Предлагаемые читателю воспоминания принадлежат перу Заслуженного артиста УССР Дмитрия Жаботинского, всю свою жизнь отдавшего служению театру на языке идиш. На своем жизненном пути он творчески пересекался со многими очень талантливыми актерами и актрисами, имена которых уже практически забыты.
О них он и повествует в своих записках под названием «Воспоминания, факты, образы. Страницы из жизни еврейского актера». Киев. 1957–1962 гг. Написаны они на языке идиш.
Спасибо Вам, Дмитрий Маркович Жаботинский, любимый дядя Митя, от нас, актёрских детей, за Ваши незабываемые образы на сцене, и за эти записки, воскресающие многие, уже давно забытые имена. Я ― дочь одного из его соратников по сцене ― А. Нугера, и очень часто видела дядю Митю в жизни и в ролях…
Ему было подвластно всё: от предводителя восстания Бар-Кохбы в одноименной героической драме А. Гольдфадена до опустившегося жалкого актеришки Шмаги в пьесе Островского «Без вины виноватые», от сдержанного, интеллигентного доктора Таланова в пьесе Л. Леонова «Нашествие» до сыгранного с огромной сценической силой злобного и подлого богача Сендера Бланка в одноименной пьесе по повести Шолом-Алейхема.
Но его звездной ролью была роль директора еврейского театра Гоцмаха в спектакле «Блуждающие звезды» по Шолом-Алейхему. Вот как вспоминает об исполнении этой роли режиссер и писатель Моисей Лоев в своей книге «Украденная муза»:
«С глубоким драматизмом вел актер последнюю сцену, когда Гоцмах, заболевший в результате многолетних скитаний, голода и нужды, умирает в нищей лондонской мансарде. Не забыть его предсмертный монолог: “Врачи рекомендуют поехать в Швейцарию, или Италию… Чистый воздух, говорят они… Солнце… Дураки! Болваны! На что Гоцмаху, скажите на милость, чистый воздух, солнце, без театра… без сцены…”».
Представь себе, уважаемый читатель, идёт этот спектакль в последний раз перед закрытием театра в феврале 1950 года, и зритель знает об этом… И вот после этой сцены закрывается занавес…
Нет уже больше Гоцмаха, и нет уже большого еврейского актера Дмитрия Жаботинского… Убит на глазах у зрителей… Зал рыдал…
Нет, нет, не пугайся, читатель! Он будет жить еще долгие годы, работать в Киевском русском драматическом театре, но никогда уже не поднимется до тех высот творческого взлета, до которых поднимался на еврейской сцене. Без своего языка, без своей сцены, без своего зрителя…
В архиве моего отца хранится письмо Жаботинского, написанное в ответ на папино поздравление с его, Жаботинского, 70-летним юбилеем. Папа поздравлял своего многолетнего товарища по сцене в форме баллады. Писатель Мойше Альтман назвал эту балладу письмом Гершеле Острополера (папа играл эту роль в одноименной пьесе М. Гершензона) к Гоцмаху. В балладе весельчак и острослов Гершеле выражает надежду на то, что все еще сбудется, что они еще вместе выйдут на свою еврейскую сцену, к своему еврейскому зрителю… Не сбылось…
Последние годы жизни Жаботинского были трагичными. Детей не было. Умер в полном одиночестве, жил в настоящей нищете. Ничего не было, о телефоне и не мечтал. Если требовалась «Скорая», выбрасывал в окно записку…
Начинаются «Воспоминания» со слов автора к неизвестному читателю:
«Мой друг! Мне очень тяжело на сердце. Если тебе суждено найти эту тетрадь ― сохрани её! …Это не художественные мемуары. Я буду стараться, насколько это возможно, писать правду… Вот уже ушли от нас и уходят с нашего света актёры, большие таланты. Разнообразные характеры. И их имена стираются из человеческой памяти, стираются и забываются. А я жил в их эпоху. С некоторыми из них работал, делил радость и горе. И мне хочется напомнить человечеству о них…».
Вот эти «Воспоминания» передо мной. Большая общая тетрадь в клеточку в зеленой коленкоровой обложке, почти полностью заполненная красивыми письменами…
Но как же рукопись, датируемая 1957–1962 годами в Киеве, в начале 90-х попала в Израиль, затем в Одессу, нашла своего переводчика на русский язык в Германии, и опять вернулась, уже в виде перевода, в Израиль для правки и написания вот этих заметок? Это очень длинная, почти детективная история.
…В Москве, с 1961 по 1991 год, издавался литературный и общественно-политический журнал на языке идиш «Советиш Геймланд» («Советская Родина»). В редакцию этого журнала и была послана эта рукопись, здесь и застряла, не увидев света. Но на счастье, в последние годы существования этого журнала, в редакции, в качестве корректора, работал актер уже давно закрытого Киевского ГОСЕТа ― Хаим Островский. Он много лет был соратником Жаботинского по сцене. Когда стало ясно, что дни существования журнала сочтены, он вынес эту рукопись из редакции, а затем тайно перевез ее в Израиль. Человеком он был немолодым и вскоре ушел в мир иной.
Его сын, Семен Островский, преподаватель по классу скрипки, был далек от еврейского театрального мира, но, понимая ценность этой рукописи, бережно хранил ее у себя, не зная, что делать с ней дальше.
Мы встретились с ним в 2003 г. в Иерусалиме на презентации книги М. Лоева «Украденная муза», и он передал ее мне в надежде, что я найду для нее достойное место хранения. Я сняла с нее несколько копий, одну из которых передала в театральный музей Иерусалимского еврейского университета.
Но что делать с оригиналом? Жаботинский начинал свою творческую жизнь в Киеве, ее основную часть провел в Киевском ГОСЕТе, после закрытия которого был переведен опять-таки в Киевский театр русской драмы им. Леси Украинки, закончил свою жизнь и похоронен также в Киеве.
И я, после долгих раздумий, с помощью работника Киевского института иудаики Нелли Дробязко, передала его в дар Киевскому Музею театрального, музыкального и киноискусства Украины. Теперь это постоянное, официальное место хранения оригинала рукописи воспоминаний еврейского актера Дмитрия Жаботинского.
Я передавала эту рукопись в очень слабой надежде на то, что, может быть, кто-либо заинтересуется ею, переведет на русский, украинский, донесет до большего круга читателей эти уникальные сведения. Надежда была почти призрачной…
Но видимо, само провидение помогает исполнению желаний автора этих воспоминаний. Этой рукописью заинтересовался актер и режиссер Фауст Миндлин, проживающий в Одессе, внук очень известного в своё время еврейского актера и режиссера Иосифа Миндлина. Я выслала ему одну из копий, а уже он нашел в Германии прекрасного переводчика с языка идиш на русский ― Дмитрия Тищенко. Так эти воспоминания обрели вторую жизнь, и, надеюсь, найдут теперь своего читателя.
Безмерная благодарность автору этих бесценных воспоминаний за его святой труд по написанию «Страниц жизни еврейского актера»! Это не только удивительный документ времени, но и огромный пласт информации о давно забытых, или полузабытых подвижниках еврейского театра. Он фактически воскресил память о них.
Огромная благодарность тем, кто сумел спасти и сохранить эти страницы от полного уничтожения, и, в конечном итоге, вернуть им жизнь. Их имена я называла в ходе написания предисловия.
Янна Нугер, дочь еврейских актеров
А. Нугера и Ш. Фингеровой. Израиль, 2018 год
Предисловие
Дмитрий Жаботинский
Мой друг! Мне очень тяжело на сердце. Если тебе суждено найти эту тетрадь ― сохрани её! Может быть, она окажется полезной для исследователей еврейского театра… Возможно, ты что-то слышал обо мне. Я был еврейским актёром… Отработал 33 года в еврейском театре… Пришёл к финишу, между нами говоря, досрочно, но я в этом не виноват…
Я чувствую, что мог бы ещё что-то дать широкому еврейскому зрителю. Понимаешь? В этом возрасте «сидеть у окна и ждать смерти»! Рановато, не так ли?
Это не художественные мемуары. Я буду стараться, насколько это возможно, писать правду…
Я не знаю, принёс ли я своей работой в театре какую бы то ни было пользу еврейскому зрителю, но творческую радость себе ― конечно, да!
Знай: мои намерения было добрыми, и, несмотря на трудный путь, который я прошёл, я бы начал всё заново…
Так будь здоров, друг, и вспоминай меня когда-нибудь… Правда, я не требую слишком многого?
Я сижу и думаю: вот уже ушли от нас и уходят с нашего света актёры, большие таланты. Разнообразные характеры. И их имена стираются из человеческой памяти, стираются и забываются. А я жил в их эпоху. С некоторыми из них работал, делил радость и горе. И мне хочется напомнить человечеству о них.
Годы детства, сладкие годы детства…
1902–1906
Моё местечко Белозерье
(Фрагменты)
…Детство… Как во сне, проходят картинки…
…Поздний вечер. Дед ведёт меня из своего дома к нам домой. Мы живём на другой улице, возле «Монопольки». Очень жарко и светло. Горит рынок…
…Дома. Я лежу в кровати, но не могу спать… Через окно видны блики большого пожара, слышен далёкий гул человеческих криков… У самого уха жужжит комар, и не даёт спать…
…Мама пришивает мне пуговицу к порткам. Я стою и жую нитку, чтобы мне не зашили память…
…Такой же поздний вечер. Вдали украинские девушки поют свои очень красивые песни.
…Вечер. Я влезаю на грушу, и рука нащупывает в гнезде молоденьких, только что родившихся птенчиков… Они дрожат… Их мамы нет рядом… Я оставляю их в покое…
…Мы живём в настоящем каменном доме. Вечер. Пьяный Кузьма рвёт дверь дяди Иосла, который живёт на первом этаже. Никто не спит. Все боятся…
…Я мастерю себе «меч», не простой, а золотой (из бумаги). Корона на голове… Сажусь на «лошадь» (которую изображает Мойше, сын кузнеца). И мы, ватага сорванцов, летим на «битву» с филистимлянами, или с Аманом и его сыновьями… Можно ли сказать, что это были мои первые театральные представления?..
…Вечер. В церкви звонят большие колокола, колокола поменьше, совсем маленькие… Это «слепая ночь», Рождество… Выходить на улицу опасно. Могут побить…
…Дед сажает меня за стол и начинает учить со мной трудный кусок Талмуда… Бабушка, видя мои мучения, подходит и вырывает меня из рук деда. Моя добрая, красивая, умная, дорогая бабушка!
…Глубокая яма, два-три аршина в глубину, полная воды… Это так называемое «море»… Длинный человек лежит поперёк ямы и не даёт никому перейти «море». Это «ямпонец» (ид. ям ― море ― Д.Т.)… Идёт русско-японская война…
…Вечер. Мы в Смеле у дальних родственников. Здесь уже был погром… В Белозерье готовятся к нему… У меня жар. Мне делают стакан сладкого чаю с малиновым вареньем. Пропотев ночь, я встаю здоровым. Я хочу ещё сладкого чаю… Мне не дают… Но я хочу…
…Льёт дождь. Босиком, в портках, мы лазим по лужам. Поём:
Боже, Боже, дай дождя
Ради маленьких детей,
Не море, но и не чуть-чуть,
А полную миску!..
…Вечер. Спросонья я выдаю, где мы, младшая группа, приготовили большой «арсенал» снежков для завтрашней «войны» со старшей группой… Мои «враги», старший брат Мойше вместе с нашим квартирантом Бенцей Штепой, просыпаются совсем рано, бегут в Талмуд тору, захватывают арсенал, и мы проигрываем войну…
…Вечер Симхестойре у старосты Велвла Цейтлина. После большой, весёлой трапезы хозяева ведут его в синагогу. Идём по улицам с песней… Мы, дети, с флажками (на конце палки флаг, сверху яблоко, на яблоке зажжённая свеча). Так, с песнями и танцами, мы являемся в синагогу. ― Слава Богу, дожили до этого года! ― И вас с праздником!
…У рынка весело: приехали «комедиантщики» ― циркачи, акробаты. Пожилой мужчина с маленьким мальчишкой. Одетые в дешёвые трико телесного цвета, в музыкальном сопровождении простой «шарманки», они демонстрируют всякие трюки. Они ходят на руках, стоят на голове, кувыркаются ― словом, делают всё, что положено делать акробатам, «выламываются»… После этого они «показывают Петрушку» (дают кукольное представление). Я возвращаюсь домой и тоже пробую «выламываться». Получается… Не сразу, но выходит…
…Вечер. У нас в гостях сидит Фейман. На столе бутылка водки, большая тарелка с горячей картошкой, селёдка. Фейман, уже немного навеселе, поёт песни из еврейских пьес. Из «Бар-Кохбы»: «Так, так, так…».
Негромкий, хриплый голос. Но сколько сердца, души… После этого он свистит, как соловей, с помощью расчёски и папиросной бумаги. Потом изображает пьяного… Представляет разные сцены… Мы все восхищены! Чем занимался этот невысокий еврей с густой чёрной бородой, с маленькими печальными чёрными еврейскими глазами? Я не помню…
Большой талант! Беспросветный бедняк… Ах, Фейман, Фейман!
…Субботний день. Из Смелы прибывают парни в узких штанах, в красных или синих рубахах и поясах с кисточками. Они встречаются с белозерскими парнями, и у отца в доме, при закрытых ставнях, разгораются жаркие дискуссии между бундовцами, эсдеками и прочими…
…У нас гостит тётя Голда. Молодая, красивая, с голосом, как серебряный колокольчик, она порой пела красивые революционные песни: «Красное знамя» и др.
Вечер. Тётя Голда поёт у нас во дворе. И «Оброд» (Еврейская самооборона) собирается вокруг неё. Уже за полночь, но спать не хочется. Ах, как она пела!
…Суббота, кладбище. Вызывают к чтению Торы. Как обычно, хозяева, сидящие у восточной стены, получают самый лучший отрывок из недельной главы, и часто вспыхивает конфликт:
― Снова «Оглобля»! (богач Иосл Смелянский). Лучший отрывок? Болезни его костям!
― Тихо, нахал!
― Чёрт бы побрал твоего отца!..
― Уважение, паскудник!..
― Ну-о, ну-о, ― (на иврите, чтобы не нарушить традицию не произносить в синагоге ни одного слова на другом языке, кроме междометий ― Д.Т.) ― заставили прервать молитву! Ай, яй, яй!
― Чтоб вас на простынях вынесли!
― Ага! «Цари» вмешались!
― Давид, уходи домой!
― Отстань, дурак!
― Люди, почему вы молчите?!
― А ну, попробуй!
― Мясник остаётся мясником!
― В гробу я тебя видел!
― Десятника сюда!
― А-а-а, безобразники, а-а-а!
Молиться невозможно… Старенький раввин стоит под ковчегом и молчит… Мы, дети, страшно довольны… Весело!
…Мы едем в Жаботин, к деду, на свадьбу тёти Голды. Мой отец ― ещё тот богач. Чтобы убрать меня к свадьбе, пришлось одолжить у моего приятеля Янкла Тарана рубашку и пояс с кистями. Я счастлив! Это не пустяк! Я еду! Музыканты, танцы, люди всякие, гости, пряники и разные другие сладости!..
…Недавно я узнал, что моя фамилия ― Заславский. Почему же меня называют Жаботинский? Мой дед, живший в Жаботине, был ещё тот грамотей, и волостные писари ― тоже. Когда его вызывали (а он почти ничего не понимал по-русски), то на вопрос: «Вы жаботинский?», в смысле «из Жаботина», он отвечал: «Эге, эге», ― и так уже осталось, и в паспорте ему записали «Жаботинский».
Вот этот жаботинский дед, приезжая к нам в гости, дарил мне, бывало, копейку: «На тебе, Ицикл, копейку, иди, купи себе фунт вишен. Ты слышишь?». Фунт вишен за копейку…
…Итак, вот откуда я веду свой род.
Жаботинский резник ― мой дед. Отец ― еврейский учитель, меламед. Моя мама ― из Белозерья. Красивая, простая еврейская женщина. Мой белозерский дед ― лесопромышленник. О своей бабушке я уже писал. Я ― мещанин м. Белозерье Черкасского уезда Киевской губернии Ицхок бен Мордхе Жаботинский.
Почему Дмитрий? Как у Шолом-Алейхема:
«Ицхок ― Ицикл, Ицикл ― Мицикл, Мицикл ― Мицик, Мицик ― Мици, Мици ― Мити, Мити ― Митя, Митя ― Дмитрий».
…Моего отца приглашают в Черкассы в качестве учителя. Он решает переехать. Всё же город. Богатые хозяева, много детей, больше работы. Спустя короткое время мы выезжаем туда. Все едут поездом. Только я один сижу с вещами на телеге и плачу горючими слезами. Все едут, как баре, с комфортом, а я…
Молодость, молодость, вернись…
1906–1917
Мой город Черкассы
…Мы живём на берегу Днепра. Первый раз в своей жизни я вижу пароход. Содрогаюсь… Я купаюсь в большой реке, я учусь плавать… Много людей, большие базары, заводы, фабрики, гимназии, театр, тротуары, большие магазины, большие здания. Ужас!
…Я знакомлюсь с местными ребятами, гимназистами. Со страхом узнаю, что они там пишут в субботу! Как же так? Ведь строжайше запрещено! Ни работать, ни носить что-то в кармане, даже курить нельзя ― слышали мы постоянно от родителей… Бог накажет…
Субботний день. Никого из родителей поблизости нет. Мы с соседским мальчиком Саулом достаём где-то папиросу, спички, пробираемся в какую-то комнатушку, где никто нас не может увидеть, и закуриваем… После каждой затяжки смотрим вверх, на небо… Вот-вот бог нас накажет!.. Ничего!.. Бога нет?..
Театр
…Уже год, как мы живём в Черкассах. Выясняется, что у меня альт, что я могу петь. Я поступаю к кантору Якобсону в певчие. Я учусь нотам. Я не был в числе солистов, но каждый раз сильно дрожал перед «выступлением». Этот страх перед публикой, перед зрителем остался во мне на всю жизнь. Однажды наш хор пригласили в театр. Мы должны были исполнять хор ангелов из пьесы Я. Гордина «Бог, Человек и Дьявол». Труппа была русская. Это случилось в пятницу вечером, после пения в синагоге. После пролога нам разрешили посмотреть спектакль из зрительного зала.
Первый раз в жизни в театре! Трудно точно вспомнить впечатление, которое это на меня произвело, но я был очарован, восхищён! Как играли актёры? Всё, как в тумане…
Я очнулся, как от сладкого сна, после второго действия. Ведь уже поздно, дома не знают, где я… С болью в сердце, не досмотрев до конца, я выхожу из театра, и у входа встречаюсь… со своим отцом, который уже начал меня искать. Финал был весьма плачевный: следующим утром меня на целый день привязали к столу… Так произошло моё первое знакомство с театром.
…Я поступаю учиться в русскую школу. Посреди учебного года к нам приходит новый учитель. Чтобы познакомиться с учениками, он вызывает каждого по журналу. И каждый ученик должен что-то прочитать. Я читал басню «Кот и Повар» и очень удивился, когда моё слабое чтение вызвало смех и возгласы: «Артист, вот артист!»
1907
Еврейский театр
…У нас в городе играет еврейская труппа. Директор ― Генфер. Наши несколько раз ходили смотреть спектакли. Однажды меня тоже взяли с собой. Идёт «Скрипка Давида» И. Латайнера. Содержание я помню слабо, но игра актёров произвела на меня огромное впечатление. Это была команда талантливых актёров: Соколов, Ш. Стрельская, Лебедев, Амасия, Вайнберг, Пичелевич, Зильберкастен, Л.Колманович и др. Мог ли я представить себе, что через 16 лет, будучи уже профессиональным актёром, я встречусь, и буду вместе играть с Колмановичем, Стрельской, Белоголовской? К этой теме мы ещё вернёмся позже.
…Я певчий у кантора Бялика. Мы едем на субботу в местечко неподалёку от Черкасс. В пятницу вечером мы даём там концерт. За деньги. Когда доход поделили между всеми, оказалось, я заработал первые 20 копеек в своей жизни…
…У нас в городе был клезмер Борух, который играл со своим оркестром на всех еврейских свадьбах. Его сыновья ― талантливые музыканты, особенно один ― Миша. Нашлись меценаты, которые помогли отправить мальчика в Киев. Там его прослушал известный украинский композитор Н. Лысенко. Почувствовав в мальчике большой талант, Лысенко порекомендовал ему поехать учиться к знаменитому профессору Л. Ауэру в Петербург.
Через некоторое время мальчик приезжает на каникулы домой. Красиво наряженный, он больше не играет с нами. Это был всемирно известный скрипач Мирон Поляков.
…Мой отец даёт уроки в семьях зажиточных евреев. В одном доме он сталкивался с учителем русского языка, неким Урицким. Когда началась Октябрьская революция, старый большевик Урицкий стал председателем Петроградского ЧК.
Цирк
…Я стою на галёрке. Я восхищён: акробаты, жонглёры, эксцентрики, летающие всадники, сверкание костюмов. Я пробую проделать увиденное дома. Проходит немного времени, и мы, группа более или менее способных ребят, устраиваем у меня в сарае, а затем в других строениях платный «цирк». «Залы» были забиты народом. Мы «выламываемся» (делаем всякие акробатические упражнения), стоим на голове, ходим на руках, кувыркаемся, делаем разные трюки на трапеции, жонглируем тремя камнями, разыгрываем эксцентрические клоунады, одним словом ― цирк! «Руководитель и главный актёр» ― я.
Через какое-то время я впервые вижу в цирке «французскую борьбу», и становлюсь «борцом»! И вот лица наливаются синяками, отлетают подмётки башмаков ― у обоих противников…
Я подбрасываю тяжёлые мешки и принимаю их на шею, на грудь… Боже мой! Как только я не стал инвалидом?
Я хочу умереть
…Старший брат ― первенец, сестра ― единственная дочь, младший брат ― «мезинек», потом ещё один, младшенький. Кто же должен нанести тяжёлыми вёдрами воды в дом? Я! Кто должен убрать за коровой? Я! Кто рубит дрова, бежит на базар? Я! А кто получает косточку вместо мяса и хвост селёдки за столом? Конечно же, я! Кого отхлёстывают, когда тяжело на душе? Только меня!
За что всегда я? Всё на меня?
Потому что тот ― первенец, эта ― единственная дочь, тот ― младший в семье и т. д.
Ничего, вот я умру, и они раскаются, но тогда будет уже поздно…
1910
Сладкий чай
…В школе я уже не учусь. Вынужден был пойти работать. Семья большая, отцовские заработки маленькие. Я бросаюсь на разные профессии: часовщик, приказчик в галантерейном магазине, работа на табачной фабрике, кассир, табельщик, но, в конечном счёте, остаюсь приказчиком на складе леса. Я служу четыре месяца бесплатно, в качестве ученика, после чего хозяин, Нисл Верлинский, «премирует» меня на Пейсах золотой десяткой. И назначает мне зарплату пять рублей в месяц. Я приношу деньги домой и высказываю своё первое требование к маме: сладкого чаю! Мама делает дипломатический ход. Так как я тяжело работаю, мне положен усиленный завтрак, то есть два стакана чая с хлебом, и я получаю два кусочка сахара. Я бросаю их в один стакан и пью сладкий чай. Дети мне здорово завидуют, но им, увы, ничего не остаётся делать, как молчать… Ведь я «заработчик»!
…Я уже часто бегаю в театр, в цирк. Я уже пою разные песенки и куплеты из различных пьес. Копируя виденных актёров, я изображаю их голос, как на граммофонных пластинках… Но когда к нам приходят гости и меня просят что-то «изобразить», у меня начинают дрожать руки и ноги, и я обливаюсь потом… Я пою, но что это за пение… Это от страха… От волнения…
1912
…Я смотрю в исполнении русской труппы «Без вины виноватые» А. Островского. Незнамова играет известный провинциальный актёр А. Вырубов. Роль настолько мне понравилась, что я мечтаю когда-нибудь её сыграть. Я даже придумал себе псевдоним «Незнамов» и несколько лет носил эту фамилию.
В 1938 г. мне было суждено играть в этой пьесе, но не Незнамова, а Шмагу.
…Я смотрю знаменитого трагика Роберта Адельгейма в роли Уриэля Акосты. Ещё одна мечта: сыграть Акосту. В 1923 г. я играю в труппе у Заславского Бен Йохая, а в 1935 г. в государственном театре де Сантоса. Акосту не довелось…
Артист Дмитрий Жаботинский в роли раввина де Сантоса
Понятно, что большей частью я ходил в театр бесплатно, то есть «зайцем». Какая сила несла меня туда? Что меня непрерывно влекло? Сколько часов я простаивал у окон актёрских уборных, наблюдая за тем, как актёры гримируются!..
…Я стою возле двери, ведущей за кулисы, здесь никого нет. И я перелетаю через фойе, потом оказываюсь в зрительном зале. Меня замечают Борис и Калина, билетёры. Несколькими тумаками меня выставляют… Спустя пару минут я снова оказываюсь в театре, куда попадаю через окошко в туалете, меня снова выгоняют, и всё начинается заново…
Я вспоминаю один эпизод, имевший место годы спустя. Будучи уже актёром, я приезжаю в Черкассы с театром «Кунст-винкл» на гастроли. Как-то посреди дня встречаю в театральном дворике того самого Калину, который меня в прежние времена так сурово бил. Между нами происходит следующая сценка:
Я ― Здравствуй, Калина.
Калина падает на колени… Я бросаюсь к нему, хочу его поднять…
Калина ― Нет, не могу, не встану. Ты такой артист, а я тебя так обижал, бил… Прости!
Я еле убедил его, что всё ему простил…
…Я стою со своим товарищем Йони Ункелесом на «лесопилке», и смотрю на высокого, худого «кочегара», Сака Ройзмана, которого пристав Саенко часто арестовывал, а там, в полиции, жестоко избивал. За что? Потому что он против власти!
После Октябрьской революции он, Борис Анисимович (настоящее имя Исаак Аншелевич) Ройзманен, был членом Центральной комиссии советского контроля, одним из наиболее выдающихся коммунистов в стране.
…Я достаю у своего товарища маленькую брошюрку, где пишется о царе и о капиталистах. У ворот склада, где я работаю, стоят евреи-извозчики с тачками. Я читаю им брошюру. Никто не замечает, как протягивается рука и вырывает у меня книгу. Это Цимбал, городовой. Он рассматривает книжку. И велит мне следовать за ним в полицию… Все поражены. Уже идя «на казнь», я немного прихожу в себя. Я предлагаю ему весь свой «капитал». И он освобождает меня. Уф! Спасся от Николкиных рук! Откупился за 20 копеек!
…У нас в городе выступает с концертами известный скрипач Михаил Эрденко. Он исполняет весьма разнообразную программу. Особенно великолепно он сыграл «Кол Нидре», которую после бурных аплодисментов вынужден был повторить на бис. Я сам видел, как Гуляницкий, городской нотариус, отъявленный антисемит, стоя неистово кричал: «Бис!». Во время Октябрьской революции последнего расстреляли как контрреволюционера.
1914
Первая любовь
Друзья!
Я тоже когда-то был молод. Мне было 17 лет. Я был влюблён. Первый раз в своей жизни… Крепко влюблён… Она была красива, очень красива. Большие голубые глаза, губки как вишни, точёный носик, высокий рост ― одним словом, ангел. Наша компания часто оставляет нас одних. И мы сидим часами на бульваре и молчим. Украдкой я легонько глажу её шарф… Дотронуться до неё я боюсь… Святыня… Я счастлив!..
На некоторое время я уезжаю. А когда я возвращаюсь, то узнаю, что она встречается с другим… Целуется с мальчиками у всех на глазах… А я не смел… Святыня… Я страшно обижен… Мне тяжело…
Через некоторое время моя «любовь» выходит замуж. Я ухожу в армию, уезжаю из города. Проходят годы, но забыть я не могу…
…В 1938 г. я был на курорте в Сочи. Как-то днём мне навстречу идёт женщина с мужчиной. Увидев меня, она останавливается и очень внимательно смотрит на меня. А-а, думаю я. Наверное, киевлянка, и узнала меня, как актёра.
К вечеру, когда я иду с пляжа, какая-то женщина останавливает меня, и между нами происходит следующий диалог.
― Простите. Вы т. Жаботинский?
― Да.
― Митя?
― Да.
― Ты… Вы… меня не узнаёте?
Я присматриваюсь, и узнаю женщину, которую я встретил днём.
― Простите, нет, не узнаю.
Она рассмеялась. Лишь теперь, по смеху, я узнал свою прежнюю первую любовь…
Боже мой! Напротив меня стояла очень толстая женщина, с большим животом, с маленькими, заплывшими глазками, с большим количеством морщин на лице… Её невозможно узнать… Я был очень смущён…
После этой встречи прошло уже 24 года. Но я до сих пор не могу простить её… Зачем она меня остановила? Разбила самую прекрасную мечту моей юности!
Мой первый спектакль
…В то время, когда я играл в цирк, я познакомился с юношей, который тоже занимался подобными делами ― Нюней Вольфсоном. Однажды я пригласил его вместе с его «труппой» к нам. Спустя некоторое время мы «работали» вместе. Потом наши пути разошлись. Позже я слышал, что он с группой любителей ставил «Ревизор» Н. Гоголя на русском языке. Другая группа, тоже состоящая из моих знакомых, ставила «Бой бабочек» Г. Зудермана. Я также организую группу энтузиастов. После некоторых поисков мы останавливаемся на трёх одноактных пьесах: «Хирургия» и «Предложение» А. Чехова, и «Обманутый муж», автора которой я не помню. Мы достаём дерево. Строим у товарища во дворе сцену (дело происходит летом). Мой способный товарищ Лейбл рисует декорации. И, молодые, неопытные, но горячие, влюблённые в театр, мы играем первый спектакль.
Обманутого мужа играл я. Режиссировал также я. Почему я? Понятия не имею. Мы играли по-русски, хотя, честно говоря, не умели как следует по-русски говорить. В режиссуре я не смыслил ровным счётом ничего, но это был настоящий спектакль, с большим количеством публики, с аплодисментами, с успехом, и я… навсегда утратил покой… В этом самом году разразилась Первая мировая война…
1915
…Время от времени мы, уже объединённые в один кружок, играем спектакли под руководством Нюни Вольфсона (позднее Д. Вольский ― один из самых видных театральных директоров). Конечно, по-русски. Часто мы принимали участие в массовых сценах у гастролирующих трупп. Однажды мне в какой-то маленькой труппе поручили играть роль с «текстом» ― представлять лакея. Пьеса называлась «Адам и Ева». Вот мой текст:
― Никак нет, Ваше сиятельство!
― Так точно, Ваше сиятельство!
― Слушаюсь, Ваше сиятельство!
Пришёл я на спектакль за два часа до начала и, уже загримированный, два часа ходил вокруг, повторяя текст, дрожал и… потел!.. Как я проговорил слова, не помню… Своего голоса я не слышал, ноги так дрожали, что я думал: вот-вот упаду… Я ничего не видел вокруг себя… Мой товарищ потом сказал мне, что я очень хорошо «играл». Это была моя первая роль в профессиональном театре.
Л. Зингерталь
…Мой друг Вольский предлагает мне проехаться в Смелу на пару спектаклей известного в то время куплетиста Л. Зингерталя. Я соглашаюсь. И мы едем. Мы играем две миниатюры, состоящие каждая из одного действия, потом Зингерталь поёт свои куплеты. Одну миниатюру, «Рыцарь индустрии», я играю с Зингерталем. Я мещанин, к которому приходит коммивояжёр, предлагает ему различные вещи, доводит его до такого состояния, что хозяин выбрасывает его через окно. Коммивояжёра играет Зингерталь. В узком закулисном пространстве, как раз у окна, через которое должен лететь Зингерталь, несколько ступенек ведут вниз. Мы договариваемся с рабочими, чтобы они его подхватили во время полёта. Первое представление прошло как надо. Он летел. Рабочие его подхватывали.
Идёт второе представление. Народу в зале меньше. Зингерталь принимается острить на сцене. Вольский, который сидит в суфлёрской будке, начинает смеяться, пьеса падает вниз, он не может её найти, перестаёт подавать текст. Я ничего не помню наизусть (репетировали всего пару раз). Хватаю Зингерталя раньше времени и выбрасываю его в окно… А там никого нет… Рабочие, зная, что у них ещё есть время, где-то курили… Мой Зингерталь летит, бедняга, вниз со всех ступенек, расквашивает себе нос, ушибает ногу, и в таком состоянии он ещё должен вернуться на сцену… В абсолютной тишине я слышу ворчание Зингерталя под разбитый нос:
― Да, попался Зингерталь…
Полночи мы не спали от смеха! Он был талантливый куплетист. Хоть и безграмотный. Пел по-русски, но на еврейский манер…
Лев Зингерталь
1916
…Я принимаю дерево в Броварах у купца Рабиновича. Управившись с работой, я пускаюсь в путь. У трамвая меня задерживает жандарм, требует документы (во время войны искали дезертиров). Я абсолютно «чист». Спокойно показываю свой паспорт. Но я записан там двумя годами позже, и к тому же, три недели не брился, горло болело. Заросший здоровый парень, я выглядел весьма подозрительно. И он ведёт меня прямо в жандармерию. Нас встречает Рабинович, останавливает нас, спрашивает, что случилось, договаривается с жандармом, и тот отпускает меня… Без паспорта… Счастливый, я еду в Киев. Но мой поезд уходит на Черкассы завтра утром, а в Киеве в это время гостит сам… Николай Второй!
Что делать? Без паспорта в гостиницу? Исключено! К моему счастью, я встречаю землячку из Белозерья Маню З., которая живёт в Киеве ещё с тремя землячками в одной комнате. Я рассказываю ей свою историю, и они решают мне помочь ― оставить у себя в комнате ночевать. Но как? Я же «трефной», полиция рыщет, а хозяйка комнаты ― сущая ведьма. Разрабатывается план: я иду с одной из них в театр «Пел-Мел», просиживаю с ней два представления спектакля «Вова приспособился». После двенадцати ночи мы идём к ним, и, сняв во дворе обувь, проходим на цыпочках через спящую хозяйку. Я просидел всю ночь на двух стульях. Спать было не на чем… Вот так я провёл ночь. А наутро уехал домой.
…У нас гастролирует группа актёров из киевского театра Соловцова во главе с известным актёром Осипом Руничем. Очень красивый, темпераментный актёр. Имел большой успех у зрителя, особенно у женщин. Я играю у него в нескольких спектаклях эпизодические роли. В спектакле «Кин» я играю во втором действии странствующего актёра Тамми, а в третьем действии матроса в таверне. Во время моего маленького диалога с Руничем ― Кином он кладёт свою руку на мою спину. Я почувствовал большое смущение, когда после спектакля ко мне подбежали девушки и начали целовать мою спину ― место, к которому прикоснулась рука Рунича… Сумасшедшие…
После этого он играл в кино, эмигрировал за границу… Странная случайность: в 1945 г., когда наш театр вернулся в результате реэвакуации в Черновцы, я узнаю от местных актёров, что до войны к ним приезжал на гастроли из Румынии еврейский актёр Осип Рунич!..
…Уже наполовину профессиональный актёр, куплетист Дмитрий Незнамов приезжает в Лохвицу. Есть такой город. Я хочу выступить после всех сеансов в единственном кинотеатре. Хозяин, человек неопытный в подобных делах, не хочет согласиться с моими предложениями. Переговоры затягиваются, проходит несколько дней, и я остаюсь без «нитки», то есть без денег. Выехать я не могу, платить за гостиницу нечем. Несколько дней я живу на чёрном хлебе и воде… На восьмой день моего «поста» мне с трудом удаётся его уговорить. Я хочу выступить за проценты. Выпускается афиша, и я с большим успехом выступаю три дня подряд при набитых залах. Я получаю значительную сумму денег. Друг! Ты представляешь, как я наелся, когда получил первые деньги?
1917–1941
Февральская революция
Мой первый еврейский спектакль
…Я выхожу в город с красным бантом на груди. Городовой ещё стоит на своём посту, но его уже никто не боится, наоборот: ему самому немного не по себе. Рядом с ним проходят несколько рабочих, и один из них громко говорит:
― Ишь, стоит! Попил нашей кровушки 300 лет…
Городовой молчит. Он уже начинает бояться…
Это радостно!.. И в нашем городе, как и во всей стране, закручивается карусель: митинги, демонстрации, собрания, красные знамёна, лозунги многочисленных партий… Большевики, меньшевики, эсеры, кадеты, Бунд, социалисты-сионисты, Поалей-Цион…
…Открываются клубы, среди них и еврейские, в клубах организуются разные кружки. Среди них есть и драматические. Некоторые мои друзья по прежнему русскому кружку, ныне члены еврейского кружка при еврейском клубе, встречая меня, уговаривают перейти к ним. Я постоянно отказываюсь, мотивируя тем, что не знаю идиша. Наконец, они уговорили меня прийти посмотреть, как они репетируют, и, возможно, немного помочь с режиссурой. Я даю себя уговорить, прихожу в клуб на репетицию и… остаюсь навсегда!
…Репетируется пьеса «Рассеянные по свету» Шолом-Алейхема. Меира Шаланта собирается играть слабый, неопытный любитель. Я делаю несколько замечаний, их горячо принимают, а после репетиции все участники во главе с руководством клуба обращаются ко мне с просьбой сыграть Меира Шаланта. Я соглашаюсь, мы начинаем много и серьёзно репетировать, и 14 апреля 1917 г. играем первый спектакль на идиш: «Рассеянные по свету». Оказывается, я ещё не забыл родной язык! Я чувствую, что это моё, что это в моей крови! Всем моим существом чувствую! Я должен быть здесь! Это моё священное призвание!
Успех был огромный! Меня официально назначают руководителем драмкружка при клубе с зарплатой 50 рублей в месяц. Так я стал еврейским актёром.
…К этому времени я уже видел многие спектакли, русские и еврейские. Играл во многих из них. Должен признаться, что многие еврейские спектакли нравились мне меньше, несмотря на то, что там часто играли по-настоящему талантливые актёры… Речь идёт о театральной школе, ансамбле. О культуре. Всего этого не было… Сейчас, когда разразилась революция, и народ стал стихийно стремиться к культуре, науке, я понял, что пришло время строить новую, высокую еврейскую культуру…
Было ясно, что репертуар из таких пьес, как «Хинке-Пинке», «Симка-шут» и «Чёрная хупа» ― это не наш путь. Что же делать? Если сам без школы, без культуры, без помощи опытных театральных деятелей?
Итак, первое. Идейное направление. Дисциплина! Разрабатывается устав. Кружок получает имя: Первый еврейский рабочий драматический кружок «Молодой еврейский театр».
Во-вторых, репертуар. Мы начали играть Шолом-Алейхема, И-Л. Переца, П. Гиршбейна, Ш. Аша, Я. Гордина, Г. Номберга, О. Дымова, Л. Кобрина и других. Объявили войну плохой оперетте и сентиментальной мелодраме! С радостью я констатирую, что из кружка вышел ряд талантливых, способных профессиональных актёров: С. Хромченко, заслуженная актриса Азербайджанской Республики, А. Бурштейн, заслуженная актриса Азербайджанской Республики, Д. Днепров, Л. Мурский, Р. Жаботинский, мой брат, И. Эдельштейн, М. Лоев и другие.
Нелюбовь к старому еврейскому театру была настолько сильной, что, когда к нам в город приехал известный актёр И. Брандеско и предложил заключить с ним договор, я отказался.
Съезд
…В эти времена в Киеве состоялся съезд еврейских актёров. Инициатором был общественный и театральный деятель И. Веритэ. Я там, к сожалению, не присутствовал. Но, по кратким сообщениям и слухам, я знаю, что там речь шла о борьбе против бульварного театра, против частной антрепризы, за организацию коллективов. Тогда ещё не было никаких государственных еврейских театров.
Основывались коллективы на марках (Принцип следующий: каждый артист имел определённую квалификацию, профессиональную репутацию и вес. Исходя из этого, мог рассчитывать на соответствующий процент от проката. ― Ф.М.), среди них весьма сильные, которые, к сожалению, довольно скоро распались на мелкие труппы, и всё осталось почти так, как было раньше, лишь с той разницей, что бывшие антрепренёры становились «уполномоченными» трупп.
Репертуар оставался почти тот же ― старый, часто бульварщина. Несколько актёров: М. Рафальский, Я. Либерт, Г. Вайсман, Эпштейн, Эйдельман и другие, во главе с режиссёром И.Л. Баумволем, основали в 1918 г. драматический театр «Унзер винкл» («Наш уголок»), который вначале работал в Харькове до апреля 1919 г., затем в Киеве. Театр существовал до 1920 г. Пришли поляки, которые в Казатине расстреляли Баумволя, Эпштейна, ранили Либерта. Театр распался. Рафальский уехал в Белоруссию, там основал еврейскую драмстудию, из которой вырос Белорусский еврейский государственный театр. В 1937 был арестован как «враг народа» и погиб.
1918
…Наш кружок ставит «Софу» Я. Гордина. Я играю Аполлона Зоненшайна, известного пианиста. По ходу пьесы я должен играть сонату Бетховена. Я договариваюсь с пианистом, который играет в кино. На репетициях его не будет. На премьеру он придёт. Спектакль идёт. Пианиста нет. Начинается второе действие, в котором я должен играть сонату. Пианиста нет. Я сажусь за рояль. Наполовину разбитый инструмент. И играю… Что? Я не умею играть даже «Чижика»… Почему зрители не забросали меня камнями? Не понимаю до сих пор! Даже сейчас, спустя 44 года, когда я вспоминаю этот безобразный факт, у меня пробегает дрожь по телу. Стыд и позор!
…В эти неспокойные времена я был, как уже было сказано, юмористом-куплетистом. Разъезжал и сам, и часто, в качестве актёра, с коллективами, сначала под руководством режиссёра Ивана Бредова, потом с провинциальным актёром М. Брагиным, по городам и местечкам Украины. Играл на русском языке. Порой с успехом, а иногда… вылезал через окно гостиницы… Не было чем платить, доходило до того, что пешком шёл домой… Прошёл и огонь, и воду…
Великая Октябрьская революция
…Газеты ещё молчали, всё было тихо. Но понемногу начались распространяться слухи, что в Петрограде большевики во главе с Лениным захватили власть. Мы, молодёжь, восприняли эти сообщения без энтузиазма, со страхом. Почему? Разве я был «буржуй», который боится за свои «капиталы»? Но по всей стране началась бурная классовая борьба. Должно было пройти значительное количество времени, чтобы я, политически недостаточно развитый, отсталый парень, пришёл к выводу, к убеждению, что это неизбежный шаг и историческая необходимость, хоть в те неспокойные времена и жилось очень тяжело. И, несмотря на то, что я был беспартийный, но в начале 1919 г., когда по всей стране разгорелось пламя гражданской войны, а я был к тому времени уже «сыт был по горло» разными властями, как-то: Петлюра, гетман Скоропадский, немцы и др., я вместе с группой товарищей, из которых в живых остались считанные единицы, добровольно вступил в Красную армию. Почти все погибли, кто в бою, кто от рук разных банд…
1918
Э-Р. Каминская
…Немного истории. 1918 год. Осень. К нам приезжает на гастроли всемирно известная актриса Эстер-Рохл Каминская с группой талантливых актёров: Зигмунд Турков, Ида Каминская, Гутгарц, Трейстман и др. Она выступала в своих коронных ролях: «Миреле Эфрос», «Ди Шхите» («Убой») Я. Гордина. Играли также пьесы «Яшку-музыканта», «Деву неразумную» и др. Высокое искусство. Наш народ может гордиться великой актрисой, которую справедливо называют «еврейской Дузе»! Надо же было иметь такую дерзость, как мы, молодёжь, тогда имели, чтобы выпустить афишу и играть одновременно с её труппой спектакль «Мотя Мейлах, столяр»… Речь идёт даже не о том, что у нас был переполненный зал, а у них пустой… Этот случай заставляет дать невысокую оценку нашему зрителю…
Это просто безобразный, недопустимый факт! Спустя десять лет, уже в театре «Кунст винкл», Люксембург (уполномоченный труппы Каминской) и Лейпцигер (суфлёр труппы) рассказали, что они тогда зашли ко мне за кулисы и попросили меня, столяра, починить им сундук… Я не помню этого случая…
Об Э-Р. Каминской написана интересная книга «Мама Эстер-Рохл». Автор ― Турков. Думаю, что о ней написано много монографий, статей. Она заслужила, чтобы её имя было золотыми буквами вписано в историю театра вообще, и еврейского театра в частности. Я не ставлю перед собой цель описать её победоносный путь на еврейской сцене, у меня нет надлежащих способностей. Но о её «Миреле», хочется рассказать. Стало уже аксиомой, что короля играть невозможно. «Окружение» должно играть короля! Но Эстер-Рохл, хотя окружение «играло» её, в этом не нуждалась. В первом же действии на сцену выходит королева!
Безмолвная высокая фигура. Медленно, с палочкой, она проходит к креслу, к своему креслу. Говорит негромко, спокойно. Ни разу не повышает голос, не форсирует, но сила её таланта заставляет не только её детей, сватов, слуг испытывать к ней уважение, но весь зрительный зал подчиняется её волшебной власти, которая не ослабевает ни на минуту до самого конца спектакля. Трудно оторвать взгляд от её больших, прекрасных, умных, всё понимающих еврейских глаз… Словно ребёнка за руку, она вводит вас во внутреннюю жизнь великой женской души известной гродненской купчихи, «Наполеона в юбке». Эта мудрая женщина чувствует, что она совершает ошибку, отдавая своего любимого сына Йоселе за «проходимку» Шейнделе, но Йоселе, её Йоселе влюблён, а материнское сердце слабое, податливое, и она соглашается на свадьбу…
Во втором действии, после конфликта с Шейнделе, которую поддерживают дети, она решает передать дела им, наследникам, а это означает, что нужно расстаться с положением хозяйки, с властью, со всем, что ей давало энергию жить… Дети разошлись довольные, счастливые… «Спокойной ночи, мамочка!» Она остаётся одна… Здесь с великой Миреле происходит чудесная печальная метаморфоза… Вы видите воочию, физически ощущаете, как королева превращается в простую старую еврейку, как она становится меньше ростом, горбится, тяжёлыми шагами переходит через комнату, опираясь на палку, снимает две свечи с буфета, несёт их к столу, долго ищет спички, зажигает свечи, вынимает из ящика буфета «Цено-урено»[1], достаёт из кармана очки, садится к столу, и начинает тихонько читать (пауза длится долго, очень долго, но дышать в зрительном зале невозможно, все затаили дыхание). Потом она читает немного громче, а когда доходит до слов: «Вода дошла до горла…» ― вынимает платок и старается подавить плач, который рвётся из неё наружу… Занавес падает… В зале некоторое время тихо… Лишь после этого раздаётся гром аплодисментов, восклицаний…
44 года прошло с тех пор. Но когда я пишу эти строки, мне тоже «вода доходит до горла»… Незабываемо! Третье и четвёртое действие я помню слабее… А её Эстерка в «Ди Шхите»! Можно ли забыть, как она ходит по сцене в последнем действии с руками, сложенными на голове, напевая мелодию?.. Хоть она уже не была молода, но талант компенсирует всё… К сожалению, я не видел её в «Терезе Ракен», но спустя годы Либерт рассказывал мне, что, когда она играла парализованную, она такое вытворяла своим лицом и глазами, что окружавшие её актёры не могли выдержать и разбегались со сцены… Такая сила была в ней, в «матери еврейского театра»…
Остаётся лишь добавить, что у неё был замечательный ансамбль, особенно выделялись её дочь Ида Каминская, которая очень тонко, великолепно играла Шейнделе и другие роли, и Зигмунд Турков, в высшей степени талантливый актёр.
Э-Р. Каминская в роли Миреле Эфрос, и её дочь, актриса Ида Каминская в роли внука Миреле, Шломо.
1919
Гражданская война
…Я в Красной армии. Я служу в политотделе 2-й бригады 46-й дивизии. Командир бригады Жупан, потом Шмидт. Комиссар ― Шебалдин, затем ― Копец. Командир дивизии Барабаш, комиссар Минц, ныне академик. Наши части стоят против Петлюры. С боями мы продвигаемся к западу через Христиновку, Вапнярку, Жмеринку, Деражню, Проскуров, Подволочиск…
Именно в Жмеринке я вблизи видел известного большевика, наркомвоена Украины Подвойского, который приехал ликвидировать мятеж прославленных таращанцев… Некоторых руководителей расстреляли… На военных дорогах Украины я повидал также известного большевика, главнокомандующего Юго-Западным фронтом Антонова-Овсеенко…
По приказу командования нас перебрасывают на Деникина, который начал широкое наступление на Украину, Москву… Мы стоим в Полтаве… Я часто езжу на фронт с литературой для красноармейцев. Под Карловкой идут тяжёлые бои с деникинцами. Однажды ночью мы лежим, несколько военных, на стогу сена. С нами молодая русская девушка с большими голубыми глазами. Она рассказывает нам, как она была ранена. Вдалеке слышен грохот канонады… Мы лежим и мечтаем о новой, прекрасной жизни… Спустя годы, когда я услышал песню «Каховка», я вспомнил девушку с голубыми глазами. Вот о такой девушке слагалась эта песня…
Бои под Карловкой закончились тем, что наши части, потеряв связь между собой, начали отступать. Я не историк. Об истории гражданской войны написано много и подробно, но я до сих пор не могу забыть картину того, как мы оставляли Полтаву…
…Мы жили в вагонах. К нашему эшелону прицепили 16 вагонов со снарядами. Почему к нашему? Потому что паника была очень большой, и почти все эшелоны уже эвакуировались. Свободных локомотивов на вокзале уже не оказалось… И вот мы ползём очень медленно с Южного вокзала на Киевский вокзал. Дорога идёт в гору… Множество эшелонов… Вокруг тысячи военных, пешком, на крышах вагонов… Над нашими головами летают снаряды белой артиллерии… Достаточно, если в наш «буксир» попадёт один снаряд… С горы мы чётко видим, как наша кавалерия отступает по узкому мосту через Ворсклу, который находится возле Южного вокзала, как пулемёты скашивают людей вместе с лошадьми в воду, льётся кровь, но помочь нельзя… Едва добрались до Киевского вокзала. Оттуда отвечает уже белый офицер… А в поле, под Полтавой остались сотни семей, которые бежали от Деникина, с детьми, с повозками, с коровами, овцами, курами… И всё это кричало, ревело, шумело пару дней назад… Что осталось от них?.. В конце концов мы вырвались из города и быстро помчались вперёд вместе с другими эшелонами…
…Через какое-то время нашу бригаду ликвидировали. Нам предложили ехать кто куда хочет. Я прошу послать меня в распоряжение Черкасского военкомата. Я приезжаю домой. И решаю отдохнуть пару дней, потом стать на учёт в военкомате. На третий день я иду со своим товарищем Вольфсоном (Вольским) по городу. Вдруг стало слышно, как стреляют пушки. Потом пулемёты. Мы подбегаем к горе, которая ведёт к реке, и видим, как казаки мчатся по мосту. Идёт бой, но части красных попали в окружение и отступают из города. Бежать к себе домой я уже не могу. Я живу на возвышении, там уже вовсю летают пули, и мы оба, я и Вольский, бежим к нему домой. Над нашими головами летают пули… Ползя на четвереньках, мы еле добрались до места и ввалились к нему в дом. Уже становится темно. Что делать? Куда идти? Он предлагает мне побыть пока у него.
Деникин
…Пятеро суток я с группой евреев прятался у моего товарища. Не имея специфически еврейских черт лица, он надел простую крестьянскую одежду, нарисовал на воротах крест и, не смыкая глаз пять суток подряд, пока казаки грабили и убивали евреев, спасал свою семью и множество других евреев, которые собрались у него. Через окно я время от времени наблюдал, как разъярённые бандиты избивали евреев и уносили их добро…
Когда погром отшумел, я подался домой. Боже мой, город изменился до неузнаваемости… Ещё дымятся подожжённые дома, на улицах ни души, страх, жуть… Разрушения… Едва добрался домой. Мои родные спаслись чудом. Проходит немного времени, как меня останавливает на улице не кто иной, как мой сосед, ярый антисемит, впоследствии бандит, Ваня Романенко и спрашивает меня со злодейской улыбочкой:
― Говорят, ты служил в Красной армии? Как же ты явился сюда, и что ты собираешься здесь делать?
Мой ответ, что я был мобилизован, его не удовлетворил… Ясно, что оставаться дома было опасно, он мог донести, и я снова вынужден был прятаться по чердакам, по подвалам… Но сколько можно так скрываться? Когда была объявлена мобилизация моего возраста, я не нашёл другого выхода, как объявиться в присутствии, где я сразу был принят на службу. И вот мы, большая группа мобилизованных, сплошь евреи, едем в нескольких теплушках. Куда? В Ейск! Есть такой город у Азовского моря, на Кубани. Здесь нас долго не держали: две-три недели обучали держать винтовку, и сразу послали на фронт против зелёных (партизан), или против Красной армии. Забегая вперёд, хочу сообщить, что из двух партий еврейских парней из моего города, около двухсот человек, остались в живых около десятка, среди них я. Мне повезло: перед отправкой на фронт я заболел гриппом (испанкой). И меня отправили в госпиталь. Там я заразился ещё и возвратным тифом… Провалявшись три недели в тифе, я получил от медкомиссии трёхнедельный отпуск. Куда же проситься ехать? Домой? Абсолютно невозможно! Там идут бои, туда не пустят. Оставаться здесь тоже не хочется. Мой товарищ, из моего города, Гриша Блюмин, который лежал вместе со мной, даёт мне такой совет: у него в Крыму, мол, близкие родственники. Пусть я, мол, поеду к нему. Он напишет им письмо, и они меня радушно примут, потом он и сам приедет к ним, и мы там переждём беду…
План мне понравился, комиссия выдала мне бумагу, и вот мы едем, трое евреев, тоже все земляки, в Керчь. Подробно описывать поездку очень трудно. Зима, холодные теплушки, мы, наполовину больные, легко одетые, без денег, голодные, в диком окружении пьяных деникинцев, чеченцев, тащились весьма медленно к Новороссийску. Там мы должны были пересесть на корабль и плыть в Крым. С большими муками мы едва добрались до Новороссийска.
Новороссийск
…Город у Чёрного моря, где дуют сильные ветры ― норд-осты. Именно в такой ветреный день мы сюда приехали. Один из моих товарищей, Гольдберг, окончательно свалился, и мы вынуждены передать его в санлетучку, где он через несколько дней скончался… Мы ночуем на вокзале. Всё равно негде остановиться. Никаких «гостиниц» Деникин для нас не приготовил. Через несколько дней ветер успокоился, и я подался в порт, чтобы достать места на корабле. Тут я вижу приказ, что все увольнения в отпуск отменены. Все военные, даже инвалиды, снова вызываются в армию. Дела у белых, как видно, не блестящие, если зовут уже инвалидов, но легче от этого нам не становится.
Значит, поездка в Крым исключена. Куда же идти? Что делать? Мой товарищ Гриша Факторович советует мне обратиться в еврейскую общину. Пусть будет община… Мы получаем два талончика на два места в своего рода богадельне. Нам обеспечено место для сна, иногда здесь даже можно получить тарелку горячего. Ну, а дальше? Ведь надо стать на учёт в комендатуре, а это означает идти на верную смерть! Что же делать? Я решаюсь явиться на медкомиссию, но перед этим наедаюсь тюльки с хлебом, запивая всё сырой водой. Наутро я чувствую, что у меня жар… Сейчас можно идти на комиссию. К моему счастью, председатель комиссии еврей. Врач. Услышав мою фамилию, он интересуется, не родственник ли я знаменитого сиониста Жаботинского. Вместо ответа я прошу его, чтобы он мне измерил температуру. Увидев высокую температуру, он сразу отправляет меня с соответствующей бумажкой в больницу. И вот я лежу в палате, где лежат 80 человек, больных самыми разными болезнями.
Но я счастливчик. Чем таскаться по улицам, где каждую минуту меня может остановить патруль и арестовать как дезертира, или видеть и слышать, как «добровольные» офицеры маршируют по улицам и поют:
Смело мы в бой пойдём
За Русь святую,
И всех жидов побьём,
Сволочь такую.
Лучше уж лежать в больнице…
…Температура повышается… Уже около сорока. Выясняется, что у меня приступ возвратного тифа. Санитарные условия ― ужасные, и впоследствии я заражаюсь ещё и рожей… После этого ― сыпной тиф, позже ― воспаление лёгких, затем снова возвратный… Множество дней и ночей я провёл без сознания… голова раскалывается на тысячи кусков, в мозгу гудит, звенит. Так я пролежал несколько месяцев на грани жизни и смерти… Многих больных вокруг меня выносили мёртвыми… Тысячи вшей. Как черви, ползают по мне… Белья не меняют… Есть я не могу… Зарос густой бородой… Значительную часть еды я отдавал своему соседу, молодому русскому из глубинки Алексею. Славный парень. Мы с ним подружились.
…Я уже могу стоять на ногах. Понемногу стал выходить из дома… Однажды вечером Алексей сообщает мне по секрету, что один офицер, типичный погромщик, узнал, что я еврей, и решил меня «ликвидировать». Я незаметно скрываюсь, и вот я снова на улице. Я еле иду… Куда? Снова в богадельню… Она находится здесь же во дворе, в полуподвале. Я снова сплю целую ночь на полу, волосы после всех тифов вылезают у меня из головы клочьями, на лице жёлтые пятна от рожи, одежда порвана… Но жить хочется, и есть надо… Ни гроша в кармане… Искупаться, сменить бельё ― несбыточная мечта… Нужно искать работу, и я отправляюсь в «подряд», где пекут мацу. Дело перед Песахом… Меня ставят к колесу, которое я должен постоянно крутить руками. Я выдержал пару часов… упал… Мне дают работу «полегче» ― разносить мацу по домам… Пару дней носил по пять фунтов, бросил… Не было сил… А дальше?
Друг! Я обещал писать правду… И вот я иду по улице и прошу милостыню… Я стесняюсь смотреть людям в глаза, но другого выхода у меня нет. Ах, если бы у меня была возможность сфотографироваться в этом моём ужасном виде… Какая бы это была печальная память! А время идёт, дни бегут…
За то время, что я болел, Красная армия погнала белых к морю, к Чёрному морю…
Белая армия дезорганизована, со всего фронта они бегут сюда, к кораблям, убегают за границу. Спасаются… Разъярённые «корниловцы», «дроздовых», «марковцы», «шкуровцы» врываются в дома, выгоняют всех обитателей, временно вселяются в квартиры… Грабят… Избивают… Как же спасти себя и горстку евреев, которая находится здесь в богадельне? Мы укладываем всех на кровати, устанавливаем днём и ночью дежурства. Каждый дежурный носит повязку с красным крестом на руке. И когда казаки распахивают двери с криками: «Что здесь?» ― то получают ответ: «Больница. Тифозные больные»… Слово «тиф» быстро обращало их в бегство. Вот так мы спасались некоторое время…
…Спать мы не можем. Нервы натянуты до последней степени… Днём и ночью мы смотрим через окошки, как казаки, офицеры едут на лошадях, но полчища становятся всё меньше, всё реже, уже с большими интервалами едут совсем маленькие группки, уже шатаются по улицам одинокие лошади без сёдел… А часы всё тянутся… Мы не спим… Однажды рано утром мы смотрим в окно и снова видим казаков на лошадях, с пиками… Становится немного светлее… Что это? Понемногу мы начинаем разбирать, что на пиках и на шапках сверкают… красные ленты… флаги… Боже… Это же Красная армия!! Мы спасены! Мы выбегаем на улицу. Красная армия уже в городе…
1920
Один день
…Вот что произошло в тот самый день, в предпасхальную субботу. По еврейскому календарю это мой день рождения. Сейчас это для меня двойной праздник. На радостях один из местных жителей побрил меня во дворе… Из порта доносятся крики тысяч людей… Здесь Красная армия захватила в плен колоссальное количество белых. Кажется, 40 000 человек… Вот они шагают под конвоем… Офицеры, казаки, женщины… Не успели эвакуироваться… На улицах царит радость… На земле валяется множество брошенных вещей… Народ всё это подбирает. Я поднял с земли шинель, английскую. Воспрявший духом, бодрый, я захожу в богадельню. Одна женщина, Сара, с которой мы некоторое время находились здесь вместе и дружили, останавливает меня вопросом: «Вы к кому?». Я не сразу понял, что происходит, и ответил просто: «Ни к кому, к самому себе»… Тут женщина всплескивает руками: «Ой, Жаботинский…». И в плач… Выясняется, что небритого она меня не узнала… «Сколько же вам лет?» ― спрашивает она. «23 года», ― отвечаю я, и она снова заливается слезами: «А я думала, что вы пятидесятилетний мужчина!»… Вот как я выглядел…
…Тем временем группы красноармейцев ходят по домам и ищут там спрятавшихся деникинцев… Во двор к нам тоже зашла такая группа… Один красноармеец подходит ко мне, всматривается и восклицает: «А, я его узнал! Ты тот, который меня пытал… А ну, повернись!». И, недолго думая, выхватывает револьвер и приставляет его мне к затылку… Ещё одно мгновение, и я упаду замертво…
Сара, которая стояла рядом, подняла крик: «Что вы делаете? Он еврей, а не белый! Он всё время прятался здесь с нами от деникинцев!». Эти аргументы остановили руку красноармейцев, и они ушли. Тут я оглядываюсь ― на моей шинели красуются эполеты капитана… Я их сразу же оторвал. Так закончился этот мой необычный день рождения.
…Я вернулся в Красную армию. Через несколько дней я получаю пару белья, покупаю на базаре пару брюк и гимнастёрку. Баня ещё закрыта. Я иду к морю. Пустынное место. Кругом никого нет. Вода холодная, это март месяц. Я раздеваюсь и захожу в воду, обмываюсь кругом, переодеваюсь в чистое, связываю грязное бельё и одежду в узелок и забрасываю далеко в море…
Покончил с многомесячной грязью и немытостью…
Вс. Мейерхольд
…В первые, полные радости дни, я познакомился с талантливым русским актёром Долининым. Он мне рассказал, что освободили В.Э. Мейерхольда, который сидел у белых в тюрьме. Спустя годы Долинин стал украинским актёром, а потом закончил жизнь в сумасшедшем доме.
Интересное явление. Я получаю ордер на квартиру к… Владимиру Вильнеру. Мудрый еврей, неплохой режиссёр, позже народный артист УССР, один из наиболее выдающихся режиссёров Украины. Спустя десять лет мне довелось работать с ним в еврейском театре. В 1951 г., работая над пьесой «Любовь Яровая» в киевском театре им. И. Франко, он привёл меня на репетицию в качестве примера, типажа комиссара гражданской войны, который у него жил.
…Я впервые слышу такую фамилию: Мейерхольд! Известный режиссёр-реформатор.
Вот он идёт по улицам Новороссийска, высокий, худой, с толстой палкой, в деревянных башмаках, одетый наполовину по-военному, пламенный трибун. Темпераментный режиссёр. Очень оригинально поставил в местном русском театре «Нору» Г. Ибсена. Одновременно он руководит отделом искусства при Наркомпросе. И с этим великаном мне пришлось столкнуться по работе… Я инструктор-организатор политпросвета военкомата. Некоторые бригады музыкантов, певцов, довольно известных (среди них ставший позже известным певцом и композитором Олесь Чишко, автор оперы «Броненосец Потёмкин»), которые находятся под его руководством, прикреплены также к армейским клубам, которые находятся под моим руководством. На этой основе между нами возникают отдельные споры, недоразумения. Как видно, ему нравился мой молодой темперамент и пыл. И когда он собрался переехать в Москву, где спустя несколько лет он поразит страну, да и весь мир, своими крайне интересными постановками, он несколько раз предлагал мне ехать вместе с ним: «Поедем со мной, мужик, в Москву!» Так он обращался ко всем: «мужик».
Почему я, болван этакий, отказался? Он и Вильнер ещё успели организовать здесь драматическую студию, в которой я также учился, и успел испытать на себе обаяние его таланта… Обоих уже нет на свете…
Студия
…Я служу в Новороссийске до осени 1920 г., получаю разрешение от своего командования, и еду домой, в Черкассы. Здесь работает Украинский театр имени Ивана Франко. Идёт первый год его существования. Я знакомлюсь с группой талантливых актёров: Гнат Юра, А. Бучма, С. Семдор, И. Гирняк, Самийленко, Ватуля, и др. Наш кружок снова начинает интенсивно работать. Через какое-то время объявляют, что еврейская секция при Наркомпросе организует еврейскую драматическую студию. Руководство кружка решает всем кружком влиться в студию. Поступают заявления от кружковцев, а также многие со стороны. И вот наступает день экзаменов. Вокруг стола целый синклит: Юра, Семдор, Васильев (режиссёр театра), Б. Гроссман (еврейский учитель, руководитель студии), Ф. Брусиловский (учитель, руководитель еврейской секции).
Меня, как руководителя кружка, освобождают от экзаменов. И приглашают к столу… Принимают некоторое количество молодых, и начинается творчески насыщенная жизнь и учёба. Работа распределена следующим образом:
С. Семдор ― сценическое искусство,
Б. Гроссман ― еврейская литература,
Г. Юра ― мимодрама,
А. Бучма ― пластика,
Васильев ― художественное чтение.
Я отвечаю за сценическую практику.
К сожалению, этот радостный период длился недолго. С. Семдор бросает театр и уезжает из города. После него и другие учителя начинают покидать студию. Мы остаёмся только с Б. Гроссманом, который читает очень интересные лекции о еврейской литературе и искусстве. Я руковожу художественной частью. Мы репетируем и играем спектакли…
Через какое-то время я получаю письмо от Семдора. Он организует в Киеве еврейский государственный театр со студией. Он просит меня отобрать из студии несколько способных студентов и ехать в Киев. Я размышляю недолго. Отбираю четверых ребят, я пятый, и в начале 1921 г. мы выезжаем в Киев.
Первый еврейский государственный театр Украины
1921
Киев
С. Семдор
…Киев! Я в Киеве! Столице Украины! Кипит, бурлит насыщенная культурная жизнь. Горячие дискуссии, крайне интересные лекции о новых путях литературы, искусства. Знакомство с выдающимися еврейскими писателями: П. Маркиш, Л. Квитко, Ш. Добин, Л. Резник, Н. Лурье, А. Кушниров, Нусинов, и ещё, и ещё…
И хоть мы живём в дрянном общежитии, почти без мебели, где бегают большие недисциплинированные крысы, и есть приходится очень мало, стирать бельё тоже приходится самим, но мы молоды… Вот я шагаю по Крещатику в белой рубахе, белых штанах, в деревянных сандалиях или просто босиком, и я счастлив! Мы учимся в студии и одновременно работаем в театре.
Время распределено так:
3–4 часа ― занятия в студии.
4 часа ― репетиции.
Вечером ― спектакли.
Так почти каждый день. Довольно большая нагрузка. Но мы строим новый театр!..
В студии:
сценическое искусство ― Семдор,
литература ― Нойах Лурье,
постановка голоса ― И. Кунин,
мимодрама ― А. Смирнов,
музыка ― проф. А. Буцкой,
грим ― Б. Степанов,
пластика ― Коваржек.
В театре: художественное руководство ― Семдор.
Художник ― Н. Шифрин. Сейчас ― Заслуженный деятель искусств.
…Меня чрезвычайно увлекала работа в театре, как и учёба в студии. Отдавался этим занятиям целиком и полностью, выкладывался до конца… В театре работала большая группа талантливых актёров и молодёжи: В. Шайкевич, Зильбер, Ф. Заславский, Борух Шепти, Маргулис, Л. Мурский, И. Эдельштейн, Лемберг и др.
Особенно хочется выделить трёх талантливых актрис. Риву Подольскую, оригинальную, темпераментную актрису. Еврейка с красивым библейским лицом, она выросла затем в интересную, известную актрису Украины, Ревекка Руфина и Лена Сиголовская, позже одна из ведущих актрис Харьковского еврейского государственного театра. Очень способная, симпатичная актриса. Мы с ней очень дружили.
Актёры театра «Онгейб» («Начало») Б.Шейнберг, Л.Колманович, Д.Жаботинский. Киев
Теперь о Семдоре: простой мальчик из Смелы Шимен Гольдштейн, сын Зайвла-сапожника, крутится вокруг приезжих трупп. В один прекрасный день он убегает с украинской труппой. Отец проклинает его. Мальчик носит актёрские узлы, реквизит, пока не начинает играть небольшие роли и не вырастает в одного из виднейших украинских актёров и режиссёров Семёна Дорошенко! Беспокойная натура, своего рода «вечный странник». Но большой талант. Не удовлетворённый тогдашней театральной действительностью, он ищет новые формы… Жизнь кидает его по городам и странам.
Играл в Париже на еврейской сцене, был русским актёром. После Октябрьской революции он основывает в Украине вместе с Л. Курбасом, Г. Юрой и другими выдающимися театральными деятелями первый серьёзный украинский театр «Молодой украинский театр». Через какое-то время театр распадается, и Курбас организует студию, потом театр «Березиль», Юра ― театр имени Франко вместе с Семдором и Бучмой. Здесь Семдор играл различные роли: Акосту, Городничего, Ивана в «Суете» и «Житейском море», и много других.
Но бунтарская натура гнала его с места на место, и вот он в Киеве. Поиски новых путей привели его к символизму и мистицизму. В этом направлении и создавался репертуар: «Золотая цепь», «Каббалисты», «Берл-портной» И‑Л. Переца, «Царь Голод» Л. Андреева, «Ткиес каф», «Обручение», «Сговор», «Заброшенный угол» П. Гиршбейна, «Бог мести» Ш. Аша в интересной, но символической интерпретации и т. д.
…Будучи увлечены работой, мы забывали о таком «маленьком», но, по-видимому, очень важном факторе: о зрителе. Он не хотел принимать экспериментов, и в театр почти не ходил. Без этого «компонента» было трудно существовать. И в один «не прекрасный» день разразилась катастрофа: в 1922 году театр прекратил работу. Студия закрылась. Семдор снова уехал искать… Опять перешёл к Юре, снова уехал. В Крым. Там в 1925 г. организовал еврейский театр. Умер трагично: купаясь в море, получил солнечный удар и безвременно скончался…
Семён Семдор
Пара слов о его Янкле Шепшовиче в «Боге мести». Простой, наивный еврей, который всем сердцем тянется к свету. Он верит, что Тора, которую он подарит синагоге, снимет с него всякую вину и предохранит дочь от греха…
Вначале он ведёт роль в тихих тонах, особенно лирично и нежно, когда он говорит с дочерью, но где-то вдали, внутренне, чувствуется некоторое беспокойство… Страх… Так, понемногу он доходит до конца пьесы. Беспокойство растёт. Изнутри жжёт ненависть к жене, ко всему окружающему, пока он не впадает в ярость, как раненый лев…
Спектакль выдержан в определённых символических тонах. Это касается и сценического оснащения, например: подвал, бордель ― в тёмных тонах, тесные комнатушки, чувствуется недостаток воздуха. Комната Шепшовича ― жёлтые краски, комната Ривки ― белоснежные, сама невинность… На сцене какое-то трёхэтажное сооружение, показанное изнутри. Действие может происходить, и временами происходит, одновременно во всех комнатах. Например: когда в финале Янкл вбегает в комнату Ривки, и кидает оттуда раввину свиток Торы с возгласом: «Забирайте ваш свиток! Он мне больше не нужен!», мы видим, как испуганные девушки, обитательницы борделя, выбегают из своих комнат на лестницу, которая ведёт в комнату Янкла… И так ещё в некоторых сценах. В третьем действии, когда он, узнав, что его Ривкеле, такая чистота и невинность, его святыня, побывала в борделе, встречалась с сутенёром Шлоймке, приходит в ярость и превращается в разъярённого льва, он встречает входящего раввина неистовым криком: «Свиток больше не годится, ребе, совсем не годится!», а потом садится на землю, как во время траура, со словами: «Если бы она умерла, я бы приходил на кладбище и знал бы (тоном, которым оплакивают покойных): вот тут лежит чистое дитя… дорогое дитя… (полностью обессиленный). Но так… Чего я стою на свете?». Мороз проходит по коже…
Эта сцена, как и финал, исполнялись в плане высокой трагедии ― блестяще!
Остаётся добавить, что в театре недолгое время работал Д. Виноградский, слабый актёр, но блестящий чтец, особенно произведений Шолом-Алейхема. Он в течение многих лет выступал во множестве городов страны с большим успехом. Сейчас он не делает ничего…
…И ещё: в то время я женился на черкасской девушке Розе Бухиной. Примечательно, что в день нашей свадьбы мы не обедали (не было за что), а вечером я ушёл играть, потому что дирекция не хотела меня освободить от работы… После ликвидации театра мы снова перебрались в Черкассы.
1922
Еврейская студия
…Я снова в своём городе. Работаю в студии. Мы ставим ряд спектаклей: «200 000», «Пустая корчма», «Царь Голод», «Бог мести», «Семья», «Жил-был царь» и другие. Из гастролирующих трупп, таких, как «Красный факел», некоторые, главным образом режиссёр В. Татищев и А. Лундин, читали в студии интересные лекции. Одновременно я работаю в школах, детских домах, руковожу русским кружком на табачной фабрике, но я не могу сказать, что всё меня удовлетворяет… Хочется играть в театре, творить…
Я уже давно знаю, что в Москве существует еврейский театр под руководством А. Грановского. Ходят слухи о талантливом актёре С. Михоэлсе. Я пишу туда письмо и получаю ответ, что я могу поступить только в студию при театре, где нужно учиться три года. Я уже решил ехать туда экзаменоваться. Но… колесо моей судьбы повернулось иначе… Сюда приезжает со своей труппой Рудольф Заславский. В труппе находятся некоторые мои друзья, актёры из театра Семдора «Онгейб». Уполномоченный труппы ― Н. Вольский. Все они, вместе с Заславским, уговаривают меня не ехать в Москву, а остаться здесь в труппе. Я поступаю в театр, и в начале 1923 года мы начинаем разъезжать по городам Украины: Кременчуг, Днепропетровск, Харьков, где мы играли с большим успехом.
1923
Рудольф Заславский
Возникает вопрос: откуда у человека берётся такой широкий диапазон, такая высокая культура игры? Бывший портной, без образования, без театральной школы… Через некоторое время я выяснил, что он находился под влиянием известного русского актёра М. Дальского ― и как актёр, и как человек… Пусть даже так, но это не умаляет ни в малейшей степени его большого таланта! Можно сказать, гения! Такие контрасты: Акоста ― Тевье, Освальд – Керженцев, Гамлет – Колдунья, Свенгали – Ханан, Отец ― Гершеле Дубровнер, и многие другие… И такое разнообразие! Большой художник!
Я восхищён его игрой… Десятки раз я наблюдал в свободные минуты из-за кулис, как он играет Тевье и другие роли…
Но характер имел, как говорит Шолом-Алейхем, чтоб Пуришкевич так жил… Тяжёлый человек. Не мог перенести, если актёр имел успех у зрителя…
Хочу рассказать, как он играл Тевье. Нельзя сказать, что это был выраженный шолом-алейхемовский персонаж, впрочем, инсценировка также была не совсем по роману. Заславский не играет шолом-алейхемовского балаголу, впоследствии торговца молоком, философа. Он даже одет в чёрный традиционный кафтан, на нём домашние туфли и белые носки, чёрный картуз. Добрый, мягкий еврей, играет в большей степени трагедию отца, еврея. Когда в начале пьесы поднимается занавес, из-за кулис звучит старинная еврейская песня «На припечке горит огонёк…». С другой стороны вливается песня «Дубинушка»… Звон церковных колоколов… Всё это создаёт определённое настроение…
С первой сцены, когда он вбегает со словами: «Цейтл, Цейтл! Спрячь меня скорее, мама гонится за мной с палкой и хочет меня убить…», ― это произносилось с таким мягким юмором и так сердечно, таким чудесным бархатным голосом, что зритель с самого начала приходил в восторг… Позже следует сцена со сторожем Микитой, здесь идёт такой текст:
― А я тобi кажу, Микита, що це Вовсi не треба…
Однажды при слове «вовси» (фамилия Михоэлса ― Вовси, а он очень не любил московский ГОСЕТ) он остановился и ещё раз повторил: «вовси» и громко подчеркнул: «Вовси не треба!». Далее сцена, где он приезжает и рассказывает, каким образом он спас двух заблудившихся женщин, как он делается «богачом» благодаря деньгам и подаркам, полученным от спасённых, и когда счастливые жена и дети расходятся спать, и он остаётся один, он кладёт, довольный, кошелёк с деньгами в карман, но тут же у него на лице возникает сомнение. Он вынимает деньги и перекладывает их в другой карман… Там будет надёжнее… Потом он бросает взгляд в окно, и с фразой: «Уже светает», ― смачивает пальцы об оконное стекло и, окрылённый, весёлый, начинает с удовольствием петь: «Как прекрасны твои шатры, Яков, и твои жилища, Израиль…» Здесь занавес опускается.
Второе действие. Заславский единственный, кто въезжал на сцену в телеге, запряженной маленькой живой лошадью, с молочной посудой… Эффект был колоссальным. Происходит встреча с попом, после которой он поёт песню: «У них уши, но они не слышат…». Поёт душевно, с наслаждением, но… это пахнет национализмом.
Сцену со сном он осуществляет блестяще: тонко, не разрывая занавес, мудро, но очень дерзко, с молодым задором, просто восхитительно. Фразу: «Тевье это может!» он не выкрикивает, как говорят, «под занавес», но произносит как бы между прочим, и ставит точку.
В третьем действии я не могу забыть его фразу, когда Феферл надевает Годл колечко на палец, то есть делает её своей женой, и при этом слышится свист, Феферл и Годл исчезают… ― всю сцену он стоит, словно застывший, молчит, но когда они убегают, выходит из оцепенения, бежит за ними с криком: «Куда… Годл…».
Сцена пуста… Он входит… Его глаза ничего не видят, и он тихо произносит: «Вот они меня надули и убежали».
Четвёртое действие. Сцена: посреди леса стоит дерево… Далее он читает письмо Годл из Сибири, затем сцена с Хавой… Это высочайшая трагедия, игра мирового уровня! Финал: только что он за кулисами сурово исхлестал ни в чём неповинную лошадь… Никого нет… Под лирические музыкальные звуки он начинает говорить с Хавой… Начинает заговариваться… Сходит с ума… Без единой слезинки… Волосы встают дыбом!
Можно ещё многое писать о его Акосте, Освальде, Отце, Свенгали… Гершеле Дубровнере… Гениальный актёр! Когда он в Харькове ставил известную пьесу «Дибук», то пригласил театрального критика профессора Туркельтауба читать реферат перед каждым спектаклем.
Я играл с ним по очереди Ханана и Посыльного. На премьере я играл Ханана. Туркельтауб рассказывает в своём реферате о трагедии Ханана и Леи.
Гастролёр Заславский очень недоволен тем, что говорят не о нём. По-видимому, он сделал соответствующее замечание, потому что на следующий день Туркельтауб начал свою лекцию так: «Посыльный, которого играет знаменитый артист Заславский», и т. д. Мой Заславский за кулисами чуть не лопнул!.. В этот вечер Посыльного играл… я!
Больше Туркельтауб лекций не читал…
…Он задумал поставить «Колдунью» по образцу знаменитой «Турандот» в вахтанговском театре. В ходе репетиций додумались рассчитаться с А. Грановским за его лозунг на постановке «Колдуньи»: «Умер старый еврейский театр!»
Во втором действии, на базаре, один из циркачей падает с лестницы и умирает. Евреи, базарные торговцы, решают совершить поминальный обряд. Мясник начинает молитву и, шаря в карманах покойного, чтобы выяснить его фамилию, находит членскую книжку профсоюза работников искусства «Рабис», и дальше поёт: «Душу… Алексея… О Боже!» (имя Грановского ― Алексей), отбрасывает в сторону книжку, и не хочет продолжать молитву… Такая вот «месть»!
Спектакль провалился. Когда он собирался ехать за границу, горячо уговаривал меня ехать с ним, и я снова отказался…
Правда, позже мы разругались, и я ушёл из его труппы. В 1925 году он выехал за границу, с большим успехом гастролировал во многих странах, а в 1938 году умер.
Рудольф Заславский
Ещё одна труппа
…Размолвку между мной и Заславским использовал М. Рубин, руководитель музыкально-драматического коллектива, пригласил к себе. Оригинальный талантливый актёр, блестящий певец. Позже работал в «Кунст-винкл», затем с Кларой Юнг. Тоже уехал за границу. Труппа состояла из ряда талантливых актёров: Каждан, Розенталь, Лилина, Плавина, Лямпе, Мерензон, Трилина, Надина, Клебанова, Эйбенгольц и др. В те времена большинство еврейских актёров основную часть своей жизни проводили в вагонах, на чемоданах… Вечные странники…
То же самое касается данной труппы. Она распалась… Часть их давно уже на том свете. Часть за границей… Был там актёр Мойше Лямпе. Красивый молодой человек, способный актёр. Волны жизни выбросили его за границу, носили из страны в страну. Очутился в Польше, откуда в 1939 г. убежал от немцев в Западную Белоруссию, оттуда не успел убежать и погиб от рук немцев.
…Уехавший в Москву Рубин через некоторое время посылает мне телеграмму, в которой предлагает приехать в Киев на предмет работы в новой труппе. Я приезжаю, и он знакомит меня с известным антрепренёром и знатным жуликом Житомирским. Они уговаривают меня: солидное дело, Москва, от оперетт я буду свободен, большая зарплата…
Я подписываю договор, получаю аванс и собираюсь ехать за багажом. Тут меня находит группа актёров из театра «Кунст-винкл», который работает в Киеве, среди них мои друзья по театру «Онгейб» Шайкевич, Зильбер, и снова начинаются жаркие речи: не ехать, оставаться в «Кунст-винкл». Серьёзный театр, репертуар, новые искания… Я решаю остаться в Киеве.
Спустя небольшое время я отсылаю Житомирскому аванс. Спустя время актёры рассказывали мне, как они и сам Житомирский удивлялись и от души смеялись, что я вернул аванс. Первый раз они видят такого дурака! Актёр, возвращающий авансы… Благословен тот миг, когда я решил не ехать в эту халтурную клоаку!
(окончание следует)
Киев. 1957–1962 гг.
Примечание
[1] Цэна у-Рэна (идиш)— иногда называемая Библией для женщин — один из важнейших элементов религиозного воспитания еврейских женщин. — Ред.)
Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/2018-snomer4-zhabotinsky/
