В конце июня 1942-го меня и ещё одного товарища перевели в другой лагерь, и мы с Женей расстались навсегда.
Нас же с товарищем отвезли на железнодорожную станцию, посадили в поезд и в сопровождении одного конвоира отправили в город Нинбург. Там высадили и отвели в лагерь военнопленных, в котором жили французы. Французы были хорошо одеты и выглядели по сравнению с нами очень даже неплохо. Общаться с ними было строго воспрещено.
На следующий день к нам присоединились ещё двое, тоже с Кубани. Я спросил, как они сюда попали, и услышал историю, подобную своей. К ним в лагерь тоже приезжала большая легковая автомашина с офицерами, тоже спрашивали, есть ли кто с Северного Кавказа, потом записали и уехали, а теперь вот — перевели в этот лагерь. Через два дня нас, теперь уже четверых, в сопровождении конвоя из двух солдат отправили на станцию и в плацкартном вагоне увезли. Вечером того же дня мы были в Берлине. С вокзала нас повели по подземным ходам, а из подземелья вывели возле большого кирпичного дома, на двери которого был нарисован большой красный крест.
Дом был двухэтажный. Нас завели в него и заперли в одной из комнат первого этажа. Примерно через час открыли и повели на второй этаж. Там была душевая с двумя кабинками, где мы хорошо помылись с мылом. Здесь уже нас никто холодной водой не поливал. Потом отправили в столовую на первом этаже и накормили пшённой кашей, дали кофе.
После ужина проводили на второй этаж в большую спальню, где было ещё двенадцать человек, которые приехали сюда на несколько часов раньше. Теперь нас было шестнадцать, и никто не знал, для чего всё это и что будет дальше. Все были уроженцами Северного Кавказа. Здесь были со Ставрополья, Краснодарского края и Ростовской области. Все рассказывали похожую историю с большим легковым автомобилем и немецкими офицерами, которые искали среди военнопленных жителей Северного Кавказа.
Мы переночевали. Утром нас накормили завтраком, и с уже усиленным конвоем, опять по подземельям, повели на вокзал. Посадили в вагон, который был перегорожен металлической решёткой. В одной половине были мы, а в другой — наша охрана. На окнах тоже были решётки. Вагон плацкартный. Разрешалось сидеть и лежать, а в окна смотреть — нет. Ехали мы примерно сутки, и привезли нас в Освенцим.
Завели во двор лагеря, но в бараки не пустили, а под охраной усадили на землю. Лагерь был обнесён колючей проволокой в четыре ряда, а между ними — ещё и спиральные мотки. Я посмотрел и подумал про себя, что из этого лагеря уже не убежишь. Во дворе дымились четыре высоких трубы крематориев, в которых сжигали людей заживо. Пленных мы не видели, потому что нам категорически запретили вставать. Мы сидели под бараком на земле и отдалённо слышали голоса, вероятно, звучащие за стенкой. В этом лагере были и дети, потому что в отдалении раздавался детский плач.
Так мы просидели часа три, потом пришёл сопровождающий офицер с какими-то бумагами и нас повели назад, на железнодорожную станцию, где хотели посадить в вагон пассажирского поезда, но из него повыскакивали солдаты и офицеры и стали нас избивать. Они били чем попало и по чём попало, сбивали с ног и топтали ногами, били пистолетами по голове, а потом один офицер застрелил нашего товарища. Конвоиры, а их было шестеро, кричали, ругались, отталкивали солдат, избивавших нас, но всё было бесполезно, пока старший конвоя не позвал эсэсовцев. Прибежал эсэсовский патруль в чёрной форме, и старший патрульный начал орать на солдат, которые нас избивали, те быстро разбежались по своим вагонам.
Нас, окровавленных, подвели к бочке с водой, которая стояла на случай пожара, и заставили умыться. К охране добавили ещё четверых вооружённых солдат, нас усадили на платформе, а убитого товарища унесли куда-то два подошедших поляка.
Потом мы погрузились в товарный вагон с нарами, так же разделённый решёткой на две части, и поехали дальше. Эшелон был военный, двигался очень быстро и без остановок. В этот же день, только уже поздно вечером, мы были в Минске. Нас завели в какой-то подвал недалеко от вокзала, принесли семь кирпичиков хлеба и ведро воды, охранники ушли, а подвал замкнули. Мы съели хлеб, запили водой и легли спать прямо на цемент. Утром, лишь начало светать, нас подняли и повели на станцию.
Город стоял в руинах, и ничто не напоминало о прежнем городе-красавце, который я видел два с половиной года назад. Он был в запустении, и лишь изредка нам попадались прохожие из мирного населения, которые с испугом глядели на нас и с ненавистью — на наших конвоиров. Всё больше встречались гитлеровские солдаты и офицеры, да эсэсовцы в чёрной форме.
Нас снова привели на станцию, посадили в товарный вагон, и вечером того же дня мы были в Смоленске. По приезде запертых в каком-то помещении нас продержали почти час, потом пришёл крытый фургон, в который нас погрузили и повезли в город — в большой особняк. Там помыли в бане, накормили и хорошо одели — в гражданские костюмы тёмно-синего цвета, под них — хорошее нательное бельё. Из обуви дали красноармейские сапоги. Спать нас уложили на нары, но без постели.
Охранники тоже были одеты в нашу красноармейскую форму и хорошо говорили по-русски. Среди нас они начали вести пропаганду: дескать, немцы уже заняли Северный Кавказ, скоро возьмут Сталинград, а там — и вся территория Советского Союза будет немецкой. Один из наших товарищей, не выдержав, показал им кукиш: «Вот вашим немцам, а не Советский Союз! Зубы поломают!». Утром его увели, и больше мы его не видели. Когда за нами пришла машина, мы спросили о нём у охранника, и тот ответил, что товарища отправили в другой лагерь.
Нас же отвезли за город. Там стояло большое добротное здание, огороженное высоким забором. В этом здании до войны находилась МТС с реммастерскими. Теперь же была оборудована солдатская казарма, в которой стояли кровати с матрасами, одеялами и постельным бельём, в общем — всё, как у нас было в довоенной армии. Военнопленных, таких же как мы, из разных лагерей, сюда собрали сто двадцать человек. Командовал офицер, называвший себя командиром батальона и одетый в форму советского полковника.
Когда мы прибыли, подполковник сразу спросил: «Командиры есть?». Все молчали, промолчал и я. После того, как получили постельные принадлежности, меня вызвал к себе начальник хозчасти и спросил: «Ты кузнец?». Я ответил: «Да». — «Ну вот что, друг, бери молоток, гвоздодёр, человек шесть-семь людей я тебе дам — и отрывай от столбов впереди двора колючую проволоку».
Я на него смотрел и не верил своим ушам. Он понял, что я не верю ему, и повторил своё задание, а потом сказал: «Давай познакомимся, моя фамилия Цимай, звание, как видишь, капитан, украинец». И протянул мне руку. Я в ответ протянул ему свою и сказал: «Бухальский Николай, рядовой». После чего взял гвоздодёр, молоток, щипцы и начал снимать проволоку, а её вслед за мной сматывали восемь человек, потому что она была натянута в восемь рядов. Вместе с нами работал парень из Ростова Пётр Голокоз, с которым я успел сдружиться. Работали мы дружно и к вечеру всю проволоку сняли и смотали в бухты.
На следующий день, утром полковник нас собрал и построил. Подошёл к строю поближе и, взяв руку под козырёк, поздоровался: «Здорово, молодцы!». Все хором ответили: «Здра…» Тогда он вышел на средину строя и начал нести какую-то чушь об освободительном движении: мы теперь не военнопленные, а защитники свободной России и будем бороться за её освобождение от большевиков. Наша задача состоит в том, чтобы помочь доблестным немецким войскам побыстрее очистить территорию России от большевистской заразы. Ещё сказал, что мы теперь являемся бойцами РОА — русской освободительной армии, которую возглавляет русский генерал Власов. Он, по словам полковника, благоразумно и без боёв перешёл вместе со своими соединениями на сторону доблестной немецкой армии. И ещё рассказывал о каком-то украинском «патриоте» Степане Бандере, который пострадал от коммунистов и евреев, а теперь вступил с ними в борьбу.
Полковник разглагольствовал на эту тему часа два, потом ушёл, а мы разошлись по казарме, разбившись на группы и с недоумением перешёптываясь, что же это за армия такая и как могло произойти, что какой-то генерал смог сдать целое соединение без боя. Куда же смотрели в Особом Отделе? И в конце концов, основная масса нашего отряда пришла к единому мнению, что эта армия нужна немцам для того, чтобы убивать наших отцов и братьев нашими же руками. И кого они, гады, хотят обмануть? Тех узников, которые ещё вчера были биты грязной немецкой сволочью, которой сегодня мы должны поверить — за то, что на наших глазах зверски мучают и убивают наших товарищей? За то, что грязные немецкие сапоги топчут нашу землю, жгут наши города и сёла, убивают наших сестёр и матерей?
И всех нас тревожило, что, по словам полковника, уже взят Северный Кавказ. У всех там остались семьи, у некоторых — маленькие дети. Всех без исключения переполняли эмоции. Но были и такие, которые радовались призывам полковника и готовы были идти в бой с нашими хоть завтра. Руки так и чесались придушить их тут же, но все мы могли тут же и погибнуть из-за какой-то мрази, поэтому решили ждать, что будет дальше.
Со следующего дня нам начали преподавать устройство парашюта, учили обращаться с автоматом и пулемётом. Оружие всё было наше, советское, но для многих автомат, к примеру, был в новинку. Знакомили нас и с работой рации, но в общих чертах.
С первого дня я подружился с Петром Голокозом — мы с ним никогда не разлучались. На занятиях сидели рядом, а потом вместе работали в хозподразделении капитана Цимая — в кузнице. Пётр до войны был молотобойцем. В плен, как и я, попал из окружения, находился в звании старшего лейтенанта, был членом партии. Я тоже много рассказывал о себе, но не всё — уже был научен горьким опытом своих погибших товарищей.
В конце июля 1942-го мы узнали, что из нас готовят диверсионную группу по борьбе с партизанами и нами будет руководить капитан Цимай. И ещё узнали, что в группу попадут не все. Для меня это был шанс вырваться из плена, и для себя я уже решил, что буду проситься в отряд. Мы много с Петром обсуждали этот вопрос, но он ещё колебался, идти в отряд или нет. Тогда я разозлился на него за нерешительность и сказал: «Тебя же дурака Родина на командира учила, надеялась, что ты будешь ей надёжным защитником, тебе партия поверила, что ты будешь её защищать, а теперь иди и скажи, кто я, и пусть моя смерть будет на твоей совести». Пётр посмотрел на меня и ответил беззлобно: «Ты знаешь, Николай, а ведь ты сказал мне то, о чём я сам не осмеливался».
Мы договорились держаться вместе и при случае перейти к партизанам, а сейчас нужно было уговорить Цимая взять нас к себе в отряд. С первого дня мы поддерживали дружеские отношения с капитаном, и когда пошли проситься к нему в отряд, то он с радостью включил нас в состав и даже назначил своими ординарцами.
В группу было отобрано шестьдесят человек. На её подготовку ушло ещё две недели. И вот однажды на рассвете пришли три больших грузовика крытых брезентом. Капитан дал команду: «По машинам!». И наша группа, ни с кем не простившись, погрузилась в машины.
Мы опять ехали неизвестно куда. Поздно вечером добрались до Витебска. Нас выгрузили во дворе какого-то особняка, в котором до войны, скорее всего, располагалась военная казарма. Здесь уже ждали. Сводили в баню, переодели в новенькое красноармейское обмундирование. Нам с Петром и командирам взводов выдали автоматы и по два запасных диска к ним, а всем остальным — винтовки. Среди командиров взводов был один по фамилии Поросёнков — ярый антикоммунист.
Когда пришли из бани, я увидел одного из тех немецких офицеров, который в Германии ездил по лагерям и собирал уроженцев Северного Кавказа для нашей группы. Это был капитан Абвера Бухольц. Вместе с ним ходил его адъютант — фельдфебель Штаубер, который говорил на чистом русском языке. Все в нашей группе шепотком передавали друг другу: «Вот они, гады! Ну, мы вас отблагодарим при случае!».
После бани мы поужинали и капитан нам сказал: «Ложитесь спать, товарищи, завтра предстоит тяжёлый переход». Рано утром мы снова погрузились в эти же машины и поехали дальше, в сторону большого леса. Доехали до какого-то населённого пункта, сейчас уже не помню. Там нас ждала группа людей, одетых в такую же форму, как и мы. С ними было четыре пары лошадей, два пулемёта ДС, четыре пулемёта Дегтярёва, четыре ротных пулемёта, две рации и четверо немцев-радистов. Теперь наша группа увеличилась примерно вдвое.
Здесь мы позавтракали и отправились в лес. С нами, переодевшись в советскую военную форму, верхом на лошадях ехали Бухольц и Штаубер вместе с коноводами, а капитан Цимай шёл пеший. Мы углубились в лес километров на десять и остановились у подножия высотки, лошадей спрятали в кустах. Выставили наблюдательный пост, и в тот же день нам удалось встретить партизан. Это был Большой Щелбовский лес, который растянулся на 32 километра в длину и 30 километров в ширину. Значительная часть леса оказалась заболочена. Лес в основном хвойный, ель да сосна, да местами — берёза. Огибая этот лес, а со стороны Великих Лук врезаясь в него, протекает Западная Двина, деля город Витебск на две части. Река эта судоходная и по ней курсируют малые речные суда и катера.
Район партизанских действий занимал около пятисот квадратных километров и в него входили города Витебск, Сураж, Гурки, Городок и много других мелких населённых пунктов. Здесь действовали четыре партизанские бригады — Якова Захаровича Захарова, Даниила Федотовича Райцева, Михаила Фёдоровича Бирюлина и Дика, имя и отчество которого я запамятовал.
В бригаде Захарова до февраля 1942-го комбригом был Минай Филиппович Шмырёв — батька Минай, до войны работавший директором картонной фабрики в Суражском районе. Комиссаром стал парторг фабрики Шкредо, а начальником штаба — сам Захаров. Бригада отличалась смелостью и дерзостью. Партизаны этой бригады всегда появлялись там, где немцы меньше всего их ждали. В январе 1942-го, чтобы дезактивировать деятельность бригады, немцы захватили малолетних детей Шмырёва, но не добившись своего, расстреляли их. Батька Минай временно передал руководство бригадой своему начштаба, а потом комбригом утвердили Якова Захаровича.
Бригады действовали самостоятельно, разрозненно, объединённое командование отсутствовало. Зато имелись «Суражские ворота» длиной километров сорок, через которые партизаны снабжались продуктами питания, оружием и боеприпасами, а партизаны, в свою очередь, доставляли командованию действующей армии ценные сведения и «языков».
«Суражские ворота» находились как раз на стыке двух фашистских группировок, которым, надо сказать, очень уж партизаны докучали. На этой территории действовала советская власть, существовали колхозы. Партизаны громили немецкие гарнизоны, пускали под откос вражеские эшелоны с живой силой и техникой, взрывали мосты. Немцы даже объявили среди местного населения, где стояли немецкие гарнизоны: тому, кто убьёт или возьмёт в плен комбрига Захарова — вознаграждение в размере 25 тысяч рейхсмарок, за троих остальных партизанских командиров — по 15 тысяч за каждого. Бригада Захарова больше всех досаждала немцам, поэтому наша группа была направлена в её зону действия. Гауптман Бухольц и капитан Цимай, к которому мы и записались ординарцами, взялись уничтожить бригаду.
И вот в какой-то момент в лесу мы увидели группу партизан, переходящих через небольшую поляну. Их было человек двенадцать и двигались они цепочкой, на расстоянии не менее пяти метров друг от друга. Мы с Петром побежали к ним навстречу. Партизаны, увидев нас, залегли и, заняв оборону, взяли оружие наизготовку. Мы остановились от них метрах в двадцати и закричали: «Товарищи, не стреляйте! Мы тоже партизаны и хотим с вами поговорить». Два человека отделились от их группы и пошли к нам навстречу. Мы подошли к ним, поздоровались. Они начали расспрашивать нас: кто, из какой бригады и когда сюда прибыли. Мы начали рассказывать легенду, которую придумали для нас немцы: дескать, мы бойцы Красной Армии, находились в окружении, а теперь стараемся перейти через линию фронта или присоединиться к партизанам, потому что нам уже надоело воевать в одиночку, а то, что на нас новое обмундирование — пусть их не смущает. Это, мол, мы два дня назад разбили немецкий обоз, а там оказалось обмундирование — переоделись в новое, а своё, изорванное, бросили в лесу.
Мы позвали партизан к себе в гости, но пошли только эти двое. Потом стали просить партизан, чтобы они помогли нам встретиться с командиром бригады, и они пообещали устроить встречу. Указали угол леса, куда мы должны будем прийти завтра, и оттуда они нас поведут на переговоры, но предупредили, чтобы пришли только мы вдвоём — иначе они шутить не любят.
Во время переговоров в палатке сидели и гауптман Бухольц с фельдфебелем Штаубером. Мы ребят хорошо накормили, налили из фляжки по сто граммов спирта, но сами они пить наотрез отказались, и тогда мы с Петром налили и себе по сто граммов, выпили вместе с ними. Когда проводили партизан и возвратились на стоянку, немцы потирали руки от радости и говорили: «Молодцы, ребята, есть начало!». А гауптман через переводчика сказал: «Я вас обоих представлю к ордену “Дубового листа”. Это высшая награда Рейха».
На следующий день мы с Петром пошли на связь. Не доходя до указанного места метров десять, я услышал, как в кустах у меня за спиной что-то зашуршало, оглянулся и увидел торчащий из молодняка хвои ствол пулемёта, направленный в нашу сторону. Громко произнёс: «Петя, а ребята уже здесь». Он спросил: «А где ты их видишь?». Я показал ему рукой и сказал: «А вон пулемёт стоит», — и уже обращаясь к партизанам: «Идите, ребята, сюда. Мы же, как вчера и договаривались, пришли вдвоём».
Из кустов вышли те двое, что накануне были у нас. Один из них — Михаил Белоконь, с которым мы в дальнейшем подружились. До войны он, как и я, служил в Армии и был старшим лейтенантом. Михаил сказал, обращаясь ко мне: «Какой ты, Николай, наблюдательный. Из тебя мог бы получиться хороший командир разведки и наблюдательного взвода. Ну пошли, здесь недалеко». И мы пошли.
Ребята повели нас по лесу, и я всё время был настороже. Мне удалось разглядеть много партизанских «секретов», и я понял, что партизаны нам до конца не поверили, а про себя отметил — молодцы! По лесу мы прошли примерно с километр, а потом свернули в густые заросли молодого сосняка, где под большой сосной нас встретили три человека. Один из них был одет в диагоналевую гимнастёрку и военные брюки защитного цвета. На груди у него висел бинокль, на руке надеты компас и часы с чёрным циферблатом, на поясе — пистолет ТТ в кобуре, а в руках — автомат системы ППД, через плечо висел планшет с картами, с правой стороны, на поясе — полевая сумка. Это был невысокого роста худощавый блондин. И хоть и был он в военной форме, но знаков отличия никаких не имел, и я подумал, что никакой это не командир бригады, а разжалованный среднячок.
Двое других были в гражданской одежде. Посмотрев на них, я решил, что это просто партизаны. Тот, что был в военной форме, сказал нам: «Ребята, сдайте оружие, а когда будете уходить — мы его вам вернём». Я ответил: «Оружие — пожалуйста, но мы хотели бы разговаривать с самим командиром бригады». — «А я и есть командир бригады Захаров. Или вам другой нужен?». У меня невольно вырвалось: «Так вот какой вы есть?». Он засмеялся и сказал: «А каким вы меня представляли? Наверное, большим?». Я ответил: «Да, в любом случае, посолиднее, чем вы есть на самом деле».
Мы сдали оружие сопровождавшим нас Михаилу с его товарищем и остались впятером. Спустились, как потом оказалось, в командирскую землянку, сели за стол, и командир бригады начал: «Ну, ребята, рассказывайте, кто вы и откуда прибыли». Петро стал рассказывать легенду, которую придумали для нас немцы, а я молчал. Его слушали не перебивая. Когда он закончил, я снова задал командиру вопрос: «Правду ли сказали, что вы командир бригады и ваша фамилия Захаров?». Он ответил: «А мне нет надобности вам врать. Эти вот, — он указал на двоих в гражданском, — комиссар бригады и начальник штаба бригады, а тот, что унёс ваше оружие — мой адъютант, старший лейтенант Белоконь. Так что вы за один день увидели всё командование бригады».
Потом комбриг задал несколько вопросов, на которые отвечал Петро. Когда он закончил, я сказал: «А теперь слушайте правду». И начал рассказывать нашу настоящую историю с того момента, как попали в эту группу из разных лагерей. Упомянул и то, что основная наша задача — убить или взять в плен комбрига Захарова, за голову которого немцы пообещали награду в 25 тысяч рейхсмарок. Комбриг с удивлением слушал мой рассказ, часто поглядывая на Петра.
Я подробно всё изложил, добавив в конце, что в группе два переодетых немца. Выслушав, комбриг сказал: «Это похоже на правду». И переспросил: «Так значит, немцы мою голову оценили в 25 тысяч?». Я подтвердил, что это действительно так. Петро добавил: «Теперь вам всё понятно? Это я вам сначала рассказал легенду, чтобы вы передали её своим бойцам, а то кто-нибудь может испортить дело. А теперь давайте с вами наметим план действий и легенду для нас — что мы будем говорить у себя в отряде, когда вернёмся».
И мы начали составлять общий план действий. Решили, что не скажем о встрече с комбригом — мол, видели только начальника штаба. Наметили, о чём мы с ним якобы говорили. Передадим немцам, что встреча с комбригом произойдёт через день у обгорелой сосны за большим озером, а сейчас он находится на передовой, где партизаны держат оборону.
Возвратились мы в отряд и доложили капитану Цимаю в присутствии гауптмана и фельдфебеля, что видели начальника штаба бригады, и передали всё остальное, о чём должны были сказать. А чтобы перекрыть тот излишек времени, который провели у партизан (ведь мы ушли рано утром, а возвратились на закате), сказали, что встретились в условленном месте, а на переговоры нас водили километров за десять, и когда мы возвращались в отряд, партизаны уже свернули свой лагерь и готовы были покинуть этот район.
Немцы уж было подумали, что партизаны не поверили и взяли нас, а мы вернулись со своим оружием. После нашего доклада они успокоились. Гауптман сказал Цимаю, чтобы тот не посылал нас с Петром в наряд, а дал нам сутки отдыха. Мы с Петром стали усиленно подбирать себе единомышленников. Времени на подготовку оставалось совсем мало. Среди тех, кто примкнул к нашей стороне, оказались и пулемётчики станковых пулемётов.
Отдохнув сутки, мы с Петром снова пошли на связь в назначенное место. Там нас встретили три партизана и повели совсем в другом направлении. В этот раз нам пришлось пройти километров пятнадцать, и мы снова встретились с командиром бригады. Мы рассказали ему всё, как было, и о реакции немцев. Я стал настаивать на быстрейшем окончании операции, потому что не мог дождаться того момента, когда я снова встану в ряды защитников своей многострадальной Отчизны, но комбриг сказал мне: «Подожди, Николай, потерпи немного». И вот здесь я на удивление Петру рассказал комбригу, что моё имя — вовсе не Николай, зовут меня — Василий, по отчеству Кондратьевич, фамилия — Пухальский. На что комбриг сказал мне: «Молодец, что врагу даже имени и фамилии своих не выдал. Честный советский человек не должен врагу говорить ни слова правды. Ну а в деле определения вашей судьбы спешить не нужно. Я позавчера после встречи с вами связался с Москвой, всё доложил, а сегодня должен получить ответ: куда вас направить после перехода к нам — оставить у нас или же переправить за линию фронта через наши ворота… Может, я и ошибаюсь, но доложил, что вы отличные ребята и воевать будете хорошо».
Снова обговорили с ним, что нам врать Цимаю и немцам. Попрощавшись с комбригом, мы ушли в свой лагерь и, чтобы нам дойти туда до захода солнца, не вызвав подозрения у немцев, партизаны провели нас по самому короткому пути, ведь здесь они были как дома. Вернее — это и был их дом, который они защищали от вероломного врага.
Возвратившись в отряд, мы снова доложили о нашем разговоре, но теперь уже сказали, что видели комбрига. Цимай и немцы вели себя спокойно. Они ещё не подозревали, что мы не собираемся им служить, а хотим весь отряд увести к партизанам. После доклада мы с Петром ушли к себе в палатку. Надо признаться, что мы успокоились и стали вести себя беспечно, а Цимай и немцы, в свою очередь, установили за нами слежку и у нашей палатки поставили своего доверенного, который подслушивал наши разговоры.
Мы немного отдохнули, полежав в палатке, а потом пошли в лес, где у нас было условное место для сбора с единомышленниками и, только мы там собрались, как услышали неподалёку винтовочный выстрел. Мы насторожились, отошли в сторону, и тут увидели, как из кустов в нашу сторону бежит человек с винтовкой. Это был рядовой из нашего отряда. Петро остановил его, и тот сказал нам: «Так что ж, товарищи, сами собираетесь к нашим перейти, а мне не говорите? Вот я сейчас прихлопнул провокатора по фамилии Маркин, который за вами всё время следил, а вы, как слепые котята, даже охрану не выставляете. Он сегодня мне сказал: дай бог отсюда выбраться, и я их сдам. Будет им вместо “дубового листа” берёзовый крест. И я его убил, но не знаю, успел он доложить немцам и Цимаю или нет. Так что будьте начеку».
Ночью мы с Петром спали по очереди: один спит, а другой дежурит, чтобы не взяли сонных врасплох и чтобы лагерь не всполошить. Утром узнали, что нас всю ночь охраняли и наши товарищи — восемь человек парами дежурили вблизи нашей палатки. Мы позавтракали, зашли в палатку к капитану Цимаю и от него пошли на связь. Комбриг сказал нам, что Москва разрешила ему поступать с нами по его усмотрению и спросил: «Ну, что, хлопцы, у меня останетесь или в регулярную армию пойдёте?». Мы решили остаться в бригаде.
С комбригом ещё раз обговорили план действий, по которому назавтра приведём к нему командиров — им комбриг якобы хочет указать путь следования отряда. На самом деле мы разработали с ним план перехода нашего отряда на сторону партизан. Цимая и немцев при возможности собирались взять живыми, а тех, кто окажет сопротивление — физически уничтожить.
В отряд мы возвратились в полдень. После обеда пошли в свою палатку и легли отдохнуть. Душевные силы были на пределе, нам нельзя было сорваться, проговорившись словом или случайно выдать себя эмоциями. Уже год я жил как в аду и сейчас не имел права сорваться — должен дойти до конца и конец этот должен стать счастливым. Нашу палатку опять охраняли ребята. И за них я тоже чувствовал ответственность. Ведь они так же, как и я, попали в жизненный переплёт не по своей воле.
Только мы уснули, как к нам в палатку прибежал наш товарищ и сказал, что немцы приказали всем строиться: «Берите автоматы и будьте настороже. Один из пулемётчиков останется у пулемёта, а мы возьмём винтовки». Мы с Петром быстро собрались и пришли на место сбора. Уже почти все были на месте, мы тоже стали в строй. Перед строем выступил гауптман и через переводчика стал читать радиограмму, в которой говорилось, что за хорошую службу перед германским народом и великим Рейхом, за связь с партизанами в пользу немецкого командования наградить орденом «Дубового листа» солдат русской освободительной армии Голокоза Петра и Бухальского Николая, а после завершения операции предоставить им месячный отпуск.
После чтения радиограммы Цимай вместе с немцами подошли и поздравили нас с наградой, затем строй распустили, а капитан пригласил нас к себе в палатку. Он напыщенно сказал нам: «Вот видите, ребята, как немецкое командование умеет ценить вашу трудную и нужную работу. После войны, а она скоро закончится, вы сможете переехать жить в Германию — хоть в Берлин, хоть в любой другой город, — и везде вам будет почёт и уважение». Потом как бы между прочим спросил: «А вы случайно не знаете, кто убил Маркина?». Я сказал: «А откуда нам знать, он вроде неплохой парень был». Капитан на это ничего не сказал и отпустил нас.
Вечером вместе с немцами они разработали план по захвату в плен комбрига Захарова. На задание должна будет идти группа из сорока человек под командованием фельдфебеля Штаубера, а сопровождать Штаубера будут лейтенант Поросёнков и рядовой Татаринов. Татаринов и по национальности был из крымских татар. Оба были преданы немцам и ещё в Германии, по рассказам солагерников, отличались особой жестокостью и злобой. Они ненавидели Советский Союз и рассчитывали получить от немцев власть и деньги.
Выдвинулись мы рано. До места встречи нужно было идти километров шесть или семь. В восемь утра нас должен был встретить комбриг. По пути к месту встречи нужно было переходить большую поляну. Мы все шли пешком, а Штаубер и сопровождающие его Поросёнков и Татаринов ехали на лошадях. Когда мы приблизились к поляне, немец спешился и мы пошли к месту встречи втроём. Другие остались ждать. Когда пришли на место встречи, комбрига ещё не было. Через некоторое время он появился. Мы немного поморочили голову немцу, делая вид, что договариваемся, потом я не выдержал и сказал: «Ну хватит голову морочить!» — и, так как сидел возле немца с правой стороны, схватил его руками за горло, свалив, начал душить. Мне на помощь бросился Петро, а потом и партизаны. Его обезоружили, связали назад руки, а в рот воткнули кляп.
Комбриг мне сказал: «Беги, Василий, приведи лошадей, а то я сильно натёр ноги и идти не могу». Я сорвался с места и побежал туда, где стояли лошади. Прибежав, сказал лейтенанту: «Фельдфебель приказал мне привести ему лошадь. Наши ребята уже там и командира бригады взяли, пусть со мной едет Татаринов». Поросёнков сказал коноводу: «Езжайте». Мы взяли всех трёх лошадей и помчались во весь опор через поляну. Когда мы туда прискакали, то там был только один партизан, которого оставили предупредить, что другие ушли на базу. С командиром бригады пришёл отряд Погорелова Алексея Алексеевича, в котором насчитывалось более тысячи человек. Коновод Татаринов был предан немцам, и я его боялся, потому как только он догадается о происшедшем, сразу постарается меня убить. И я, не дожидаясь пока он это сделает, срезал его автоматной очередью.
Забрав лошадей, поскакал назад, в лагерь, но когда уже оставалось метров сто, из кустов по мне из пистолета выстрелил лейтенант Поросёнков. Лошадь подо мной споткнулась и упала на бок. Автомат был у меня в руке, и я пустил из него очередь по кустам, за которыми прятался Поросёнков. Выстрелов больше не было. Очевидно пуля его сама нашла.
На подъезде к лагерю меня остановил один из наших ребят: «Погоди, вот идёт вся цепь, и ты можешь помешать». Я спешился и пошёл в цепи, в которой шли партизаны-погореловцы и наша группа из сорока человек. Цепь взяла наш лагерь в полукольцо, и кто-то из партизан крикнул: «Сдавайтесь!». Из лагеря по цепи ударил ручной пулемёт, но быстро замолчал: второй пулемётчик треснул его прикладом винтовки по голове с такой силой, что череп лопнул, тот упал без сознания и вскоре умер, не приходя в себя. Немцы открыли огонь по нашей цепи, но наш пулемёт их успокоил. Гауптман Бухольц тоже был убит. Капитана Цимая не нашли ни среди убитых, ни среди живых, ни среди взятых в плен.
Вскоре партизанская разведка донесла, что в этот же день в местном гарнизоне видели нескольких человек в советской форме. Очевидно, это и были те изменники во главе с предателем Цимаем, что успели удрать во время боя. И не знал я тогда, что через каких-то десять лет судьба снова уготовит мне встречу с этим нелюдем.
На сторону партизан перешли девяносто два человека. После завершения операции командир бригады спросил у нас с Петром: «Как вы хотите существовать? Расформировать ваш отряд или останетесь самостоятельно действовать?». Мы с Петром согласились на расформирование нашей группы по отрядам бригады. Переночевали вблизи одного из отрядов, а утром к нам пришло командование и представители всех отрядов. Я в последний раз построил наш отряд, и сразу же началось расформирование.
(продолжение следует)
