От автора
Человек-эмигрант Енох (бывший Евгений Шапиро), свихнувшись от чудесной действительности, торчит безвылазно в тель-авивском чулане, и чудится ему, что он военный журналист Оружейник Просперо, и он неустанно строчит «фронтовые корреспонденции», изобретая невиданное оружие, побивающее врагов израилевых, и мнится ему, что это не он сам пишет, а диктует ему Мозговой, сидящий у него в мозгу, в черепном домке на манер домового, но наконец Енох осенней порой решается выползти наружу в иллюзорную тель-авивскую реальность…
1
В подъезде пахло сыростью не хуже, нежели в чулане. Несло гнилыми нарами и маранами обделавшимися. Полукруглые окна были кретинически-яростно выбиты, и сосульками навыворот торчали острые серпасто-минареткастые осколки. Басульманская работа! Крестовины рам выломаны, горшки с мирными цветами скинуты с мраморных подоконников и расколоты. По углам лестничных клеток желтели вонючие лужи (ино все равно-с погибель, обои помёрзли, динозавтра переезжаем?), в них презентом плавали окурки, использованная презь и мелкая мразь. Двери квартир распахнуты настежь, одна дверюга так и вовсе сорвана с петель. На пороге лежала распоротая подушка (пыталась ускакать?), и пух потихоньку несло сквозняком — в горизонтальном направлении. Шелестел, барражировал дождь на улице. Летошняя изнуряющая залежавшаяся жара, видно, спала, спала, да и сплыла, спАла. Осешняя капельня — ках, ках мироточечно, дополна напоить Израиль, до положения риз, до разведения риса…
Евгений Шапиро по прозвищу Енох, ежась, морщась и цепко держась за перила с липкими натеками, осторожно спускался по замызганным ступенькам, стараясь не грохнуться справа на пахучем вырванном и слева на склизком нахарканном (квантовая связность), переступая через какие-то пустые картонные коробки, отодранные с гвоздями мезузы, брошенное тряпье. Ох, твою ж!.. Поколебалась стопа праведника… Под ногами грустило и хрустело битое стекло. Раздавили пузырь на дорожку? Ладно, дело незлое, но зачем, возлияв, юдохать опустелое вдребезги?
К косяку подъездной двери был прибит старый бронзовый подсемисвешник с позеленевшими рогами — в виде вешалки. Нешаблонно! Свежо. Бог бил, бил… Эх, иовщина непреходящая, земля Юд!.. Енох накинул капюшон бумажной курточки, пхнул сандалькой дверцу, едва не вывихнув когтистый мизинкл, и вышел из подъезда под небо.
Известное дело, тучки висели портяночно — но кому нонче понятна величественная бородатая метафора… Дождь перехожий, плетущийся. Тоже вдрызг… А ежли это слегка плюются ангелы? Цыркают сквозь зубы подобно душу серну; газель сложу — душа, конечно, ранена ненастьем… Осадки сладки, герои попадут в Пальмах, в оазис райский, эдем блажен, к пятидесяти четырём главам-неделькам… Таки во влажный климат…
Пальмы нахохлились под ливничком, лениво колыхаясь, словно сонные медузы. Черные мешки с мусором неубранно торчали подле помойных баков. Енох поймал себя на мысли, что смутьян Мозговой слинял, списав его в отходы. Отворотил рыло своё… Никого вдруг не было вокруг — ни снующих пешеходов, ни самобеглых экипажей. Раздраженно и бессмысленно мигал зеленью светофор на клумбовидном перекрестке — мол, клюм вам — ярок свет, да толку нет! Мы проснулись в непонятное, сказал рапсод давно. А я просунулся — куда? Прысну в кулак, смахну мокроту… То хоть имел обжитой чулан — оттиск скита. Свой микрокосмос с переносным теплородом — ох, селения эфирные, э, Фирные, фанерные, крышу кроют скрипачом, тут явления мессийные, откровения мессирные — этот человек-то вошь под кирпичом… Я, клоп нещастный, пропищу: «Прощай, чуланище! Тень твоих обоев шла по моему каравану…» Тем паче, что их нет и тени узорчатой в помине — ободрали, тоскливая пустынька штукатурки…
Серели в ряд дряхлые четырехэтажные дома «на столбах» — они стояли впритирку, облупленные, чуть ли не из ракушечника, барокко-марокко, с полуобвалившимися балконами, с трещинами в стенах, сквозь которые росла чахлая трава. Настоящие кущи трущоб, сущая нищая касриловщина — та же кровь на ветхой почве, гольда перекатная — голодраницко-задницкая секция мегаполья, рассадник-тараканник, район тель-авицкой бедноты и гопоты «Атиква», то бишь Надежда. Оставь этих глупостей, всяк сюда из галута восходящий, сующийся, осиянный… Над Ёж, да? Под ним струя тройней слоновьей… Изгаляются, тянут шеи черепашьи, ишь ты — Атиква! А в кита не пробовали сионанировать? Волокита кошерная, фонтан наскальный… Сказка о колобке и рыбке… Не тяни хаос за хвост…
Ну, хорошо, бродячих кошек поймали сетью, навешали собак и увезли стерилизовать или отрядили на свидание с герром Шредингером, ушлым кацшеанцем. А вот куда делись оседлые людишки, сидельцы на кошме, седативный народец мой? Нагрянул условный гунн и угнал в нагорные луга — с концами, с утра в ночару, традиционно освященно? Огулом на выгул — пульманули кугельно, теплушки пшик-модерн (вагон — гавно, модерн — дерьмо), окончательным алгоритмом… Ох, нагорит вам, дикари — радикально, под корень!.. Как в загриммированных сказках — скатились в царствие Загробье… Хераус, орфейцы! Пряхвессуру — в Эзельдорф! Эх, прокачурились! Поворотили к хайльдеггерам! К ламцам-фрицам-освеноцрим, кругам и всем иным инстанциям Фонтана-Котлована… Присоединились к Шестиконечности с шестью нулями… Схождение на нет… Светневечерне тянет суховей, принося иссушающий песок — море мёртво, отложение яиц в солях… Проклюнулось сошествие в Ханаан, нах, на анализы… Одиссея Моисея… Ахиллы в бахилах. А Харон — ахарон…
А может, потепление опоясно траванулось — линии помутнели? Фраунгофер налетел на калорифер? Очки запотели? Десница загребущая отсохла? Снедь раскошерилась? Не поделило прибавочную нахапанность Общество распространения просвещения между сабрами — и стряслась очередная свара второхрамья, резня иудейская, саброшатиловка ходынковая, брат пошел на брута, пахан на хама, саранчинка на былинку, сыр на врана, всех поголовно в Гефсимань отправили, на курсы ловцов человеков, слушать соловков?..
Есть, сказывают, небыль про благовестный город-гетто, Бирюзалим небесный… Малахитовый Грааль! Пхагздник, который всегда с тобой — не забуду мать городов укрепленных! Отче-на-Шему! Йом-воскресенье! Ымынынык! Здешние праздники внешне напоминают свежевание Распятуемого (свежо предание) и таковы: День Головы (рошки), День Низа Висимости (да ножки!)… Воинственные агнцы! Хоть шерсти клык… А то ж странишка махонькая, тесная — в подмышках жмёт и задники мозолят…Зато уроженцы местные шустрые — со здоровенной харизмой! Быстроупак баранки с маком — мигом с кипой по миру пустят, а что, пикантно… Выплюнуть капу — и в свой медвежий угол, на отдых…В капониры чуланные… Удачи — и чуда! Волчок сверчком, менора светлячком… Миньян под баньяном… В горнем выспреннем пределе мысленные летуны — инженеры талмудовские…
Ой, Мозговой, мой драгоценный драгоман, нам городящий о накопленных горах у Мусорных ворот (пророчество Ешу Горчичное Зерно времён Гороха) — яффектен и красив твой айинокий, шейнозубый, ядолапый, юдкий звуком волапюк! Немного заплетается — Четырёхбуквенный не зря нас посылал в поход Четырёхбокальный!..
Надыбали мы град Иудов в Горней дольности! Болтаемся как иордань в проруби… Ах, в свитках Эстер нестёрто писано: «Ох изгнанный из Иерушалаима с изгнанниками изгнанными с Иехонией царём иудейским изгнанным Навуходоносором царьком вавилонскизгнанным». Гляжу — опускается медленно в гору… Рак свистит, караван идёт… Надо бы флажок в карту воткнуть — мол, наши-то обратно отбили… Сколько человеку Святой земли нужно? По три аршина — патриаршинно…
Горны трубные поют… Дудки! Нешто пришла за всеми разом Шестибуквенная, непроизносимая, косоносая… Из Вестфалии дубовой… Жили же, писали сообщения, любили ближнего объеговить. Играли в ящик. Всуе. Слишком много нот. Хроносов горшочек ужо сварил свой чолнт, текущие щи, отслужил обедню… Кое-где исподнее бело-голубо мокло на балконах. Но где же люди — ни души среди аидских деревень… И тихо на тухлом хуторке, на махонькой улочке Раби Акивы. Только унылый дождяра муторно и монотонно стучал капелюшками по капюшону, водяные ходики — тих-тах… В тахат, в тахат, набивая шишки! Горше — и гроши… Кисметический рефрен…
Тонкошеии дожди — дожид, проавраам, сжиженный дух, жидуша — живая душа. Пришёл из Ливнии, основал град Ашдваод, по-нашему — Моросиловка… Плеснуть кидушки из кадушки в рюмашку… Сидел ты в чулане на 49-й ступени нечистоты, сбившись катышком скарабейно-рабейну, выполз, пузырясь комом — и на том тода, блин, раба!
Временно прощевай, край пальмовых рощ, крошечная Пальмира! Отвянь, грань хаток на столбах! Разломка цивилизационных плит и фалафельных пит!.. Енох запахнул куртейку и нехотя свернул направо — былинчато ухрял с деревенщатой мелкой травки Акивки на широченную Дерех Луд, Лудскую Дорогу. Да-с, Енох Луденс играючи двинулся в путь, даром что без посоха и свирели… На зубариках музицировал! Обрящу, грезил, изумрудный пусть не город, так остров — Нил будущего, облазаю заново, словоблум, забудусь… Мечась меж устьем Торы и Крокодиловым ручьём…
Хотя жителей здешнего околотка жаль за их убожество — я, в сущности, не ропщу, но вообще ущербные существа, лысогорцы… Увы, местность несомненно отравлена, оплевана, загажена неисусветно, вокруг окреста же сроду гнездились ужасающе жуткие рожи, редкостно мерзопакостные хари, неряшливые ряшки, заросшие щетиной перворылые племена, перманентно мечущие ржавые разрывные стрелы. Нападло! Вражье кольцо сжимается… Врежь нам! Дрожь в членах и сосудах… Чай, кумпол не железный! Зане когти медные! Да зубы стальные, вставные… Тут закон писан — крюком в хабиас, прямой в корпус! Жестоковыйная груша! Держится на соплях Яхве… Выбросили бело-голубой флаг — цвета побежалости…
Историческая, надо отметить, была эта извилистая улица Лудская Дорога — по ней некогда гнали библейских изгнанных блудниц-рабынь, и поделом, похоже, за ихни шашни при походной кухне. Они там превуалировали, в основном… С трудом пройдя меж столиков… Ух, пышные — роскошно, но не кошерно!.. Мяса этакие с сосцами молочными! Добрые фамаритянки! Енох, естественно, странствуя, не просто вслепую глазел вскользь — типа тупо топографическое топанье, от фонаря на длинной палке — о, нет, он старательно искал в себе счастливого человчару, воскрешал прошлое (руинотерапия), размышлял о скрытой силе символов, рунах и числах на стенах домов — листал сагу на ходу — ужель и это пройдет, угаснет, отольётся уриной перунов, поддастся распаду, станет прахом в урнах и ахру… Ведь сказано не зря, что зря грядущее мы видим лишь какаши нашей окаменевшее топорище…
Если сходить ладейно вдоль по Лудской назад, то там она упиралась, сходилась в проспектишко Хатаясим, по-понятному, Хватай-Неси. Басурьманская звукопись — как будто бы железом, обмокнутым в стекло, барзелем по бакбуку… Язык слепнет, шарит кончиком в потёмках, расширяет «сужающийся горизонт»… А-а, вечно сроду, кстати, апропо во ржи варяжское отродье: «Укради мне ладью и засунь шлем с рогами в рукав той могучей реки, по которой плывём в Волгалу…» Переколпаковать на родосиновый! Растекаться по Иггдрасилю!
Одесную вскоре от Дороги ответвлялся циклопический Бульвар Одноглазого, но Енох — ему побоку! — туда не пошел пешкой, не вильнул коняшкой, не сходил по-большому королём, а продолжал поступь по направлению к тутошнему базару, благо тот близехонько лежал, неподалеку, не скажу навскидку сколько в косых саженях, но в новых локтях пешком подать — ходьбы всего ничего, пару лаптей. Как раз в длину спора «о доле вольном и о доле горькой». С видом знатока Енохошка примечал, что листва травы по обочинам кошерно скошена — молочай отдельно от курослепа.
Подержанные, тронутые ржавчиной холодильники белели вдоль мостовой, будто сугробы обочь большака (а по бокам-то все косточки чьи-то там) — выволокли их зачем-то из мастерских и лавчонок и выстроили в шеренгу — как раввинные пингвины на пороге синагоги по шабатнему набату — пришлёпали, пришляпые! А ведь может нет никого не из-за ночной Разлучительницы Собраний, а просто потому что проворно всей слободкой в Дом Собраний уплелись (дескать, общее собрание будет? раздача халы в халабуде?) — там и галдят сейчас. Полчища ангелов! Раскачиваются, словно шатуны, гудят моторно — роты Торы! На безымянной высоте — Яхве в нетях… Да рабанутые, гля! Ортодактили — живут в мезузое… Ох, самоохмурёж! Шмантры читают. Коаны коэнов, дзен-иудаизм! Это такой пощельный народ — глаза боятся, а руки бегают! Мол, давай вылезай, вломи враскачку, тряси цдакой (мотня мошны!) — до Бога семь вёрст молитв и все налом!.. Обсуждают то-сё. Свиток Торы продай, а выпей… тьфу, микву построй! Досы, соды! Общечеловечески ощелачивающую щепотку! Свободное дело. Дребезжаще жестикулируют — ох, жесть глав и жалкость даров!.. Но всё едино странно, что тихо.
2
Испокон веку на этом клочке обетованки не было тихо. Это был своеобразный заповедник Эйн-Кесеф, первобытный Южный Тянь-Авив — поддонно-пригорелая окраина, с так называемыми «неработными домами», клетушками на дармовщинку, в которых процветали припеваючи пропойцы-аракулы, беззубые дракулы-побирушки, обкуренные наркохи-пройдохи, оплывшие крикливые тетки с вываленными титьками и выводками ублюдков, драчливые пузатые дядьки в драных майках и спущенных штаниках с пузырями на коленях, все как один с мальцов — сидельцы на пособии. Восток — дело тонкое, а тело толстое. Возлюби социально ближнего! Зело тяжело… С их пылкой страстью задворки превращать в помойки… При мытье полов к приезду субботы здесь мыльную грязную воду выплескивали по обычаю в подъезд, а оттуда она ручьем растекалась по улице, оживляя пейзаж.
Также выбрасывали от лени из окон летучие вонючие мешки с мусором, утюжа натюрморт, пужая горожан. Журча, мочились «под колесо» — рядовой обряд, туалетный ритуал! — ссали ласково, стоя у раздолбанных машин, поливали тротуар, орошали природную нишу. Ишь, нескудные паскудства! Енох еще когда сочинил: «Ох, пивень петухов! И режут слух мне потасовки потаскух, навозной жижи перлы, летит к земле бедовой уже ближе мессия панспермии — астероид дебиловидных саброидов!» Я не порицаю, просто жаль их, зародышей беззаветных, недополноценноношенных. Закуток «Надежда»! Где плохо лежит… Такие тут спиранцы вороноватые, с норовом — украсть и украсить гнездоху! Работа табора — промышленники по жилетным карманам!
По-ивришнему, район — «шхунА», и романтичный вечнозеленый угриневато-прыщавый гимназишка-приготовишка из далекой Лиссии, где елки в шубке, а буквы в ятке, кропал бы ржавым перышком о портовых притонах шхуны «Атиква» — тут шлюхи хохочут безгрешно, и вина текут бурдючно… Пахнет ворванью, плачет пенька! И, конечно, травятся байки про фараоновы шайки, бегущие по волнам… С корабля! Крысня на палубе: «Напал? Убе!..» На радостях Егория на грудь — за храбрость смыва за собой! Да ты пиши подвыпивши — красно-море по колена! Выведи из стеснения душу свою!..
Вот в Храме до разрухи было свящместо — Двир, куда вход заклят. Коли воочию сию страну-обетовань принять за храм-оборотень, то описываемый район — Двир Отбросов. И ежели этот бродячий балаган и народ его, усредненный шут-шатун в убогой пышности наряда, какой-нито Нир Атат, незваный гость-ордынец на пиру Единого, провалится, наконец, регоча картаво, улисснёт в гееном-тартар — та скатертью дорога! Кланяйтесь там теням!
При этом у самих сабр ни тени тусторонней исхудалости, наоборот, они часто тучны и задыхаются — бегемо!.. Ты тут не шибко воспаришь… Если и влетать — так в копеечку! «Вот же ж мот!» — невнятный народушко… Енох их на дух не переваривал. Индижестия — это изжога, знамо. А инжидестия?
Жители этих кварталов-поганок, выросших некогда, как грибы — в массе выходцы из стран Магриба, плюгавые раблампы, мицелии из тех бурнусных мест. А туарег не строит туалет — ему весь мир пустыня — сортир где хошь! Справители нужды! Даже старший по подъезду, на ихнем ино сраном языке — мухтар — не мог держать здешних в узде, убедить не сыпать яблоками по углам на благо взволнованным мухам — рОясь и роЯсь. О, зелень звучания звув! Ирои древних од — берсеркерки-высерки! Лениво грызущие край щита Давида! Клерки выселок! От иродова дворья до стоков иорданных — отшлифованного временем дерьма навалено немеряно весьма — по самую шейку бедному шейху Еноху, по шлионинах, уйти некуда, отовсюду длинные уши ишува… Остаётся поносить расстройства… Глиняные бирочки — прозекторская проза… Сборище с бору по богу… Пазлание добра и зла… Лучезарный праздник Хваления чуланов! Кров с прорехами — позлащённые этроги! Окропить помещение, а вещи на лестницу выкинуть, к чертям собачьим, ангелам иаковым! Утереть нос насухо!..
Помнится, в древности один инсталлятор-прокуратор решил хлебнуть — попилатствовать в меру сил — провести в Ерусалиме водопровод — дак не дали акведук сработать, взбунтовались! Открестились, мол, водобоязнь! Набожные, как док Торы прописал! Жаб тинские, в ряске! Облизьяна иудаизма! Исраэлопитеки! Как я ещё среди них не вскипел, сварившись в правоверу и резво водрузив ермолку на своей колокольне! Можно вспомнить рефлексирующего белостишно принца с его «клапанами души» — каково бы ему со сплошными капланами!..
В своё время у местных изь, обитателей сей несахарной гоби, частенько встречалось имя Коби (Кобиэль), поэтому район еще называли «кобизьянник». Скорбный перечень князей!.. Грязно-зеленые мусоросборники громоздились здесь — альманахи отходов. Имманентный аммиачный запах — ух, ух! Ах, ахад ха-Ам, народ един — пригрядший Ха-ам! Живут себе энтим этносом, картаво-гортанные — и гоя не знают! В суговую для Годины годину! И не снится им, блаженным, подкрадывающийся к яслям гяур-урядник с козачьей серьгой в левом ухе…
Ой, не жалуйся, пожалуйста! Вонь — здешняя явь, но не новь. Укор року — старо, как высосанная кость диплодока. Решенья на основе брошенных костей. Слез с елки — и попал на кактус. Там кунцево, тут — скунсово. Такой уж сыр выпал!.. Эх-ма, марш кобидителей! Знак виктории — рогулька — при шевелении легко превращается в кавычки. Принцип дополнительности… Охо-хонюшки, обхаял — и облегчил душу грешну… Мошеловка — ошельмовал и в куст, сам-то не вошел! Кустодиев страж! Обложил желчью поелику… Откровенно огульно, отменно облыжно, охвоенно одиозно, ёлки ливанские…
Заодно негоже также забывать, что пережили наши набожные южане (Котель-Авив!) жуткое нашествие на Террадку обетованную чернильномазых орд, вторжение чужезебрых стад «обугленных» — кляксучих черногузых чуреков (гаже жаб дождевых), рвущихся из жил их хижин чадных и болотных в уют, на газонную травку, к культурному досугу и пластиковой вилке. Лжебеженцы-лежебоки! Напалм на наши пальмы — чурка чарку не пропустит, всю кидушу вымотает!.. Принарядились — в левой лапе лэптоп, в правой клешне — юзеро Чат.Допрежь эти манки жили в джунглях, пили кокосовку, закусывали, небось, комбикормом, но вдруг взалкали вкусить небесной манки-джуиш, вчуже перейти Песчаную реку, синайский пляж. А сабры — рыбы добрые, жабры дошлые, заглотили наживу — кого на плантации, а кого и на трансплантации…
Сабры-сагибы и негры-сандалы. Вот оно, чёрное дерево с доставкой на дом! Торговать, что ль, ими с горя начать? Един чёрт, по ним Тортуга сладко плачет, торт-уга, ох, чуркоязычные рогоугодники… Тогда можно и за хвост-с? Антихристопродавец!.. Причём, меня не цвет их поверхности волнует, а головные потроха, мозговые лагуны, впадины шишек, лакуны разуменья. А что окрас чёрный — ну это на здоровье, экономичный, поглощает лучи…
М-да, мрачный пессимизм — пес с ими, змееедами замурзанными! Инда стан — в норе и конуре, все одно… Эбола болючая энд ползучая! Афро-афедронный синдром! Плюнь смело полит на (антилоп!..) корректность! Внутренняя Анголия! Их бы в джим-камеру — руны царапать на мисках! Конгомерат беглых антибелых! Вот где был тогда сплошной негатив Атикв, шлаки пришлые, чернь бельм, угольный разрез глаз и мешков под!..
Казалось бы, местным макакавеям расправиться с понаехавшими погорельцами-угориллами труда не составит — знакомые вроде дела, дал орангу пинка под мозолистый розовый зад — и вся недолга, валяй в ярангу! Но нет, чего-то не срасталось, чины высокого ранга боялись народной вони. Тот ещё антропоцентризм — давно ж известно, что это псы нас выгуливают (хорошо, не скунсы), а мусор нас выносит (с трудом)… Ну и жалко их, конечно, набежавших, умученных, травимых… Кстати, крысы нелегко переносят чуму… А клопы не горят, но испокон почёсываются…
Надо добавить, что пришлось-таки платить дань с прикрасами — бананами да ананасами — сами данцы заводные убираться восвояси задарма не собирались, из корзины боингова аэростата назад выпрыгивали, пританцовывая (засбоили, «бои», черноэмигранты!), а их посильно защищали кваканьем от всего сердца леваши-гуманисты, мечтая создать на лоне, на гумне левантийскую утопию, зурбагацкое образование, тельгьюшный гадюшник, игрушечное Государство Израиля-и-Леванта. Макет проекта «Мадагаскар» на дому! Нижняя Вольтшмерц с противоракетами! И гиль, и дичь…
Бананность зла! Безумные, соплезубые… Чудище азестозевно, козлы азазелловы, ишааковичи златоухие! Хамораппи династические, кадишахи настигающие! Час от часу налегши… Эй, слепошарые — где внятный поводырь и ощутимый поводок? Свершилось — сверзились! Раз пни, два пни — на третий они-с понимать начнут, во как! Иаковы! Яашки! Анисфельды! Так понуро кончается школа — «шли санитары». Пора! Конец хазы гихази алчных! Зловонных и гноящихся притом! Ох, притомился…
Весел мой путь без вёсел — не худо бы хоть руками всплеснуть… Ведь мы сами-то из аулов галута к Горе шли лучше что ль… Олимпинисты горемычные! Тыловая Ударная! Обозная манипула! Армия Швармы — лафа с фалафелем! Мечтали, чаяли… В Старом Новом Году (СНГ, где снег с ангелами сыпал) — в Старом Ершалаиме! Шампанья мишура кредитованья, шанатоварищества на вере… На паях с Яхве… Шаманили от веку — имману Вексэль! Ум и ту каверзу сладко разрешил — плюнул и задул семисвечку. Огонь блед!..
3
Лудская Дорожка, ежели по ней переть прямо, брести бездумно, в очередной раз облегчив лукошко, сбросив балласт страстей, скользко переназывалась в Дерех Лёхи, по имени библейского блудного скопца-кастрата, трансвестита-евнуха Лехи — ну, вестимо, ему бейца над «е» обрезали заподлицо.
Одновременно же Лудская Дорога дуговито-плавно уходила вправо. Нам туда, глядь. Енох вступил в улицу Эцель, то была библейская блудница-наложница, оргазменная организаторша — иргунчик! корчится, бесъязыкая! — про которую маслично-глазастый похотливо-игривый старикашка Иехезкель (шедина в синюю бороду!) говорил: «на всяком высоком холме и под всяким зеленеющим деревом» — до посиненья! Цепко сказано, сударь. Э, цель — ништо, движение — ништяк! Тем паче «цель» на здешнем означает — тень. Привыкли же за долгую жарынь брожения искать место не под солнцем…
«Судорожная дорожная проза, — думал Енох. — Пошел-свернул, обогнул-доплелся. Изредка в виде приключения — споткнулся-воткнулся. Дрыгают ногами дороги! Сороковку вдули! Ехал в Егупец ухарь-скупец — наяривал на ярмарку, в ярмолке, менять ярмо на хомут… Ох, там ему яремную прокусят, вот те крест! Приклоните свое ухо: поскольку на дворе не лето, то дам, адам, один совет — когда ты покидаешь гетто, проверь, аид, как ты одет. Начищен ли ошейник… Не к ночи, щас помню, достаточно шибко врезалось в подсознание, из хроник отсидки рабства в снегах — не впустили меня как-то за фанфуриком сивки в захудалую продуктовую лавчонку в нашем графстве, фактически послали к Вакху, зафугачили к Бахусу — мало я ему поклонов бил!.. «Боюсь, в это время хозяева моют полы», — лихо сбрехал на мраморном крылечке вахтенный охранник-апион в ветеранском бушлате и выразительно положил лапу на плетку с вплетенными кусочками бронзы. Всадник сельпо! Мол, отсель пошёл ты на три буквы и в четыре, в пять! Встречать сретение невесты-субботы!.. И схавал я унижение, и убрёл вспять, к себе в гетто «Дельта», вдоль плачужного канала, в жухло-вонючий Юдсонов Овраг — не солоно хлебавши, с развевающимися, хлопающими на холодном ухмыляющемся ветру пейсами — эх, странник-бражник, коньячный князюшка, чач кесарь, гастроном-бедолага, поклонник тонких вин! Тощий и тонкий! Воистину — аменосец… А ныне мне, парию, частично посчастливилось — внезапно пала изгородь, и частый кол остался позади… И распашная двойка парусит… Триремно гребу к берегу, выгребаю из ямы образно… Выбрался в долы из четверных застенков чулана, выбился в отличники-ударники, графья стенографии (о, азбучные элукубрации, подробности чувств!), ибо ить, глядь, постепенно организуясь, текст исправно захватывает власть и знай себе увлечённо диктатует в ухо с размаху — с правом переписки, животворяще! Яхве эволюции! А невелик ему барин, раз пишет ему раз старуха мать… Ничего внешнего, братка! Тут разумеется, что автарка застесняется и образумится, разумеется. Обетование послушания… Чёрная лестничка червь-Якова, маленький чиновничек чуланный — чихнёшься от всего этого!..»
Енох пилигримно пилил вдоль по пыльной Эцель. Всхлиповых аллей и мемориальных клумб попутно не наблюдалось. Отходила сучком перпендикулярно улочка Ионадав — жил-был давным-давно того-сего фило-библейский царь-государь, фараон-левиафан, Бог-с ему судья… Кстати, а проспекта Говнодава почему нет, колумба беспалубного, Вдохновителя Исхода, Предводителя Топтанья? Где ж он, Приближенец Избавленья? Ц-ц, непорядок!
Сроду, годами кряду, от оттомани Мандата до века Голды и далее, в перельмутный период наших дней-ракушек — беззаботно-кукушечно шухарил на этой улице шук-рынок «Атиква», заводил свой бестактный тик-так типичный восточный евбаз — зазывали муэдзинно, подражая крику ишака, разбитные торговцы зеленью, лишали жизни жирных курей лишаястые резники, шарахали деревянными молотками по голове свежую рыбу костлявые рыбники, чадили закусочно забегаловки — зона эта называлась «Фалафелийский колидор» — разбегались глаза у ошалелых покупателей, а их то и дело толкали под руку — близок локоть да узок мост! — это шатались отвязно патлатые хасидские дервиши в сбитых на ухо меховых шапках, собиравшие мзду на шабатнюю трапезу, на кидушный сбитень да студень с хумусом, шуршали под ногами полчища крупных крыс — гам, мельничный шум жерновов бытия!.. Гроздья пёсьих цокотух семейства це-це — церберы мясных туш, облепухи… Вся сия херня нерях…
— Засаленное тряпье данной страны… — надменно принялся диктовать Мозговой.
— Ну уж, засаленное, — усомнился Енох.
— Свечное сало, — пояснил Мозговой. — Итак, в ту пору, когда вибрионы Торы уже вошли в поры и впитались, появился в одном местечке некий Циу и принялся давать цэу…
Горбатые камни ископаемой мостовой. Отдраенные временем крышки антикварных канализационных люков — распахнуты до блеска. Нещадно палящее полное аполлоническое солнце в фебруаре и хладная луна в селенной. Солунце! Сборная плавильная солянка — плавающие маслинами обрывки Книги и бранчливые сосисочные речи рыночных уродцев. Свиток в солярке, обтирочные концы в начале — твёрдо веруй! Своди! Мамэлошн мамелюков, смешанный с монастырщиной солунской братвы. Камоха, братуха! Тухлое безголовье свино-совиной швободы! Бабачет и кычет! Период Деформации! Шуматоха, кибенишах! Схлопывание доски!
Воистину, иврейско-евритский человек без царя-отца, Богца (а он — словцо) превращается в неведому зверушку, Ешку. Царюшку иудюшку. Недаром «иссус» значит (вроде как) неуверенность. Тяглецов мало, все норовят тельца кумирить, на боку ишачить, чаши с сивкой воздымать… Перековать бы надоть лозы на розги! Ведь сколько лет боязливо с катакомб кануло, годов с Горы скатилось ломко, воды в Ио черепашьи утекло — ежели в тортилловом эквиваленте-то, омут тому назад, а ништо не ново под плешью, прошлое константно, страна как встарь на два стана расколота: кипоконечные и трупоконечные… Право левых, сено шалома… Ребе с ребецен в загончиках из сетки-рабицы. Первосвященники Второзакония! Рафинированные золотари! Нагрудно-смрадные смарагды! Свои дворы и свары, разбитые наси и колена — гурские на горских, коцкие на гадских! Данские козаки! Дескать, диспуты… И главное, все вокруг всё гордо понимают, только и слышно ихнее кивающее — иванти! Сплошная Ивантиевка! Трын-страна — затянувшаяся дыра… До-олгая история… Народец маленький, но старенький, со своими тараканами и паркинсонами. Нифигасе законсервиерусалимились!
4
Пустые базарные ряды, прорехи чрева сейчас встречали путника — ожидаемо уже, кишпогромно, кишечно-выпущено. На стене углем был нагло намалеван огромный шестидавидник: Енох вскинулся было гневно, но утих, не туда заехав, осознав промашку… Никто не рядился азартно, вдохновенно швыряя кипу под ноги, не замахивался пылко гирькой. Исчезли все зараз. Не погром, так потоп? То-то хлюпают размокшие гнилые цитрусовые… Неужто пришили прехрабрых портняжек? Или те трусливо сочли дело трубой и сошли в обмелевшее русло, местное метро, в подземные станции-убежища, чистые и гулкие, облицованные ханаанским мрамором и малахитом из Кирьят-Малахи. И повсюду мозаика: там ласковый тель, овив льва золотого, как агнца, копытцем — рядком возлежит… Женственно-жертвенно… Кстати, истаскано, конечно, что город на ивриллице — бабского рода, прекрасного пола, с патлами и титьками. Поэтому Титиль-Авив часто называют — та еще город, попросту Таград. Город Мира, гля, миргородская лужайка! Чумазое местечко, бумазейный гардероб, горемычная слобода… А метро — замацанная мохнатка ея. Трахомный нижний глаз…
Да только отроду нет в Тельавцах метрошки — сто лет строили, всех сваями затрахали, трясинки разболачивали равнинно, приблудных кикимор с троллями в Рамле изгоняли, ямины по струнке копали, башлей-шекелюшек солидно нарыли, как водится — старатели в теле! Тела в ив кустыне, шофарфы развешанные — вива, вавилоний шифр и фарш, башенная косточка! Почём плачем?.. Метровое ровивалянье!
Так что, новообращённый пустостранник, клюмник с клюкой, гер с герлыгой, посох в зубы — и барегель к берегу, ковыляй, барин, к морю, просолись, старик! Катись колбаской по Малой Яффской! Скитака грешный! Шатаньем букв рванина обращается в равина! Чать исходить — не привыкать! Печатать шаг на маршах свитка! Чапать по небесным ступеням-мадреготам туды-юды! От магнитуды! Выше, голуби, стропила! Снись иосифам сивилла! Как эпическая сила нас конически носила — пирамиды на аидах-инородцах возводила, на бродячих чужестранцах, мудрецах бородочахлых, доходягах-иноходцах, зело хилых черепахах — толщу чермных вод возила!.. Стохастический карахтер! Страна Рос!.. Геенна заснеженная! Там пчёлы чёрных сот и солнц — пеклись о рае! Ох, махрово крушеваны крышевали, чинили ремонт катастрофы, впаривали Исход — ходынка и кукуевка вкупе, красного, красного, хоть бы хны! Меняя крупское на курбское… Где были мои глаза? Я нашёл окончательное решение, но за неимением места на полях, не привожу его. Не пригвозжу Его — уже благая весть… Волоча беззаветно ковчег, в зной бежать по сугробам и лужам… Мы мольбы возносим к Бегу, суетимся, ждя-пождя — о, небесный Негус, снегу! Ох, единый Дож, — дождя!..
Возвышенные стишата-то, ан упаднические… Ползут, киллу улитка с виноградников вертограда — к лику преаврааженному, овражному, зевая на ходу… Единоязычие многогрешное, вырванные годы вавилунья… С башенной вершины — в ложбины чужбины. Лепетания напоминали древние руны… Я ж заложник рождественского пейзажа — покинь матку-купель, разлепи натруженные глаза и виждь: провьюженный вход-лаз в пещеру-многоэтажку, трубные дымы над замерзшей громадной водой, как ее там — река Волка… Взвою жалостно с кургана: у-у, у универмага разрушенного мой полюс и улей, и зубцы елей по-прежнему шумны в моем сердце! Хвойные корпускулы и волны! Скулю и курю самокрутно елей ладана! Мир-труд-мамай! Сиамские орлы на шпилях курантов! Кореша решки! Сиднем и ночью! Толчок тут не при чём — не путай заборное с забористым… Мы — Третий Одеколон! Красная Мозгва! Чтоб Россов целый мир страшился, рассолу подносил! Рельсы — и те бойяись! Держава без конца и краю, без удержу! Кочуй с кочки на кочку, да потирай окоченевшие конечности! Тоскуя вслух о шква-арках, Тит твою!..
Кабы знать могла каббала, шо куповала… Пышная зелень заморской капусты, купы купы (вот откуда рыцарское «скупой»!) — шорох листвы сребра… Отчего отчего виды да виды столь рьяно приятны и пряны, как с куста незапамятно огненного — неопалимая поалимная купина! Леумильно и вернодавкно тявкну: ох, никак не перезастегнуть язык, чтоб мололось справа налево — и никакой Миласурей насильно мил не будет. Палиндромина — а ни морд, ни лап! О, вечья волчья ощенённость! Ну, очередной странноприютный пуп-полис, очевидная Альаксандрия… Сражаться же с чужими падежами — себе дороже. Нужны силы, коих нету! Да нет и падежей как таковых на грех… Подножной манной огласовок сыт не будешь! Эрзац-маца! Короны над буквами подвязаны — как вымя у священных коров. Падёж творительный да мор поддательный — и зай здоров! С придыханием: пошли все науй! Из Вифлеема вышел человек с мешком в Бейт-Лехем… Ни хрена себе за хлебушком сходил…
В одну желтозвездятину два раза не войдёшь — какого хуанхэ тут спорить?.. В общем, господа шоалиньские хуторяне, рантье расковырянных ран, вместо бесстрастного променада по пасмурной тель-овинской терре, сему солнечному террариуму, серпентарию обетованному — я бреду, степенно спотыкаясь, срано анализируя и мочевидно трындыча, с психологией и тенденцией.
Есть ли жизнь после чулана? Куда все подевались, братцы? Кормление што ль настало? Расселись прочитать пророков, благой квартет? «Они не трескают походя водку, не нюхают шкафов, ибо они знают, что они не свиньи». Виноват, но промысел-то Его неисповедим — и общей не уйду судьбы, подвешен… В суддень Божий Кол ни дрейфусов не пощадит, ни бейлисов не минет!.. Разве что в бесов войти — да ну, падучая филозоофия… Мда-с, давно поди остыл восторг — восточный торг, невольничий базар (на подиуме — эго), торт да не тот! Стремленье, как в день ангела — задуть свечерю… Сменял устало льдыры на холмы, а «нах» у них тут означает — отдыхаю, покоюсь… Иди сиди, еси веси и не рыпайся…
Но таки где же все? К примеру, где шебутные ешиботники — тишком собирают металлолом, сдав свою макулатуру? А где гремучки мизрахические, вопленые звуки ихней паморочной, сумеркобожьей музыки — будто трагедию рожает! Иудаизм и пессимизм! Мусорные звуки зурны, зудкие распевы краснокожие — скальпы и наскальность, вырубка текста суть их социума. Сагибаюсь в покорном поклоне, но куды мне засунуть аллюзивные реминисценции в своей косночитаемой колониальной прозе? Пробку со стен — на шлем! Плесневелый пеницилиум-прустозум… Ау-с, муза-заумь! Поток несознания, уплыл в несознанку… Утробным утром ль, вечером кончинным ж… Опять вопрошу — где лудские да посадские, почему тихо? Европа похитила? Рахитучный рахат-лукумный новосладостный мир — мустафакельное мондавошествие! Луноликие нули! А я единичен — человек без свойственников…
5
А-а, неважно… Наважденье отжило свое, отложив в долгий ящик былое, обложив напоследок пророчье… «Подножная облачность, однако, жутко кучевая нынче», — кисло подумал Енох. Так и киселится под подметками подошв жидкое жирное потрошенье, ошметки требушины, отребье подреберья, слиплые пухиперья, утрамбованные куриные мозги с петушьими гребешками. Не угадал пифигорлый старикашка Эзра — этот гордый народ еще может зарезать златого петуха!..
А также пружинили неозонирующие остатки жизнедеятельности организмов — засохшие плоды использования свечей (ох, чай в Гоморре зажигали!), привычно-рваные папирусы газет, раскокано-расколотые жестянки газировки, разнообразно-разодранные коробки — на местном означеньи «оргазим»…
Понятно, что мы — миазмы, а мир — дерьмо, теория цоанизма это наглядно доказывает — вечная кровь в кале и хале… И эти, глистраэлевы сабрыжки — уроженцы убожества, остробрызжущие книжальным невежеством. И в большинстве-то они бзикические — из анализов не вылезают. Жаль их, безусловно, ничтожных…
Мозговой возник повелительно: «Ну жаль их, жаль! Да сам-большой не проси милости подстрочно — мертвые пчёлы челобитных не подают… Несть прошения, и как прошедшие праведники, иовтвоюж, выражались — ну их к шутам на пасеку! Спаси-ка, Яхве всеяднейший!.. Внял, трутень, антрепризная бродячая труппа из одного актера? Между иными коленами иройский! С дедов дадено, салажня, что жизня — лажня да коллажня! Химерическая композиция!»
Енох плёлся и, признаться, томился, что не дадено писать мохнатой зазубренной ногой, крылышкуя перышком, мол, они куда-то идут и вас зовут туда же… В ту же? Глубокую, извините за определение.
Постойте, а где же знаменитая, намертво пришпандоренная к булыжности мелкая серебристая монетка в один шекель — талисман рынка?! Сколько поколений прохожих, принимая за чистую монету (хоть шекеля клок!), пихаясь локтями, рыща достоинства, кидалось сей никель поднимать — и не могло отколупнуть! Под кусачие шутки и смачные смешки окруживших старожилов — хохота во все грохота, хлопанье себя по жирным бокам, визгливые слезы, возгласы и пожелания до задыханья, колики, рези, содрогание в псевдоконвульсиях, надрыв животиков, плача от счастья, мря, отмахиваясь, валясь с раздвоенных копыт и укатываясь…
Марокканский морок, персиянский амок, йеменский упс! Усмеяльные помои усатые в засаленных талесах на голое тело — суседи приусадебные, преусердные! Есть у народов Севера Тель-Авива сказка про сионское сияние и единение… В перспективе… Мне, южаку-отморозку запотелому, не понять — иное окружение дадено! В чулане жить — точно спать в гробу, в тельополе прозрачном мы влачим… Это даже не подбрюшье, а подхвостье города… Господи, они же все только-только начинают сползать по заповедному древу на траву, зацепившись волосатой лапкой за ветку… Какой, извините, Завет, куда они его нацепят — эти мохнатые пожиратели сырого хумуса и острой травки хильби?! Им лишь бы облезлой монеткой мир поманить — да коготками, коготками шкуры-то и снять, семь штук для спектру…
Нет нынче серебрушки пригожей — её безжалостно выдолбили, и ямка чернеет. Не-ет, чертово дело, это я вам скажу не тово… Кранты разверзлися? Караваны потянулись на каюк? Крестоносцы, наконец, взяли Иерусалим и изгнали торговцев из Храма? уплыли иудеи хряпнув для идеи искать пряные индии куда ж нам плыть рожна какого умерить прыть и плоть смирить и плот не начинать рубить ну в смысле строить возводить вязать клепать и класть в основу теченье толп к столпам и львиным воротам небесным — здорово, Петька!..
Поодаль опустело синел хорошо знакомый автобус номер шестнадцать, друган гудрона — отъездился, видать, сошел навечно с маршрута (может, подбили его невзначай?), скособоченно влез на тротуар и уткнулся тупым лбом в витринку лавки с обувкой. Рваные штиблеты из коробок повысыпались, раззявили пасти — каша из башмаков! Кру-гом, шестнадцать! Пешедралом шагом марш! На осьмую горизонталь!..
А вот-с и отделение банка «Работяга», великая ссудная касса — шиш-на дцать! — шторы солидно опущены, но толстые высокие стекла дверей вдребезги — причем явно изнутри нещадно били, старались на славу, следы заметали. Просто катастрофа! Ловко осквернен краешестиугольный камень, говоря англо-нагло — фундамент форпоста! Гоп-стопно опрокинут, поддет шофарно рогами! Пустыня на десерт!
И заходить не стоит, рыдать и горевать — выгребли, несомненно, до медной агоры. Выжженное место… Что, что — а это!.. Счетовидная железа на все сто! Второго разряда! Что там «Бабл» про бабло толчет — возлюби? Ревнивый Бог! Если взять в абсолюте, так сказать, по модулю — дулю тебе! Роман-оксюморон «Голоштанник Голомшток!» Кесефарды — мастера копейсики вымарщивать, агорот городить! А на купюрах у них для украшенья здешние бялики-черняхи, шлёнские-пошехонские, потёртые замшелые поэты («Ты произрастай, Страна, на все стороны видна! Вот такой ширины, вот сякой вышины!»). Врут, что есть даже античный трактат «О поэтическом отношении сабреев к грошам». Стяжатва жаркая, жирная, зюссная! Тут шести лет в клетке не высидишь!..
Два главнейших банка-бронтозавра, символы силы — «Народный» и «Рабочий» не особо друг от дружки разнятся: «Народный» кровь пьет, а «Рабочий» ее лопатой гребет. Сабры денег не берут! Гордая правда. Они их высасывают… У-у, упыри! Амана от манны не отличают! Вон бурые засохшие пятна на асфальте — грызлись… Куси, куси! Суки, глядь, безлиственные! Искус воспоминаний — о, сень родных осин!.. Выбитые в пылу пломбы подобраны с полу рачительно, конечно — техники на подбор! Эх, агорынычи желтобрюхие, закрывающие крылами клетку в небо! Ушли в Неклетие?.. Держа путь в зубах… Иль возможно малахольный белый кот — «кот лаван» — перебежал дерех кахольно, и счастье разлилось, и кулаки разжались и сплавились! А волкулаки расплодились…
«Знаешь, братец, сколько у меня клеток? — задумчиво возник Мозговой. — Тридцать триллионов. И прикинь — кормушки, поилки, вечери на жердочке… Ежели всем по сребренику — без штанов останешься…» И принялся насвистывать что-то безденежное, малонадежное, чижиковое.
Енох уныло подумал, что неплохо бы выжить Мозгового из ума — была у меня избёнка костяная… Бог Единицу любит! А то что ж, так и куковать таперича свой век-скворечник наедине с тапёром Мозговым — в опустелом пространстве, растворенном во времени? Вот это называется вышел во двор поиграть с ребятами! Где все, куда, глядь, провалились?! Опять в песочницу ватагой удалились? Всеутопилися вайсберги? Бунт будто стрясся, быват, состряпался на скору руку, босу ногу, бедову голову? Ой, маккавейз мир! Прочухалась, небось, в очередной раз туземь раззудейская, повстала, полезла в ту зиму из своих сырых социальных пещер с окованным железом оливковым дубьем наперевес — тузить завоевателей. Мятежно, искренне, аж заискрило! Затеяли клопы рахитимацию — искать мебеля! Ну, полная засада, безобразие, чесания в ночи, распахнутость стихиям и мехам с бимбером.
Рухнул чохом с возвышения-бимы Рах рахитичный на кухочкиных ножках. Разом кинулся на меч гузном — что ж, разумно! Чем сбивчиво тянуть канат — канать с концами, как дано по Мозговому… Эй, баргузин, пошевеливай ров! Шед за шедом — вышедши!.. Отроились — да и пожужжали с Богом! Вера есть вервие простое, так утверждал бывалый фронтовой корреспондент тех древних войн Иосиф Ф-вий, сколько ни виться… Ну, известно, фетюк… Вставил свои фэ… Слово о клопу! Советы потустороннего… Эко тянули в сагобылинах: «Продолжение впредь». Кто спел — тот и слетел, а поздно приходящим — костёлы да приходы, ох, до хрипоты…
Но имперские власти вменяемые чего ж попустительствуют, руками с гвоздями разводят? И где Дважды Молниеносный легион? Где наш Легиоша? Прошляпили, шмаровозы? Аве, Авессаломушка! Ау-у! Молчит аул Масада, вот досада. Где вы, гордые горцы-агорцы, монетарные служители Мамоне? А, втуне, нынче тут кричи хоть до ночи — не разденут… Два у них смешных вершителя закона, всевышницы — Тора да Миштара.
Вообще-то хорошо, тихушно, невспаханно, пустырно — бесчеловечно… Хоралов нетути, хоругвательств не слыхать — не несут по кочкам. А то ж словят да схарчат ни за грош-агору (бывш. груш). Мне околачиваний внешнего мира и даром не надо, вполне обхожусь путешествием с самим собой, налегке. Или, а — далеко ходить не будем! — помните, как в древности бежали из крепости? Детина Энейштейн тащит на закорках пахана Анхизахена, а тот прихватил и держит над лысиной игрушечный домишко с парой штук Пенат — духи дома, тени чулана!..
Кстати, эй, Мозговой, Его зиятельство, князёк межушного пространства, ты, вашество, пеняй на себя в образовавшемся хаосе, булькающей каше степенства — я тя, погонщика тюльки, внутреннего диктантора, на себе особо долго носить не намерен! Я и сам вполне вдумчив — задачки со звездочками шелушил наголо — эвридикий крик стоял — мертвого разбудишь! Воск решенья!.. Аж доску натёр, слава те… А вот нынче у меня в лавочной посудине некоторый крен на борт бормотанья изнутри, изнурительная глоссолалия — аки акына проглотил!..
Тут главдело — сопровождение авторского голоса, выпроваживание его в тычки без тапочек, под белы руки — за ногу да на черный ход! — не так ли, Мозговой-задохлик? Конвой является канвой, бредем по свитку бечевой, пузырь раздулся речевой… Простая опись происходящего прирастает нотным станом, прорвой партитуры — пророче говоря исполняется опус «Опустошение».
Мозговой не безмолвствовал, а что-то ободряюще неразборчиво бормотал, мол, путёвка (кутёнка?) в жизнь… Ох, перо своё уподоблю шарманке в руках скитающегося иностранца-сапиенса…
6
Енох-передвижник, сей бродячий аэд (оды сей! ох, ходу! гак за метр!), шаговито шагал в полный перёд (на лубошной картине «Исход» народ плавно изогнут, как черви на задних лапах), шагально шагадал по-над понадкусанными резцами времени булыжными камнями мостовойши, над-по надпоротыми по жилкам смолистыми листьями асфальта, словно будто мерял метраж (мороковал мираж) реховистой улицы Обороны Аганы — это была в легендарные времена, еще до морковкина иеговенья, такая блудница-девственница («Ага, на!»), соблазнительно оборонявшаяся и оборотившаяся в бесплотоядную смоковницу, платонически отмахивающуюся от зелёнознамённых мух (смакуя хумус лотоса), символ смирения и расслабленности. Шагавчонка беспородная, веганка приблудная, робкая Защита Обороны — ай, пуганые ароны огненного куста боятся, ой, утлые крошки-цахалинчики в хищном океане варабья… Ну, у нас зато мякины полны арсеналы, не стареют бароны-цейхгаузены! Чуть не забыл — а побивание пеплом, тоже в строку!
Ладно, так мы далеко не уйдем, ох, лыком шит, как хохмили портняжки в ист-местечке. Да и сандалии вдобавок прохудились. Хожу как обоссан, не гол, но бос — человек разутый… Объявляю о сем по линии. Полиния — муза странствий! Явно она мазу за меня, исполина (мазурика?), держит… Ох, хронотопать и топать — зманмаком, кибенимат! Пошел ты подальше и надольше! Вымащивайте дороги!
От веку на Агане богемно подъедались увечные, агонизирующие, полудохлые… Пониженная живучесть! Высокая доза тормозной жидкости! Меланхолерные флегмионы! С виду-то не скажешь, даже пухлые — атлеты-котлеты, стоящие на трех толстяках! Утучнённые нравы-с! Пиитические кличи: «И сколько стоит этот зад?..» Рифмские легионы! По ихнему кот — «бегемот», а как тогда будет бегемот?.. Разжившиеся жиром, но больно вялые, еле ползающие, застывающие анабиозно, яко вши во льду.
Ах, кстати, о льдах. Давно не наблюдал движений их, ломкой грации… Гаттерасовая неполноценность! Когда надобно подобно надолбам искать границ — крах стар и мал… Хрустящая снежной накрахмаленностью исподнего белья (ебьля со стиркой) страна Рос!.. Россыпь берез — исподволь повылезли из берлог на радения… Там с богами туго, скудно — почитают Бодуна да Перуна… Путают Единого и единорога… Мы-с (течка?) грустим по вас, скучаем по вам… Чистилищный синдром. Князи грязи найдут!
Страх как тоска остра! Обрыдла уже дождяро-моросящая погодельня — тянет взад, в суровое засугробье, к завываньям вьюжки — вернёмся к нашим буранам, к былинам о снежном змее и страшным сказкам на печи: «А из окон Паро синий-синий…» Цвет отпугиванья! Тут-то только солнечный пыл у песочная пыль, типа тина пустыни — Пылестина безветочная! Вэ пугливо квохчущие адепты страус-кво… Скво страхолюдные — выходили смело на панель, сгоношить шекель на фалафель… Всю малину обломали, мацу расквасили…
В последнюю часть участи из-за поганки-миграции на Агане такие мухоморы завелись, унавозились, возились по хазам хозяйственно — не хухры-мухры, только шляпку снимешь и петуха пустишь! Голубая дивизия «Галлюцина»! Царствие Додонца! Каста недаром с куста пример дерёт — население выковалось и скучковалось диковыглядящее, вечноколючее, околотворческое, никому на хрен редькостно не нужное — репейники-хрипатрианты, цветики-лютики, художники-литераторы-актёры-музыканты (ХЛАМ), склепачи-жмурналюги. Дорога к Хламу!
Зато воздух висел сравнительно чистый — все-таки не рабочая окраина, тут только виртуальные трупы дымятся, ох, по ним идти неудобно, карабкаться (здесь метафору надо понимать в переносном смысле, улавливать ногами вперед). Хотя, надо отдать должное, запах по Агане плыл тяжелый, сдавленный, гамбургерский, замогильный — разложение по полочкам, по булочкам, по клочкам и закоулочкам, эксгумация урн! — смертело, навроде как распалась связь канализаций. И пусто, пусто — никого вокруг вдруг вдрызг — припев рефрена…
Метафизически рассуждая, видать, Кустлявая дар речи обрела («И не было…») — вещунья! — да и прибрала со рвением всех чохом, ровно свела в Валгаллилею, кочегарку для своих… Кагалом — в пекло, а там закроем поддувала не проживёшь, придётся грубой кочергой , а не иглоукалыванием орудовать…
Напропалую вымирающее стойбище, печально думал Енох, тухлая станция Яиц Всмятку, занюханный тупик Конечный… Задумался прогресс, овдовела гуманность… В начале было Последнее Слово… А я — круготогосветный путешествитель, авивный Могиллан! Легок на помине! По мере того, как помре… Не уберечься, чтоб не улечься! Сплю с плюмажами!.. Впрочем, особо тут по древу не растечешься — узкое пространство вариантов, игра в упаковочку, помещение для мощей, домовина рабства, вотчина оного, крышка без единого гвоздя, холщовая мешковина, камешек на холмик — и под крылышко Единого… А вылезешь разгуляться, возопят, развоняются: «Мы же тебя совсем не держали за вертоградаря!» Ох, преображенец бравый!
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer1/judson/
