«Как бы то ни было, я желал бы вполне и искренно помириться с правительством, и конечно это ни от кого, кроме Его, не зависит».
А.С. Пушкин (XIII, 259).1
У ветреной музы Клио есть любимчики, а есть и злосчастные парии. Иных людей, оказавших решающее влияние на ход отечественной истории, ныне покрыла тень стыдливого забвения. Одного из таких выдающихся деятелей совершенно затмило сияние «солнца русской поэзии». Боюсь, даже среди пушкинистов далеко не каждый вспомнит, кто таков жандармский полковник И.П. Бибиков, и какую огромную роль в судьбе Пушкина сыграл сей верный слуга престола.
Впрочем, разберемся по порядку.
(1. Цитата из письма приведена в авторской орфографии и пунктуации, подчеркивания также сделаны Пушкиным.)
8 сентября 1826 года в жизни Пушкина произошла решительная перемена. Император Николай I лично побеседовал с привезенным в Москву опальным поэтом и милостиво объявил ему полное прощение.
Как подробности, так и суть этого события до сих пор кажутся пушкинистам туманными. «Загадочной была, — пишет Т.Г. Цявловская, — длительная беседа Николая I с Пушкиным во время первой аудиенции поэта у нового императора 8 сентября 1826 года, от которой до нас дошло лишь несколько реплик».*
*Т.Г. Цявловская. Неясные места биографии Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1962. — Т. 4. С. 32.
Важнейший эпизод биографии великого поэта известен лишь благодаря обрывочным сведениям из вторых рук. С другой же стороны, грех жаловаться на скудость материала. В общей сложности двадцать девять мемуарных источников насчитал Н.Я. Эйдельман, предпринявший самое детальное исследование достопамятной аудиенции.*
*См. Н.Я. Эйдельман. Пушкин. Из биографии и творчества. 1826-1837. М., 1987 г. Глава I. Сентябрь 1826-го. (www).
Наиболее подробные сведения о разговоре с царем, поведанные самим поэтом, содержатся в дневнике А.Г. Хомутовой:
«Рассказано Пушкиным.
Фельдъегерь внезапно извлек меня из моего непроизвольного уединения, привезя по почте в Москву, прямо в Кремль, и всего в пыли ввел меня в кабинет императора, который сказал мне:
«А, здравствуй, Пушкин, доволен ли ты, что возвращен?»
Я отвечал, как следовало в подобном случае. Император долго беседовал со мною и спросил меня:
«Пушкин, если бы ты был в Петербурге, принял ли бы ты участие в 14 декабря?»
— «Неизбежно, государь, все мои друзья были в заговоре, и я был бы в невозможности отстать от них. Одно отсутствие спасло меня, и я благодарю за то Небо».
— «Ты довольно шалил, — возразил император, — надеюсь, что теперь ты образумишься и что размолвки у нас вперед не будет. Присылай все, что напишешь, ко мне; отныне я буду твоим цензором».*
*Русский Архив, 1867, стлб. 1065-1068. Цит. по: ПВЖ. Т. 2. С. 288.
Вот и все. Другие мемуаристы сообщают со слов Пушкина или царя примерно то же самое, с незначительными вариациями и подробностями. Как отмечал В.Ф. Ходасевич, «если мы сложим эти реплики, то получим словесного материала не больше, как на две-три минуты разговора».
*Владислав Ходасевич. Пушкин и Николай I // В.Ф. Ходасевич. Книги и люди, М., 2002. С. 137.
Между тем беседа была действительно долгой. Спустя неделю после аудиенции А.А. Дельвиг известил П.А. Осипову:
«Александр был представлен, говорил более часу и осыпан милостивым вниманием: вот что мне пишут видевшие его в Москве».*
Тайный полицейский агент И. Локателли доносит начальству:
«Говорят, что его величество велел ему прибыть в Москву и дал ему отдельную аудиенцию, длившуюся более двух часов и имевшую целью дать ему советы и отеческие указания».**
*Бар. А.А. Дельвиг — П.А. Осиповой, 15 сент. 1826 г. Р. А., 1864, III, С. 141. Цит. по: ПВЖ. Т. 2. С. 290.)
** Б.Л. Модзалевский. Пушкин под тайным надзором // Б.Л. Модзалевский. Пушкин и его современники. СПб., 1999. С. 100.
О чем же так обстоятельно беседовали Николай I и Пушкин? Вот загадка, породившая уйму зыбких домыслов.
Развернутое изложение беседы царя с поэтом привел в своих мемуарах польский граф Ю.Ф. Струтынский, с которым Пушкин якобы разоткровенничался в 1830 г., причем рассказал молодому шапочному знакомому об аудиенции в Чудовом дворце гораздо больше, чем брату и близким друзьям. Крайне сомнительный текст Струтынского,* где собеседники изъясняются ходульным опереточным слогом, не заслуживает ни малейшего доверия. А если попробовать прочитать этот диалог вслух, он займет немногим более десяти минут.
*Отрывок о Пушкине из опубликованных в 1873 г. под псевдонимом Ю. Саса мемуаров перевел на русский язык и прокомментировал В.Ф. Ходасевич в упомянутой выше статье «Пушкин и Николай I» (в газете «Возрождение», 1938, №№ 4118—4119).
Следовательно, все известные нам подробности разговора, включая не слишком достоверные, длятся в совокупности меньше четверти часа.
Совсем уж ни в какие ворота не лезет предположение В.С. Непомнящего о том, что аудиенция в Кремле была «секретной» и состоялась при «условии молчания», наложенном «гласно или негласно». Ученый пишет:
«Если бы он [Пушкин] не соблюдал это условие безукоризненно, нам не пришлось бы гадать о содержании долгой беседы в кабинете царя».
*В.С. Непомнящий. Поэзия и судьба. М., 1987. С. 123.
Но ведь оба участника разговора впоследствии свободно рассказывали о нем, не поминая ни о каких ограничениях и конфиденциальности.
Всякого рода произвольные и абсурдные гипотезы насчет аудиенции в Чудовом дворце вызваны своего рода ретроспективной аберрацией зрения. Для пушкинистов, разумеется, российский самодержец является второстепенной фигурой, значит, ему надлежало заискивать перед великим поэтом и умасливать его россказнями о своих заветных планах реформ.
По мнению Д.Д. Благого, в ходе разговора Николай I стремился «всячески (sic!) расположить к себе поэта, привлечь его на свою сторону». Поэтому, «хорошо зная его вольнолюбивые политические взгляды», царь постарался «убедить Пушкина в своих освободительных намерениях».
*Благой. С. 45.
Для подтверждения своих выкладок Д.Д. Благой цитирует статью «Письмо из провинции» за подписью «Русский человек», опубликованной в «Колоколе» А.И. Герцена за 1 марта 1860 г., где написано: «Так обольстил, по рассказу Мицкевича, Николай I Пушкина. Помните ли этот рассказ, когда Николай призвал к себе Пушкина и сказал ему:
«Ты меня ненавидишь за то, что я раздавил ту партию, к которой ты принадлежал, но верь мне, я также люблю Россию, я не враг русскому народу, я ему желаю свободы, но ему нужно сперва укрепиться”»*.
Приведя цитату, Д.Д. Благой комментирует:
«Заявление подобного рода не могло не быть воспринято Пушкиным самым сочувственным образом»**.
*А.И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти тт. М., 1956. Т. 7. С. 541.
**Благой. С. 46.
Но откуда почерпнут этот рассказ, на который корреспондент «Колокола» ссылается, как на общеизвестное достояние? После смерти Пушкина польский поэт опубликовал о нем статью, весьма подробную и сочувственную, в неподцензурном сен-симонистском французском журнале. Там прямо упомянут «продолжительный разговор» Николая I и Пушкина как «беспримерное событие»* для России, и вкратце изложено основное содержание беседы. Однако ничего даже близко подобного тому, что пересказывает аноним на страницах «Колокола», в статье Мицкевича нет!
*П.А. Вяземский. Мицкевич о Пушкине // ПВС. Т. 1. С. 124.
Характерно, что после слов, приписанных Николаю I, автор статьи в «Колоколе» сразу добавил:
«Может быть, этот анекдот и выдумка, но он в царском духе…». Эта застенчивая оговорка не помешала Д.Д. Благому утверждать, что «подобный рассказ Мицкевича получил широкую известность»* и вдохновенно громоздить домыслы о подлом царе, который оплел доверчивого Пушкина паутиной лжи.
*Благой. С. 676.
Между тем ныне установлено, что «Письмо из провинции» принадлежит перу Н.А. Добролюбова*, который родился через шесть с половиной лет после того, как А. Мицкевич в мае 1829 года навсегда покинул Россию. Таким образом, гипотеза Д.Д. Благого целиком основывается на анонимной байке, почерпнутой Добролюбовым не иначе, как в среде революционных разночинцев.
*См. А.Ф. Смирнов. Примечания // Н.А. Добролюбов. Избранные статьи. М., 1980.
Впрочем, фальшивка Д.Д. Благого выглядит до того привлекательной, что позже аналогичные догадки строил Ю.М. Лотман:
«Разговор Пушкина с Николаем был продолжительным. Видимо, беседа коснулась широкого круга политических проблем. Николай I сумел убедить Пушкина в том, что перед ним — царь-реформатор, новый Петр I. Можно предполагать, что какие-то туманные заверения о прощении «братьев, друзей, товарищей» Пушкин получил».*
*Ю.М. Лотман. Александр Сергеевич Пушкин: Биография писателя // Лотман. С. 113.
Смешно даже подумать, что Его Императорское Величество, Государь всея Руси пытался снискать благоволение неблагонадежного ссыльного стихотворца и потому вздумал отчитываться перед ним о своих намерениях. Гораздо вероятнее, что беседа проходила совсем в другой тональности:
«Государь принял Пушкина с великодушной благосклонностью, легко напомнил о прежних поступках и давал ему наставления, как любящий отец»*.
*Свидетельство М.М. Попова, чиновника III Отделения. Рус. Стар., 1874, № 8, 691. Цит. по: ПВЖ, Т. 2. С. 239.
Иллюзорные построения Благого и Лотмана опрокидываются при сопоставлении всего-навсего двух простых фактов. Спустя годы, в письме от 16 марта 1830 г. Пушкин сообщит кн. П.А. Вяземскому слухи о реформаторских планах Николая I как животрепещущую новость: «Государь уезжая оставил в Москве проект новой организации, контр-революции Революции Петра» (XIV, 69). Между тем, как выяснил П.И. Бартенев, Пушкин сразу после царской аудиенции поспешил именно к Вяземскому, чтобы поделиться радостными впечатлениями:
«К последним праздникам коронации возвратился в Москву князь Вяземский. Узнав о том, Пушкин бросился к нему, но не застал дома, и, когда ему сказали, что князь уехал в баню, Пушкин явился туда, так что первое их свидание после многолетнего житья в разных местах было в номерной бане»*.
*(П.И. Бартенев со слов кн. В.Ф. Вяземской. Рус. Арх., 1888, II, 307. Цит. по: ПВЖ. Т. 2. С. 294.)
А основное содержание беседы все же стало известным со слов самого Николая I, который в апреле 1848 г. рассказал графу М.А. Корфу:
«Я, — говорил государь, — впервые увидел Пушкина после моей коронации, когда его привезли из заключения ко мне в Москву совсем больного и покрытого ранами — от известной болезни. Что сделали бы вы, если бы 14 декабря были в Петербурге? — спросил я его, между прочим. — Стал бы в ряды мятежников, — отвечал он. На вопрос мой, переменился ли его образ мыслей и дает ли он мне слово думать и действовать иначе, если я пущу его на волю, он наговорил мне пропасть комплиментов насчет 14 декабря, но очень долго колебался прямым ответом и только после длинного молчания протянул руку, с обещанием — сделаться другим»*.
* Граф М.А. Корф. Записки. Русская Старина. 1900. Т. 101. С. 574. Цит. по: ПВЖ. Т. 2. С. 288.
«Записки» М.А. Корфа, впервые опубликованные в журнале «Русская Старина» в 1900 г., достаточно широко цитируются и комментируются в пушкинистике. Однако слова «он наговорил мне пропасть комплиментов насчет 14 декабря» практически всюду нещадно вычеркнуты — вопреки элементарным нормам научной добросовестности, даже без обозначения купюры.* И неудивительно. Там как раз и заключается суть долгой беседы — то, что больше всего удивило царя и запало ему в память.
*См., напр., урезанную цитату в: М.А. Корф. Записка о Пушкине // ПВС. Т. 1. С. 106.
Злополучная фраза императора, будучи приведенной полностью, исчерпывающе разъясняет один из узловых эпизодов жизни Пушкина — окутанный дразнящим ореолом таинственности, обросший ворохом елейных нелепостей. Оказывается, никакого секрета нет, и гадать не о чем. Беседа длилась долго, причем говорил преимущественно Пушкин. Он почтительно льстил самодержцу, разгромившему мятеж декабристов.
Довольно точное представление о том, в каком духе Пушкин изощрялся в комплиментах, можно извлечь из его собственноручных письменных отзывов о декабрьском восстании.
«Меры правительства доказали его решимость и могущество» (XIII, 262), — читаем в письме А.А. Дельвигу от 20 февраля 1826 г.
Вскоре после аудиенции, в ноябре 1826 г. поэт написал по царскому повелению статью «О народном воспитании», где черным по белому значится:
«должно надеяться, что люди, разделявшие образ мыслей заговорщиков, образумились; что, с одной стороны, они увидели ничтожность своих замыслов и средств, с другой — необъятную силу правительства, основанную на силе вещей» (XI, 43).
К теме сочинения этот пассаж прямого касательства не имел, значит, автор по собственному почину удостоил «падших» декабристов снисходительного пинка.
Вне всякого сомнения, 8 сентября Пушкин распинался перед монархом именно в подобном ключе.
В июле 1828 г., давая правительственной комиссии письменные показания по делу об отрывке из элегии «Андрей Шенье», Пушкин пренебрежительно называет восстание 1825 года «нещастным бунтом 14 декабря, уничтоженным тремя выстрелами картечи и взятием под стражу всех заговорщиков».* Вряд ли можно усомниться в искренности этих слов.
*А.С. Пушкин. Полное собрание сочинений: В 10 т. — Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1977—1979. Т. 10. С. 495.)
Таким образом, надо полагать, ободренный «милостивым вниманием» Пушкин пустился в долгие рассуждения о «ничтожном нещастном бунте» и «необъятной силе правительства». Причем он поступил так не страха ради, а по зову сердца, ведь царь, судя по дневнику А.Г. Хомутовой, объявил ему прощение сразу.
Николаю I чрезвычайно понравились излияния знаменитого поэта-бунтаря, и вечером того же дня государь сказал графу Д.Н. Блудову, что «долго говорил с умнейшим человеком в России».* Цветистые комплименты получили надлежащую оценку, ставшую легендарной.
*П.И. Бартенев. Русский Архив. 1865. С. 96 и 389. Цит. по: ПВЖ. Т. 2. С. 293.
Комментируя высказывание царя, Д.Д. Благой проницательно отмечает: «В этом сенсационном заявлении, несомненно, была и доля самохвальства».* Не менее интересна и другая догадка Благого, о том, что Николай I выбрал для похвалы поэту отнюдь не случайного собеседника. Перу министра Блудова принадлежали как первое официальное сообщение о мятеже на Сенатской площади, так и доклад следственной комиссии по делу декабристов.** Похоже, царь, высоко оценивший рассуждения поэта о мятежниках, заодно подпустил графу изящную шпильку.
*Благой. С. 44.
**См. там же.
Можно ли считать лестные слова самодержца насчет выдающегося ума Пушкина искренней данью восхищения?
«Очень важно, что в более поздних рассказах, уже пережив всю длительную и драматическую историю отношений с поэтом, Николай никогда не повторял этой восторженной оценки, видимо вырвавшейся у него под непосредственным впечатлением разговора с поэтом»*, — подметил Ю.М. Лотман.
Исследователь всерьез считал, что царь на аудиенции оказался глубоко потрясен и тщетно гадал о причине такого глубокого, но мимолетного изумления: «Очевидно, Пушкин чем-то поразил царя»**.
Апелляция к очевидности бывает рискованной при фатальном отсутствии чувства юмора. Ю.М. Лотман не мог взять в толк, что царь попросту подшутил над Блудовым.
*Ю.М. Лотман. Несколько добавочных замечаний к вопросу о разговоре Пушкина с Николаем I 8 сентября 1826 года // Лотман. С. 367.
**Там же.
Вскоре после аудиенции император через А.Х. Бенкендорфа повелел Пушкину «представить мысли и соображения» касательно «воспитания юношества» (XIII, 298). Результатом явилась злополучная записка «О народном воспитании» (1826). Карандаш недоумевающего монарха щедро разукрасил ее текст в двадцати восьми местах, проставив сорок вопросительных знаков и один восклицательный. «Любопытно, что вопросительные знаки поставлены царем и возле чересчур лояльных утверждений», — отметил Ю.И. Дружников.* А затем, на протяжении десяти лет, Николай I ни разу не посоветовался с «умнейшим человеком в России» о государственных делах. Так что возвращенный Пушкину через Блудова комплимент вряд ли можно воспринимать всерьез.
*Ю.И. Дружников. Фига в кармане как условие выживания // Ю.И. Дружников. Дуэль с пушкинистами. М. 2001. Некоммерческая электронная библиотека «ImWerden».
Естественно, пересказывать свои подобострастные излияния Пушкин поостерегся, опасаясь замарать свою репутацию в глазах либеральной публики. Н.Я. Эйдельман совершенно правильно рассудил: «мы имеем право предположить, что вообще самые щекотливые элементы беседы, в особенности то, что касалось декабристов, так и осталось самой сокрытой от современников частью всего эпизода».* Достаточно лишь уточнить, что необходимость в стыдливых умолчаниях выпала именно на долю Пушкина.
*Н.Я. Эйдельман. Пушкин. Из биографии и творчества. 1826-1837. М., 1987 г.
Д.Д. Благой считает, что Пушкин в записках гр. М.А. Корфа изображен «в тенденциозном свете». Спору нет, комплиментарными эти мемуары назвать нельзя. Однако они написаны по просьбе П.В. Анненкова в 1852 г., еще при жизни Николая I. Поэтому следует полагать, что слова царя переданы им с надлежащей точностью, без малейшей отсебятины.
* Благой. С. 47.
Больше всего Д.Д. Благому не по вкусу упоминание о «пропасти комплиментов», которое, по мнению пушкиниста, «не вяжется со всеми остальными свидетельствами о беседе между царем и поэтом, которыми мы располагаем».* Наоборот, В.Э. Вацуро по поводу достопамятной аудиенции справедливо отмечал: «все сведения о ней идут из вторых рук и все варьируются, однако не противоречат друг другу»**
*Там же. **В.Э. Вацуро. Пушкин в сознании современников // ПВС. Т. 1. С. 11.
Повторяю, на самом деле тут никакой тайны, никакой загадки нет. Уже при сопоставлении всего двух свидетельств, А.Г. Хомутовой и М.А. Корфа, заметна простая и ясная закономерность. Рассказывая об аудиенции, Пушкин упомянул только те детали, которые представляли его в выгодном свете.
А именно, введение режима личной царской цензуры означало, что император благоволит к поэту и считает его дарование исключительным. В письме от 9 ноября 1826 г. Пушкин радостно сообщил Н.М. Языкову: «Царь освободил меня от Цензуры. Он сам мой Цензор. Выгода конечно необъятная» (XIII, 305).
Слова Пушкина о том, что 14 декабря он «стал бы в ряды мятежников», принято считать изумительно смелыми и благородными. Между тем это признание состоялось после объявленного царем прощения, да и в любом случае оно ничем поэту не грозило. Как-никак, в Лицее Пушкин ознакомился с основами юриспруденции. Он понимал, что нельзя привлечь к ответственности за намерения, да и суд над декабристами уже состоялся. За один проступок не наказывают дважды, а ведь Пушкин официально поплатился за поэтическую крамолу еще в 1820 г., когда его по решению Госсовета выслали из столицы. Зато якобы смелый ответ, разумеется, озарял обоих собеседников блеском рыцарственного благородства.
Итого, по подсчету В.Ф. Ходасевича, набралось две-три минуты разговора. Все остальное наносило ущерб репутации Пушкина и огласке с его стороны не подлежало.
Особенно важным представляется клятвенное обещание «сделаться другим», которое несомненно было дано. Оно стало крупным успехом для Николая I, спустя семь лет сказавшего княгине Вяземской: «До сих пор он сдержал данное мне слово, и я им доволен» (XII, 319, 486 — франц.). Пушкин сам приводит эту фразу в дневнике от 1 января 1834 г.
В августе 1828 г. Пушкин делает черновой набросок письма А.X. Бенкендорфу: «Госуд. Имп. изволил в минуту для меня незаб. освободить меня от Цензуры я дал честн. слово Государю которому [надеюсь не изменил и не изменю по гроб] [не только] [из явного благоразумия] [но] которому изменить я не могу, не говоря уже о чести дворянина, но и по [сердечной] глубокой, искренней моей привязанности к [Е. Вел. как] Царю и человеку»*.
*Цит. по: Модзалевский. Т. 2. С. 54.
Пылкая безоговорочная капитуляция бывшего «певца свободы» упомянута лишь в письме к шефу жандармов, ведь даже близким друзьям такой поступок мог показаться, мягко говоря, неоднозначным.
Всего глупее было бы по такому поводу читать мораль давно усопшему поэту. Но ведь сами пушкинисты столь же упорно, сколь беспомощно бросаются защищать Пушкина. К примеру, необходимость и правомерность моральной оценки в данном случае чувствует В.С. Непомнящий, который пишет:
«Удивляются и возмущаются: как можно всерьез думать, что он мог договариваться с этим ужасным Николаем, иметь дело с этим вешателем? Дамская логика. Забывают, что цари всегда карали мятежи казнями, что Пушкин был дворянин и по-дворянски относился к царю».* Здесь ученый прямо подразумевает, что по «логике» дворянина следует отвергнуть честь, стойкость и сострадание. С презрением истинного мачо поминая логику «дамскую», ученый муж, надо полагать, отстаивает преимущества логики блатной, «умри ты сегодня, а я завтра», либо, на худой конец, обывательской, «моя хата с краю»*.
*В.С. Непомнящий. Поэзия и судьба. М., 1987. С. 123.
К тому же маститый пушкинист вдруг обнаруживает словно бы неумение оперировать фактами. Общеизвестна фраза Пушкина из письма П.А. Вяземскому 14 августа 1826 г.: «Повешенные повешены; но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна» (XIII, 291). А уж концовка послания и вовсе преисполнена «дамской логики», идущей вразрез со здоровым «дворянским» прагматизмом: «Ты находишь письмо мое холодным и сухим. [Ему] Иначе и быть невозможно. Благо написано. Теперь у меня перо не повернулось бы». Здесь речь идет о прошении Николаю I о помиловании, написанном Пушкиным 11 мая 1826 г.
П.А. Вяземский писал 31 июля 1826 г. из Ревеля: «Я видел твое письмо в Петербурге: оно показалось мне сухо, холодно и не довольно убедительно. На твоем месте написал бы я другое и отправил в Москву» (XIII, 289). См. Модзалевский. Т. 2. С. 172-174.
Вряд ли В.С. Непомнящий не сподобился прочесть это письмо Пушкина, значит, явное заблуждение исследователя нельзя считать добросовестным.
Речь не о том, чтобы ехидничать, обнаружив грязное пятно на репутации «певца свободы» или попытаться дать поступку Пушкина благовидное истолкование. Тяжкая и скользкая необходимость вынести нравственный вердикт в данном случае отсутствует. Достаточно того, что сам Пушкин постеснялся рассказывать о кульминационном эпизоде аудиенции, о клятве, скрепленной рукопожатием.
Стыдливость большинства пушкинистов, упорно кромсающих цитату из записки М.А. Корфа, также невозможно переоценить.
Увы, не приходится допустить и мысли, будто Пушкин искренне и глубоко разочаровался в прогрессивных идеалах, став убежденным сторонником николаевского режима. Унизительное и явно вынужденное обещание определило все дальнейшее творчество поэта и его судьбу.
Не менее жалкими выглядят потуги пушкинистов изобразить Пушкина несгибаемым революционером-подпольщиком в тылу самодержавия. С их подачи поэт неизбежно выглядит не просто лицемером, но клятвопреступником.
Но когда пушкинист спотыкается о неувязку, тем хуже для здравого смысла. Например, В.С. Непомнящий категорически опровергает узколобых простаков, считающих «оборотнем и двурушником»* поэта, написавшего практически одновременно и «Послание в Сибирь», и верноподданнические «Стансы». Согласно аргументации ученого, Пушкин «был порядочный человек», за которым не числятся «низкие и неприглядные поступки», и он не давал «основания отказывать ему в обыкновенной порядочности».**
*В.С. Непомнящий. Поэзия и судьба. М., 1987. С. 126.
**Там же.
То есть прямое доказательство пушкинского двуличия отброшено за отсутствием доказательств.
Вращающийся спасательный круг доводов не ахти как привлекателен. Гораздо солиднее подпустить в рассуждения диалектической мути, как это делает Н.Я. Эйдельман:
«И в дальнейшем, в течение нескольких лет, сочинения, сочувственные к узникам, безусловно, нелегальные, вольные, перемежаются текстами внешне лояльными, комплиментарными в адрес высшей власти. Автору книги уже приходилось высказываться о том, что сам поэт с его широчайшим взглядом на сцепление вещей и обстоятельств не видел тут никакого противоречия; что оба полюса — «сила вещей» правительства и «дум высокое стремленье» осужденных — составляли сложнейшее диалектическое единство в системе его поэтического и нравственного мышления, «дум высоких вдохновенья».*
А ведь замечательная вещь диалектический материализм, пригодный на все случаи жизни. Главное, чтоб личность была гигантская, тогда и оправдания ей найдутся. Оказывается, рептильность и двоедушие все же могут совмещаться с искренностью и благородством, поэтому Пушкин в густом гриме декабриста уже не выглядит мятущимся подлецом.
«Разумеется, сохранение этого единства нелегко давалось самому поэту, — тонко соболезнует Н.Я. Эйдельман, — понимание его позиции было труднейшей задачей для старых друзей-декабристов — и совершенно невозможной для подозрительной власти»**
*Н.Я. Эйдельман. Пушкин. Из биографии и творчества. 1826-1837. Глава III.
**Там же.
Вся загвоздка, оказывается, в том, что ни царь, ни декабристы не владели передовым марксистско-ленинским диалектическим методом. Они слишком плоско и однозначно расценили двойную игру Пушкина, который отчаянно лавировал, стремясь быть одновременно и любимцем царя, и кумиром мыслящей публики.
Умственно прямолинейным сынам XIX века было невдомек, до чего комфортабельно в нравственной сфере извилистое мышление советского интеллигента. Вот почему В.С. Непомнящий с болью и жаром пишет о современниках Пушкина, которые «его называли лизоблюдом и льстецом», льстящим царю и «тишком подмигивающим узникам».* Экие тупые замшелые моралисты…
*В.С. Непомнящий. Поэзия и судьба. М., 1987. С. 121.
Конечно, жалкая мелюзга вроде каторжников-декабристов не в состоянии оценить «широчайший» размах пушкинской души. Их мнение в расчет принимать нельзя, и права на высказывание они лишены по сей день, как при николаевском режиме.
Хорошо известны слова И.И. Пущина из письма от 14 июня 1840 г. И.В. Малиновскому:
«Кажется, если бы при мне должна была случиться несчастная его история и если б я был на месте К. Данзаса, то роковая пуля встретила бы мою грудь: я бы нашел средство сохранить поэта-товарища, достояние России…».
На этом цитату принято обрывать, потому что дальше говорится:
«…хотя не всем его стихам поклоняюсь; ты догадываешься, про что я хочу сказать; он минутно забывал свое назначение и все это после нашей разлуки».*
* И.И. Пущин. Записки о Пушкине. Письма. М., 1989. С. 145.
В наиболее полном сборнике мемуаров и писем Пущина (опубликованном почти полтора века спустя после смерти автора) фраза снабжена сноской: «Об отношении декабристов и, в частности, Пущина к Пушкину после появления стихотворений «Стансы» и «Клеветникам России» см. вступ. статью».* Дальше начинается небольшой литературоведческий детектив. Во вступительной статье нет ни слова, ни даже полсловечка об упомянутых стихотворениях. Яснее ясного, что над предисловием поработали ножницы цензуры, но безвестный работник издательства «Правда» впопыхах забыл внести правку и в примечание. Паспорт книги содержит код разрешения Главлита — ИБ 1860. Подписано в печать 22.05.89.
*И.И. Пущин. Ук. соч. С. 469.
Пожалуйста, поразмыслите над этой датой. Уже вовсю бушуют «гласность» и «перестройка». Уже опубликованы «Колымские рассказы» В.Т. Шаламова и «Крутой маршрут» Е.С. Гинзбург. Спустя два месяца в «Новом мире» начнут публиковать «Архипелаг ГУЛАГ» А.И. Солженицына.
А вот мнение ссыльных декабристов о Пушкине опубликовать нельзя! Выходит, эта тайна гораздо постыднее и опаснее, чем страдания миллионов советских лагерников.
Нелепица здесь только мерещится. Многоопытная цензура и тайная полиция совершенно правы, «своих» отдавать на заклание нельзя. Можно пожертвовать грязной пешкой вроде Булгарина, но покорный и продажный ферзь останется сиятельной фигурой и не подвергнется ни малейшим нареканиям. Ренегатов и прихвостней следует оберегать, они должны быть сыты при жизни и окружены посмертным почетом. Им нужна гарантия от упреков в предательстве и своекорыстии.
Духовные наследники Бенкендорфа и Красовского свято блюдут ведомственные интересы, и даже спустя полтора века цензура будет отовсюду вычищать ропот нерчинских узников в адрес Пушкина.
Несколько больше, в сравнении с декабристами, повезло Ф.В. Булгарину. Описывая печатную склоку между ним и Пушкиным, исследователи волей-неволей поминают опубликованный в «Северной Пчеле» от 11 марта 1830 г. памфлет, где был изображен такой персонаж: «природный Француз, служащий усерднее Бахусу и Плутусу, нежели Музам, который в своих сочинениях не обнаружил ни одной высокой мысли, ни одного возвышенного чувства, ни одной полезной истины, у которого сердце холодное и немое существо, как устрица, а голова — род побрякушки, набитой гремучими рифмами, где не зародилась ни одна идея; который, подобно исступленным в басне Пильпая, бросающим камнями в небеса, бросает рифмами во всё священное, чванится перед чернью вольнодумством, а тишком ползает у ног сильных, чтоб позволили ему нарядиться в шитый кафтан; который марает белые листы на продажу, чтобы спустить деньги на крапленых листах, и у которого одно господствующее чувство — суетность».*
*«Северная Пчела», № 30 за 1830 г., от 11 марта. Цит. по: П.Н. Столпянский. Пушкин и «Северная пчела» (1825—1837) // Пушкин и его современники: Материалы и исследования. Пг., 1916. Вып. 23/24. С. 164.
Публике не потребовалось разъяснений, кто именно в тогдашней литературной братии прославился свободолюбием, но пресмыкался перед властями. Корыстного и суетного поэта, изображенного в предельно злой, но точной карикатуре, сразу опознали все, и читатели, и сам прототип.
Немногим позже (в конце 1831 года) Н.А. Мельгунов писал С.П. Шевыреву:
«Теперешний Пушкин есть человек, остановившийся на половине своего поприща, и который, вместо того, чтобы смотреть прямо в лицо Аполлону, оглядывается по сторонам и ищет других божеств, для принесения им в жертву своего дара. Упал, упал Пушкин и — признаюсь, мне весьма жаль этого. О, честолюбие и златолюбие»*.
*Н.А. Мельгунов — С.П. Шевыреву, 21 декабря 1831 г. Цит. по: А.И. Кирпичников. Очерки по истории новой русской литературы. Т. II, изд. 2, М., 1903. С. 167-168.
Может статься, ничтожные Булгарин и Мельгунов превратным образом истолковали порывы чистой и широкой поэтической души? Однако вот что мы читаем в письме Пушкина к жене от 8 июня 1834 г.:
«Не сердись, жена, и не толкуй моих жалоб в худую сторону. Никогда не думал я упрекать тебя в своей зависимости. Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив; но я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами. Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным. Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас. Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как им угодно» (XV, 156, выделение добавлено).
Выходит, пресловутые соображения «честолюбия и златолюбия» отнюдь не были ему чужды. Сложно допустить, что лишь последующая женитьба решительно переменила натуру Пушкина, и на аудиенции в Чудовом дворце перед ним не маячили соблазны карьерные и денежные.
Когда кн П.А. Вяземский, обсуждая судьбу Пушкина с П.А. Плетневым, говорил, что тот действовал «по несчастному стечению обстоятельств, соблазнивших его»*, тут несомненно подразумевались отношения поэта с царем.
*См. Письмо П.А. Плетнева Я.К. Гроту, 8 ноября 1841 г. // Переписка Я.К. Грота с П.А. Плетневым. СПб., 1896. Т. 2. С. 114.
Но даже безотносительно к мотивации поступка невозможно отрицать, что 8 сентября 1826 года поэт поневоле заключил с властями унизительную сделку. И тогда, и впоследствии, заискивая перед царем и шефом тайной полиции, Пушкин оказался слишком слаб духом, чтобы в полной мере осознать всю глубину своего падения.
Зато у проницательных современников, как видим, иллюзий на его счет не водилось.
* * *
Далеко не сразу Пушкин стал коварным и благородным партизаном в царском тылу, а только после 1937 года, когда пушкиноведение окрепло и расцвело под мудрым руководством ленинско-сталинской коммунистической партии. В результате, как объявил Б.В. Томашевский, была «разоблачена легенда о политическом ренегатстве Пушкина в последние годы его жизни».
*(Б.В. Томашевский. Основные этапы изучения Пушкина // Б.В. Томашевский. Пушкин. Работы разных лет. М., 1990. С. 643.
До того, на протяжении первого двадцатилетия советской власти, в бесконвойной пушкинистике наблюдался жуткий идейный раздрызг.
Позже, в шестидесятые годы, когда советская идеология обретет старческую утонченность, Я.Л. Левкович с презрительной скорбью поведает о тех временах, когда «в пушкиноведческих работах появляется версия об измене Пушкина делу декабристов».* Более того, тогда «вульгаризаторские положения, дискредитирующие Пушкина политически и морально, из авторитетных научных изданий перешли в популярные статьи и школьные учебники».**
*Я.Л. Левкович. Биография // Пушкин: Итоги и проблемы изучения. — М.; Л.: Наука, 1966. С. 287.
**Там же.
Одним из крупнейших «вульгаризаторов» в тридцатые годы явился профессор Д.Д. Благой, веско доказывавший, что зрелый Пушкин, начиная с поэмы «Полтава» до «Медного всадника», последовательно развенчивал мятежных декабристов в угоду царю.* Впоследствии сметливый исследователь повернулся на оси диаметрально, в точности следуя сталинистскому идеологическому ветру.
*См. Д.Д. Благой. Социология творчества Пушкина. 2-е изд. М. 1931.
Беда не приходит одна. По ходу послереволюционной неразберихи, как отмечает Я.Л. Левкович, многострадальную «марксистскую методологию» подрывала «еще одна разновидность вульгарного социологизма», а именно, «стремление излишне революционизировать Пушкина, модернизировать его мировоззрение».*
*Я.Л. Левкович. Ук. соч. С. 287.
Например, Л.Н. Войтоловский утверждал, что после 14 декабря Пушкин «весь мир воспринимал под знаком декабрьского восстания, а именно это и превратило его образы в живые документы эпохи».* По мнению догадливого автора, например, «Египетские ночи» содержат аллегорическое изображение декабристов, и ложе Клеопатры символизирует Сенатскую площадь.**
*Л.Н. Войтоловский. Пушкин и его современность. «Красная новь», 1925, № 6. С. 256.
**См. В.И. Бойчевский. Войтоловский // Литературная энциклопедия: В 11 т. — [М.], 1929—1939. Т. 2. Стб. 278—280.
Застрельщиком радикальной гримировки Пушкина под декабриста выступил В.Я. Брюсов, писавший: «представлять Пушкина «коммунистом», конечно, нелепо, но что Пушкин был революционер, что его общественно-политические взгляды были революционные как в юности, так и в зрелую пору жизни и в самые ее последние годы, это — мое решительное убеждение».
*В.Я. Брюсов. Мой Пушкин. М-Л., 1929. С. 301.
Поскольку Брюсова не приходится считать безмозглым чурбаном, наверно, для него пример Пушкина стал отдушиной и способом ужиться со властью, которая главными рычагами общественной жизни сделала насилие и ложь.
Встать над схваткой сумел А.Г. Цейтлин. Он возражал и тем исследователям Пушкина, которые, «вкривь и вкось толкуя факты его творчества», утверждали, будто поэт, «являющийся детищем дворянской культуры, умер вместе с нею», и тем литературоведам, кто полагал, что «автор «Кинжала» и «Деревни» преодолел давление на себя дворянской культуры, что он деклассировался, сделался виднейшим идеологом декабризма».*
Разумеется, ученый не делал секрета из единственно верного идеологического подхода. «Противостоя этим ложным трактовкам, — назидал он, — марксистско-ленинское литературоведение изучает Пушкина как явление дворянской культуры, сохраняющее исключительное значение для нашей современности».**
*А. Цейтлин. Наследство Пушкина // [А.С. Пушкин: Исследования и материалы] / (Лит. наследство; Т. 16—18). М.: Журнально-газетное объединение, 1934. С. 6.
**Там же.
При таком шокирующем разброде мнений исследователи не останавливались перед тем, чтобы попросту назвать вещи своими именами.
«Пушкин капитулировал перед самодержавием», — писал Д.П. Святополк-Мирский в статье «Проблема Пушкина» (1934), поясняя: «для буржуазного идеолога и поэта известная подлость, известное лакейство перед существующими господами было явлением нередким».* Бестактному автору дали надлежащий отпор и ученые мужи,** и бдительные органы НКВД. Арестованный и осужденный по подозрению (sic!) в шпионаже, в 1939 году он умер в лагере под Магаданом. Неудобная проблема Пушкина, таким образом, разрешилась. Впоследствии всяческие эйдельманы и благие могли, не опасаясь оппонентов и разоблачений, лепить официозную легенду о поэте.
*Д. Мирский. Проблема Пушкина // [А. С. Пушкин: Исследования и материалы] / Лит. наследство. М.: Журнально-газетное объединение, 1934. Т. 16—18. С. 101.
**См. В.В. Гиппиус. Проблема Пушкина: По поводу статьи Д. Мирского «Проблема Пушкина» (Лит. наследство. 1934. № 16/18) // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии / АН СССР. Ин-т литературы. — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1936. — [Вып.] 1. — С. 253—261.
Хотя, впрочем, идеологическая безупречность не могла дать гарантию от репрессий. Объявивший Пушкина пожизненным декабристом Г.А. Гуковский окончил свои дни в тюрьме Лефортово, в 1950 году.
В результате постсоветских пертурбаций из революционера и атеиста Пушкина как-то потихоньку отпочковался православный монархист. Ничего не попишешь, гениальной личности подобает сложность. Главное, оба Пушкина безукоризненно искренни, благородны и оттого пользуются всеобщим обожанием.
Подобно византийскому орлу на российском государственном гербе, два курчавых профиля мирно уживаются на одном туловище, глядя в противоположные стороны.
Автор современного школьного учебника Ю.В. Лебедев утверждает, что возвращенный из ссылки Пушкин «не утратил веры в субъективное благородство стремлений и помыслов декабристов». После чего пируэты в советском духе заканчиваются, и переход Пушкина на сторону деспотизма истолкован уже как сугубо благотворный и мудрый поступок: «Его друзья, пылкие романтики свободы, не учли реальную силу самодержавия, опирающуюся на веру народную, на тысячелетнюю историческую традицию. Пушкин все решительнее склоняется к мысли, что общественные перемены в России возможны только при опоре на эту могущественную государственность, способную вести страну по пути решительных преобразований».*
*Ю.В. Лебедев. Литература. 10 класс. Учебник для общеобразовательных учреждений. В 2-х чч. М., 2007. Ч. 1. С. 106, 107.
О том, что «могущественное» полицейское государство Николая I за тридцать лет умудрилось потерять статус общепризнанного европейского лидера и довести Россию до политической катастрофы, Ю.В. Лебедев благоразумно умалчивает. Действительно, школьникам ни к чему навязывать параллели с современностью.
А вот в современном вузовском учебнике видный пушкинист Н.Н. Скатов объясняет студентам-филологам совсем иное: «Когда Пушкину в стихотворении «Друзьям» (1828) пришлось отводить обвинения в лести царю, он четко определил свое место и свою программу — противостояние».
*История руской литературы XIX века. 1800-1830-е годы. Учебник для вузов. 2-е изд., доп. М., 2008. С. 258.
Оба учебника одобрены Министерством образования и науки Российской Федерации. Для школьников рекомендуется Пушкин-державник, а студентам преподносится Пушкин-оппозиционер.
Пожалуйста, представьте себя на месте юноши, который на школьных экзаменах рассказывал о том, как Пушкин стал приспособленцем ради величия Отечества, а в университете ему приходится переучиваться и бойко доказывать, что несгибаемый поэт противостоял николаевскому режиму. После чего, уже как дипломированный филолог, он, с учебником Лебедева наперевес, втолковывает школьникам, зачем поумневший «певец свободы» склонил гордую забубенную голову перед «реальной силой самодержавия».
Наверно, подрастающему поколению негоже иметь устойчивую систему ценностей, и министерским чиновникам все равно, какого именно из Пушкиных вдалбливают в юные головы, лишь бы привить им навык трепетного преклонения.
Есть, как видим, веские основания полагать, что внушительные завоевания зорких чекистов и эластичных марксистско-ленинских литературоведов не пошли прахом.
Приложение
Николай Гуданец, «Загадка Пушкина». Синопсис
Объем книги составляет 35 авторских листов.
В книге критически рассматривается миф о Пушкине, указывается на расцвет мифа при сталинизме и опровергаются современные расхожие представления о жизни и творчестве великого поэта.
Часть 1. «Певец свободы» или Всесильный гипноз репутации.
В первой части книги описан кризис, пережитый Пушкиным в 1822 г. в Кишиневе.
Подробно рассмотрен узловой этап духовной эволюции поэта, повлекший резкую перемену в творчестве, мировоззрении, жизненной стратегии. Результатом стало разочарование Пушкина в революционных и демократических идеалах, после чего он, по собственному признанию, отказался от выражения свого «образа мыслей» и всячески старался ужиться с деспотизмом.
Таким образом, пушкинская репутация несгибаемого «певца свободы» оказывается недоразумением.
Часть 2. «Лира непреклонная» или Бесспорный триумф полицейского государства.
Кардинальную перемену в судьбе Пушкина повлекла беседа с Николем I в 1826 г., которая в пушкинистике считается одним из самых «темных мест» в биографии поэта.
Во второй части книги рассматривается причина безоговорочной капитуляции Пушкина перед самодержавным деспотизмом и то, с какой целью царь приручил «певца свободы».
Получают разъяснение потаенные смыслы в трагедии «Борис Годунов», на которые Пушкин намекал в переписке с друзьями. По-новому трактуются образы Наполеона, Отрепьева и Пугачева в творчестве поэта.
Часть 3. «Всякие пустяки» или О пользе бесполезного искусства
В третьей части книги описывается, как и почему Пушкин пришел к концепции «искусства для искусства».
На материале прижизненных отзывов о пушкинских произведениях рассматриваются подлинные причины разочарования и отчуждения современников. Выясняется, в частности, что мнение современников о Пушкине совпадает с оценками современных зарубежных пушкинистов.
Описываются явственные черты мифологического культа в пушкиноведении, мешающие пониманию творчества поэта. Показано, как в пушкинских произведениях работают закономерности психологической проекции.
Перед читателем предстает в новом ракурсе уникальность и глубина пушкинской прижизненной драмы.
Часть 4. «Гимн избавления» или О могуществе паразитических ассоциаций
В четвертой части книги детально проанализированы многочисленные спорные и темные места в пушкинских произведениях.
Рассмотрены взаимоисключающие толкования хрестоматийных пушкинских стихотворений и предложена их новая трактовка.
Доказывается, что громадные заслуги Пушкина перед русской литературой обусловлены совсем не теми качествами, которые ему упорно приписывают.
Часть 5. «Светский святой» или Непреодолимое тяготение мифа
В пятой части книги показано, как некритическое восприятие личности и творчества поэта, слепая вера исследователей в непогрешимого и безупречного Пушкина заводит пушкинистику в тупик.
Опровергается миф о Пушкине как основоположнике русского литературного языка, новаторе и нонконформисте.
Прослеживаются изменения пушкинской творческой стратегии на протяжении 1820-х годов и выявляются пружины эволюции поэта.
В заключение разъясняется подлинная ценность пушкинского творчества и его настоящие заслуги перед отечественной словесностью.
Главный вывод книги состоит в том, что расхожие представления о Пушкине по большей части ложны. На основании пушкинских произведений, черновиков, писем и малоизвестных свидетельств современников в книге по-новому истолкован творческий путь великого поэта и трагедия его жизни.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer1/gudanec/
