По образованию и профессии я — географ, но набрался смелости рассуждать о русском языке, во-первых, потому что ещё и писатель, работаю с языком и даже некоторым образом творю его, потому что люблю придумывать новые слова, а, во-вторых, потому что волею судеб преподавал русский язык и area studies в Америке, получил даже в Defence Language Institute медаль лучшего учителя года. Так как я не лингвист и не филолог, то не придерживался правила «в лингвистике вопрос «почему?» бессмысленен» и пытался отвечать на вопросы своих студентов. Так в конце концов родилась книга «Шпионская школа», написана в основном по вопросам студентов и моим попыткам ответить им. А вопросы иногда бывали сногсшибательными:
— Профессор, как произносится буква 61?
— Ы.
Конечно, DLI никакая не шпионская школа, шпионов готовят в других местах: в Сан-Антонио, штат Техас, и в Гармиш-Партенкирхене, в Баварии. А мы за 11 месяцев готовили людей, способных впоследствии стать аналитиками СМИ (это — самые тупые и худшие), переговорщиками (те, у кого хорошо идёт разговорная речь), переводчиками и слухачами на радиоперехватах (это — лучшие). Я же открыто говорил, что лингвистическое оружие самое мощное в мире: оно разоружает целые страны и народы — понимая друг друга, мы уже не можем враждовать и воевать друг с другом. Я думаю, чем больше в американской и российской армиях будет людей, знающих и любящих другую сторону, понимающих язык и людей другой стороны, тем, по моему убеждению, меньше будет шансов воевать и убивать друг друга.
За 11 месяцев ребята знали русский на порядок лучше, чем выпускники Университета военных переводчиков в Москве — английский.
Причин тому три:
— в Америке у студентов было всего два предмета: русский (6 аудиторных часов ежедневно + огромные домашние задания) и физкультура (1-2 часа в день);
— у них всё обучение технологизировано до предела: я никак не мог понять, почему у нас не держатся кандидаты и тем более доктора наук по специальности «Русский как иностранный», но процветают медсёстры, парикмахерши, учителя физики, чехи, болгары, поляки, географы и прочий лингвистический мусор, пока не понял: на хороших преподавателях технологию совершенствовать тяжело;
— чудовищный отсев: на старте на 6 преподавателей — три группы студентов по 10 человек каждая, к 10-му модулю остаётся человек 7–8.
Помимо того, что я отвечал студентам, я ещё и честно преподавал на русском, так как в отличие от своих коллег, владевших скверным английским, не имел и такого, что их страшно раздражало: по доносам коллег меня трижды увольняли, несмотря на самые высокие оценки, которые я получал от своих студентов.
Но прежде чем перейти к русскому языку, я должен вкратце изложить лингвистическую часть моей теории антропогенеза, потому что, к несчастью, занимаюсь ещё и этим.
1. От рыка к речи (штрихи к теории антропогенеза)
«Если бы я знал причину, по которой я здесь, меня бы здесь не было»
Китайская книга «Два ларца, бирюзовый и нефритовый»
«Нам не уйти от этого мира, мы в нем однажды»
Ганнибал перед самоубийством
Global Warming или межледниковый период, наступивший 4 миллиона лет тому назад, оттеснил предгоминидов из горящих саванн Южной Африки в предгорья, к озерам, в пещеры. Вид вынужден был сменить тип пищи и перейти на питание преимущественно моллюсками, которые необходимо было добывать со дна озер, порой со значительных глубин.
Это привело к прямохождению, что губительно отразилось на здоровье самок, нарушении менструального процесса и учащению смертей при родах:
«Жене сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей» (Быт. 3.16).
Нарушение баланса полов вызвало гаремную организацию стай и внутривидовую борьбу — вид был обречен на вымирание и именно поэтому был избран для укоренения в биологической плоти Разума.
Некоторым молодым самцам было внедрено воображение и болезнь, близкая к той, что сегодня называется аутизмом.
Удовлетворяя сексуальный голод силой воображения, эти особи обрели совесть (conscience — в буквальном переводе «сознание») как этическую основу сознания (consciousness) и за счет этого смогли изменить социальную организацию, заняв позицию жрецов, а вместе с этим сделать своих соплеменников людьми.
И до сих пор в большинстве культур и культов жреческие функции — прерогатива мужчин.
Смена рациона питания и образа жизни имела и другое, не менее важное последствие: глубокие ныряния и длительное пребывание под водой произвели еще одно анатомно-физиологическое изменение — дыхательные пути (трахея) и пищевод (горло) опасно сблизились и оказались намного ближе друг к другу, нежели у обычных приматов. Однако это рискованное изменение сделало возможной членораздельную речь.
До того все внутривидовое и внутристайное звуковое общение сводилось к сигнальной системе информации, не требовавшей ответных реплик, но построенной на безусловном и подсознательном понимании смысла команд.
Членораздельная речь возникла из гортанных и горловых рыков и потому представляла собой повеления в инфинитивной форме, аналоги современных «стоять!», «бежать!», «замереть!» и тому подобное.
То была, безусловно, информативная речь, еще не речение, а повелительно-побудительные камешки команд и их понимания.
Символические изображения на стенах пещер, картины охоты, играли роль обучения охоте молодых и разбору состоявшейся охоты (ретроспективная рефлексия), а также подготовке к предстоящей охоте (проспективная рефлексия). Так возникла вопрощающая речь сравнения сигнификата (изображения) и денотата (реального объекта охоты): «это олень?» — «это олень», «это кабан?» — «это кабан».
Третьим этапом информативной речи, завершающим ее, явился нарратив — описание происходящего или произошедшего. Даже до наших дней дошел жанр описаний у номадных народов: «что вижу, то и пою». Это сладостное узнавание нового мира, по-видимому, совпало с первым великим переселением народов: пик потепления уничтожил экваториальные леса либо сделал их проходимыми, и люди двинулись на север, к Средиземноморью. Именно в это время, возможно, появилась первая обувь, задолго до одежды — двуногость давалась еще с трудом. Одежда же должна была появиться при наступлении оледенения.
Нарративная речь все еще не требовала ни будущего времени, ни действий — она была скорее онтологична и держалась в изъявительном наклонении. Но произошло нечто весьма существенное — речь перестала быть последствием анатомии и физиологии. Она стала развиваться уже по другим законам и причинам: гносеологическим, социальным и др. Как дети, люди называли предметы вокруг себя и включая себя в третьем лице, максимально объективируя мир и придавая ему статус божественного. Так, в дополнение к сугубо субъективированному сознанию, основанному на совести и внутренних переживаниях, стало формироваться новое религиозное сознание объективно существующего Бога (богов) и мира. Люди первыми и единственными смогли вырваться из топи бытия в существование как бытие по сути. Судя по всему, это путешествие, пусть и полное опасностей и приключений, было беззаботным, но кончилось, как и все в человеческой истории, драматически: оседлый и осевший на землю Каин убил своего брата…
И именно оседание на землю, переход от gathering economy к produce economy породили коммуникативную речь, первым этапом которой стала объяснительная речевая операторика с причинно-следственными связями: мир предстал человеку не картиной, а процессом. Начался «детский» период бесконечных вопрошений «почему?» и столь же бесконечных ответов «потому». Мир стал «объяснябельным», а потому диалогичным, ведь вопросы требовали ответов не «это слон?» — «это слон», своеобразной игры в эхо, а внятного и продолжительного ответа.
И это стало требовать понимания, но только у вопрошающего и внимающего.
Взаимопонимание — следующий шаг коммуникативной речи как телеологической операторики с побуждениями к действию. Для этого оказались необходимы институты власти, построенные не на авторитете и силе носителя власти, а стоящими за ним атрибутами (Божественность власти, право и законы и тому подобное). Возможно, именно в это время и возникла лингвистическая потребность в будущем времени.
Так коммуникация обеспечила выход человека в мышление, а именно — в логику, онтологию и топику. Появились первые мыслители-проводники и поводыри в мире мышления. В отличие от сознания, в мышлении отсутствуют гендерные предпочтения: мышление стало всеобщим достоянием.
Речь стала речью, рекой, где мощные струи дискурса живут вместе с мельчайшими брызгами смыслов, речь стала длинной и полноводной и вместе с тем капельной. От слов человек перешел к слогам и семам, а от слогов — к буквам, хотя в некоторых языках, например, английском, буквы до сих пор являются слогами. Операторика обогатилась комбинаторикой: люди научились складывать из кубиков букв слова — понадобился порядок букв, алфавит.
И сознание, и мышление — можно хотя бы предположить пути и механизмы освоения их человеком, не в предлагаемой, так в другой гипотетической конструкции. Но понимание — оно появилось первым, но как, когда и зачем-почему? Что легло в основу понимания? Если оставаться в предположении, что Разуму потребовалось воплотиться в биологический материал и предоставить биологическому носителю шанс проникновения в совесть-сознание и мышление, то относительно понимания можно сделать лишь одно, весьма необоснованное суждение: понимание является принципом и признаком непокинутости и непокидаемости человека духом Разума.
Тут нет никаких теоретических предположений — лишь несколько исторических опор и примеров.
Будда и Иисус излагали свои учения не в стройной системе знаний или логик, не в непротиворечивых мыслительных конструкциях, а невнятными или многозначными (что почти одно и то же) притчами, которые можно и нужно понимать самыми различными способами. Учение, переданное Аллахом через Мухаммеда, еще более поэтично и многозначно — это что угодно, но только не система знаний или цепь доказательств. Вслед за Оригеном приходится признать: «Верую ибо абсурдно» (но вот только не абсурдно, а заполнено и переполнено смыслами, позволяющими бесконечно интерпретировать тексты всех троих).
И если это так, если понимание — завет и обещание Разума не покидать человека, то становится понятным происхождение текстов Гермеса Трисмегиста, «Апокалипсиса» Иоанна, Майстера Экхарда, розенкрейцеров, Штайнера, Блаватской, Безант, Гурджиева, Успенского, других мистов и мистиков — эти тексты открывались им в понимании, а не знаниево или логически. Точно также становится очевидной бесконечность текста и смысл Талмуда, Каббалы и Мишны.
Техники понимания должны быть древнее техник знания. Сюда относятся и медитации, и интраспекции, и исихастия, и все виды рефлексии. В дзен-буддизме рекомендуется, в целях включения в понимание и постижение, «слегка скосить взгляд», чтоб потерять онтологическую четкость, и «поглупеть», освободив себя от логик, знаний и опыта.
Вот и все, что остается сказать и чем закончить этот штрих-текст:
Когда мы исчерпаем понимание либо когда оно покинет нас (по нашей вине или по воле Разума), исчезнет и речь, и язык, и коммуникация — мы все замолчим, как «космические субъекты» Владимира Лефевра и — то ли дождемся конца света, то ли войдем в него, наконец.
Ещё в школе я понял, чем речь отличается от языка: она свободна — от любых правил, грамматики и логики, которые мне были не только неинтересны — противны. Речь — это моё, язык — это всех. Речь — образна (и прихотлива), язык — логичен (строг и строен). Мои симпатии навек были отданы речи, неважно, письменной или устной. И выше тройки по русскому я не поднимался, из принципиальных соображений, в защиту речи.
Как-то раз я узнал, что некий российский министр просвещения Дурново в середине 19 века отменил гимназический предмет «русский язык и логика» на том основании, что это одно и то же. Меня это сильно покоробило. Особенно, когда я узнал из «Логико-философского трактата» Л. Витгенштейна (его настоятельно советовал прочитать Г.П. Щедровицкий), что логическая структура языка идентична онтологической структуре мира, а это значит, что мир можно описать словами, речевым образом, но сам этот мир приобретает свою логичность и осмысленность только благодаря языку.
Да, мир, прежде всего, образен, онтологичен. Он может быть выражен не только языком, но, например, музыкой или живописью, однако не весь. Словесно мы можем описать любую картину или мелодию, но мы не можем музыкально или живописно описать совесть, сознание, справедливость и другие базовые для этого мира понятия.
Наверно, человека можно описать нейробиологически, психоаналитически и патолого-анатомически, но я не вижу в этом особого смысла — человек по сути и природе своей биологичен в самой малой степени, но он дуален, он сам творит и творим:
— человек создал эту Вселенную и творим ею,
— человек сотворил себе Бога, который сотворил человека по своему образу и подобию,
— человек творит свою судьбу, которая творит его,
— человек создал язык, сотворивший человека.
Вот — главные драйверы человека.
2. Правила неправильной речи
Эта, в принципе, неисчерпаемая тема по-своему забавна и парадоксальна.
Она забавна, прежде всего тем, что по мере удаления от языка, она становится все более ригористичной: чем далее от носителей языка, тем жестче требования и, наоборот, чем ближе к носителям языка, тем мягче и либеральней требования, вплоть до общего правила: просто русским можно говорить по-русски, что угодно и как угодно, впрочем, французам по-французски, немцам по-немецки, англичанам по-английски и даже китайцам по-китайски. Кажется, только на правоверных евреев это не распространяется: как же! На их языке говорил сам Бог!
Все разнообразие пользователей языком можно свести к пяти группам:
— иностранцы — к ним мы особенно беспощадны: и потому, что они делают больше всех ошибок при пользовании нашим русским языком, и потому, что мы все когнаты и заимствования считаем их интервенцией в наш родной язык, а не нашей собственной привычкой казаться еще умнее, чем это есть на самом деле, и потому, что вообще не любим иностранцев;
— билингвы — то ли свои, то ли не свои: они владеют языком почти неотличимо от нас, именно поэтому мы так тщательно прислушиваемся к их речи и придираемся к любой чужеродной ноте в их речи, а, если ничего не находим, говорим: все-таки чувствуется в его речи нечто не наше, нечто искусственное, не родное;
— детские неправильности и шалости мы воспринимаем с легкой усмешкой и снисходительностью — дети, что с них возьмешь, малолетних? Впрочем, иногда мы позволяем себе исправлять их ошибки и очень гордимся, когда они, особенно, если они — наши, говорят по-взрослому;
— малограмотный народ ошибается мало, потому что и говорит мало, и слов знает немного, и фразы строит — от убогих до примитивных: знаете, лопата — не компьютерная программа, лопата многих ошибок вместить не может;
— интеллигенты, стремясь говорить красиво, долго и непонятно, совершают ошибок и допускают неправильностей больше всех, но им все сходит с рук, потому что судят их только сами же интеллигенты, которые, кстати, судят и всех остальных, остальные же вечно ходят в подследственных, подсудимых и осужденных.
Неправильная речь, как, впрочем, и правильная, имеет несколько разделов, наиболее значимыми из которых являются:
— фонетика (произношение, ударения, непроизносимые гласные в таких словах как сердце, солнце, здравствуй и т.п., смена гласных «о» на «а», «е» на «и» в безударных слогах, смена «и» на «ы» и «а» на «я» после шипящих и другие фонетические феномены, а также звонких согласных на глухие: «з» на «с», «б» на «п», «в» на «ф», «г» на «к», «д» на «т»);
— интонация (логические ударения во фразах, тонирование значимых слов и т.п.);
— порядок слов (от прямого до произвольного — в правильной речи объяснимого и в неправильной — необъяснимого, например «белеет парус одинокий» логически объясним — поэт хотел подчеркнуть меру неопределенности, обобщенности, абстрактности «паруса» и особенно «одинокого», а «какой страны вы из?» есть просто калька английского «Where are you from», что выдает русский язык англичанина с потрохами; размещение существительных с прилагательными и предлогами, размещение глаголов и наречий и т.п.);
— падежные окончания (особенно во множественном числе и, как отдельная песня, родительного падежа во множественном числе);
— управление глаголов (предлоги и падежи);
— синонимия (эквивалентная в правильной речи и неэквивалентная — в неправильной);
— глагольные времена и формы (совершенные и несовершенные глаголы, возвратные глаголы, причастия и деепричастия, первое и второе спряжения, неправильные глаголы и т.д.);
— прочее, весьма разнообразное и потому практически неописуемое: никогда не знаешь, какое лингвистическое коленце может выкинуть иностранец, ребенок или поэт.
Таким образом, все или большинство неправильностей могут быть уложены в нехитрую матрицу из 5х8=40 клеточек.
И теперь остается только привести наиболее типичные примеры и, таким образом, вывести основные правила неправильной речи.
Фонетика
Немцев выдает очень мягкая «л», англичан — гортанная «р», французов — гундосая «р», испанцев — раскатистая, чехи ржекают, поляки пшекают, украинцы гакают, японцы сюсюкают, испанцы «с» шепелявят наподобие наших сифилитиков, эстонцы каждый закрытый слог завершают твердым знаком, китайцы и корейцы говорят так, как будто рашпилем по окалине, словом, что не дается нам в чужих языках, выплескивается нам же этими языками. И это — основное правило неправильной речи в произношении.
Детский лепет, шепелявость и мягкое детское нёбо, глушащее более половины всех звуков, делают эту речь порой еще более невнятной, чем иностранная.
К сожалению, из-за ТВ, делающего из живой речи словесный фарш, быстро исчезают и растворяются милые сердцу любого путешественника и географа местные говоры: северное и волжское оканье, псковское цоканье, сибирский неописуемо чудной протяжный говор, суржик Черноземья, Нижнего Дона и Северного Кавказа, мордовское аканье, по сравнению с которым московское аканье — оканье, исчезают даже питерские пошта, булошная, конечно, калоши. Последний оплот местного произношения — липованы Дунайской дельты. Слава Богу, их до сих пор понять невозможно.
Мастером простонародных выражений был Лесков: Аболон Полведерский и другие речевые шедевры украшают не только «Левшу», но и многие другие произведения писателя. Восхищение вызывают также мультфильмы по северным сказкам в исполнении незабвенного Евгения Леонова. Одно «Ванька-то наш каку гангрену за себя взял: этта Ульянка хуже карасину».
К неправильному произношению относится также дислексия, очень распространенная среди детей и простого малокультурного люда. Я сам в детстве долгое время говорил «сомя» вместо «мясо», и таких случаев в жизни каждого ребенка найдется предостаточно. У людей высокообразованных или считающих себя таковыми дислексия порой обогащается вставками дополнительных букв: «инциНдент», «асСимметрия» и т.п.
Интеллигенты по своей всегдашней привычке выпендриваться, любят имитировать иностранное произношение, подражая в 18 веке немцам, в 19-ом — французам, а ныне — англичанам и американцам. Ох, блин, они довыпендриваются!
Интонация
Интонация выдает с головой не только иностранцев, но и билингв: наши интонации обычно гораздо богаче их интонационных конструкций. Мы, например, чисто интонационно можем выражать мнение, противоположное высказываемому. Вот два примера.
Профессор: в русском языке двойное позитивное утверждение означает усиление позитивного утверждения.
Студент с последней скамьи: ну, да, конечно…
Новенький в камере. Старожилы спрашивают:
— Ты кто? за что сел?
— Чтец-декламатор, сел за интонацию.
— Как это?
— читал с эстрады стихи великого пролетарского поэта Маяковского: «Я знаю — город будет? Я знаю — саду цвесть?»
Иногда детям также удается изобрести такую интонацию, что хоть святых выноси, однако делают они это без всякой задней мысли.
Порядок слов
Когда мы меняем привычный (прямой) порядок слов или меняем местами существительное и прилагательное, мы знаем или, чаще, интуитивно догадываемся, чувством, что и зачем делаем: меняя местами субъект и объект мы придаем субъекту как бы неопределенный артикль, а ставя существительное перед прилагательным — усиливаем значение этого прилагательного, придаем определению или эпитету больший статус, чем определяемому.
Так как это знание интуитивно, то пользуются им в равной мере все носители языка и в равной мере не пользуются или пользуются не по делу и не к месту неносители языка.
Сюда же следует отнести и метонимию, широко распространенную в русском языке. Выражение «я выпил стакан водки», конечно, правильное, но не выразительное, гораздо выразительней «я выпил стакан» (ясно, что не белого) или «я выпил водки» (ясно, что не 15 г) или, еще понятней, «я выпил» (ясно, что не чаю и немало), и уж совсем очевидна ситуация с «выпивши», что значит, и говорить уже могу с трудом и слабо соображаю.
Падежные окончания
Объясняю американским студентам 11 типов окончаний в родительном падеже множественного числа для существительных мужского и среднего рода. Чувствую — они уже просто ждут, когда же это кончится. Они просто не знают, что это кончается исключениями из этого громоздкого правила: знамя, пламя, племя, вымя, семя, стремя, темя и так далее. Студенты уже расслабились: сейчас наступит конец… Я произношу: «племен, знамен, времен… тут из этих исключений есть еще исключения — стремян, семян…», кто-то не выдерживает и громко шипит: «sheet», я останавливаюсь: «действительно sheet, но темя, пламя и вымя вообще не имеют множественного числа, хотя представить себе и то, и другое, и третье во множестве может любой ковбой, ладно, отдыхайте».
Мы и сами корячимся и тужимся над своими окончаниями, особенно во множественном числе, особенно в родительном падеже. Оно, конечно, интеллигент никогда не позволит себе сказать «носок» и «чулков», но, кажется, это единственное, что он не позволяет себе.
Общее правило неправильных падежных окончаний звучит так: чем сложней падеж и древней существительное, тем меньше внимания мы должны обращать на свои и чужие ошибки.
Управление глаголов
А здесь совсем другое правило: чем «нативней» речь, тем чаще встречается творительный падеж. Иностранец и билингва непременно скажут ехать в поезде, лететь в самолете, а все остальные предпочтут летать самолетами и ездить поездами. И только с такси нас ждет осечка, так ведь и они, иностранцы и билингвы, скорее скажут «в такси», а не «на такси».
Творительный падеж вообще активно замещает собой другие: нас зовут Иванами, мы работаем слесарями, думаем мозгами, распоряжаемся судьбами, сорим деньгами, бьем дуплетами, умываемся слезами, играем мячами, балуемся коньяками, увлекаемся женщинами, занимаемся политикой, питаемся колбасами, возмущаемся газетами, закусываем сухариками, накачиваемся пивом, наполняемся гордостью, хвалимся смелостью, торгуем совестью, ходим гоголями и так далее.
Неправильное управление глаголов в устной речи нами используется гораздо чаще, чем иностранцами, но… ну, почему, нам все сходит с рук, а им — ничего? Более корявой и неграмотной речи, чем в нашем исполнении, вы не найдете ни у одного иностранца, но — нам наш словесный понос и позор внятен и понятен, а их мы не столько понимаем, сколько ехидничаем над их ошибками. Может, это и есть ксенофобия?
Синонимия
Правильней всех говорят в этой сфере люди малограмотные и необразованные — у них практически нет синонимов. У интеллигентов синонимов невпроворот, но большинство из них — «домкрат — ну, он вроде змеи». Больше всех любят синонимы журналисты: «сервисное обслуживание», «торговый маркетинг», «международный интернационал», «лингвистическое языкознание» и прочая «параноидальная шизофрения».
Дети очень похожи на журналистов, только еще смешней. Иностранцы в качестве синонимов употребляют собственные слова и, как ни странно, все чаще попадают в точку: мы англизируемся.
К синонимии следует также отнести использование аллюзий, цитат, поговорок и пословиц, идиом и т.п. Если американец говорит «мы, народ…», то ему редко приходит в голову, что это начало Декларации независимости кому-нибудь из русских вообще известно.
Глагольные времена и формы
Самое дикое, но зато и самое частое, что я наблюдал у иностранцев, начинающих изучать русский язык, это глагол «быть» в прошедшем и будущем времени: «был быть», «будет быть» и т.д.. Вообще с этим глаголом у них большие трудности, потому что переводить наш «быть» надо частенько не как их to be, а как to have: у меня есть деньги, а у него были дети, а у нее будут неприятности. А тут еще эти непонятные русские субъект-объектные отношения…
Эти же субъект-объектные отношения определяют ошибки с возвратными глаголами и пассивными формами:
«Идет сдача объекта: «Объект, сдавайся!»» — нам это смешно, а дети и иностранцы недоуменно пожимают плечами: если всякие там субъекты сдаются, то почему этого не могут делать и объекты? И им совершенно непонятно, почему «нашедшийся» есть, а «найденныйся» нет.
Герундий — не наше изобретение, мы герундий не то у древних римлян подсмотрели, не то у немцев, и для нас герундий долгое время был просто ерундой, а потому мы сами часто увязаем в этих «взямши-взявши», «выпимши-выпивши», «налегавши-налегши»… грамматически иностранцам наши причастия и деепричастия понятны, но эти нелепые и громоздкие конструкции… «млекопитающее», но «пресмыкающееся», «трудящийся», но «утруждающийся»… Чтоб не сломать язык, иностранцы избегают эти обороты и готовы до бесконечности бубнить «который», «что», «кто» и тому подобное.
Прочее
О, это так много и долго!
3. Синонимы и ложные когнаты
Русский язык — язык синонимов, — а потому только в русском языке одно и то же можно выразить огромным числом разных слов и выражений.
Я задумался, о том, в чем разница между «тут», «вот» и «здесь». «Тут» — это когда мы говорим только о пространстве (тут и там, например), «здесь» — когда речь идет и о пространстве, и о времени, то есть о ситуации, например, ситуации здесь и сейчас. Точно также «теперь» мы употребляем, когда говорим только о времени (теперь или никогда), «сейчас» — когда обсуждается ситуация. Так как мы чаще всего говорим о ситуациях, то слова «здесь» и «сейчас» употребительны гораздо чаще, чем «тут» и «теперь». А слово «вот» является синтетическим — оно относится и к пространству, и ко времени. И его антоним — «вон».
Вот, например, очень частотные синонимы «тоже» и «также». Первый мои студенты проходили во втором модуле, а второй — в седьмом, поэтому «тоже» они употребляют гораздо чаще и, как правило, невпопад. По этой ошибке я сразу узнаю выпускника нашей школы. Ни один лингвист мне не смог толком объяснить, в чём разница, пришлось это делать самому:
ТОЖЕ мы употребляем, когда у нас одно действие и несколько субъектов (я знаю английский, он тоже знает английский, они тоже знают английский), а ТАКЖЕ — когда у нас один субъект выполняет разные действия (он умеет стрелять, а также хорошо плавает, а также занимается боксом), во всех остальных случаях они взаимозаменяемы.
Примеры ложных когнатов
4. Зачем изучать иностранные языки?
Изучая чужой язык, вы начинаете понимать и осваивать собственный. Сейчас вы ничего не знаете в русском языке — считайте, что и в английском вы ничего почти не знаете. Но, по мере вхождения в русский, вы непременно начнете сравнивать его со своим родным и узнаете много нового об английском. И чем дальше, тем больше вы будете погружаться в оба языка. И точно также с культурой. Конечно, есть опасность, если вы совсем дураки (смех), произвести взрыв двух культур в себе, но, если все время помнить собственную культуру, вы в чужой увидите, наконец, свою подлинную культуру: не традиции, обычаи и стереотипы, а культуру, как нормы социального поведения, как правила мышления.
Моя концепция заключается в том, что язык, с одной стороны, продукт культуры и истории, а с другой, — формируется в социальной среде, что он живой и вечно меняющийся организм, что он не может рассматриваться и не может быть понят вне культурного, исторического и социального контекста. А это означает, что язык можно изучить и понять, лишь имитируя социально-культурную ситуацию и среду его существования, что, если мы хотим понять чужой язык, мы должны играть в жизнь людей, владеющих этим языком. Дети ничего не знают, но, подражая взрослым, имитируя их, начинают понимать и правила социальной жизни, и культуру, и язык. К тому же, так веселее.
И едва ли не первая трудность, возникающая при столкновении языков и культур: различия в одушевлённости: у нас боги, ангелы, люди, животные одушевлены, у англичан — все, кроме людей, неодушевлены и пола не имеют, если не имеют имени. Но… нижней границей одушевлённости у нас являются микроб и вирус (я вижу микроба и вирус), но в женском роде этот признак одушевлённости отсутствует, а у англичан все транспортные средства одушевлены и женского рода, потому что первый транспорт — водный, а на носу всегда был женский торс или женская голова. Кстати, порт у них и в латыни имеет два значения: транспорт — это перемещение между портами, а паспорт — проход через ворота.
5. Как мы обходимся без артиклей? Сколько в русском языке падежей?
Как мы обходимся без артиклей? Когда-то они были, взятые из греческого. И ставились не впереди существительных, а за ними (-то, -те, -та, -ти). Потому, наверно, и потерялись. Но как сейчас-то мы без них обходимся?
Вообще-то у нас есть калька с немецкого: когда надо выразиться с неопределенным артиклем, мы говорим «одна, одно, один, одни», то есть, в отличие от всех других, используем меру неопределенности даже во множественном числе. Еще один, похожий способ — «некий, некая, некое, некие», тоже неопределенный артикль, но, из-за отрицательной частицы «не» чаще негативного свойства, например, «некая Йети»: я бы это даже назвал это уничижительно-неопределенным артиклем.
А вот еще один способ — сугубо русский. Ни в одном языке такого, наверно, нет: порядок слов в предложении: «вор украл у старушки деньги» — «вор» с определенным артиклем, «у старушки украл деньги вор» — «вор» уже с неопределенным артиклем, «украл деньги у старушки вор» — с неопределенным артиклем и «вор» и «старушка». Так вот почему русские поэты так часто нарушают порядок слов — это ведь не просто так! Они таким образом сиюминутному переживанию или ситуации придают статус неопределенности: вечности или вневременности. Одно дело: «я выхожу на дорогу» и совсем другое «выхожу один я на дорогу», тут «я» становится неопределенным и вечным, способным разговаривать с Богом. Тут не только «я», тут вся ситуация теряет свою определенность в пространстве и времени, тут — самая возвышенная абстракция, подлинная поэзия.
Нас учат, что у нас 6 падежей (а когда-то было 13), но это явно не так:
— ещё жив звательный: Боже, господи, братие, отче, мати и т.д.
— ещё жив locative case: в лесу, на мосту, в стогу — всего 300 слов мужского рода.
6. Структурный анализ
Вот я пишу подряд восемь крючков — они ничего не значат. Но теперь я подчеркиваю три первых и три последних — появляется слово ШИШ. Фактически я структурирую этот забор крючков.
Вот я пишу фразу: «Маркосная цыпушка стагачит цыпенка».
Что это?
Не знаем.
Знаете. Где здесь субъект?
Цыпушка.
Правильно. Какого она рода?
Женского.
А где глагол?
Стагачит.
Правильно. Какое число? Какое время?
Единственное, настоящее.
Отлично. А где дополнение?
Цыпенок.
Опишите его.
Одушевленное мужского рода… детеныш цыпушки.
Почему?
— По окончанию на «а» в прямом дополнении, был бы неодушевленным, оставался бы как в именительном.
Отлично. Значит, цыпушка тоже одушевленная. А какая она?
Маркосная.
Все верно! Мы структурно разобрали предложение, состоящее из несуществующих слов, в нем нет смысла, если вы этот смысл сами не придумаете.
7. Русский счет
Некий грек, еще не догадывавшийся о собственной античности и древности, любил сидеть по вечерам на берегу моря, которому еще предстояло стать Эгейским, наслаждаться чистым, без тарелок и самолетов, закатом и накатывающими беспрерывно волнами. “Раз” — шептал он, — “раз, раз” (в основе русского “раз” лежит греческое слово, означающее “прибой”) и его умиляла однообразная красота и бесконечность этих “раз”. “Раз” для него был наглядной, зримой мерой и единицей бесконечности, прекрасной, как и все божественное.
А днем он работал у самого себя пастухом. Каждое утро он выпускал на пастбище из загона своих тощих овец и коз, вечером загонял их назад и, чтоб знать, сколько у него этой мелкой рогатой скотины, перекладывал из кучки в кучку камешки, прототип абака: один камешек — одна скотинка. Появилось знаковое замещение реального множества. Приговаривать при этом “раз, раз” ему, естественно, не приходило в голову, ему вообще счет был не нужен, пока не возникало несоответствие между количествами камешков и овец: то приплод появится, то животное пропадет. И тогда стали появляться камешки несоответствия между двумя множествами, получившие имена, символы — “один”, “два”, “три” — элементы считаемого подмножества несчетного множества.
Вечерние созерцания и ежедневный пересчет поголовья однажды совпали, и изумленный своей мудростью древний грек начал считать волны: “один раз, два раза, три раза”, уже имея представление и о бесконечности волн и о подобии-бесподобии разных множеств (камешков и скотинки), и о том, что знаковая система (камушки) есть критерий оценки реальной деятельности (овцеводства), а не наоборот.
Так “раз” как единица бесконечности соединился с “один” как единицей счета и возник новый синоним этих двух слов — “единица” — мера меры.
Отсюда — и три специфические области использования синонимов “один”, “раз” и “единица” (общая область — цифра 1): “раз” употребляется как синоним “случаю”, “один” может использоваться в функции неопределенного артикля, “единица” употребляется как мера (“единица веса” — тонна, “единица мощности” — ватт, “единица электрического сопротивления” — ом).
Первый универсальный калькулятор люди придумали задолго до греков и независимо от греков. Это — наши пальцы. Мы загибаем пальцы, один за другим, и, так как каждый палец — в единственном числе, то для нас очевиден и счет: “один раз”, “два раза”, три раза”, “четыре раза”, но как только пальцы кончаются (пятый, большой палец из-за своего противостояния другим порой не считался пальцем), появляется понятие “много”, “множественное число” — “пять раз”, “шесть раз”, семь раз”, “восемь раз”, “девять раз”, “ноль раз” (эге! да в русском языке “ноль” — множественное число! То-то у нас в России ничего нет. Тогда почему и в английском говорят zero times, во множественном числе? ведь тут все есть: мы прячем свое смущение в смехе, чтобы на досуге поразмышлять о феномене множественности нуля). Слово “раз” мы можем приклеить к любому числу — “миллион раз”, “миллиард раз”, и даже не к числу, а понятию “множество” (“много раз”, “мало раз”), ведь это — волны, это счет бесконечности.
Все эти идеи пришли в русский язык вместе с христианством, на рубеже первого и второго тысячелетий.
Английский аналог русского “раз” также связан с бесконечностью: time — что может быть бесконечней времени и чем его еще мерить кроме time (“раз”). Английское time, пришедшее от норманнов (timi — время) не позже 12-го века, несет в себе ту же идею бесконечности.
8. Субъект-объектные парадоксы русского языка
В России уже много веков идет постоянная подмена субъектов объектами: “у меня есть деньги” — субъект в именительном падеже — деньги. А “я” лишь объект при них, обстоятельство места. “Его зовут Вася” — имя выступает как прямое дополнение к несуществующему и множественному субъекту, а сам человек по имени Вася — лишь указательное местоимение, описывающее имя Вася. “Ей двадцать лет” — числительное стоит в именительном падеже и является подлежащим, субъектом, а та, что доросла до двадцати лет, так и осталась деталью своего возраста.
В отношении почти всех вещей и понятий человек в русском языке и русской ментальности — лишь подчиненное существо: функция денег, отношений, место встречи разных процессов и явлений.
9. Еда по-русски
Как завтрак может быть связан с завтрашним днем? — а никак. Ведь “завтрак” наступают после утра, “за утром”, а, точнее, за утренней молитвой. И русский завтрак гораздо плотнее европейско-американского, потому что он предстоит перед физически тяжелыми работами и занятиями.
И обед по-русски — это объедание всего, что есть, то есть принесенного с собой в поле (не тащить же пищу домой назад, да и есть-то на свежем воздухе после нескольких часов интенсивного труда не в лом). Воскресный же обед всей семьей в доме — тоже объедаловка, не то за недоеденное в завершающуюся трудовую неделю, не то впрок — на предстоящую. Отчасти поэтому у нас воскресенье — последний день недели, а вовсе не первый, как в европейско-американском календаре.
За обедом стоит и другая, более древняя реальность. Не зря ведь греческое слово “трапеза” так многолико: это и стол, и услуга, и застолье, и четырехугольник.
Языческий человек рассматривал еду как жертвоприношение: он разделял в ней плотскую и духовную (дух) составляющие — тяжелое съедал сам, а легкое возносилось наверх, к богам, духам, верхним людям. Ритуал жертвоприношения сохраняется ныне в предобеденной молитве и в том, что столы, по преимуществу, четырехугольные, как жертвенные алтарные камни далеких языческих времен.
“Ужин” же произошел от “жатвы” — одного из важнейших видов сельскохозяйственных работ. Тут важны два смысла этого слова: ужин как еда и отдых после трудов и ужин как соответствие урожаю (скудный урожай — скудный ужин).
Таким образом, расписание еды и ее плотность в русской жизни определяется ежедневным сельскохозяйственным календарем и всем образом сельской жизни, в противоположность европейскому буржуазному (что значит прежде всего городскому) образу жизни.
10. Учиться надо весело
Студентам на дом был задан совершенно идиотский диалог. Они коряво и запинаясь говорили эту муру:
Это универмаг?
Да, это универмаг.
А где мужской отдел?
На втором этаже.
Спасибо.
Это мужской отдел?
Да это мужской отдел.
Это рубашки?
Да это рубашки.
Они какие: синие или серые?
Они серые.
А где у вас отдел обуви?
Налево за углом.
Спасибо. До свидания.
Пожалуйста. До свидания.
После второй пары я не выдержал и вышел к доске. Изобразил, что в моей дрожащей руке тросточка для слепых, закрыл глаза и начал жалобно канючить, открывая глаза на репликах людей, отвечающих слепому с явной неприязнью. Когда я дошел до рубашек, взял в руки воображаемый пакет с рубашкой и спросил «Это рубашки?», класс грохнул. Дальше хохот стоял до самого конца диалога. Кто-то упал со стула. Когда я сделал «налево, за углом» и, натыкаясь на воображаемые предметы, побрел со своей виртуальной тросточкой на свое место, в классе уже валялись все.
Через год я встретил кого-то из них случайно. Разговорились. Потом он вдруг принял позу слепого и очень потешно пересказал тот дурацкий диалог, слово в слово.
11. Предлоги с приставками
Эти словесные блохи кого угодно закусать могут и довести до белого каления.
Начинается все с того, что произносим мы обычно свои предлоги слитно с основным словом, поэтому в устной речи отличить предлог от приставки невозможно.
Но это только начало мучений и треволнений.
Вот простой и понятный предлог «по», требующий после себя дательного падежа и выполняющий всего три функции — движение по какой-либо поверхности (по реке, по мосту, по лесу, по барабану), следования (по Пушкину, по роману) или виртуального движения (по русскому языку, по физике). Но стоит этому «по» приблизиться к основному слову на расстояние дефиса — и пошли наречия, то действительно с дефисом (по-русски, по-братски), то без оного (попрежнему, попусту, попутно). Когда же «по» сливается с основным словом, то идет уж совсем нечто необъяснимое: беда — победа, снять-внять-понять, почти-почитание-почта. Все эти случайности и нелепости, несовместимости и удаленности смыслов приводят даже самых стойких изучантов, изучителей и изучистов русского языка в раздумье: «а на фига я вообще все это учу?»
Большинство же предлогов имеет огромный веер функций, порой даже противоположных:
«У» означает самую сильную степень приближенности, за которой остается только внутренность: в доме есть стены, полки и потолки, но у дома есть крыша, порог и крыльцо. Порой эти «в» и «у» совпадают настолько, что вполне синонимичны: «в доме есть окна и двери» — «у дома есть окна и двери». Иногда даже возможна инверсия близости-внутренности: «у меня в машине есть…», «у меня в кармане…».
— И противоположностью предлогу «у» является «от»: «я иду к врачу — я иду от врача», — объясняю я своим студентам.
— А что значит «от» по-английски?— спрашивают меня студенты, на что я беспечно объясняю: «from».
Они, уже наученные горьким опытом, молчат, ждут… Вот и дождались — сразу за поворотом: «Я купил у продавца…»
— А здесь что значит «у» по-английски?
— «From».
Выходит, этот предлог сам себе антоним. «Блин!», тихо говорю я сам себе по-английски, но один из студентов услышал это шипящее «Shit!»:
— Верно говоришь, начальник!
А то вот еще предлог-приставка «за».
Пока шли всякие «в» и «на», все было предельно просто: направление выражается винительным падежом, расположение — предложным. Но появляется задумчивая парочка «за-перед» — и предложный падеж сменяется творительным. Каково это людям, у которых всего два падежа до сих пор было: именительный и неименительный?
«За» и как предлог и как приставка (особенно приставка!) сильно раздражает органы понимания.
— Что такое «бота»?
— Я знаю «боты» — нечто вроде высоких калош, калош с голенищем. Слово это употребляется, в отличие от калош и прочей обуви, только во множественном числе, что загадочно само по себе.
— Странно, что от такой обуви образуются такие разные слова как суббота и забота.
Доказать, что суббота не имеет никакого отношения к субмарине, субординации и субпродуктам удается, но по поводу загадочной заботы разгораются жаркие этимологические враки. Сочиняется, например, длинная и дикая фантазия на тему о сельхозорудии заступе, который как-то так хитро родился из легкоатлетического термина «заступ».
— А забор, правда, связан с лесом?
— С чего вы взяли?
— С огорода, который, конечно, вокруг города, только непонятно, почему забор за бором, ведь он перед ним?
Тут встревает еще один умник:
— Это у них происходит по той же логике, по какой «заявка» и «заявление», которые на самом деле «предъявка» и «предъявление»: сначала появляются эти документы, а потом сами нечто или некто, описанные в документах.
— Да, но что тогда значит «забыть»: быть до того как быть или после?
Задача, загадка, зараза проскакиваются в обсуждении как необъяснимые лингвистические явления природы. Мы упираемся в проблему «завтра-завтрак».
— Завтра — это то, что будет после следующего утра, правильно?
— Правильно.
— Значит — настоящего завтрака никогда не бывает: он всегда в будущем, завтра.
— Нет, завтрак — это после заутрени.
— А что такое заутреня?
— Утренняя молитва. Это теперь люди живут по принципу «упал-отжался-можно завтракать». А раньше люди день начинали с того, что Богу молились. И потом весь день молились. Потому что, кто не верует, тот не ест.
Мы продолжаем ползать по предлогам и приставкам, полностью искажающим, до неузнаваемости, слова и понятия. Мы кувыркаемся в попытках понять, почему и зачем один из префиксов приближения — «под» (подъехать, подняться, подскочить), переводимый как «under» и не связанный с приближением.
После моего рассказа о том, что в ходе частого и долгого использования предлоги иногда превращаются, из экономических соображений языка, в приставки. Например, «после» — это «по следу», «между» — «меж двумя». Тут один из студент бьёт себя по лбу: «так и у нас также: because (потому что) от be cause (быть причиной), а between (между) от be twin (быть двойней)!»
Я, наконец, не выдерживаю:
— Вот вы все стонете «такой трудный язык, такой трудный язык». Но вы-то хотя бы можете прийти домой или даже просто уединиться в туалете — и перейти на свой родной и простой английский, а мне куда деваться? Я ведь даже дома, даже наедине с собой, даже во сне не расстаюсь с русским языком и всеми его сложностями!
12. Версии происхождения мата
За данными заметками не стоит ничего, кроме собственных размышлений, а потому материал этот имеет статус не знания, а всего лишь мнения.
В своих размышлениях я исхожу из предположения, что мат возник в речевой (устной) практике сильно раньше христианства и никак не связан с этнической принадлежностью. Это значит, что данное явление присуще (в той или иной мере) всем достаточно развитым языкам и народам.
Молитвенный (ритуальный) мат
В тиши уединения и одиночества, пребывая только с самим собой, в интимном общении со своим богом или персональным гением (о котором так часто говорил Сократ), человек предавался разговору на особом языке, по большей части не внятном окружающим. Он бубнил понятное только ему и богу, используя самодельные клише и обороты. Эти странные речения и бормотания могли передаваться по вертикали поколений в пределах семьи или рода, но не в обязательном порядке.
Сокровенность молитвенного мата за счет этой трансляции постепенно, очень медленно, замещалась ритуальностью, то есть правилами речений и их последовательности. Так во многих американских церквях сокровенные молитвы превращаются в громкие песнопения, с притопами и прихлопами, но в строго определенных проповедником местах службы.
Многоходовость и извилистость молитвенного мата сохранилась по сю пору, поражая нас своей виртуозностью, изощренностью и неожиданностью.
Заповедный мат
В доме человека ветхого и допотопного, язычника, царил табуированный мат, строившийся на запретах и, следовательно, на негативных глаголах несовершенного вида в императивной форме. Несовершенная (имперфектная) форма глаголов была необходима, так как подчеркивала многократность непозволений.
Иудаизму, а позже и христианству, чтобы избавиться, освободиться и оттолкнуться от этой имперфектности, пришлось перейти на максималисткое употребление перфектной формы запретов: «не убий», «не укради», «не сотвори»… Одноразовость библейских запретов останавливает нас каждый раз перед недозволенным действием, более архаичные табу имели многоразовый характер, что оставляло маленькие лазейки для лукавства: «я уже сто раз не крал, теперь, наверно, можно немножечко украсть, всего один разок».
Заповедный мат был публичен и общественно доступен. Он откровенен. Построенный на простейших конструкциях, он был предельно понятен, столь же понятен, как и наше «не курить!, по газонам не ходить!, входа нет! и не влезай — убьет!». Отсутствие причинно-следственных связей в заповедном мате и текстах этого же жанра порождало, с одной стороны, алогичность самой речи (а, следовательно, лишало ее дискуссионности), с другой стороны — простую и ясную, безупречную онтологичность. Ни тебе альтернатив, дилемм, бифуркаций и развилок — прямой путь в заданном направлении!
Благой мат
По мере удаления от дома и хозяйства, где все сделано самим человеком и полностью принадлежит и подвластно ему, заповедный мат сменяется мольбой и заклинанием бушующих стихий. И чем сильнее буйство стихий, тем более в мате появляется нот страха, недоумения, вопрошения пощады. И вместе с тем, в этом же направлении увеличивается и возрастает фантастичность образов и действий. Собственно, все язычество строится на одушевлении и одухотворении среды обитания: привычный и рукотворный мир одухотворяется нормами поведения, морально-этическими запретами, а весь остальной, необъятный, необъяснимый, стихийный мир — фантастическими существами, духами.
Выходя вовне своего дома и хозяйства, человек, чтобы быть услышанным духами стихий, должен был громко и внятно кричать свои мольбы, заклятья, заклинания. И была та громогласная брань призывом к миру меж духов и стихий и к любви между ними. Потому-то и оказался привязанным этот мат к сексу и сексуальной действительности.
Мы и теперь, попадая в место темное, угрюмое, таящее в себе угрозы и опасности, насвистываем или громко поем, отпугивая от себя собственные страхи и пытаясь усмирить обступившие нас риски. Мы миролюбивы и призываем темень и стихии быть такими же. Потому этот мат и называется благим. Благуша, например, — глухой лес к востоку от Москвы времен Алексея Михайловича Тишайшего, где от лихих разбойничков проезжие кричали благим матом. Конечно, это немного глупо — ведь благим матом мы выдаем себя, но, когда нам страшно, нам не до того.
Кентаврический мат
Пожалуй, это — самый древний мат, берущий истоки еще в матриархате, когда мужчины, подобно другим скотам, стояли в стойлах. Они вынуждены были вырабатывать свой, непонятный женщинам, условный язык, сленг. Так как это была, преимущественно, рабочая скотина, то кентаврический мат не был средством разговора, диалога, то был инструктивный монолог. Авторитет инструктора и учителя каждый раз подкреплялся самоутверждениями типа: «Я старше тебя; я гожусь тебе в отцы; я — твой отец, возможно; ты произошел от меня». Кентаврический мат — это прежде всего указания, усиленные ссылкой на авторитет указывающего. Военные команды, властные повеления и жреческие установления — отсюда, из кентаврического мата. И лексически, и грамматически, и интонационно.
Возможно, были и другие типы мата, пропущенные мною по невнимательности или незнанию. Это, в общем-то, неважно. Гораздо важнее, как и почему мат трансформировался в то, что мы имеем ныне.
С приходом Единственного и Невидимого, но Вездесущего архаичный и ветхий мат язычников отошел вглубь. Как обычно это бывает, с новыми песнями и новыми молитвами люди стали смеяться над прежними. Нам это свойственно — осмеивать собственное прошлое и собственные бывшие святыни. И слова языческого мата были понижены в статусе, приобрели функции пустомелья и ругательств. Люди в большинстве своем высокомерно и заносчиво стали относиться к словам, прежде вызывавшим трепет и умиление. Им стало стыдно, что они так верили в силу этих слов — и совершенно напрасно, потому что, оказывается, молиться надо так: «Отче наш…».
И только люди, чтущие собственную и человеческую историю, люди культурные и чуткие к прошлому, стали избегать употребления прежних слов в новом значении и с новыми функциями, а, стало быть, вообще перестали их употреблять. Они инстинктивно поняли, что, может быть, настанет время, когда и новые молитвы будут осмеяны и вычеркнуты из сакрального лексикона, а это всегда так больно для людей совестливых и помнящих свой путь.
И пусть мы ругаемся и сквернословим, но мы всегда с уважением и почтительно относимся к людям культурным, к тем, кому претит матерщина.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer1/levintov/
