День Рождения зимой 1941 года0

Прежде всего, я хочу сказать, что в этой повести нет ни одного придуманного эпизода, факта, события ― все это было. Была война, которая круто изменила жизнь небольшого города, и жизнь семьи, и жизнь главной героини повести девочки Симы. Мы знакомимся с ней в ее день рождения, ей исполнилось 10 лет, а расстанемся, когда Симе будет уже тринадцать. И все события мы видим ее глазами. Две городские школы закрыты, в одной разместился военный госпиталь, в другой мальчики-курсанты, обреченные на смерть под Севастополем. Их первый и последний в жизни бал. Хлебные карточки и хлебная очередь длиною почти в сутки. А еще потерянные варежки, растаявшие конфеты, новая книжка, цветы, спрятанные от холода под пальто, письмо, брошенное в почтовый ящик…

Первую главу повести «День рождения» я написала несколько лет тому назад и думала, что поставила точку. Но память не давала покоя, настойчиво требовала продолжения, и тогда появилась вторая глава «Черный день». Это тот день, когда город был отдан врагу. Мама, жена командира Красной армии, и трое ее детей прощаются со своим теплым, уютным домом, с книжными полками, со старым диваном, с шелковым абажуром с длинными кистями, с умолкнувшим патефоном…

― Мама, мы ничего не возьмем с собой? ― спрашивают дети.

― Ничего, ― отвечает мама. И они покидают свой город, свой дом и пешком уходят в неизвестность.

Вся книга ― это жизнь и приключения эвакуированной семьи, это время взросления главной героини, ее ранняя юность. Это уроки военного времени, память о которых сохранилась на всю жизнь.

Композиционно повесть состоит из отдельных маленьких рассказов, событий, впечатлений. Это как вспышки памяти, как картины прошлого, заключенные в литературные рамки: «Прощай, милый дом» «Черный день», «Учитель Иннокентий Петрович», «Пастух Вася», «Новое платье», «Печка на колесах», «Мишка идет в зоопарк», «Тарелка супа», «Незнакомый человек спасает Симу»…

Повесть предназначена читателям любого возраста.

Глава первая

Мамин подарок

Сима проснулась оттого, что волна холодного воздуха прошла по ее лицу. Значит, открылась и закрылась входная дверь. Сима прислушалась: по неподвижной тишине, по ровному крошечному огоньку коптилки поняла ― опять проспала мамин уход. Опять не успела рассказать, как вчера они с Мишкой и Генкой прожили день. А мама? Неужели не могла задержаться хоть на пять минут, неужели не вспомнила, что у дочери сегодня день рождения! Было очень обидно. Конечно, мама спешила на смену на хлебозавод, но все-таки могла хотя бы поздравить.

Откинув одеяло, Сима встала босыми ногами на холодный тряпочный коврик, тут же нащупала валенки и в ночной длинной рубашке побежала к буржуйке. Из всех домашних дел она больше всего любила растапливать буржуйку. Эта круглая железная печка на трех ногах давала мгновенное живое тепло и свет. В карманах у Симы всегда лежали заранее наструганные ножом или поднятые с земли сухие лучинки. Она сложила их шалашиком над смятым листом газетной бумаги, зажгла от коптилки тонкую лучинку и поднесла ее к открытой дверце буржуйки.

Светло и радостно вспыхнуло пламя, занялась бумага, затрещали легкие веточки, рухнул сложенный шалашик и пламя перекинулось на круглые палочки хвороста. Сима уверенно подложила дровишки потолще и закрыла дверцу на задвижку. Теперь ей было просто непонятно, как это раньше у нее ничего не получалось: дрова не разгорались, печка дымила, выталкивая дым в комнату, и от злого дыма слезились глаза и першило в горле. Постепенно Сима изучила характер своей буржуйки, стала аккуратно чистить ее от золы и копоти, знала, какой длины должны быть поленца дров, когда нужно пошуровать в печи кочергой, когда можно закрыть или чуть-чуть поубавить заслонку. И теперь печка, как верный друг, разгоралась у нее с первого раза и заливала комнату теплой веселой радостью. Навстречу этой радости и выскакивала она из нагретой постели в ледяную холодную темень.

Девочка поставила на единственную конфорку чайник с водой и подошла к Мишкиной кроватке. «Сейчас согреешься!» ― тихонько сказала она спящему братику, поправляя голубое стеганое одеяло. «А мне надо торопиться», ― добавила она про себя. Сима сбросила валенки, натянула на ноги чулки «в резинку», теплые носки, рейтузы, потом снова надела валенки. Стало совсем тепло. Тогда она сняла через голову ночную рубашку и переоделась в мягкое байковое платьице и свитер. На голову она надела красивый фиолетовый капор. Осенью через их город шли эшелоны с эвакуированными из Киева. На вокзале, где люди сутками сидели на своих чемоданах и узлах, местные жители тогда впервые увидели на девочках такие бархатные разноцветные капоры. И их маленький городок, предложив сало, яйца и хлеб в обмен на куски старинного бархата, сразу же подхватил красивый и удобный фасон. Пальтишко у Симы было старое, короткое, но свитер и рейтузы надежно согревали. Только вот руки… Она опять умудрилась потерять рукавички и боялась сказать об этом маме. Ведь мама говорила, чтобы она пришила тесемки и протянула их в рукава, тогда не потеряются. Они играли в снежки. Сначала она лепила снежки в рукавичках, но они быстро намокли, стали тяжелыми, холодными, даже колючими. Она сняла их и положила на сугроб. А потом, конечно, забыла. Придется вытянуть рукава от свитера, натянуть их на кисть и зажать пальцы в кулак.

Она окинула последним взглядом комнату. Чайник уже посвистывал, в миске на столе холодная кукурузная каша ― их завтрак. Маленькая хозяйка успеет вернуться и разогреть ее до того, как Мишка с Геней проснутся. Вот только постель надо быстренько застелить, нельзя подавать братьям плохой пример. Она сняла подушку, и пальцы ее ощутили что-то мягкое и приятное.

― Ой! ― Воскликнула Сима, ― Варежки! Новые! ― А она-то думала, что мама забыла про ее день рождения.

А на стуле ― как она не заметила! ― лежала большая книга. «Какая толстая и тяжелая», ― подумала Сима, поднося книгу поближе к огоньку коптилки. «Дътство и Отрочество» было написано на обложке. Новая книга и новые варежки ― лучшего подарка быть не могло. Мелькнула мысль о тесемках в рукавах. Но, во-первых, было еще темно, да и некогда их пришивать. А во-вторых, ей исполнилось десять лет, она уже немаленькая. Сима осторожно выскользнула из дома, аккуратно и тихо ― так всегда уходила мама ― прикрыв за собой двери.

Очередь 191

Несмотря на ранний час, на темноту и холод, на улице было много людей. Скрипел снег под сапогами и валенками, вился пар над лицами, оседая инеем на платках и шапках. Одни торопливо и молча шли в сторону станции, другие, отработав смену, возвращались домой. Станция, или как ее еще называли, железнодорожный узел, была и центром, и сердцем маленького города. Всё здесь было железнодорожным: железнодорожная больница, клуб железнодорожников, железнодорожный магазин, общежитие, две школы, жилые дома. Даже единственный кинотеатр и городской парк находились рядом с пассажирским вокзалом. Множество рельсов причудливо переплетались, изгибались, теснили друг друга, щелкали на стрелках, загоняли составы в тупики, каруселью крутились на паровозном кругу, звенели и стонали под колесами тяжелых эшелонов, и только уже на далекой станционной окраине вдруг вырывались «из узла» на свободу двумя прямыми и гордыми стальными колеями, уходящими в бесконечные просторы страны. До войны их папа тоже работал инженером в паровозном депо, а теперь он на фронте, и они каждый день ждут от него письма. А мама до войны работала учительницей немецкого языка. А теперь, когда в одной школе расположился госпиталь, а другую заняли ребята-курсанты в черных бушлатах и морских бескозырках, хотя морем в городе и не пахнет, теперь мама работает на хлебозаводе, и смена там начинается рано утром и кончается за полночь.

Тугой, стремительный комок бросился Симе под ноги, высоко подпрыгнул, горячим языком лизнул по носу.

― Тузик! Что ты делаешь, перестань! ― Сима смеялась, приседая на корточки и обнимая своего лохматого уличного товарища. Запустив пальцы в длинную собачью шерсть, она теребила, ласкала беспризорного пса, который всегда бегал за ребячьей ватагой и считался их общей собственностью.

― Тузик, я не могу сейчас с тобой долго играть, мне очень некогда. И ты не ходи за мной, слышишь, не ходи!

Две главные улицы города, имени Ленина и Советская, пересекаясь, образовывали маленькую площадь. Здесь на углу в одноэтажном домике с грязно-белыми оштукатуренными стенами находился хлебный магазин. Он так и назывался «Хлебный». Сюда-то и торопилась Сима. Хотя на дверях, выкрашенных зеленой краской, висел большой замок, а два маленьких окошка были закрыты ставнями, у магазина уже толпился, клубился, разговаривал народ.

Сима прислушалась.

― Когда откроет-то, не слышали?

― Раньше двух, сказала, и не думайте.

― Ох-ох, что ж делать-то?

― А вчерашние талоны не пропадут?

― Нюрка сегодня на завтра и на послезавтра будет хлеб давать.

― А откуда это тебе известно?

― Это всем известно ― курсанты уходят…

― Как знать…

― Тут и знать нечего: вчера целый день баню им топили, белье новое выдали…

― И вагоны уже сформированы.

― А сегодня у них бал. Прощальный. Девчат со всего города пригласили, и со швейной, и со стекольного.

― Куда же их?

― Под Севастополь, говорят…

― Кто последний? ― Громко спросила Сима.

― Здесь я, сюда иди, девочка, ― отозвалась старушка в теплом платке, надвинутом почти на глаза. ― Давай скорей руку.

Сима облизнула себе руку повыше кисти и протянула ее вперед. Невысокий пожилой человек в шапке-ушанке и стеганом ватнике, с брезентовой сумкой, повешенной через плечо на широкой лямке, взял Симину руку и, низко наклоняясь над ней, и больно нажимая огрызком чернильного карандаша, вывел по мокрому большие расплывающиеся цифры 191.

― Постой, погоди, ― сказал он, когда Сима уже хотела забрать руку, ― надо единицу подправить, а то скажешь потом, что у тебя сто шестьдесят первая очередь. Читать-то умеешь?

― Умею, ― ответила Сима, почувствовав легкую досаду от такого снисходительного вопроса. Она уже в шесть лет умела читать, сама не помнила, как научилась. Помнила только, как однажды папа позвал ее к себе в кабинет, когда там были гости и плавал густой папиросный дым, и сказал, подавая газету: «Ну-ка, прочитай, что здесь написано». Она прочла несколько строчек и получила в награду красивую темно-зеленую с золотом коробку от папирос «Герцеговина Флор». Внутри коробка была выстелена мягкой прозрачной бумагой и вкусно пахла ирисками. Сима хранила в ней фантики от конфет.

А уж теперь-то она легко, без запинки может прочитать любой текст, перевернутый вверх ногами. Ребята сколько раз уж ее проверяли ― и в классе и во дворе. А этот незнакомый человек с сумкой через плечо сомневается, может ли она читать в четвертом классе! Не спутает ли 191 и 161! Сима еще раз посмотрела на свою фиолетовую руку и вдруг вся замерла от страха и жалости. Варежка! У нее осталась только одна нежно-голубая пушистая варежка на левой руке. А на правой? Где она ее потеряла? Было уже довольно светло, и Сима, наклонившись, искала посреди чужих галош и валенок свою вторую варежку. Потом вспомнила, когда она облизывала руку, варежки на ней уже не было.

Старушка под номером 190 потянула Симу за рукав:

― Не забудь, дочка, перекличка на половину второго назначена.

Право же, странная бабушка ― как можно забыть время хлебной переклички, когда в доме нет ни крошки хлеба!

Но где же, когда уронила она варежку, мамин подарок… Почему не пришила тесемки? Даже до вечера не доносила, даже никому не успела показать. Сима со всех ног побежала назад, к дому, надеясь увидеть на снегу голубое пятнышко. Но, увы… И хотя она догадалась, что во всем был виноват Тузик, это от него она сначала закрывалась варежкой, а потом гладила его правой рукой, все равно легче ей от этого не стало.

Учитель Иннокентий Петрович

Проводив Мишку в детский сад, Сима торопилась домой ― не опоздать бы к началу урока. Все в порядке, она успела даже раскрыть настежь двери в квартире, чтобы теплый воздух из нагретой жилой комнаты перемешался с холодным в бывшем папином кабинете. Ребята смогут сегодня снять пальто и руки не замерзнут.

Один за другим пришли Гриша Федорчук, Ваня Волков, Павлик Гринченко, Люся Морозова, Шура Евсеева, Даша Путря ― весь четвертый «Б» ― тринадцать человек ― расселся на диване, стульях и табуретках, разложил на столах и подоконниках тетрадки и книжки, поставил перед собой замерзшие чернильницы-непроливайки.

Когда обе городские школы были заняты ранеными и моряками, родительский комитет принял решение по возможности продолжать занятия в домашних условиях. Мама Симы и Гени отдала в распоряжение школы одну комнату, и каждый день ровно в 9 Нина Георгиевна начинала уроки в четвертом «Б». Отменили только рисование, пение и чистописание. И большую перемену тоже отменили, потому что стала она ни к чему.

Отогреваясь, ребята вели неспешный разговор.

― На станцию эшелон пришел с тяжелоранеными, ― спокойным голосом сказал Ваня.

― А над лесом, за городом видели парашютиста, ― сказал Павлик. ― Кто он, чей ― пока неизвестно. ― Он так нажал на слово «пока», что можно было не сомневаться, завтра ему все уже будет известно.

― А Нина Георгиевна, наверное, не придет, ― вдруг произнесла Люся Морозова, и все почему-то отвели глаза в сторону, и никто не спросил, почему это учительница не придет на урок.

Гриша, самый сильный и рослый мальчик в классе, невзначай, словно ему стало жарко, расстегнул воротник рубашки ― и все увидели под ней полосатый треугольник матросской тельняшки.

― Подарили на память, ― сказал Гриша, прерывая общее восхищенное молчание.

Сима сбегала на кухню, взяла из плетеной корзинки большую морковку (сажали–то ее еще до войны, в счастливое время, а вот убирали уже военной осенью, уже без отца), пожалуй, она успеет съесть ее до прихода учительницы. Она помыла ее под краном, почистила и уже поднесла ко рту, как вдруг дверь отворилась и вошел… Иннокентий, худой, нескладный, никогда не улыбающийся литератор старших классов. Встав, ребята молча, с недоумением смотрели на учителя, ведь они даже не знали его отчества. Сима быстро расстегнула пуговичку на рукаве и спрятала морковку в рукав.

Иннокентий тоже молча прошел через всю комнату к окну, снял и положил на подоконник потрепанное пальто и шапку, растер темно-красные, обветренные руки, подул на них, потом повернулся лицом к классу.

― Дети, Нина Георгиевна сегодня не придет, она больна. Она получила письмо… Вы, наверное, знаете об этом, ― быстрая судорога свела ему лицо, перекосила набок рот и тут же отпустила. ― Ее муж погиб на фронте. Она не может вести уроки и меня попросили заменить ее, хотя я, право же, не знаю, о чем мы будем говорить. Давайте, дети, будем читать. Читать какую-нибудь книгу.

Он оглянулся вокруг и его взгляд упал и цепко остановился на книге, лежащей на большом письменном столе.

― «Дътство и отрочество». Да, вот эту прекрасную книгу мы будем сейчас читать. Кто-нибудь из вас читал ее?

Никто не читал.

― Ну что ж, начну я сам, а вы послушайте.

Бережно, осторожно он открыл обложку, перевернул за верхний уголок несколько страниц.

― Вот, глава первая: «Учитель Карл Иванович». Кстати, ребята, меня зовут Иннокентий Петрович.

«12-го августа 18… г., ровно третий день после дня моего рождения, в который мне минуло десять лет и в который я получил такие чудесные подарки, в 7 часов утра Карл Иванович разбудил меня, ударив над самой моей головой хлопушкой из сахарной бумаги на палке по мухе. Он сделал это так неловко, что задел образок моего ангела, висевший на дубовой спинке кровати, и что убитая муха упала мне прямо на голову. Я высунул нос из-под одеяла, остановил рукою образок, который продолжал качаться, скинул убитую муху на пол и хотя заспанными, но сердитыми глазами окинул Карла Ивановича. Он же в пестром ваточном халате, подпоясанном поясом из той же материи, в красной вязаной ермолке с кисточкой и в мягких козловых сапогах, продолжал ходить около стен, прицеливаться и хлопать…

В то время, как я мысленно выражал свою досаду на Карла Ивановича, он подошел к своей кровати, взглянул на часы, которые висели над нею в шитом бисером башмачке, повесил хлопушку на гвоздик и, как заметно было, в самом приятном расположении духа повернулся к нам.

― Auf, Kinder, auf… es ist Zeit. Die Mutter ist schon im Saal, ― крикнул он добрым немецким голосом…»

Резко стукнул отодвинутый ногой стул. Ваня Волков (он собирался бежать на фронт, и ребята знали его тайну) круто развернулся и вышел из класса. Люся Морозова плакала. В глазах детей светилась враждебность: «добрым немецким голосом» ― какое враньё!

― Мда…, ― Иннокентий Петрович запнулся на полуслове, поднял от книги голову. ― Ребята, эта книга написана очень давно. А издана, то есть напечатана в 1914 году, вот видите цифры, это год издания. А сейчас 1941-й год… И я, пожалуй, не смогу вам объяснить… Сейчас не смогу. Но я уверен, вы сами прочтете эту книгу в 1951 или в 1961 году, когда войны уже не будет, и вы, дети, поймете, что это прекрасная книга. А сейчас откройте тетради, и мы напишем диктант. Я надеюсь, что чернила уже оттаяли.

Сима окунула перо в чернильницу, написала слово «Диктант» и почувствовала, как в рукаве, мешая писать, зашевелилась холодная мокрая морковка.

Иннокентий Петрович перевернул еще несколько страниц и продиктовал первое предложение: «Матушка сидела в гостиной и разливала чай». Предложение это Симе очень понравилось: было оно уютное и теплое. Она быстро и с удовольствием написала слова и в ожидании следующей фразы стала читать газетные строки ― ведь тетради у всех были сшиты из сложенных газет, и чернильные строчки накладывались на типографские. «…Лейтенант Гончаренко дрался, как лев…»

― Одной рукой она придерживала чайник, ― диктовал учитель, ― другою ― кран самовара, из которого вода текла через верх чайника на поднос.

«…Он уничтожил двенадцать гитлеровцев, прежде чем упал сам, сраженный вражеской пулей», ― сообщали перевернутые вверх ногами газетные строки, проступая сквозь фиолетовые чернила.

― Но хотя она смотрела пристально, она не замечала этого…

«Но герой остался жив…» ― с волнением и радостью читала Сима.

Иннокентий Петрович ходил кругами по комнате и диктовал каким-то тусклым, отстраненным голосом, не заглядывая в книгу, которая осталась лежать на столе.

Улучив удобный момент, когда другие ребята еще дописывали предложение, Сима вытащила морковку и хотела потихоньку откусить кончик. Но подумайте сами, как можно морковку откусить потихоньку? Морковь сочно хрустнула, и Сима почувствовала, как за ее спиной мгновенно замерли шаги учителя. Она залилась горячей краской, когда Иннокентий наклонился над ней совсем низко.

― У вас морковка, да? ― Спросил он тихо и голос его оживился и задрожал. ― А я сегодня еще не завтракал… Вы не могли бы дать мне кусочек?

Симу словно током ударило ― она не могла понять то ли оттого, что впервые в жизни к ней обратились на «вы», то ли от самой этой невероятной просьбы. Она раскрыла ладонь и протянула ярко-оранжевую, свежевымытую морковку учителю.

Ребята стали оглядываться. А Иннокентий уже откусил кусок морковки и жевал его у всех на глазах, не пряча слез.

― Спасибо вам, я ничего не ел два дня. Вы извините меня, дети

Никто не смеялся.

Тревожная тишина

― Ну, я пошел, ― сказал Генька, засовывая в карман пальто новенькую, только что сделанную рогатку.

Пока он мастерил из раздвоенной веточки, резинок и суровых ниток свое несложное оружие, Сима поджарила на подсолнечном масле густую золотистую мамалыгу, приготовила горячий темно-коричневый напиток под названием «Фруктовый чай» ― такая этикетка была на большом черном брикете фруктовых отжимок ― и они вдвоем с Генькой пообедали.

Сказать, что семья голодала, было ни в коем случае еще нельзя. Сказочной красоты кружевную вологодскую скатерть, которую стелили на стол только раз в году ― на папин день рождения, мама выменяла на трехлитровую бутыль подсолнечного масла. Светлый шкаф с зеркалом отдала за большую банку меда. Но и мед, и бутыль с маслом были «НЗ» ― неприкосновенным запасом «на черный день». А пока, то есть на каждый день, были скромные запасы овощей ― свеклы, лука, моркови, картофеля, была кукуруза, и дети бегали к соседке тете Кате молоть ее на домашних каменных жерновах. Четыре продовольственные и четыре хлебные карточки ― три детских и одна рабочая ― худо-бедно обеспечивали семью мукой, крупой, повидлом, сахаром, селедкой и главное ― ежедневным пайком хлеба. И все-таки иногда детям так хотелось есть… Тогда они начинали играть:

― Я буду есть пирожное, ― говорила Сима.

― А я котлеты, ― откликался брат.

― А я кисель с молоком…

― А я пирожки с мясом…

― А я, ― говорил Мишка и тут же умолкал, не зная, какими словами выразить свои смутные желания.

Сима чувствовала, что Генька может съесть больше, чем она сама, и поэтому старалась положить ему побольше каши, отрезать потолще ломоть хлеба. Брат был старше ее на полтора года, но учились они в одном классе. Когда он пошел в школу, Симе еще не хватало трех месяцев до семи лет. Оставшись одна, она не находила себе места, ожидая, когда вернется из школы брат, переполненный новостями: то надо было сделать десять одинаковых палочек, то склеить сумку для азбуки, то сшить мешочек для чернильницы. Особенно потрясли ее воображение таинственные десять палочек ― для чего они, что будут с ними делать? И Сима не выдержала ― заплакала, зарыдала горько и обиженно, стала проситься в школу. Она плакала два дня, на третий мама пошла с ней к директору.

― Ну что же, ― сказала женщина-директор, ― отведите ее в класс Пелагеи Константиновны, ― пусть посидит несколько дней.

Пелагея Константиновна оказалась маленькой ласковой старушкой с пышными седыми волосами.

― Отложи, девочка, одну косточку, ― сказала она, кивком указав на огромные, стоящие на полу счеты. У них дома тоже были счеты, только маленькие, настольные.

Сима оглянулась вокруг, посмотрела на пол ― нигде не валялось никаких косточек. Ни от куриной ножки, ни даже от сливы или абрикоса. Пол был чисто вымыт, блестел, никому и в голову не придет бросать на него кости.

― Одну косточку отложи, ― повторила учительница. ― Ну, что же ты? Всего одну.

Сима испугалась, почувствовала, что сейчас заплачет, тем более что ребята стали смеяться над новенькой.

И тут Генька ― он сидел на второй парте ― догадался, в чем дело. Он сложил руки трубочкой и громко зашептал:

― Щёту, одну щёту…, ― так они дома называли эти кругляшки.

― На редкость неразвитая девочка, ― вздохнула учительница и слегка нахмурилась. ― Садись пока на последнюю парту, там есть свободное место.

Сима протянула руку вперед и отложила одну «косточку». И ей сразу стало легко и даже смешно. Смешно ей было и тогда, когда она узнала, для чего нужны десять палочек ― до десяти она хорошо считала без всяких палочек. Вот так они с братом и стали учиться в одном классе.

― Ну, я пошел, ― повторил Генька и плотно натянул на голову шапку-ушанку.

― Не забудь забрать из сада Мишку, а я пойду за хлебом, ― напомнила Сима.

Он молча кивнул и вышел, негромко хлопнув дверью.

Сима подошла к окну и тихонько ахнула ― на розовом кусте, растущем в большом глиняном горшке, распустилась еще одна роза. Теперь их стало две ― нежно-розовых, пушистых, со счастливым запахом лета.

А за окном мягко, бесшумно падали крупные хлопья снега, превращая город: улицы, дома, кусты и деревья ― в белую, чистую, волшебную страну.

«На станцию эшелон пришел с тяжелоранеными», ― вспомнила Сима голос Вани Волкова.

Она вымыла посуду, подмела пол и собралась идти на хлебную перекличку. Времени в запасе было много, и она решила идти вкруговую ― через вокзал.

Уже одевшись, Сима взяла ножницы и аккуратно срезала две розы. Завернув нежные веточки с цветами и зелеными листиками в носовой платок, она спрятала их на груди под пальто.

На станции было непривычно тихо. Как-то мягче, вполголоса перекликались гудки маневровых паровозов; негромко звучали и таяли в морозном воздухе команды диспетчера; приглушенно, едва касаясь железа, стучали молоточки смазчиков вагонов. И снег, как мягкая вата, глушил, вбирая в себя, все многообразие станционных звуков.

Сима сразу увидела этот длинный темно-зеленый состав с большими красными крестами на каждом вагоне. Это ради него город словно ходил на цыпочках, говорил вполголоса, бережно охраняя покой этих вагонов, окруженных тревожной, вязкой тишиной.

Вдоль поезда ходили женщины с корзинками, накрытыми теплыми плотными тряпицами. Они надеялись кого-то угостить пирожками, молоком, яблоками, надеялись о чем-то спросить, что-то узнать ― так и бывало всегда, когда через станцию проходили эшелоны с легкоранеными, когда звучали смех и гармошка, шел оживленный разговор, записывали адреса, проливали слезы, желали доброго здоровья… Здесь все надежды были напрасны. Тяжелым молчанием отвечал поезд на все попытки сближения. Кричать или стучать в окна женщины не смели. Лишь поднимая головы, робко заглядывали туда, вглубь, где виднелись темные одеяла и белые бинты. Торопливо перебегали из вагона в вагон люди в белых халатах, но и к ним никто не смел обращаться с вопросами.

Вдруг Сима увидела, что в одном купе опустилось окно. Было видно, как санитарка или медсестра переворачивала со спины на бок бойца с верхней полки. Женское строгое лицо мелькнуло и исчезло.

― Девочка! ― Симе показалось, что ее окликнул кто-то. Она подошла ближе. Посмотрела на верхнюю полку. Голова ― белый забинтованный шар, и плечи в бинтах, и одна рука. Свободны от перевязки только темные глаза и темные, запекшиеся губы, из которых и шел хриплый голос:

― Девочка!

Она вся устремилась вверх, обратила к нему лицо в немом вопросе: «Что?!»

Здоровая рука вытащила из-под подушки бумажный треугольник, бросила в окно ― белой птицей на белый снег.

― Опусти письмо в почтовый ящик. Поскорее.

― Да, да, сейчас же брошу. Я не потеряю, вы не беспокойтесь… А это, пожалуйста, возьмите. ― И она протянула вверх две розы, чуть не плача оттого, что ее роста не хватает немного. Теперь она знала совершенно точно, что именно для этого раненого бойца принесла она под пальто цветы. Он с трудом, медленно протянул вниз руку, их пальцы встретились ― ее холодные и его горячие, и в этот момент дрогнул воздух от протяжных и тревожно-тоскливых паровозных гудков: воздушная тревога! Раздался, всё нарастая, пронзительный, свистящий, ввинчивающийся во все тело звук летящей к земле бомбы. «Ложись!» ― крикнул раненый, и Сима упала в снег возле вагона.

Перекличка

― Сима, вставай! Что ты тут делаешь? Вставай, Сима!

Ей казалось, что после взрыва не прошло еще и минуты, что она сразу же вскочила на ноги и открыла глаза. Но, открыв глаза, она увидала… Нет, как раз наоборот ― она не увидела темно-зеленого санитарного эшелона. Вместо него на путях стоял обыкновенный товарный состав: большие закрытые вагоны, открытые платформы, темные и светлые цистерны… Со стороны пассажирского вокзала доносились какие-то крики, и, перекрывая их, что-то громко приказывал голос диспетчера. А возле нее стоял и теребил ее за плечо дядя Сережа, смазчик вагонов, их сосед по дому.

Ничего не понимая, Сима опустила руку в карман пальто и вытащила белый треугольник ― письмо, которое ей только что дал раненый боец.

― Дядя Сережа, а где же санитарный?

― Ушел уже. Дали, наконец, ему «зеленый». Спокойно ушел, сверху «ястребки» прикрыли. А гада того зенитки в такое кольцо взяли ― только и успел три бомбы сбросить. Две впустую, за городом, а одна в районе вокзала упала, знать, в санитарный целился ― по крестам на крыше… Ну, ты беги скорей домой, нечего тебе тут делать! И смотри ― осторожней!

Перекличка! ― Вспомнила Сима и побежала к магазину. По дороге она бережно опустила письмо в синий почтовый ящик. Еще издали было видно, как к магазину со всех сторон спешат люди, чтобы восстановить спугнутую, рассеянную воздушной тревогой очередь.

― Девочка, дай мне руку, сам вот никак не выберусь. Поскользнулся, вишь-ты… ― старый маленький дедушка упал в неглубокий дорожный кювет и никак не мог из него вылезти в своих скользких старых калошах, надетых на валенки.

Симе не хотелось подавать руку и тащить этого дедушку. Она оглянулась вокруг, чтобы позвать кого-нибудь взрослого, и вдруг неожиданно прямо перед собой увидела маму. У нее даже голова закружилась от этой неожиданности. По всем правилам мама должна быть на работе. Хлебозавод ― это охраняемый военный объект и дисциплина там очень строгая. А мама почему-то здесь. И вся какая-то, какая-то… смешная. Волосы выбились из-под платка, ватник расстегнут, из-под него видны полы белого халата, а лицо у мамы всё в муке. И прядь волос тоже в муке. И взгляд странный, рассеянный. Вот она тоже увидела Симу и, раскинув руки, сначала запнулась, а потом пошла ей навстречу.

― Где ты была? Где ты была? ― Непривычно резким, не своим голосом повторяла мама.

― Мама! Какая ты смешная, ха-ха-ха. Ка-ка-я, ха-ха-ха, сме-сме-шна-я, ха-ха-ха, ― Сима с ужасом почувствовала, что заикается, захлебывается смехом, но остановиться не в силах. Смех все громче и громче рвался из нее, и люди на улице уже стали оглядываться.

― Пппо-че-му ты так-кая сме-шна-я, мама?

И вдруг мама резко размахнулась и изо всех сил ударила дочку по щеке. Смех оборвался. И обе они бросились друг к другу в объятья и заплакали.

― Ты понимаешь, ― быстро говорила мама, ― все ребята во дворе, и Геня, и Гриша, и Шура, и Даша, а тебя нет… А бомба упала возле вокзала… Я там тоже искала… Меня с работы на полчаса отпустили. Все на месте, а тебя нет…

― Мама, ― спросила Сима, не очень-то понимая, о чем тут беспокоиться: с ней же ничего не случилось, ― ты не знаешь, когда привезут хлеб?

― Уже развозят, ― ответила мама, ― сегодня всем хлеба хватит.

― Потому что курсанты уходят, да, мамочка? Им больше не нужно хлеба?

― Иди, Симочка, ― грустно улыбнулась мама. ― И мне пора. Мишку не обижайте… ― Она плотно запахнула ватник, поправила платок и ушла быстро, не оглядываясь.

Когда Сима подошла к магазину, перекличка уже была в самом разгаре.

― Сорок четвертый! ― Кричал мужчина с большой холщовой сумкой, висящей через плечо на широкой лямке. ― Фамилия?

― Панкратова! ― Откликнулась какая-то женщина и подняла руку, показывая свой номер.

― Сорок пятый!

― Бакаева.

― Сорок шестой… Сорок шестой есть?

― Чикирулькуш, ― глухо произнесла высокая худая старуха с крупными, властными чертами лица.

― Чи…? ― Пытался повторить проверяющий. ― Ладно. Сорок седьмой? Нету? Вычеркиваем. Сорок восьмой?

«Какая необыкновенная фамилия», думала Сима, разглядывая старуху. В их городе она раньше не жила, говорили, что приехала из Николаева к дальним родственникам, а родственники не приняли ее: самим, дескать, тесно. Приютила ее одинокая бедная женщина. Ходили слухи, что эта Чикирулькуш была раньше революционеркой, хоть сама из богатых, знает несколько языков. Сама же старуха держалась замкнуто, ни с кем не разговаривала, вся как бы ушла в себя. Впрочем, это оттого, наверное, что была она почти глухая.

― Шестьдесят пятый?

― Ковалева.

― Ковалева, говоришь? А ну-ка, покажи номер. То-то я заметил, что ты второй раз отмечаешься.

― Так меня ж попросили. Это моя соседка.

― Не знаю никаких соседок, вычеркиваю и все.

― Я тебе вычеркну, черт косой, только попробуй! ― Громко закричала мнимая Ковалева, раскрасневшись и наступая на проверяющего.

― Отстань ты, тьфу…, ― отмахнулся мужчина. ― Шестьдесят шестой! Тоже нет? Вычеркиваю.

Перекличка неслась стремительно вперед. Просто удивительно, сколько людей, встав до света, чтобы занять очередь, теперь не явились отметить свое присутствие. То и дело на выкрики проверяющего никто не откликался, и Сима радовалась, что ее очередь становится все ближе и ближе.

― Девяносто восемь. Фамилия?

― Зотова Надежда.

― А номер покажи, Зотова.

― Да стирала же я целый день, не заметила, как и смылся…

― Смотри, не врешь ли?

― Да ты что говоришь-то? Меня все видели, все знают.

― Сто десятый? Нету? Сто одиннадцать. Нету?

«А где же та старушка номер 190, за которой я, и которая предупреждала, чтобы я не забыла?» ― Подумала Сима и, оглянувшись, увидала вдалеке эту самую бабушку.

Опираясь на палочку, она еле-еле двигалась. «Не успеет!» ― Испугалась Сима и тут же, сорвавшись с места, стремглав побежала навстречу.

― Бабушка, как ваша фамилия? Да, да, фамилия?

― Данилова Лариса Васильевна. Какая же еще у меня фамилия?

Но Сима, не дослушав, уже бежала обратно. И успела вовремя.

― Сто девяносто! ― Охрипшим голосом прокричал мужчина с сумкой. ― Данилова! – Выпалила Сима. ― Вон она подходит, уже близко.

― Близко-близко, — проворчал мужчина, опуская карандаш, уже занесенный над очередной безвестной фамилией. ―– Сто девяносто первый. А, это ты и есть Лаптева? Шибко бегаешь. Так вот, значит, Лаптева, твоя очередь теперь сто десятая, поняла?

― Поняла, ― радостно улыбнулась Сима. Как ловко все получилось, просто здорово! И этот дядька с сумкой вовсе не злой и не сердитый. Теперь можно и погулять немного.

Вдруг из толпы вышел какой-то высокий, худой человек, и с замиранием сердца Сима узнала… Иннокентия Петровича. Он подошел к проверяющему и протянул руку:

― Дайте мне, пожалуйста, список.

― Еще чего! Здесь все правильно.

― Товарищи! Прошу не расходиться, ― громко сказал учитель. ― Так поступать нельзя.

Вокруг поднялся шум:

― Чего нельзя?

― Ишь, нашелся!

― Чего ему надо?

― Все правильно.

Иннокентий Петрович слегка откашлялся:

― Мы с вами, товарищи, вычеркнули из списка почти сто человек. Почему? За что? Только за то, что они не явились, не смогли прийти на хлебную перекличку. Так же нельзя. Вот смотрите…, ― и он вынул из рук оторопевшего проверяющего список очереди. ― Вот зачеркнутая фамилия ― Фокина. Кто знает эту женщину?

― Чего ж не знать, ― откликнулся чей-то голос. ― Проводница она. С утра заняла очередь и в рейс до вечера, детей малых бросила.

― Штейнберг. Кто знает?

― Врачиха наша. В больнице сейчас на дежурстве.

― Арсланова?

― Санитарка в госпитале. На круглосуточной.

― Медведева?

― На стекольном заводе грузчица ― бутылки-зажигалки делает.

― Ляшенко?

― Похоронку получила, лежит без памяти…

― Хватит! ― Вдруг глухо, но достаточно громко сказала старуха Чикирулькуш. Она «отклеилась» от стены магазина и встала рядом с учителем. ― Вы совершенно правы. Это подло, то, что здесь происходит.

Толпа взорвалась, вскинулась, зашумела, загудела враждебно вокруг этих двух пожилых людей, а они, бедно одетые, голодные, но смелые и решительные стояли рядом и не отвечали на злобные, ругательные выкрики. Как ни в чем ни бывало, Иннокентий Петрович, помолчав немного, продолжал:

― Вы сами видите, товарищи, кого мы вычеркнули из списка, да еще и радуемся этому. Будем же людьми в этих трудных обстоятельствах…

«Радуемся…» Это про нее он сказал, это она только что больше всех радовалась ― подумала Сима.

Очередь раскололась на два лагеря, но Сима уже твердо сделала свой выбор. Она шагнула вперед и встала рядом с Иннокентием Петровичем.

Обед по-королевски

― Едет! Едет! Хлеб везут! ― раздалось сразу несколько голосов, и все обернулись в ту сторону, откуда показалась лошадь, запряженная в телегу, шагавший рядом на деревянной ноге кучер с кнутом и немолодая уже, сурового вида продавщица Нюрка, то есть Анна Захаровна. Полное имя было бы ей больше к лицу, но полгорода по привычке звало ее Нюркой.

Открыв ставни и сняв замок с голубой двери, Нюрка прошла вглубь магазина и, взяв маленький веник, принялась сметать пыль и крошки с пустого прилавка и таких же пустых полок.

Кучер дядя Гриша, поскрипывая деревяшкой, привязал лошадь к столбу, обошел вокруг телеги и широко распахнул дверцы хлебного фургона, выкрашенного темно-зеленой, «железнодорожной» краской. Густое облако невообразимо вкусного, теплого, сытного запаха поплыло над людьми, смягчая, разглаживая хмурые, замкнутые еще минуту назад лица.

Человек десять встали цепочкой от фургона до прилавка и под наблюдением дяди Гриши, под молчаливым, строгим контролем десятков пар глаз передавали из рук в руки горячие буханки хлеба. Нюрка споро и быстро заполняла ими полки.

Сима попыталась было тоже пристроиться в цепочку, но ее не приняли:

― Устанешь, девочка, иди лучше погуляй. Без тебя управимся.

Она в самом деле почувствовала, что устала и замерзла, и побежала домой.

Дома был гость. Ваня Волков. У порога стояли две пары грубых кирзовых сапог, а их хозяева Геня и Ваня играли за большим столом посреди комнаты в шахматы. А на маленьком столике возле печки лежали семь пушистых комочков, семь воробьев, лапками вверх, подстреленных мальчишками из рогаток. Она сразу поняла, что это рыцарский подарок ей ко дню рождения.

― Свари суп, ― сказал Геня.

― Королева! ― сказал Ваня и поставил белую пешку на последнюю горизонталь.

«Свари суп, королева!» ― Повторила про себя Сима. А что? Разве она не может быть сегодня королевой? И ей очень захотелось посмотреться в зеркало. Темная челка над бровями, большие серые глаза, румяные с мороза щеки, старенький, заштопанный свитер, руки в цыпках. А сейчас вот королева сварит своим рыцарям настоящий королевский обед из этих охотничьих трофеев. И отчего же не считать этих воробьев куропатками, теми самыми, которых Кот в сапогах принес королю в подарок?

― Вари, пока свет есть, ― снова сказал Генька. Он терпеть не мог, когда сестра начинала вертеться перед зеркалом.

Электричество включали на три часа в день, два из них уже прошли. Сима поставила кастрюльку с водой на электроплитку, быстро ощипала тушки и поразилась: такие крохотные-прекрохотные кусочки синего цвета лежали перед ней на разделочной доске. Она бросила их в кипящую воду, добавила две морковки, луковицу, нарезала кубиками картошку. А хлеб? Как же без хлеба?

Словно услышав ее мысли, Ваня встал из-за стола, вынул из кармана какой-то сверток, развернул белую тряпицу и подал Симе большой поджаристый сухарь:

― На, возьми, это к супу.

Она догадалась: сухарь был из «фронтового запаса» Вани Волкова.

Через полчаса Сима разлила суп в три тарелки, разделила сухарь на три части, дала всем по ложке. По лицам мальчишек она поняла: что-то не так. Поднесла ложку ко рту, обжигаясь, попробовала – ну, конечно, ни капли соли! «Когда ты, наконец, перестанешь быть такой рассеянной!» ― послышался ей голос мамы. Вот так королева!

Торт-мороженое

У самого входа в магазин, там, где было начало очереди, она взбухала плотным темным скоплением людей. Оттуда слышались возбужденные голоса, крики, то и дело вспыхивала перебранка. Кто-то доказывал, умолял, требовал пропустить его без очереди, кто-то прорывался силой через «заградительный кордон» чьих-то сцепленных рук. Дальше, там, где очередь змеилась длинным хвостом, оборачиваясь вокруг магазина, было гораздо спокойнее. Но и здесь стояли тесно, плотно друг к другу. И если кто-то выходил, отлучался из очереди, она тут же подтягивалась, сжималась пружиной, и требовалось немало усилий, чтобы снова, постепенно, сантиметр за сантиметром втиснуться на прежнее место.

Уже стемнело, по-зимнему рано, в магазине зажгли свечи, закрыли ставни. Падая с ног от усталости, Анна Захаровна еле ворочала большими неуклюжими ножницами, отрезая талоны на хлебных карточках. Уже несколько раз она решительно бросала ножницы на прилавок: «Всё, больше не могу! Магазин давно закрыт!» И каждый раз возникал короткий стихийный митинг, звучали призывы к сознательности, требования не шуметь, просьбы, уговоры. И она снова брала в руки то нож, то ножницы.

Сима вышла из магазина, держа в руках буханку хлеба. Плетеную корзинку она, конечно же, забыла дома, да и странно было бы нести свежий хлеб в корзинке, не ощущая в руках его почти живой, податливой упругости. Был еще небольшой довесок. Когда хлеб покупал Генька, довеска никогда не было, вернее, брат был не в силах донести его до дому, частенько и буханка была общипана с боков. Сима, испытывая силу воли, решила, что она-то уж не тронет довеска, принесет домой, и они по честному разделят хлеб на равные доли. Пока она так думала, рука ее сама собой отломила мягкую шершавую корочку и положила в рот.

― Ну, ладно, ― спохватилась Сима, ― я буду сосать ее до самого дома. ― И она не спеша пошла по темной, но и в темноте до мелочей знакомой улице. Прекрасная музыка звучала в ее душе ― она, Сима, молодец, она отстояла такую длинную, такую долгую очередь, зато мама будет спокойна и рада, что дети с хлебом. И тот раненый боец обязательно выздоровеет и его письмо дойдет по адресу, а муж Нины Георгиевны, может быть, окажется жив, а от папы завтра, наверное, обязательно будет письмо… Да, прекрасная музыка определенно звучала, звучала на самом деле и наяву. Сима остановилась. Ни огонька, ни искры не было видно в наглухо затемненных окнах школы, но это там играл оркестр, оттуда лились плавные волны тревожного, грустного вальса и кружились, кружились над школой, над улицей, над кончающимся детством девочки Симы, и тень какой-то иной, неведомой жизни коснулась ее грустной памятью о том, чего еще не было. И высоко в небе загорались звезды печальной судьбы мальчиков-курсантов, которым война отпускала еще несколько дней жизни…

Малиновым жаром светилась натопленная буржуйка. Колыхался над баночкой с керосином красно-желтый язычок коптилки. Опустела сковородка с жареной картошкой. Трое детей сидели вокруг стола и ждали маму, тайно надеясь, что она принесет к ужину чего-нибудь сладкого. Продовольственные карточки мама носила с собой, и сахарные талоны за месяц ― дети это знали ― еще не были отоварены. Она пришла замерзшая, вся в снегу. Сначала, еще не развязав платка, не сняв ватника ― общий, вопрошающий взгляд: как тут у вас, все ли в порядке? Ведь она ушла из дому сто лет назад… Убедившись, что все в порядке и с детьми ничего не стряслось, она вынула из кармана и подала Симе кулек конфет.

― Лимончики! ― Закричали все разом.

А Сима уже ставила на стол глубокую тарелку с горячим «королевским» супом, мелкую ― с картошкой и кружку с фруктовым чаем.

― Мама, садись скорее!

Ярко-желтые «лимончики» быстро отогрелись и начали подтаивать, превращаясь в липкую бесформенную массу. Как же их есть? Сима взяла из буфета красивую фарфоровую вазочку, выскочила без пальто на мороз, зачерпнула из сугроба полную вазочку пушистого белого снега. Перемешанный с конфетами, снег стал сладким и желтым ― получился замечательный лимонный торт-мороженое. И дети ели его ложками. А мама погладила Симу по голове и сказала:

― С днем рождения, доченька!

Глава вторая

Черный день

Прощай, милый дом!

В этот день так ярко светило утреннее солнце. Так жарко пылала печь. Такие сдобные, сладкие запахи растекались из кухни по всей квартире! Раскрасневшаяся от жары мама раскатывала деревянной скалкой тугое тесто.

― Как хорошо, что ты уже встала, Симочка, ― сказала мама. ― Помоги мне. Сима согласно кивнула и оглянулась вокруг. На столе стояла пустая крутобокая банка из-под меда. Та самая банка, за которую они отдали светлый шкаф с большим зеркалом. А на полу стояла тоже пустая трехлитровая бутыль из-под масла. Это масло они выменяли на сказочной красоты кружевную вологодскую скатерть, которую стелили на стол только раз в году ― на папин день рождения. И мед, и масло были НЗ. Неприкосновенный запас.

― Мама, что, уже наступил черный день? ― Догадалась Сима.

― Наступил, ― устало улыбнулась мама и протянула Симе стакан, а себе взяла чашку. Вместе они быстро вырезали из теста круглые лепешки, укладывали на противень и отправляли в духовку. Лепешки пышно поднимались, румянились и так вкусно пахли медом и маслом.

Еще накануне мама приготовила три плотные, полотняные наволочки ― две среднего размера и одну маленькую ― и к каждой пришила широкие лямки. Получились заплечные мешки. Теперь в эти наволочки-сумки они насыпали душистые медовые пряники, и мама приладила их детям на спину. Самая большая и тяжелая досталась Гене, поменьше Симе, а самая маленькая ― маленькому Мишке.

― Детки, ― сказала мама, ― может случиться так, что мы потеряем друг друга, поэтому у каждого должен быть запас еды. Эти пряники не черствеют, не сохнут, не портятся, они целый месяц будут мягкими и вкусными. А теперь, мои дорогие, нам надо торопиться. Давайте присядем на дорогу. ― И мама села на стул, взяв Мишку на руки. Он улыбался, держа в руках откусанный сладкий пряник.

Сима и Геня в последний раз, прощаясь, смотрели на высокие, от пола до потолка, книжные полки, на любимый детский сервиз «Три поросенка», подарок дедушки, на рычащих львов, украшающих спинку кожаного дивана, на уютный оранжевый абажур с кистями, на умолкнувший патефон…

― Мама, а мы ничего с собой не возьмем?

― Ничего… Только вашу одежду.

Они вышли из дому, не оглядываясь, пересекли двор и уже через несколько минут слились с густым людским потоком, движущимся по шоссе в одном направлении. Через пять минут после их ухода по лестнице стремительно взбежал какой-то военный, толкнул незапертую дверь и вошел в квартиру. Там никого не было, а под окном уже нетерпеливо и требовательно сигналила машина. Так же стремительно лейтенант сбежал вниз по лестнице.

Счастливая встреча

Симе казалось, что они идут быстро, но почему-то их то и дело обгоняли другие люди. Некоторые на краткий миг задерживали взгляд на уставшей женщине с тремя детьми и торопливо продолжали свой путь в неизвестность. Солнце стояло уже довольно высоко, когда позади послышались автомобильные гудки, требуя уступить дорогу. Людской поток прижался к краю дороги, пропуская военную автоколонну ― девять больших, мощных машин, никогда прежде в этих краях невиданных. Всезнающие мальчишки не могли скрыть свой восторг и осведомленность:

― Студебеккеры!

― Новенькие!

― Американские!

― Тягачи!

― А колеса какие!

― По любой дороге пройдут!

Неожиданно одна машина сбавила ход и остановилась, заградив остальным дорогу.

― Рая! Генька! Симочка! Мишка! ― Закричал кто-то и из высокой кабины студебеккера выпрыгнул и кинулся к ним военный. – Я же забежал за вами. Командир дал разрешение. Я прибегаю, а вас уже нет. Скорее. Забирайтесь в кузов.

Даже не успев обнять папу, они мигом оказались в кузове, и машины тронулись. После яркого солнца под плотным брезентом, натянутым на высокий железный каркас, было почти темно. Тихо и спокойно. Вдоль бортов тянулись лавочки. На них можно было сесть и даже лечь. Мама закрыла глаза и сразу же уснула. Потом уснул Мишка. Стали слипаться глаза и у Симы и у Геньки. Они задремали и не заметили, как мощные машины съехали с широкого шоссе прямо на зеленое поле и остановились полукругом неподалеку от одинокого степного колодца. Их разбудили громкие мужские голоса:

― Привал!

― Перекур!

― Обед!

― Техосмотр!

Возле их машины собрались красноармейцы, водители студебеккеров. Здоровались, знакомились, удивлялись невероятному совпадению ― маршрут колонны проходил через город, в котором как раз и жила семья их лейтенанта.

Подошел командир с тремя кубиками в петлицах гимнастерки, поздоровался и сказал, что семье лейтенанта Лаптева выделяется на обед банка тушенки. А неподалеку манило к себе проголодавшихся людей большое, уже тронутое осенней желтизной, картофельное поле. Тушенка с картошкой! Что может быть вкуснее! Мама вместе с добровольными помощниками варила на костре общий обед в большой походной кастрюле, и дым костра смешивался с ароматом тушенки. Неожиданно на огонек подошел парнишка лет пятнадцати.

― Можно мне с вами? Хлеб у меня свой… И молоко вот. ― Он аккуратно поставил на землю ведро с молоком.

«Можно, конечно, можно. Обязательно. Ну, пожалуйста! Посмотрите, как ему хочется быть с нами», ― беззвучно, про себя повторяла Сима и обрадовалась, когда ее невысказанное желание тут же исполнилось.

Пастух Вася

Вася ― так его звали ― выполнял очень важное государственное задание. Даже не задание, а Приказ Верховного Главнокомандующего ― ничего не оставлять врагу: взрывать мосты и рельсы, вывозить в тыл заводы и фабрики, угонять скот, прятать продукты. Председатель колхоза вызвал к себе деревенского пастуха:

― Вот что, Василий, мал ты еще для такого дела, но больше поручить некому. Значит, даем мы тебе пятнадцать самых лучших колхозных коров, наших рекордсменок, обязан ты их сохранить живыми и здоровыми, увести в тыл и сдать под расписку моему другу Николаю Павловичу, тоже председателю колхоза. Я вот тут тебе документ выписал, что, значит, выполняешь ты важное государственное задание. Справишься? ― и председатель обнял Васю за плечи, а потом крепко пожал ему руку.

― Ну, и как? Справляешься? ― Улыбнулась мама, подавая Васе котелок с горячей едой.

― Справляюсь, чего уж…, ― серьезно сказал Вася, ― еще два дня и будем на месте.

Рассказ отца, лейтенанта Красной армии

Марка Федоровича Лаптева

Последняя порция из большой кастрюли досталась отцу, и теперь вся счастливая семья сидела на теплой земле у потухшего костра и мирно беседовала. Сима с Генькой не сводили с отца глаз и слушали, о чем говорят папа и мама.

― Ведь броня на тебя пришла буквально через три дня после твоего ухода, ― сказала мама. ― Ты мог вернуться.

― Я знаю, ― сказал папа. ― Но я отказался. Инженеры нужны и в армии. Вот эти новые машины поручены мне, я обязан сопровождать их до пункта назначения. С утра до вечера за ними присматриваю. Потому и к обеду позже всех пришел, ― улыбнулся папа.

― Кстати, я почистила твои сапоги, у них такой странный, какой-то цветочный запах.

― Запах роз.

― Каких роз? О чем ты?

― О розах. Наша часть довольно быстро отступала под натиском фашистов. Однажды где-то под Ростовом, в Сальских степях набрели мы на завод розового масла. Выполняя приказ ничего не оставлять врагу, открыли большой бидон с маслом ― а это драгоценная, на вес золота, душистая продукция, это не один миллион роз, это тяжелый труд сборщиц розовых лепестков. Но приказ есть приказ, и бойцы и командиры, ничего не подозревая, макали в бидон какие-то тряпки и до блеска начищали розовым маслом свои покрытые степной пылью сапоги. Спохватились, да уж поздно было, сапоги ведь не выбросишь. Люди стали задыхаться, в обморок падали. И долго еще тяжелый, одуряющий запах роз, смешанный с запахом сухой дорожной пыли, сопровождал воинскую часть на марше, мешал дышать. Вот и до сих пор не выветрился.

― Да, ― задумчиво сказала мама, ― сапоги с розовым маслом, вологодские кружева с маслом подсолнечным, «синие мечи» ― за буханку хлеба. Невозможное стало возможным. Все смешалось…

― «в доме Облонских», ― продолжил папа, и они с мамой чему-то улыбнулись.

«Интересно, какие такие синие мечи?» ― подумала Сима, но спрашивать не стала, она спросит завтра. Сегодня уже было так много огромных, важных событий, так много они узнали, увидели, пережили. Но день совсем еще не кончился. Только усталое солнце катилось по небу уже не вверх, а вниз, и свежий ветерок принес предвечернюю прохладу.

Воздух!

― Тихо! ― Отец вдруг поднялся с земли и стал смотреть куда-то вдаль. Далекое жужжание, быстро нарастая, превращалось в гул мотора.

― Мессершмит, ― тихо произнес папа.

И тут же послышались громкие команды:

― Воздух!

― В поле!

― Врассыпную!

― Скорей в машину, ― крикнула мама, хватая в охапку Мишку.

― Ни в коем случае! ― приказал папа. ― Лечь на землю и не шевелиться. И подальше друг от друга. Подальше!

Огромный самолет-чудовище со свастикой на крыльях летел прямо на них. Все вжались в землю. И только глупые рыжие буренки, не понимающие языка войны, не выполнили команды. По ним и ударила с неба первая пулеметная очередь. Одна за другой коровы как-то неловко падали под железным дождем, и кровь, и молоко ручейками текли на траву. Не прячась, встав во весь рост, Вася бегал от одной убитой коровы к другой:

― Манька! Зорька! Красотка! Звездочка! Что же вы?! Зачем?!

А «мессершмит», сделав круг, вернулся и на бреющем полете расстрелял всех до одной Васиных коров. По лицу юного пастуха градом катились слезы, голова была запрокинута назад и вверх, волосы на голове стояли дыбом, рот широко открыт. В руках у мальчишки был длинный пастуший кнут и этим кнутом он жестко и яростно рассекал воздух, словно хотел достать самолет и сбить свастику с его крыльев. Васю окружили, успокаивали, держали за дрожащие плечи. А он, как безумный, вырывался и кричал:

― Дайте мне справку! Дайте мне справку! ― Кричал он, хватая за рукав гимнастерки начальника автоколонны. — Я не виноват. Я их всех сберег, всех до одной… А он…,― и Вася снова полоснул кнутом по синему небу.

Потрясенных, испуганных детей мама унесла в машину, уложила и велела спать. Мишка послушался, а Сима и Генька изо всех сил старались понять обрывки странных фраз, доносившихся через брезентовые «стены»:

― А ведь, пожалуй, они-то нас и спасли…

― Задерживаемся на два часа…

― Надо заготовить слонину…

«Какую такую слонину, где они взяли слонов? Ведь слоны водятся только в Африке», подумала Сима засыпая.

На свежем степном воздухе дети спали долго и крепко, они не слышали, как на рассвете колонна снова тронулась в путь, не знали, что город, в котором они жили и учились в школе, уже захвачен врагами.

Глава третья

Сумгаит

Дети проснулись одновременно. Прислушались. Не стучали колеса по рельсам. Не гудели паровозы, было очень тихо. Стараясь не разбудить Мишку, они выбрались из палатки. В глаза ударило яркое солнце. Мама сидела на ящике из-под патронов и что-то шила. А за ее спиной раскинулось бескрайнее голубое море. Издав победный клич, полный изумления и радости, дети помчались вдоль берега, а волны гнались за ними, слизывая с песка ребячьи следы. На обратном пути они шли не торопясь, и зоркие глаза сразу же увидели два танка, невдалеке от них свою палатку, походную кухню и группу красноармейцев, которые смотрели на них и смеялись. Получалось, что в такое замечательное утро всем было весело, и дети вопросительно посмотрели на маму.

― Да, ― улыбнулась им мама, ― вы проспали всё на свете. Папа довез к месту назначения колонну студебеккеров и тут же получил приказ сопровождать на фронт колонну отремонтированных танков. Они уже в пути, а нас через три дня отвезут в город Баку. Там живет папин младший брат, ваш дядя Лёва. Когда-то он жил у нас, папа помог ему выучиться на машиниста электровоза, ну да вы об этом не помните…

С утра, до вечера исследуя морские глубины и жаркие пустыни, Сима и Геня неожиданно обнаружили еще одно чудо. Прямо на земле лежали маленькие желтые дыни, полосатые арбузы, зеленые огурцы, оранжевые тыквы.

― Какой большой огород! ― воскликнула Сима.

― Это не огород, а бахча, ― сказал Геня. ― Вот завтра увидишь, как быстро они растут, не по дням, а по часам.

―- А что это? ― спросила Сима.

Она наклонилась и взяла в руки бледно-зеленый плод похожий на красивую тарелочку или вазочку с волнистыми краями.

― Сейчас посмотрим, ― сказал Геня.

И тоже взял одну «тарелочку». Плети вслед за детскими руками потянулись вверх, что-то хрустнуло, плети упали, а твердые непонятные плоды остались в руках.

― Мама, вот, посмотри!

У мамы сделалось испуганное лицо.

― Где? Где вы это взяли? ― Воскликнула она. ― Это же патиссоны!

― Патифоны? Там еще остались, ― пытались оправдываться дети, хотя уже и сами догадались, что они сделали что-то не так.

― Это же чужой огород! Как вы посмели…

От возмущения мама не находила понятных ее детям слов. ― Что подумает о нас хозяин огорода.

― Какой хозяин? Там нет никого.

― Он живет вон там, ― и мама показала рукой на очень маленький, стоящий вдалеке домик.

Домик был такой маленький, с покосившейся крышей, и стоял так далеко от моря, что дети просто не обратили на него никакого внимания.

 Они отнесли «патифоны» на огород и приставили их к стеблям, словно так и было.

Наступило время обеда, звякнул колокольчик походной кухни. Мама подождала, пока все красноармейцы получили обед, поговорила с ними, пошутила, посмеялась, потом подала свой котелок. Повар наполнил его доверху белой рассыпчатой рисовой кашей. Когда мама вернулась, возле палатки стоял высокий старик с большой палкой и, глядя на него и на палку, Мишка испуганно жался к старшим детям. Лицо незнакомца, коричневое, в глубоких складках было загадочным, глаза из-под темных бровей смотрели печально и мудро. Он поздоровался на непонятном языке, но было понятно, что он здоровается. Мама пригласила его присесть на их единственную табуретку. Но старик остался стоять и показал маме два патиссона. Те самые. Мама вспыхнула, прижала руки к груди, стала извиняться. Дети стояли тут же рядышком и чувствовали себя не самым лучшим образом.

Старик начал говорить, слова были незнакомые, изредка, вплетаясь в чужую речь, звучали и русские слова, но все было понятно. Старик говорил, что это его огород, что очень трудно вырастить эти овощи, что он знает каждый арбуз, дыню, тыкву и он сразу заметил, что патиссоны сорваны на два дня раньше времени. И если бы спросили его разрешения, он бы так не огорчался…

Каша тем временем начала остывать. Первую тарелку мама подала гостю. Он не взял. Мама видела, что рис ему нравится. Но почему он не берет?

― Почему вы отказываетесь? Я от чистого сердца. Пожалуйста…

Старик протянул вперед сухую коричневую руку и провел пальцем невидимую линию по середине котелка. Мама поняла. Ведь речь шла не о тарелке каши, пусть даже такой вкусной, как рисовая, сваренная в походной солдатской кухне. Гость пришел с важным дипломатическим визитом, переговоры прошли успешно, стороны поняли друг друга. И теперь он может принять половину еды. Ровно половину, в знак того, что мир заключен. Не только мама, но и Геня с Симой сразу и на всю жизнь поняли, как важен и справедлив закон гостеприимства. Мама с легким поклоном протянула гостю половину каши вместе со старым, заслуженным котелком. Старик принял богатый дар и стал прощаться.

― Скажите, ― спросила мама, ― как называется это, такое пустынное, такое красивое место?

― Сумгаит, ― ответил старик.

Вклеенная страница

Читатели, может быть, заметили, что глава «Сумгаит» оказалась короче других глав повести. Произошло это оттого, что автор удалил из написанного текста отрывок, который показался ему слишком жестоким для детского чтения. Но потом, когда тираж был уже отпечатан, я решила, что не права. Если такой эпизод случился в жизни, пусть он присутствует и в повести. Так и появилась эта вклеенная страница, как продолжение главы третьей.

Было теплое, еще нежаркое раннее утро. Спокойное море. Тишина. Даже два танка показались детям мирными, зарывшимися в песок и задремавшими бегемотами. Геня и Сима знали, что их папа, старший лейтенант Лаптев, не взял эти два танка в свою фронтовую колонну, потому что отремонтированы они были в спешке и не до конца. Со дня на день их снова отвезут на завод. Заодно и их с мамой и маленьким Мишкой прихватят.

― Завтракать! ― Оповестил свою «танковую бригаду» повар Николай Иванович. Он от души наполнял солдатские котелки густой крупной «шрапнелью», пожалуй, самой скучной из всех солдатских каш.

― Рыбки бы наловить к обеду, ― почесал в затылке молодой красноармеец, которого дети звали просто Саша. Саша-простокваша.

― Уха свежая, с перцем. Хорошо! ― Потянул носом дядя Дима. ― Есть у тебя перец, Николай?

― И перец найдется, и лавровый лист, и соль. Только вот «топора» не хватает.

Все засмеялись, вспомнив старую сказку про хитроумного солдата, который варил суп из топора.

― Здесь, в море, и «топор» плавает, да как его возьмешь без удочки? ― Вздохнул Толя Белов.

― А что? ― Вдруг сообразил веселый и находчивый Гриша. ― Пальнуть раз и порядок ― обед готов!

― Пальнуть! Ишь чего придумал. Танк ― это тебе не винтовка.

― А ну-ка, дети, не вертитесь тут! Бегите скорее к маме.

Отбежав подальше, они оглянулись и увидели, что на одном из танков поднялась крышка люка, и кто-то проскользнул внутрь.

― Жарко!! ― Донесся чей-то голос.

― Дети, ко мне! – Сказала мама и крепко прижала к себе всех троих.

Выстрел прозвучал громко и коротко. Распарывая тугой воздух, со свистом пронесся снаряд. В том месте, где он ушел под воду, волна поднялась высокой круглой шапкой, потом взбурлила грозно, протестующе и постепенно осела, превращаясь в медленный круговорот. Поднимаясь из глубины кругами, вода выносила на поверхность моря … мертвую рыбу. Разорванные в клочья, раздувшиеся, с вывалившимися наружу внутренностями рыбьи тушки густой массой мерно покачивались на воде. Большие и маленькие, светлые и темные. И люди на берегу молча смотрели на свой страшный улов. Никто не полез в воду. Никто не пошел собирать «урожай».

Глава четвертая

На морском берегу

«Здравствуйте это мы…»

Мама и трое детей поднялись по трем каменным ступенькам и постучали в запертые двери. Им открыла невысокая женщина с большим животом.

― Здравствуйте, ― сказала мама. ― Вы Аня. А это мы. Вам писал Марк Федорович?

― Проходите, ― слабо и даже растерянно улыбнулась женщина. ― Проходите, дети. Устали с дороги?

― А где же Лева?

― Лев Федорович днями и ночами на работе. И спит там. Очень трудный участок. Там подъем крутой, паровозу не всегда по силам. Тяжелые составы только электровоз тянет. Но как раз сегодня выходной у мужа. Вот обед готовлю. На всех хватит. ― И Аня улыбнулась, наконец, доброй улыбкой.

― Скоро? ― Мама кивнула на её живот.

― Со дня на день ждем.

― И мы не к месту…, ―прошептала мама, но Аня услышала.

― Да как сказать… Пообедаем все вместе. Будем рады. Вот только куда я вас положу? Вы не сердитесь. Сами видите: две маленькие комнаты. Там спальня, а здесь родственники мои, две женщины, такие же, как вы, эвакуированные.

Пришел дядя Лева, такой усталый, даже не узнал маму. Поздоровался будто с кем-то незнакомым и пошел спать.

Тетя Аня расстроилась: вот и поесть сил нету.

Пройдет много-много лет, и однажды к ним в гости, посмотреть Москву, приедет симпатичная девушка Люба. Девушка, которая знать ничего не знала о той прохладной осенней ночи, которую когда-то мама и трое её детей провели на улице незнакомого города. И они тоже ничего не стали Любе рассказывать. Всем было трудно в то время.

Зейнаб-ханум

В эвакопункте их зарегистрировали, то есть записали имя отчество и фамилию, сколько лет, откуда они прибыли. Мама ― Рахиль Львовна Каган, родом из города Николаева. Трое детей, муж на фронте. Выдали талоны на продукты, в баню и записали в очередь на пароход в город Красноводск. Очередь, объяснили, подойдет через полтора месяца. А пока идите в порт и ищите себе место. Ищите себе место ― это звучало таинственно и загадочно. Сима и Геня переглянулись: уж они-то быстро найдут это место.

Почувствовав внимание и заботу, беженцы воспрянули духом, обрели новые силы и отправились в порт Баку.

― Моя дорогая, я вижу, как сильно вы устали. С детьми… ― Встретила их в бакинском порту женщина в черной кружевной накидке на голове. Большие карие глаза лучились добротой и сочувствием. ― Мы найдем сейчас для вас хорошее место.

― Мы поможем, ― неуверенно произнесла Сима.

― Нет, мои дорогие, без меня вы тут ничего не найдете, только заблудитесь. Лабиринт знаете? Зайдеш и не выйдеш, ― она не произносила мягкий знак, но про лабиринт все было понятно.

Насколько хватало глаз, все пространство перед ними было плотно заполнено эвакуированными. Люди лежали, сидели, спали, ходили, плакали, разговаривали, и от их разнообразных движений вздымалось волнами и опадало, засыпало и пробуждалось, молчало и шумело беспокойное «море житейское». Продольные и поперечные дорожки, посыпанные белым песком и ракушками, вносили некоторый порядок, разделяя огромное пространство на квадраты поменьше. По одной из таких дорожек тетя Зейнаб-ханум привела их к цели первого путешествия.

Недалеко от берега моря был раскинут военно-полевой передвижной госпиталь. Большая брезентовая палатка крепилась от ветров и непогоды мощными растяжками. Между растяжками и брезентовыми стенами было пустое пространство.

― Но туда нельзя, там запретная зона. ― Сказала Зейнаб-ханум. ― Я расположу вас рядом, у вас будет защита от ветра и соседи будут только с одной стороны, а не с четырех. И вы никому мешать не будете. Только тихо. Там, ― она показала пальцем на тёмно-зелёную брезентовую стену, ― там лежат очень больные, тяжелораненые летчики, танкисты, командиры красной армии. По мере возможности, их вывозят для лечения в глубокий тыл.

Используя уже приобретенный опыт походной жизни, семья из мамы и трех детей быстро обжила предоставленный кусочек теплого асфальта. Прежде всего, они выспались на свежем морском воздухе. Утром мама осталась с Мишкой, а старшие дети отправились в разведку. Надо было установить, где можно было получить хлеб и сахар, где можно найти холодную воду, а где кипяток, где дают горячий суп. С поставленной задачей опытные разведчики справились отлично.

― Да вы у меня уже совсем взрослые, ― похвалила мама. И они с ней согласились. Теперь она могла всегда на них рассчитывать. Пусть она будет с младшим их братом, а они сделают все остальное. Только в море купаться не советовали, предупреждали, запрещали различные поставленные на берегу плакаты.

Корзина с виноградом

На рассвете, когда было еще темно, бесшумной тенью появлялась женщина с корзиной, полной свежих виноградных гроздьев. Она быстро раздавала их всем, кто не спал, кто протягивал в темноте руки. И так же быстро, словно торопилась куда-то, исчезала. Советская Республика Азербайджан вместе со всей страной протянула руку помощи тысячам и тысячам людей, покинувших свои дома и собравшихся здесь. Но были еще и простые, скромные люди, которые старались по-своему помочь беженцам. Днем приходили женщины с горячими лепешками, с орехами, сухими фруктами. С корзиной винограда.

«Пропал мальчик Миша»

Днем то там, то тут вспыхивали, словно сухой хворост, всякие слухи и предсказания. Говорили, что Второй фронт откроется послезавтра, что из Красноводска столько же людей возвращается, сколько туда едет, что на другом берегу моря притаилась и поджидает всех голодная смерть, что пролетел американский самолет, что сахар теперь будет коричневый, а платья и рубашки бумажные… Вдобавок ко всему неожиданно пропал Мишка. Вот только что спал на этом месте, и вот его нет. Никто ничего не видел. Мама застыла, держась руками за голову. Геня и Сима словно стрелы, выпущенные из лука, помчались по исхоженным дорожкам и тропинкам в поисках младшего брата. «Пропал мальчик Миша, три года, волосы светлые, глаза серые, хорошо разговаривает, знает свое имя. Одет в синие штанишки и голубую рубашечку. Просим всех помочь найти мальчика…» Пропал мальчик… Пропал…

Два часа прожили в тревоге. Вдоль берега моря ходили милиционеры, присматриваясь к маленьким мальчикам.

― Чей это ребенок!? ― Неожиданно, словно гром среди ясного неба, раздался возмущенный женский голос. ― Как он здесь оказался?

Что уж там Мишке приснилось, неизвестно, но, не просыпаясь, он тихонечко, как, впрочем, многие дети, пополз вперед, в запретную зону, под брезентовый полог походного госпиталя и оказался под кроватью раненого летчика. Там, никем незамеченный, он хорошо выспался, выполз из-под кровати, и тут это чудо-юдо увидела медсестра. На короткое время Мишка стал известной личностью, люди приходили смотреть на него, а вся история послужила еще одной приятной темой для бесчисленных слухов и разговоров.

Голубая лента в темных волосах

В очереди за супом у Симы был номер 500. Самый последний на сегодня. Ждать не так долго, потому что половина очереди уже прошла, а раздатчица, высокая полная тётя Тома, работала так споро и весело, что очередь быстро уменьшалась. Вот от окошка раздачи отошла красивая молодая девушка с бидончиком супа. Она улыбалась теплому утру, а в ее темных волосах сверкала ярко-голубая шелковая лента, предмет невозможной мечты и жгучей зависти любой девчонки. Девушка улыбалась так счастливо и открыто, словно ждала от людей ответных улыбок. На красивом лице появилось недоумение: почему встречные люди молча отводят свои глаза от нее, от ее голубой ленты? Сима взглянула и тоже отвела глаза в сторону. Прямо над юным и чистым лбом на ярком голубом фоне сидела большая белая вошь. Торжествующий символ войны.

Чудо военного времени

Наконец, миновало полтора месяца, и они получили билеты на пароход. Были ли они рады? Впрочем, выбора не было. Пароход до Красноводска отправлялся через два дня. И вдруг ― в это трудно поверить, но это было именно так ― снова из черных тарелок прозвучал женский голос: «Девочку Симу Лаптеву просим подойти поскорее к справочному бюро». Сима бежала со всех ног. За ней, не отставая бежал Генька. Возле справочного бюро их ждал отец. Это было чудом, чудом военного времени.

― Я знал, что найду вас здесь, что успею. Скорее показывайте, где мама, где Мишка. Через три часа отходит мой эшелон.

На этот раз отец сопровождал не новые машины, а колонну поврежденных, израненных, побывавших в боях танков. Он вез их на военный завод для капитального ремонта.

Они ни о чем не спрашивали. Бегом, бегом… Через двое суток они прибыли в Тбилиси.

Глава пятая

Тайна голубой елочки

Тарелка супа

Мама работала на ме-те-о-ро-ло-ги-ческой станции, и дети быстро научились произносить это трудное слово. Работали на станции какие-то волшебники. Они знали, какая погода будет днем и ночью, почему сверкает молния и гремит гром, в какую сторону дует ветер, пойдет ли дождь, выпадет ли град, во сколько часов, минут и секунд взойдет солнце и куда плывут облака… Все сведения были не только необыкновенно интересны, но и очень важны, особенно если ты собираешься когда-нибудь стать летчиком, машинистом поезда, моряком. Из-за своей важности метеостанция считалась военным объектом и была окружена забором из колючей проволоки, а на воротах стоял часовой с винтовкой и никого не пропускал на охраняемую территорию. Сима и Геня, спрятавшись за деревом, внимательно следили за часовым и ждали… Вот, наконец, негромко прозвучал знакомый сигнал ― наступил час обеденного перерыва.

― Вперед! ― Подал команду Генька, и они, упав на животы и уткнувшись носом в землю, ловко проползли под колючей проволокой, уверенные, что часовой их не видит. А он и в самом-то деле смотрел совсем в другую сторону.

Посреди двора под открытым небом стоял большой длинный стол. В обеденный перерыв работницам станции полагалось по тарелке супа.

Радуясь, что успели вовремя, Сима и Геня быстро подбежали к маме и так же быстро съели такой вкусный, густой, теплый суп. Сидящие за столом женщины, глядя на детей, грустно улыбались. Истинный смысл этой улыбки Сима поняла много лет спустя – ведь добавки супа не полагалось.

Четыре деревянные палки

Тбилиси, город, который принял их, уставших, потерявших свой дом, больше месяца скитавшихся по трудным дорогам войны, сразу же понравился детям. Семью лейтенанта Лаптева поселили в военном городке, где, сменяя друг друга, располагались воинские части. Одни уходили на фронт, другие возвращались с фронта на переформирование. В небольшом двухэтажном доме жили несколько семей вольнонаемных работников, и у Гени и Симы быстро нашлись приятели, хотя девочка была только одна ― она, Сима.

Дни ранней осени были теплые, солнечные, и детям очень нравился их первый собственный дом ― четыре деревянные палки, воткнутые в землю, и натянутый на них сверху кусок брезента. До земли брезентовая крыша не опускалась, зато получился отличный наблюдательный пункт на все четыре стороны света ― на север, на юг, на запад, на восток. Незнакомые, но добрые люди принесли одеяла, подушки, кастрюльки, миски, примус, чайник…

В одну из темных, безлунных ночей раздался сигнал воздушной тревоги. Плотным заградительным огнем откликнулись зенитные орудия. В городском зоопарке громко протрубил потревоженный стрельбой слон и грозно зарычал проснувшийся лев. И что было уж совершенно неожиданно, мама строго велела детям не вскакивать, а лежать тихо и каждому положила на голову подушку. Обращаясь скорее к небу, чем к своим детям, она сказала:

― Пусть осколок попадет в любое место, только не в голову. Только не в голову!

Вскоре ― после отправки на фронт вновь сформированной воинской части ― семью поселили в одно из освободившихся помещений. Когда-то здесь был склад, поэтому окон не было, только широкие двери и прохладный каменный пол. Зато стены были толстые и мощные, из зоопарка не доносилось ни звука, и подушки клали под голову, а не на голову.

Чурчхела

Неподалеку от военного городка находился рынок Сабуртало. Большой, яркий, многокрасочный и шумный. Нет, ни Сима, ни Геня ничего не собирались там покупать. Но смотреть-то можно бесплатно! Где ещё можно увидеть такие нежные желто-розовые, налитые соком персики, сине-фиолетовый, готовый взорваться от спелости, инжир, покрытую легким пухом золотую айву, красно-коричневые гранаты, сверкающие алым блеском на разломе! Сладкие, нарезанные квадратиками гозинаки ― поджаренные и сваренные на меду орехи ― прячутся от пчел и от солнца, чтобы не растаять. Гроздьями свисают над прилавком загадочные палочки чурчхелы ― вот бы попробовать! А как здорово звучит само слово ― чурчхела! В военном городке говорили по-русски, а рынок звучал по-грузински, и детям нравилось понимать, запоминать, повторять все больше и больше новых слов.

Женщина, торгующая фруктами, подозвала Симу:

― Девочка, принеси мне кружку воды.

Сима не просто видела, но даже чувствовала, как сильно этой женщине хочется пить, и побежала со всех ног. Когда она вернулась с кружкой холодной воды и получила в награду яблоко, сразу же еще несколько женщин улыбнулись доброй девочке и тоже попросили принести воды. Сима забежала домой и вернулась на рынок уже с чайником.

― Ты куда бежишь? ― остановили ее знакомые мальчишки.

― Ой, там все хотят пить! Я просто не успеваю.

Тут же сам собой образовался отряд юных водоносов ― набирали из колонки воду в чайники и носили на рынок, где в обмен на стакан воды получали яблоко, лепешку, горсть орехов или немного кукурузной муки. Из этой муки вечером мама варила знаменитую «военную еду» ― мамалыгу.

Однажды Сима подошла с пустым чайником к колонке и увидела знакомого мальчишку Кольку. Одной рукой он придерживал кран, а другую, согнутой ладошкой вверх, протягивал Симе:

― Давай двадцать копеек.

― За что?

― За воду! Бесплатно не дам!

Сима растерялась, но как раз подоспели другие ребята:

― Ловко ты пристроился.

― Двадцать копеек ему…

― А по шее не хочешь?

И хитрый Колька быстро отступил, освобождая бесплатный доступ к холодной воде.

А потрясающе вкусную чурчхелу ― орехи-фундук, нанизанные на нитку с петелькой и выдержанные в горячем и густом виноградном соке ― дети, конечно же, попробовали. Три палочки чурчхелы мама купила и Мишке, и Гене, и Сима.

Незнакомый человек спасает Симу

Сегодня они в первый раз увидели, как течет Кура. Реке было тесно в каменных берегах, и она сердилась, бурлила, шумела. Крутые волны стремительно неслись, обгоняя друг друга. Сима и Геня чувствовали себя отважными путешественниками. Но что сказала бы мама, если бы вдруг увидела, как ее милые детки, обдирая коленки и расцарапывая руки, словно альпинисты, карабкаются вверх по крутому речному склону? Застыла бы в удивлении? Испугалась? Заплакала бы оттого, что дети, беспризорные, безнадзорные, предоставлены самим себе? Ничего этого она не сделала, не сказала, потому что ничего, к счастью, не видела. Не видела, как Сима, цепляясь за кусты и травы, чтобы удержаться и не покатиться вниз, со всего маху попала рукой на острые зубья разбитой бутылки, и кровь фонтаном брызнула из вены.

― Скорей! ― Крикнул Геня и, схватив сестру за другую руку, вытащил ее на незнакомую, пустынную в этот час улицу.

― Вон колонка! ― Снова крикнул Геня.

Сима сунула руку под струю воды, надеясь, что кровь перестанет течь. Но кровь текла и текла…

― Так-так, что тут у нас происходит? ― спросил, неожиданно появившись, какой-то военный с брезентовым ведром в руках (из таких ведер поили лошадей). Едва взглянув на розовую струю, он тут же закрыл кран и велел Симе поднять вверх раненую руку. Уяснив все обстоятельства, незнакомец вздохнул, достал из планшета стерильный «Медпакет», предназначенный для особых случаев, вскрыл его и крепко забинтовал рану… Одним словом, спас жизнь случайно встретившейся, незнакомой девочке.

― Бегите, дети, домой. ― Сказал незнакомый военный, набрал воды в брезентовое ведро и исчез так же неожиданно, как и появился.

Мишка идет в зоопарк

Бедный маленький Мишка горько плакал. Он опять остался один-одинёшенек.

Утром Сима сбегала в детскую молочную кухню, к которой был «прикреплен» трехлетний Михаил Лаптев, и принесла для него теплую манную кашу и бутылочку кисло-сладкого киселя. Она накормила младшего брата, умыла, причесала, спела ему песенку. Потом она аккуратно убрала постели, вымыла посуду, чисто подмела пол. Мишка так рад, когда он не один дома. Но среди бела дня старшие брат и сестра укладывают его спать, а сами исчезают. Иногда он просыпается один в комнате и горько плачет. Ему совсем не хочется спать, и лучше бы они не оставляли его одного.

― Ну, куда мы тебя возьмем? ― втолковывает Мишке, а может быть самой себе, Сима, ― На рынок? Ты там сразу потеряешься, и мы тебя не найдем! Ну, не реви, не реви. Мы тебя быстро найдем. А под колючую проволоку ты не пролезешь, зацепишься и часовой тебя сразу заметит… Не плачь, давай вытру слезы.

― Можно в зоопарк, ― вступился за младшего брата Геня.

― Он устанет.

― Нет, я не устану! ― с отчаянной надеждой заверил Мишка.

― Ну, ладно, идем в зоопарк.

Для Гени и Симы чудесный городской зоопарк ― это второй дом, они знают всех его обитателей, все аллеи и тропинки. И оказывается, так приятно держать Мишку за руку, и видеть, сколько счастья и радости, удивления и восторга доставляет малышу это необыкновенное, сказочное путешествие. Генька взобрался на дерево, нарвал грецких орехов в горькой зеленой кожуре сверху и белых, вкусных внутри. День был прекрасный. И уже порядком усталые, по дороге домой они остановились возле глубокого вольера с белыми медведями. На ограде висело предупреждение «Зверей не кормить». Но медведи давно поняли, что если хорошо и вежливо попросить, то некоторые посетители с удовольствием нарушат строгое правило и будут бросать в вольер булочки, пирожки и яблоки. А некоторые даже стараются угостить медведей мороженым: ведь им, беднягам, так жарко вдали от полярных льдов.

― Здоро́во, Михайло Иваныч! Давай лапу, поздоровкаемся! ― Весело и громко кричал какой-то человек в соломенной шляпе, в белой рубахе с высоко закатанными рукавами, так, что были видны большие круглые часы на руке, которую он, перегнувшись через стенку вольера, протягивал медведю для дружеского рукопожатия.

― Ты, друг, не балуй! Поосторожней! Хищник все ж ― таки! ― Уговаривали своего приятеля два его спутника. Но веселый человек в соломенной шляпе хотел, чтобы все видели, какой он храбрый. Тем более, что и медведь, казалось, не был против знакомства. Он поднялся на задние лапы, распластавшись по каменной стене во весь свой огромный рост. Но стена была высока, и между когтистой лапой зверя и ладонью человека оставалось значительное пустое пространство. Человек еще сильнее перегнулся над стеной:

― Еще чуток, ― сказал он медведю.

И вдруг, в один краткий миг коварный зверь резко, словно пружина, рванулся вверх и …и мужчина упал потеряв сознание, а половина его руки исчезла в пасти зверя. Раздались крики, свисток милиционера, сбегались люди.

Сима, онемев от ужаса, прижала к себе Мишку, чтобы он ничего не видел, и они все втроем побежали прочь, скорей домой! Брат и сестра решили не волновать пришедшую с работы маму и про белых медведей ничего ей не рассказывать. Но вечером Геня, озадаченно нахмурив брови, тихонько спросил:

― А как ты думаешь, Симка, они тикают?

― Кто они?

― Кто-кто?! Часы в животе у медведя!

И только маленький Мишка был очень счастлив. Он надеялся, что теперь пришел конец его грустному одиночеству.

Мишка родился за год до войны. «Ну, хоть этому повезло, ― сказала мама. ― На вольных хлебах вырастет». Не случилось…

Тайна голубой ёлочки

Приближался новый год. Зима была непривычно теплая. Иногда вместо дождя падал снег, но едва коснувшись земли, тут же таял. На рынке шла бойкая торговля елками. Пахло зеленой хвоей и золотыми мандаринами. А на пологом уличном склоне по соседству с военным городком высадили десять ярко-голубых елочек. Рано утром их привезли из лесопитомника и посадили в заранее приготовленные ямки. Пушистые, нарядные, елочки несли в себе такую радость, такое волшебное очарование, что прохожие останавливались на минутку и улыбались друг другу.

Сима и Геня, взяв Мишку за руки, медленно спустились по скользкому склону сверху вниз ― им непременно надо было не просто посмотреть, но и потрогать сказочное деревце. Надо было проверить, больно ли колются голубые иголки. Поскользнувшись на мокрой траве, Генька не удержался на ногах и упал прямо на елку. Она покачнулась, выдержала удар и упруго выпрямилась.

― Вот здорово! ― Закричал Генька. ― Качели! Смотрите! И она совсем неколючая!

― А мы? Мы тоже! ― Радостно закричали Сима с Мишкой и с размаху нырнули в душистую яркую голубизну.

Качели получились отличные. Было смешно и весело. Назад ― вперед, назад ― вперед… И вдруг все втроем оказались на земле, а елка, вывернутая с корнем из рыхлой земли, лежала на боку.

― Возьмем ее домой. Она совсем не тяжелая.

― Но у нас нет елочных игрушек. И куда мы ее поставим?

― Все равно берем.

На полпути к дому их остановили три женщины: одна совсем молодая, другая постарше, третья еще старше. Они о чем-то громко разговаривали, но увидев новогоднюю елку голубого цвета, сразу замолчали.

― Дети, вы продаете елку? Сколько стоит? ― И, не ожидая ответа, пожилая женщина протянула Симе крупную денежную купюру.

На следующее утро Сима, как обычно, побежала за хлебом. Булочная располагалась на первом этаже самого высокого в городе одиннадцатиэтажного дома. А неподалеку, возле пустой ямки, где еще вчера росла елочка, стояли несколько мужчин. Их взволнованные голоса звучали сразу и по-русски и по-грузински:

― Хулиганы!

― Такие негодяи!

― Надо найти и наказать их как следует!

…Никто, ничего, никогда не узнал, куда исчезла елочка. Но сколько бы ни проходило лет, Сима всегда испытывала жгучий стыд при воспоминании о бездумном и глупом поступке предоставленных самим себе детей. И мысленно просила прощения у далекого, но навсегда дорогого ей города.

Новое платье

Однажды, когда у мамы был выходной день, к ним в гости пришел Федор Максимович, дядя Федя. Работал он в военном городке как вольнонаемный, и все знали, что руки у него золотые и характер безотказный. Симе он даже босоножки из деревяшек каких-то выстругал, прибил ремешки крест-накрест, пробку на каблучки наклеил, и знатные сандалии получились, звонко, в такт шагам щелкали по асфальту.

― Смотрю я, Раиса, на твою дочку, вон как подросла, а платьишко на ней старое и мало́ уж стало. А мне на складе новую гимнастерку выдали. Велика она мне, так я из нее платьице сошью девочке, вот пришел мерку снять.

― Да получится ли, дядя Федя? Шить-то умеешь?

― Еще как умею!

Платье получилось отличное, цвета хаки, с красивым воротничком, золотыми пуговками, с тремя карманчиками.

― А теперь, ― сказала мама, ― мы с тобой пойдем и запишемся в детскую библиотеку.

― Какое красивое у тебя платье! ― Улыбнулась женщина-библиотекарь и подвинула к Симе стопку ярких тоненьких книжек. ― Выбирай!

Сима смутилась и покраснела. Ей казалось невежливым признаться, что эти книжки она читала давным-давно, она чувствовала, что это может как-то обидеть приветливую женщину. Мама пришла на выручку:

― Девочка готова к серьезному чтению, ― сказала она.

― К серьезному, так к серьезному, ― согласилась хозяйка книжных сокровищ. ― Тогда я предложу вам…, ― и она достала с полки и протянула Симе книгу в красивой обложке с таинственным и замечательным названием «Витязь в тигровой шкуре».

Сима взяла книгу двумя руками и вздохнула легко и радостно:

― Спасибо.

― Великий грузинский поэт Шота Руставели написал эту книгу. Я надеюсь, она тебе понравится.

…Осторожно, за верхний уголок (так когда-то учил Иннокентий Петрович) Сима перевернула страницу:

«Жил в Аравии счастливой

Царь могучий Ростеван,

Повелитель правоверных,

Покоритель многих стран.

И была у Ростевана

Дочь-царевна Тинатин,

И глаза ее сияли

Безмятежно и невинно.

Словно звезды в ясном небе

Очи юные сверкали,

Увидав красу такую,

Люди разум свой теряли…»

Сима без памяти влюбилась в эти стихи, в эту героическую сказку о благородных, храбрых витязях, о торжестве любви и дружбы. «Витязь в тигровой шкуре»! Она читала и перечитывала поэму и чувствовала, что книга сделала ее умнее, взрослее, увереннее в себе!

Печка на колесах

Чудо-печка называлась КП-41. Кухня полевая образца 1941-го года. Жарко горели дрова. В трех котлах варился обед. Слегка потянув носом, можно было безошибочно угадать, что в самом большом котле закипают наваристые щи с солониной и свежей капустой. Когда-то ― теперь смешно вспомнить ― Сима думала, что солонина это «слонина». В котле поменьше томилась под тяжелой крышкой гречневая каша. А в третьем котле бурлил и пузырился кипяток, который в зависимости от обстоятельств мог превратится и в чай, и в компот, или просто в чистую воду.

У чудо-печки были большие колеса. Потому что на войне мало сварить обед, надо еще как можно быстрее доставить горячую еду на передовые позиции. Впрочем, КП-41, расположившись возле военного продуктового склада, давно уже стояла на одном месте и никуда не собиралась ехать. Но и далеко от фронта она продолжала нести свою боевую вахту ― кормила дислоцированные в городке воинские части.

Как раз сегодня рано утром машина-полуторка привезла свежую капусту из пригородного колхоза.

― Я тороплюсь, ― сказал шофер, ― разгружайте поскорей, пожалуйста.

Молодой, румяный повар в белом фартуке и белом колпаке задумчиво посмотрел на гору светло-зеленых кочанов в кузове и, заложив в рот два пальца, громко свистнул. И тут же откуда ни возьмись, возникла перед ним тимуровская команда: пять мальчишек и одна девочка.

― Ты, Витя, и ты, Илюша, как самые легкие, полезайте в кузов. Кочаны подавайте по одному. ― Командовал повар. ― А вы, Борька с Генькой посильнее будете, значит, принимайте овощ внизу, заполняйте корзины и относите на склад. А ту капусту, что сегодня на солдатские щи пойдет, Сима с Сережей от верхних листьев очистят.

Ребята старались, ведь это была их небольшая, но важная помощь тем, кто через несколько дней уедет на фронт.

Наконец, полуторка умчалась. Корзины с капустой занесли в прохладный склад. Возле наружной стены выросла мягкая, рыхлая гора из подпорченных, испачканных землей верхних листьев. Сам повар быстро и ловко рубил капусту на щи и угощал своих юных помощников сладкими капустными кочерыжками. Все были довольны друг другом.

― Смотри! ― Генька больно толкнул Симу в бок. ― Да не так! Смотри так, как будто вовсе и не смотришь.

― Чего толкаешься? ― рассердилась Сима, но все-таки взглянула в ту сторону, куда показывал брат.

А посмотреть было на что. Из ворот продуктового склада не спеша, степенно вышел румяный повар, придерживая двумя руками свой большой живот, прикрытый белым фартуком. Оглянувшись по сторонам, он достал из-под фартука трехлитровую банку с компотом «Белая черешня» и глубоко закопал компот в капустных листьях. Так же спокойно, не торопясь и держась за живот, он вынес и спрятал еще одну банку компота.

План операции «Компот» был разработан четко и оперативно. Главное ― отвлекающий маневр. Здесь без Витьки с его способностями смешить народ и заговаривать зубы, конечно, не обойтись. А тем временем Илюша и Боря совершают стремительный бросок в капусту и захват банок с компотом. Геня обеспечивает общее руководство, а Сима помогает Витьке и служит для отвода посторонних глаз. Сережа, прогуливаясь с беззаботным видом, обеспечивает внешнюю безопасность. Операция прошла успешно, и вся ребячья команда с интересом ждала продолжения.

Накормив всех, сняв свой белый колпак и фартук, повар запер склад и повесил на двери большой замок. Поставив на землю большую сумку, он наклонился и запустил руки в капустные листья. На лице его появилось удивленное и даже испуганное выражение: что за шутки?! Вот он уже не только руками, но и ногами расшвыривает зеленые листья. Ведь он так хорошо замаскировал «Белую черешню» под капусту. Какой черт унес эти банки? И кому он может пожаловаться, что его обокрали?

― Зачем ему, такому толстому, так много компота? ― Вслух подумала Сима.

Старый саквояж

Трубы не трубили сбор. Не звучали боевые марши. Под покровом темной ночи раздавались лишь негромкие и короткие команды. Еще одна воинская часть уходила на фронт. Весь маршрут следования сохранялся в строжайшей военной тайне. Но для дружной ребячьей команды, для их зорких глаз и чутких ушей никаких тайн не существовало. Да разве можно было не заметить, что на территории военного городка появились новенькие быстроходные виллисы! На этих чудо-машинах ездили только командиры. Значит, уже сформированы взводы, роты и батальоны, значит пора в путь-дорогу… И когда однажды ранним утром на дверях казармы дети увидели большой замок, они нисколько не удивились.

― Пошли! ― Сказал Генька.

― Пошли. ― Сказали Боря с Илюшей.

―- Пошли. ― Сказали Сережка с Витькой.

Симу с собой не взяли. Она осталась за часового и только смотрела, как мальчишки быстро вскарабкались по наружной железной лестнице на крышу двухэтажного кирпичного дома. С крыши они пролезли на чердак. С чердака через круглый люк спустились в опустевшую казарму с двухъярусными нарами. Конечно, назвать ее пещерой Али-Бабы было бы преувеличением, но сокровищ и здесь было немало. Зачитанные книги, цветные карандаши, шоколадки, ножницы, фонарик с батарейками. Расшитый красными маками рушник, домашняя одежда, красивые открытки, значки, блокноты. Остатки «сожженных мостов» накануне уже совсем близкого боя…

Нагруженные трофеями мальчишки вылезли на чердак.

― А это что? ― Спросил Боря, споткнувшись в темноте. ― Какой-то чемодан…

― Это не чемодан. Саквояж называется. ― Разглядев находку, сказал Илюшка.

― Ладно, захвати, потом разберемся.

Согревшись на солнышке после благополучно завершившегося утреннего путешествия, дети стерли с чемодана толстый слой пыли и открыли щелкнувший замок. Внутри оказалось что-то странное, неожиданное.

В картонных коробочках, бережно завернутые в мягкую бумагу, хранились стеклянные пробирки и колбочки с разноцветными жидкостями – голубые, желтые, розовые. Целый склад лекарств! Может быть, какой-то доктор собирался со временем вернуться за своим саквояжем, но вернуться уже не смог.

― Похоже на разноцветные лампочки, ― задумчиво произнесла Сима.

― А вот мы сейчас разобьем эти лампочки, ― бодро воскликнул Витька и бросил на камни голубую колбочку.

Резкий запах спирта, быстро распространяясь, ударил в нос.

― Что тут происходит? ― На пороге комнаты появилась мама. ― Дети, вы с ума сошли! Что вы делаете! Откуда это? Вы же не знаете ― может быть, это опасная, ядовитая жидкость. Немедленно сложите все в саквояж и вымойте руки!

― А это что? ― Мама разглядывала коробочку, в которой, тесно прижавшись друг к другу, лежали маленькие пробирки со светлой жидкостью. ― Инсулин! Это же драгоценное лекарство, которое кому-то очень-очень нужно!

В ближайший выходной день с утра мама и дети уже были на рынке, в том конце, где шумела и гудела «барахолка». Здесь все что-то продавали и покупали. Им не пришлось долго ждать. Уже немолодая, но очень красивая женщина остановила своего спутника:

― Георгий, смотри ― инсулин!

― Откуда это у вас? ― Пожилой человек крепко, двумя руками, словно драгоценную шкатулку, держал картонную коробочку, внимательно разглядывая наклейки с надписями. ― Срок годности истек совсем недавно, но можно попробовать, ― сказал он своей спутнице. ― Так откуда это у вас? Сколько стоит?

Мама показала на Симу и Геню:

― Они вам сами расскажут. А сколько стоит, мы не знаем.

Внимательно выслушав детей и не выпуская из рук коробочку, мужчина сказал:

― Нам нужно это лекарство. Достать его почти невозможно. Оно стоит очень дорого, и я готов заплатить. Но меня несколько смущает возможное снижение качества. Поймите меня, пожалуйста, правильно.

― Да, я понимаю. ― Сказала мама. – Давайте поступим так. В течение месяца я не буду тратить ваши деньги. И если окажется, что лекарство не помогает, я верну вам деньги. Запишите наш адрес.

Спустя месяц на почте в окошке «До востребования» ей вручили почтовую открытку. Георгий и Тамара благодарили за лекарство, которое оказалось доброкачественным, и спрашивали, нет ли еще инсулина за любую цену.

Инсулина в старом саквояже больше не было.

Ещё продолжалась война

― А что, мои милые детки, разве нам плохо живется? ― Однажды вечером спросила мама, ласково обнимая всех троих.

― Хорошо! ― ответили все разом.

― Письмо от папы получили?

― Получили!

― На фуникулере катались?

― Катались!

― По проспекту Руставели гуляли?

― Гуляли!

― По проспекту Плеханова?

― Гуляли!

― В зоопарке были?

― Были!

― В театре юного зрителя были?

― Были!

― В цирке были?

―Бы… Нет, в цирке не были!

― Ах, не были? Тогда идем все вместе! ― И мама положила на стол голубые билеты в цирк.

И только о том, чтобы ходить в школу, не могло быть и речи. Еще продолжалась война. Не было одежды, обуви, портфелей, тетрадей, мыла, учебников, сливочного масла, письменного стола, книжной полки. Но были другие уроки. Уроки военного времени. Они запомнились на всю жизнь.

Конец

 

Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/2018-snomer4-lapteva/