вменялось в вину печатание и распространение листовок к годовщине советской власти (7 ноября ― день Октябрьской революции 1917 г). В этих обращениях «ко всем рабочим, к рабочей молодёжи, к трудящимся города Одессы…» выдвигались требования: освобождение политических заключённых, отмена практики ссылок, легализация партий и организаций, свобода печати, слова, критики, инициативы…
Скульский
Яков с товарищами по борьбе в период подготовки акции 7 ноября. Одесса, сентябрь 1929 г.
Дело №69189… Скульский, Думанис и Глейзер содержались в одесском ДОПРе (тюрьме). Предполагаю, что Яков при допросе пытался снизить свой возраст на один год для присвоения статуса несовершеннолетнего. Но допрос его отца, не знавшего о показаниях и намерениях сына, невольно отнял надежду Якова уйти от наказания. Сослан в Среднюю Азию сроком на три года, считая с 9-го ноября, дня ареста с последующим «минус 12», то есть, с запретом въезда в двенадцать крупных городов страны, включая Одессу, в течение предстоявших трёх лет.
«22.12.28 г. выслали Скульского, Глейзера, Думанис спецконвоем (дело № 141479), следственное дело 4093, дела-формуляры 4690, 4691, 4692 в СО ГПУ УССР в г. Харьков (тогда ― столица Украины) на предмет высылки».
«Дело № 23522. Скульского Якова Моисеевича и Думаниса содержать под стражей в Бутырской тюрьме (Москва) по статье 58-4. Думаниса отправить в Сибирь на 3 года, Скульского Я.М. выслать в Среднюю Азию,.. дело 69189,.. Думанис прибыл в Красноярск,.. Скульский Я.М. в город Ташкент (начальник УРСО) 3.11.31 г. по делу 69189… Прибыл в Ташкент 3.12.30 г.».
1929 г. Средняя Азия. Ашхабад. Фрагмент снимка 18-ти ссыльных, в большинстве ― сионистов. Из соображений безопасности семья сохранила только изображение Яши
В условиях ссылки, за неимением лучшего, Яша обучился бухгалтерскому делу. Знал его отлично, но не любил. Эта специальность не соответствовала его темпераменту, предпочтениям. После ссылки Яков по примеру сестры Баси намеревался выехать в Палестину. Но к тому времени власти ещё плотнее заперли границы. Возможно, сказались и соображения личного порядка Яши. Я помню не раз сказанную мамой фразу: «У папы был готов чемодан к отъезду, но…». Что означало это «но», никогда не досказывала.
В годы ссылки Яша дважды перенёс трагические для него и семьи события: смерть любимой сестры Баси в Палестине (28.6.33г.) и отца Моше (лето-осень 1934г.).
Встреча Яши Скульского с Эммой Брохман. Город Киев. 11-13.11. 1935г.
По истечении срока ссылки и «минуса» в ноябре 1935 года он едет в Киев оформлять документы, получить новый паспорт. После чего он неоднократно приезжает в родной город, где пытается найти работу. В эти краткие наезды Яша общался с семьёй Брохман, старшая дочь которой, Эмма, встречалась с младшим из братьев Скульских, Ароном. После их женитьбы в августе 1936 года молодёжь обеих семей сдружилась настолько, что они ощущали по отношению друг к другу братские чувства.
Как известно, среди детей Брохман Яше приглянулась красивая, стройная смуглянка Геня, но выказать ей свои чувства он не помышлял. Яша воспринимал её ребёнком, он был старше Гени на семь лет.
Более подробно о развитии романа моих родителей, Гени и Яши, можно прочитать в повести о маме. А пока продолжу документальное изложение.
3 октября 1937 года ещё одна пара Скульских-Брохман составила семью. Через неделю молодожёны уехали в Дагестан, где у Яши были кров и работа. Когда пришло время Гене рожать, она едет в Одессу под покровительство мамы, папы, под присмотр врачей, пользующихся доверием семьи. Этот вариант был явно предпочтительней услуг повитух горного аула. 24 июля 1938 года молодые стали родителями. Сына нарекли именем отца Яши, Моисеем, Мосей.
Не прошло и четырёх лет счастливой, хоть и не сытой, совместной жизни, как началась война с нацистской Германией. 4 августа 1941 года Якова мобилизовали в Красную армию.
Яков Скульский
Учебный центр в Новочеркасске Ростовской области, курсы радистов. Яша добивается отличных успехов в учёбе: принимает 560-600 знаков в минуту при норме ― 350.
Получив сообщение родных об эвакуации их в Кустанай, Геня с трёхлетним Мосенькой выезжает из Буйнакска к ним.
16 апреля 1942 года Гене и Яше судьба подарила «так некстати явившегося» второго сына Эдуарда (меня), который с первых же минут поставил роженицу на край гибели. Потом на протяжении двух лет высасывал последние соки из пустой груди полуголодной матери, требовал делиться с ним продуктами, силами, требовал внимания, времени, что лишало мать возможности нормально работать и зарабатывать на жизнь.
До моего рождения отец, похоже, находился в резервных частях. Помимо специальности радиста осваивает сапёрное дело. С апреля 1942 года Яков Скульский ― старший сержант в батальоне 20-Ш (полевая почта №1949) ― назначается писарем штаба. Его это раздражает: вновь нашла его опостылевшая бумажная работа. Вскоре он становится командиром отделения. Месяц готовит своё подразделение к боевой операции.
В июле его отделение в составе более крупного соединения (название определить невозможно) попадает в окружение. За полтора месяца прошли свыше 1000 километров по тылам врага. К началу сентября отец с отделением в полном составе, при оружии, вышли к своим. За этот геройский подвиг он был «награждён»: разжалован в рядовые и отправлен в фильтрационный лагерь (адрес: Москва, почтамт, почтовый ящик 11/12, часть 90), который фактически располагался в городе Сталиногорске Тульской области. Там отец находился 8 месяцев, как лицо, побывавшее на оккупированной территории и могущее войти в сговор с врагом, а потому заслуживающее недоверия и проверки на лояльность советской власти, на верность воинскому долгу, присяге. Фактически отец был на каторге. Вместе с такими же, как он, товарищами по несчастью выполнял строительно-монтажные работы по восстановлению военного завода, а затем в отстроенных цехах выдавал продукцию фронту.
Нормы питания в таких лагерях были не выше норм для заключённых в тюрьмах страны в военные годы. Исхудал, пообносился настолько, что в отличие от прежнего, просил у семьи помощь в одежде, в деньгах на бумагу для писем. Но деньги до него не доходили, и мама вкладывала в письма чистые листы для ответа. Завершился этот страшный период 1июня 1943 года, когда Яков был зачислен во внутренние войска НКВД, в часть, которая занималась охраной военных объектов. Там, на сравнительно щедрых харчах, постепенно приходит в норму, отъедается, набирается сил.
С марта 1944 года Яков в Действующей армии (полевая почта 77701-Б). С апреля его адрес: полевая почта 48641-Г, на 3-м Прибалтийском фронте.
О поведении отца в боях свидетельствует справка Военного архива России от 1 апреля 1996 года за номером 559. Я приведу её здесь дословно, буква в букву, не меняя, не улучшая стилистику.
Архивная справка:
В Российском государственном военном архиве имеются сведения о том,что красноармеец стрелок 1-й роты стрелкового полка Скульский Яков Моисеевич, 1910 года рождения, еврей, призванный в Красную армию 3 июля 1941 г., в Отечественной войне легко ранен дважды (когда и при каких обстоятельствах не указано), 7 сентября 1944 г. награждён медалью «За Отвагу» за то, что в бою 22 августа 1944 г. в районе Кошка проявил мужество и доблесть, под огнём противника первым поднялся в атаку, увлекая за собой остальных бойцов, дерзко ворвался в траншею противника и ручной гранатой разбил пулемётную точку; 30 сентября 1944 г. как ефрейтор 1-й роты стрелкового полка награждён орденом Славы 3-й степени за то, что в бою 19 сентября 1944 г. при взятии города Валга первым по команде «вперёд» поднялся в атаку и с бойцами подразделения стремительно ворвался в расположение противника, действуя автоматным огнём и гранатами, в числе первых ворвался в г. Валга, успешно выполнив поставленную задачу.
Директор Российского государственного военного архива
(печать) (подпись ) В.Ф. Запорожченко
1 апреля 1996 г. № 559
В одном из писем отца с фронта, от 5 февраля 1943 года, мама обнаружила стихи, папа писал их к 25-летию Красной Армии. Начинается это стихотворение с «Пародии» на мотив популярной песни «На закате ходит парень» (музыка В. Захарова, слова М. Исаковского):
«По Берлину ходит Геббельс мимо дома своего. / Чистокровные арийцы ждут, не скажет ли чего… / Ведь кто его знает, о чём он мечтает!? О чём он мечтает, да кто его знает!..», а кончается пафосом и верой в победу: «Наши танки давят гадов, их полки нещадно мнут. /От ″катюши″ нет пощады, только слышно: ″Унс капут!″. /Так знайте же, гады, что нет вам пощады, /″Капут″ вам награда и месть Сталинграда!»…
По случаю одной из годовщин Победы над фашистской Германией наш Хор ветеранов достойно исполнил эти стихи моего отца, каждый вспомнил свои бои в местах, упомянутых в тексте: Сталинград, Азов, Ростов, Краснодар, Харьков, степи Украины, или в других… А я думал о папе. Каким бы счастьем было, если бы среди этих людей стоял и он, мой папа… Его не стало через неполных два года.
10 октября 1944 года мой отец Яков Моисеевич Скульский пал смертью храбрых. Захоронен на хуторе Круминьш под городом Ригой. Его памяти я написал маленькое стихотворение:
Я бережно, с любовью сохраняю
Все письма с фронта, с довоенных лет.
Листая их, я вновь переживаю
Судьбу отца и цепь семейных бед.
Его сразивши, злая вражья пуля
Меня, грудного, ранила мальца…
Ох, долго будут помнить люди,
Какое горе принесла война!
Сегодня чувствую острее,
Как чёрный яд фашистского свинца
Мне сердце жжёт всё больше, всё больнее,
Так, как когда-то моего отца…
Единственное фото Якова Скульского времен войны. Москва, 1942г.
Рана, полученная мной в два с половиной года, не закрывается.
Она болит всю мою жизнь.
Уже в Израиле моему отцу, Якову Скульскому, посмертно были присвоены многие Знаки отличия, в их числе как воину в борьбе с нацизмом и борцу за создание государства Израиль
Дорогие потомки!
Дорогие мои Любочка, Лия, Мордехай, Яков, Давид, Рахель, Дебора, Адасса-Ева!.. Дети и внуки Моси, Миши Скульских, Риты Брохман-Шрайер, Бори Когана! И те, кто будут за вами, имен которых знать мне не суждено из-за естественных рамок моей жизни, из-за разделяющей нас временнóй дистанции. Все это при условии, что будет и пока будет сберегаться вами наш семейный архив.
Убеждён в необходимости знаний о предках для становления личности человека, в важности кровной памяти в жизни каждого. Интерес, любознательность индивидуума к собственным корням ― один из признаков его нормального интеллектуального уровня.
Независимо от условий жизни, от ее темпа, напряжения, рано или поздно, часто или редко, человек задается вопросами: «Кто я? Откуда? Почему таков, а не иной? Кем были мои предки? Как жили? Каковы их судьбы?..». Подобные вопросы не обошли и меня. На часть из них ответы найдены, на другую ― нет и, к сожалению, их и не будет. Войны, революции, насилия 20-го века на территории России (Советского Союза), родины ваших предков, обрывали жизни миллионов людей и вместе с ними часто уходили в небытие имена, дела, истории жизни многих из них. Особо потрясают масштабы людских потерь еврейского народа в годы войны СССР с Германией и ее союзниками: Италией и Румынией. После войны сталинский режим в отношении оставшихся в живых евреев продолжил и развил политику вытравления национального сознания. Это привело к почти полной утрате языка идиш, народных традиций, опыта поколений, к потере национальной культуры и культуры памяти.
Мне, дожившему до начала нового века, выпала честь собрать, обработать и передать вам подлинные материалы нашей семьи, живое слово Ваших предшественников. К моему огорчению, больше собранного материала никому уже отыскать не удастся. Берегите то, что сохранилось. Во имя ушедших поколений, во благо вам и потомкам вашим. Надеюсь, у вас хватит мудрости, душевной доброты и благородства не прервать эту эстафету поколений. Все материалы хранятся Гармоничной, полноценной жизни вам, дорогие! Мира в душах ваших и вовне!
С глубоким уважением ― ваш предок Эдуард Яковлевич Скульский.
Дальнейшую историю семьи допишут наши дочь Люба и внуки.
Семья Перловых (Скульских) Мордехай, Люба, Дебора, Лия, Рахель, Боря, Яков, Давид
Глубокая благодарность моей жене и другу Рите, без поддержки которой мои замыслы не были бы реализованы.
Приложение
1. Справка
По состоянию на 1 января 2012 года в семейном архиве Скульских:
― 18 больших бухгалтерских папок, содержащих
― около 2520 пластиковых пакетов с письмами, документами;
― 4 основных альбома фотографий Скульских, Брохман, Купершмидт, Бейдер… и два фотоальбома внуков от Любы и Бориса Перловых.
Компьютерная версия семейного архива, часть 1-я, содержит 2968 папок, 16762 файла, общим объёмом памяти в 4,6 Гб. Часть 2-я пока в черновом варианте, в стадии собирания материалов сегодняшнего дня.
Эта книга составляет 1/650 часть объёма семейного архива.
2. История семейного архива
Так сложилось, что я стал собирателем и хранителем коллекции документов, писем, фотографий и прочих свидетельств жизни, судеб отцовской и материнской семей, близких и дальних родственников. Подавляющее большинство из них я не видел и не знал об их существовании.
Самый ранний документ архива относится к 1905, последний ― к 2007 году. Письма, семейные предания дают информацию о временах более отдалённых, позволяют определить некоторые сведения о предках, живших в 19-м веке. Начало собрания положили, того не предполагая:
― мой отец Яков Моисеевич Скульский, пронесший документы через годы ссылки;
― моя мама Гитель Копелевна (Евгения Константиновна) Брохман-Скульская, пронесшая их сквозь военные, эвакуационные невзгоды;
― моя тетушка Этл Копелевна (Эмма Константиновна) Брохман-Скульская, сохранившая важные материалы наперекор собственным и обоснованным страхам за всех и за каждого из домочадцев.
Правда о прошлом тщательно скрывалась от нас, детей, могущих по неопытности и наивности выболтать лишнее соседям, школьным товарищам и тем погубить многих. Письма, документы, обёрнутые в тряпицы, десятки лет терпеливо и тихо дожидались своего часа в потайных углах, в платяных шкафах. Иногда мама читала мне некоторые письма отца с фронта. Особенно тронуло тогда моё сердце его обращение ко мне, годовалому ребёнку, которому так и не довелось увидеть отца… Позднее окажется, что мама сохранила 173 папиных письма! Таким вот, редчайшим образом, он участвовал в моём воспитании, активно влиял на формирование характера, на моё отношение к жизни. Изредка, с опаской, под большим секретом, мне, уже подростку, мама приоткрывала некоторые тайны семьи и только перед моим уходом на службу в армию она четко сказала: «Твой папа был членом молодежной рабочей сионистской организации Одессы».
В 1982 году, после смерти мамы и тети Эммы, я получил свободный доступ к материалам семьи. Тогда ещё я не осознавал их истинного значения, но одно понимал: я с ними не расстанусь никогда только потому, что они были дороги родным людям.
Я расправил, доклеил, защитил каждый листок бумаги полиэтиленовой пленкой, сделал первые шаги в хронологическом упорядочивании их. По содержанию каждого документа надо было выяснить его авторство, имя получателя, дату, откуда и куда отправлялся. Порой с большим трудом разбирал почерк. На поврежденных участках с помощью лупы, особого освещения выявлял тексты на затертых участках. Нашлись люди, которые переводили мне с идиша на русский язык.
По приезде в Израиль я заново переработал весь материал. Заменил полиэтиленовые пакеты советского производства новыми, современными, специальными. Окончательно упорядочил весь архив, составил оглавление, родословные: свою, жены, зятя, перепечатал технически проблематичные страницы, а также все письма отца с фронта и некоторые его довоенные письма.
На основании полученных знаний добыл сам и с помощью друзей из Одесского отделения общества «Мемориал» новые сведения о родных и близких в архивах бывшего СССР в Одессе, Москве, Курске, в Израиле.
Только после завершения основных работ мне впервые удалось, почти без перерыва, прочесть от начала до конца эту сагу о предках. Передо мною проявилось множество неизвестных фактов, эпизодов, деталей, имён, событий до того сокрытых или непонятых мной вне контекстов. Перенесенные потрясения не поддаются описанию. Найдется ли более мощная, более результативная методика изучения общей истории, истории своего народа, чем познание истории своей семьи, самого себя, через кровную память, память сердца. Сама собой напрашивается мысль об обобщении материала, о написании краткого повествования о корнях семьи, о судьбах ушедших и ныне здравствующих. Ведь чем дальше во времени, тем сложней будет разобраться детям и внукам в месиве имен, событий, отраженных в архиве, и в том, что связано с общей историей, с историей нашей родины, с нашей иммиграцией в Израиль, США и Австралию.
И я создал свой архив памяти! Он жив! у него есть адрес:
Центральный еврейский архив в Иерусалиме (The Central Archives for the History of the Jewish People, PBC; הארכיון המרכזי לתולדות העם היהודי חל»צ)
Архив ― это убежище душ некогда живших людей, как бы вновь и вновь возрождающихся в часы общения с ними. Стоит только вчитаться в строки бесхитростных писем, даже сухих бесстрастных официальных документов, справок.
Останки родных и близких, покоящихся в могилах, если таковые имеются, свидетельствуют о факте их реального пребывания в прошлом на Земле, способны возбудить боль и горечь утрат. Но могилы безмолвны, чего не скажешь о семейном архиве. Обманчив вид томов, напоминающих скучные бухгалтерские книги. Но как только коснется их рука неравнодушного человека, первое ощущение отступает. Читатель входит в другое время. Тексты вновь приводят в движение прошлую жизнь, людей. В строках оживают их слова и дела, их помыслы, заблуждения и прозрения, их надежды и разочарования, их любовь и ненависть. Здесь сберегается память о сотнях людей, здесь отражаются их характеры и наклонности. Вместе с ними мы смеёмся и плачем, выживаем вопреки обстоятельствам и гибнем от голода или огня. Слышим стук колёс эшелона, несущего моего дядю Арона в пекло первых боёв, представляем картину последнего боя отца, отомстившего за гибель родных, заплатившего своей кровью «за право детям его жить на Земле» (из фронтового письма Якова Скульского).
Благодаря бесценным для меня сокровищам архива познаёшь правду быта, борьбы за жизнь, становишься свидетелем подвига мамы, в разгар войны даровавшей мне жизнь, сохранившей нас, обоих детей. Как это было, кто расскажет точней, честней, чем они, очевидцы и участники тех событий, из тех времен.
Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/2018-snomer4-skulsky/
