***
Легче не будет, ты что, ты что. Здесь не бывает легче.
Зрение лучше зато потом, вот – фонари как свечи,
снег в волосах, на ресницах снег, разве не счастье, боже.
Мы обойдёмся без клятв навек и не навеки тоже.
Может, когда-нибудь повторим, станем ещё раз ближе.
Чувствуешь – стало болеть внутри? Значит, ты снова выжил.
Значит, держи меня на руках. Знаешь, давно когда-то
жил далеко-далеко в веках сказочный император,
в светлом заоблачном терему, в царстве хмельного лета.
Двух дочерей принесли ему боги огня и света.
Время проходит, шумит волна, ветер несёт удачу.
Младшая любит гулять одна, старшая чаще плачет.
Птицы из сада почти всегда к младшей садятся ближе.
Старшая дочка ворчит: ну да, всё достаётся рыжим.
Праздники с вечера до утра – девочки любят танцы,
Старшая – платья и веера, маски и иностранцев.
Младшая – слушать обрывки фраз или смотреть на свечи.
Звали и замуж с десяток раз кряду за этот вечер,
Но, когда падает кто-то ниц, рыжая лишь смеётся.
Старшей сестре достаётся принц, младшей – цветы и солнце.
Время проходит. Вода бежит. Старшая плачет чаще.
Город вокруг начинает жить, тихий и настоящий.
Выйдем на улицу, в синий свет с искрами снежной пыли.
Видишь, над городом неба нет, видно, не заслужили.
Вон под гитару за грош поёт ангел, наверно, падший.
Знаешь, бывает, что нам везёт, так же, как этой, младшей:
с неба на нас не течёт вода, августом пахнет ветер –
люди тогда говорят: ну да, всё достаётся этим.
Сколько ни жалуйся, как ни вой, так же всё будет дальше:
Нам не достанется ничего, здесь ничего не наше.
Да, пусть под нами не треснет лёд – нам не откроют двери.
Нас ничего, ничего не ждёт, в этом мне можно верить.
Если к нам даже спешит гонец – только послать на пламя,
Нам не достанутся ни дворец, ни паруса с гербами,
Ни дармовой королевский пир, ни золотая дверца.
Только больной и безумный мир, бьющийся вместо сердца.
***
Я ловлю тебя ртом и глазами, ветер, мой морозный, прокуренный и сквозной.
Заходи в мою душу, побудешь третьим, молчаливым судьёй между ним и мной.
Заходи в мою комнату чайных ложек, нерассказанных страхов, прекрасных книг.
Заходи в мои мысли, и боже, боже, унеси наконец-то меня от них.
Знаешь, что я могу, что осталось в силе? Это будет не снег – тополиный пух.
Я нашла выключатель зимы и пыли, раздражённых соседей и злых старух.
И отныне ничто – месяца и числа, я вольна, я меняю и я творю.
Всё, что я говорю, не имеет смысла, но важнее: я всё-таки говорю.
Вот смотри: я всё время учусь отваге в этом мире, похожем на вечный тир,
и теперь я могу под любой присягой утверждать: это очень нечестный мир.
Ибо ты научился быть безупречным, ты умеешь любому сказать «держись»,
чтоб потом обнаружить – ничто не вечно, и твердить этот чёртов урок всю жизнь.
И куда б ты ни шёл, о тебе ведь вспомнят и швырнут в эту правду, как на асфальт.
Привыкаешь к теплу полусветлых комнат – просыпайся на улице мордой в сталь.
Не останется запаха, цвета, звука, и не ходят часы, и уходит год.
А когда ты кого-то берёшь за руку, то на что ты надеешься, идиот?
И поэтому – будь для меня не ставшим, это будет попроще и без потерь.
Слышишь, время? и что? ну и что же дальше? ну и что ты отнимешь у нас теперь?
Сердце бьётся на паузы и на такты. Не смотри на меня, не смеши, не зли
и останься ненайденным артефактом где-то в спутанных травах чужой земли.
Это всё остаётся со мной навеки, что бы там ни решили на небесах.
Это наши с тобой города и реки. Это утро в метро, города в снегах.
Это имя твоё на пустом конверте. Это рваные клочья гадальных карт.
Я нашла выключатель зимы и смерти.
Распахнула все двери.
И грянул март.
ФЛЕЙТИСТ
Ты смеёшься, как бес, приручил свечу, научился спускать курок. Эти шрамы идут твоему плечу, как отметины ста дорог. Ты бежишь, как собака, вперёд и прочь (был бы кто-то, кто мог позвать!), но тебя обожает любая дочь и боится любая мать.
И, куда б ни пошёл, узнают давно залихватский бездомный свист.
Это всё так заманчиво, так смешно, но бессмысленно – да, флейтист?
А в садах её вечно лежит роса, и в чертогах её – хрусталь, она ходит по травам и небесам и рисует водой печаль. Ровен голос её и спокоен сон, и не рвётся послушный стих. Она знает сто тысяч чужих имён, но, конечно, не помнит, чьих. Нерушим и прекрасен её покой, пуст и светел уютный дом, словно боги создали её такой и оставили под стеклом.
Так куда тебе, смертный, её хватать? На неё и смотреть нельзя, разве что – излохматив морскую гладь и пустыни избороздя, чтобы там, где шагнул, колосилась рожь, чтоб был жемчуг в твоей сети. Только шёл бы ты лучше куда идёшь, не пытаясь её найти. Ты её не приманишь своей свечой и дешёвым своим вином.
В горле сухо, колюче и горячо, а вокруг, как всегда, Содом. И ты шепчешь сквозь дым и хмельной туман: может, я не настолько глуп, может, ей тоже хочется дальних стран, так, как мне – её глаз и губ? И я даже, наверное, буду жив, если пламя пройду и лёд, но мне точно не выжить, о ней забыв…
Только кто ж её разберёт?
И вот, в пьяном угаре, в слепой тоске ты вдруг флейту берёшь, как меч, и она поначалу дрожит в руке, но себя ведь нельзя беречь. И сначала ты трелью пронзаешь дым, а потом отступает явь. Всё становится сразу таким простым, и ты знаешь, что точно – прав. Будут ветры меняться, срываться дни, все забудут их звук и вкус. Но останется небо, огни, дожди и твой хриплый бездомный блюз. И никто не узнает потом, кому посвящаешь ты этот бой.
И однажды, пробившись сквозь пыль и тьму, ты увидишь её живой. И тогда ты узнаешь, как ты крылат, и насколько ничтожен страх.
У неё вдруг окажется грустный взгляд и загар на худых плечах, лебединая шея и тонкий нос, удивлённый изгиб бровей. Будет запах костра у её волос.
Глупый мальчик, беги за ней.
От тебя до неё – бесконечный круг, как от марта до ноября.
Но пока твои пальцы рождают звук, это значит, что всё не зря.
