(продолжение. Начало в № 11/2017 и сл.)
Повод и право
Боже мой, «праздник» ― это ведь просто повод радоваться, несмотря ни на какие поводы. Повод и право (и даже ― обязанность: не только перед социумом-занудой, но и перед собственной душевной полнотой) радоваться (и испытывать весь сопутствующий комплекс чувств) без повода.
А я уже, кажется, и не умею.
Слишком не верится уже в благотворность обновления времени.
А что социум, ― социум для того и выдуман, чтобы доращивать человека до полноты, хоть за волосы выволакивая его к тому, чего ему по собственным внутренним склонностям ― недостаёт. Он предписывает человеку сезонную радость просто для того, чтобы она в этом человеке ― была, независимо от того, есть у человека к ней внутренние основания или нет. Он и обязанность радоваться при смене календаря завёл ― ну, понятно, что в качестве обряда перехода, но для тех, кто уже ни в какие обряды всерьёз не верит ― ещё и просто затем, чтобы перебить, перекричать грусть от того, что всё уходит. В утешение, да. Он нам специально стимулы для этого завёл ― эфемерные, точно как мы сами: ёлки, фонарики, колокольчики, мишуру, сияние и мигание, музыку и звон, подарки и застолья. Это защитная реакция такая, ― мне давно думается, что культура ― это коллективная защитная реакция человека на мир, которому глубоко плевать на человека с его резонами. Попытка обогреть если и не Мировое холодное Пространство (фиг его обогреешь), то хотя бы тот маленький его участок, который можно охватить человеческим взглядом.
Здесь ещё и некий дефицит доверчивости (миру вообще), пожалуй ― в моём-то случае. А доверчивость на самом деле необходима — для полноты жизни. На неё надо отваживаться. Если не получается само ― отваживаться усилием. Я только не очень себе представляю, как именно такое усилие может быть организовано.
…а вот без повода ― то есть совсем-совсем без повода ― радоваться почему-то получается. То есть вот просто от того, что мир есть.
В глубине-то души я думаю, что это и есть самое настоящее.
Но всё-таки действительно есть такая вещь ― и такая ценность, ― как эмоциональная общность, в это надо уметь включаться и это надо уметь культивировать собственными усилиями, поскольку это миростроительная задача, между прочим: создание человеческого мира.
Чудо выздоровления от чуда
Первое утро года ― опыт пустоты.
Господи, сколько, подумаешь, мужества надо человеку (человеку как виду; человеку в его известном нам культурном варианте), чтобы отваживаться на такие ежегодные переходы, разрывы в плотной и уютной ткани повседневностей и очевидностей! Может быть, для того, чтобы поддерживалась память об условности и непрочности всего этого, о том, что всё это в любой момент может самым неконтролируемым образом прерваться? (детский внутренний, леденивший кровь вопрос-предположение: а вдруг Новый год не наступит? А вдруг завтра солнце не взойдёт? А вдруг времени больше не будет?
Лет в семь испугала меня на долгие годы фраза, выхваченная из её апокалиптического контекста, но весь его содержавшая в себе, где-то случайно прочитанная (что сильнее прочитанного или увиденного случайно?), фраза, которую даже внутри себя беззвучно повторять было страшно – чтобы что-нибудь вдруг не услышало и не пошевелилось в ответ: «И сказал архангел, что времени больше не будет».)
Первое января ― праздник возобновления времени, восстановления его в правах.
Теперь только я, которую в переходные дни (Новый год да день рожденья, оба в ночь с тридцать первого на первое, с расстановкой в семь месяцев ― две пробитых в черноту дырки в году, любящих окружать себя волшебством и золотистостью) скручивает лютой экзистенциальной тоской, даже досмысловой какой-то ― проснёшься среди ночи и чувствуешь чёрную сосущую пустоту бытия, ― теперь только понимаю, что самый счастливый мой день ― не 31-е декабря с его надрывными обещаниями чуда для всех, даром, и никто не уйдёт обиженным, но первое января: день обретения мира заново. День подтверждения того, что миру никакое чудо не страшно. Что его держит на своих основаниях чудо куда более глубокое, чем все наши ожидания, ― настолько глубокое, что нам, в сущности, спокойно может не быть до него никакого дела.
Настоящая латентная религиозность шевелится в нас, неверующих, не 31-го декабря, но именно первого января, в день пустоты, когда вся суета остаётся в ближайшем прошлом и моментально обнаруживает свою суетную, мишурную природу.
Когда ж и чувствоваться основам жизни, как не в пустоте? (И подумаешь: не ради ли этой первоянварской пустоты, серо-металлической, горькой ― затевается на самом деле вся избыточность и гонка последних дней декабря? Чтобы тем вернее, тем беззащитнее и катастрофичнее в эту пустоту сорваться).
Первое января ― опыт выздоровления от чуда. Нет: чудо выздоровления от чуда ― от потребности в нём, от ожидания его. Освобождения от него. Что само по себе куда чудеснее и мощнее, чем сумасшедшая тридцатьперводекабрьская вера в «исполнение желаний».
Первого января год, опустошённый было избыточными и несбыточными обещаниями и ожиданиями, ― на глазах начинает зарастать свежим временем.
Первого января, оглядевшись всё теми же, прошлогодними глазами, с радостью открываешь, что на самом-то деле все условности и устроенности, все обжитые дела и обстоятельства, с которыми мы надеялись и опасались расстаться ― живы и целы. Что их плотная ткань по прежнему крепко-крепко натянута над бездной ― и будет поддерживать нас… до следующей дырки, пробитой в непроглядную черноту.
Это не праздник обновления. Это праздник неизменности и устойчивости.
(А обновление тем самым временем, хитрое, незаметное, неожиданное, тихо прокладывает себе непредставимые разуму ходы внутри наших неизменностей, пока мы им радуемся и думаем, что спасены. Спасены, спасены, опять проскочили.)
Ничего никуда не делось. Какое счастье.
Первое ― позади
В правильно организованном, классическом Первом Января есть некоторые устойчивые признаки болезни: можно спать когда хочешь и сколько хочешь, не чувствуя себя ни виноватой, ни ворующей время у себя и других своей ни-во-что-не-включённостью. (Независимо от того, хочется тебе этого именно сейчас или нет: сладка и самодостаточна уже сама мысль о том, что это можно.)
Но это ― болезнь из детства, нестрашная, уютная, в которую можно кутаться, как в золотистое тёплое одеяло. Лежишь, читаешь, живёшь во всех временах и куче придуманных миров сразу. Торжество внутреннего. Почему-то мигание новогодней ёлки (она у нас классически стоит и классически мигает ― для полной независимости от условностей должно их как следует прожить) да ещё освещённость её напольной лампой ― безотказно создающей микромир ―- очень напомнили мне не детство вообще, в котором и такого изрядно было, чего и вспоминать не хочется, а именно детские болезни с их золотисто-тягучим временем, в котором так и хотелось увязнуть насовсем.
Переболеешь Первым Января ― и выходишь из него с обновившейся шкурой, с укрепившимся иммунитетом против случайности, слепоты и разваленности на целый год.
Не сводится
Поймав себя в одном разговоре на «комплексе историка» ― навязчивом, как всякий комплекс, стремлении понимать всё в его обусловленности временем и контекстом, ― подумала и о том, что в это стремление и понимание необходимым компонентом входит понимание и того, что никакая обусловленность не означает освещённости к этому контексту, и даже сильнее: всякая обусловленность предполагает (выявляет!) в «обуславливаемом» то, что к контексту и формирующим силам не сводится.
Отрабатывать и выращивать
…да затем ведь ― чего очевиднее! ― дано нам единственное и своё, чтобы мы научились любить; научились содрогаться перед единственностью. Чтобы знали, как это вообще бывает, отрабатывали и выращивали, грубо говоря, собственную форму ― и затем могли уже распространять её на то, что когда-то в эту форму не попадало.
Однословное
Иносфера[1] ― совокупность альтернативных возможностей всего сущего.
А вот и ещё однословьице:
Одумка ― аналог оговорки, описки, очитки и опечатки на уровне мысли.
Отступает
По мере того, как отступает праздник, шаг за шагом с радостным изумлением открываешь, как прекрасна и богата смыслами ― и реальными и (главное, главное!) потенциальными ― так называемая повседневная жизнь. Сколько свободы она даёт (потому что, будучи наполнена автоматизмами ― многое берёт на себя, оставляя человека спокойно заниматься его собственным внутренним), как велик её терапевтический потенциал.
***
…всё-таки короткому, как замыкание ― дезориентирующе-короткому переходу из года в год в ночь с тридцать первого на первое хочется предпочесть переходы медленные, растянутые, нарастающие ― которые можно смаковать, в которых можно дорастать до происходящих изменений в собственном ритме: например, переход из зимы в весну, в наших широтах отменно долгий, втягивающий в себя ещё и целый март, а то даже и начало апреля, ― медленное вызревание весны внутри зимы, вдумчивое нарастание света, набухание светом каждой минуты. Вот этого уже хочется ― при всей моей любви к зиме и её глубинной жизни. В комплекс любви к зиме непременно входит и расставание с ней, сдирание тёплых зимних шкур (зима ― вся целиком ― такая шкура). И всю зиму к этому постепенно готовишься.
***
А вот ещё один смысл надрывно-избыточных предновогодних усилий с беганием по магазинам, закупанием подарков, нарезанием салатов… ― это намеренное, нарочитое затруднение себе перехода из года в год, ― чтобы он ощутился как настоящий; чтобы тем ценнее казался он, оплаченный большим объёмом усилий. Людям надо мучиться, трепать себе нервы, уставать-как-собаки, даже страдать: не делай они этого, всё казалось бы им слишком легковесным.
(Не)терапия
…повседневность же если и не лечит от лютой экзистенциальной тревоги (которую безжалостно обнажает, содрав с нас кожу ежедневных защит, праздник), то надёжно присыпает её пеплом (уже сгоревших дней и дел), толстым слоем серого плотного пепла.
В празднике мы ― в гостях (что требует особой, отдельной дисциплины). А в буднях-то ― обжитых, принявших во всех мыслимых подробностях форму нашего физического и душевного тела ― всё-таки дома.
Не обещают
В пасмурных днях спокойно и уютно: они ничего не обещают. Они серьёзнее и правдивее своих солнечных собратьев (в которых ― слишком много надрыва). И верить им легко. Они подвижны менее ясных ― их можно обживать не торопясь. Они ничего от нас не требуют (солнечные ― только и делают, что требуют: гармонии; радости; красоты; точности; правильности; молодости… вообще ― устроенности отношений с жизнью). Они позволяют нам оставаться такими, как есть.
Прощание с праздником: постскриптум
Собственно, на уровне внутреннего состояния праздник ― как состояние перехода ― уже позади. Осваиваюсь в новообретённом пространстве, в жёстком и ясном металлическом свете января.
Кажется, будто в первые дни января человек (нашей традиции) вылёживает и вымедливает своё напряжение и усталость за целый год. Я, например, занимаюсь именно этим: не вылёживаю, так вымедливаю. И обнаруживаю, что, оказывается, этого напряжения и этой усталости гораздо больше, чем можно было заметить, что они занимают громадные душевные пространства.
Вообще, заниматься этим вымедливанием не только приятнее, но, о изумление, и гораздо интереснее, чем празднованием чего бы то ни было ― стесняет меня и это занятие, и его формы (что, конечно, не может не свидетельствовать о сужении того самого душевного пространства: в человеческую полноту и объёмность должно входить умение праздновать, это такая часть эмоционального, а тем самым, понятно, и смыслового спектра, отсутствие которой ничем не восполняется). Начинаешь со страшной силой демонстрировать сама себе собственное внутреннее разнообразие.
По счастью, из этого кокона уже выталкивает. Всё-таки в нём можно дышать только тем воздухом, который приносишь с собой извне.
Пора, пора за новой порцией воздуха. Пусть даже ― металлического, холодного, прямого, жёсткого. Главное ― что воздуха.
Contra spem
Независимо от того, права я или нет, всё время думаю о том, что в моём нынешнем возрасте (понимая возраст ― всякий ― как форму ответственности: каждому возрасту ― своя форма ответственности ― за себя и за свой участок мира ― перед собой и своим участком мира) уже пора учиться (и иметь мужество) жить без надежды (в данном случае даже неважно, на что: достаточно сказать, что ― на то, что в силу чего бы то ни было ― хотя бы и стойких укоренившихся иллюзий ― представляется и чувствуется важным). Стойкие навыки вырабатывать. Это никак не значит валяться в депрессии круглые сутки, ― напротив того, учиться ценить жизнь (которой остаётся у человека на шестом десятке не так чтобы избыточно) независимо от того, есть у тебя «надежда» или нет или насколько она реалистична. ― Я отдаю себе отчёт в том, что более-менее культурной ценностью является, напротив, наличие надежды и всяческое её, вопреки всему, поддержание. Тем не менее, чувствую именно так. И, по моему разумению, это не значит сдаваться. Это, наоборот, значит ― держаться несмотря ни на что.
О лёгкости
И ещё упорно думаю ту важную для себя мысль, что лёгкость (как тип отношения к жизни) требует на самом деле большого мужества, большой отваги, того самого «героического доверия» к миру. (Вот нет у меня её ― и тем острее чувствую, какое это достоинство и как это важно. ― Меня, например, восхищают люди, способные просто так взять да и пойти на каток и кататься там на коньках, а то ещё и учиться этому с более-менее нуля. Я же на их месте буду думать, что не могу этому учиться, потому что мне будет унизительна моя неуклюжая беспомощность на этих коньках, и вообще упаду и разобью очки, а то и что-нибудь ещё, например, голову. ― То есть, вокруг простого, лёгкого и, по идее, освобождающего ― затем и задумано! ― действия накручивается вот такой тяжёлый, плотный, душный клубок рефлексий. ― Самое трудное, самое невыполнимое, что может для меня в этой ситуации быть ― это следование требованию-совету: «а ты не думай об этом, не рефлектируй, просто иди и всё»).
Тяжеловесность, выстраивание предварительных рефлексий между собой и предполагаемым делом (которые очень любят подавать себя как ответственность и предусмотрительность) ― на самом деле гиперзащита от тревожащего своими, разумеется, неминуемыми опасностями мироздания; неготовность принять от него ― от мира ― все последствия того или иного собственного шага, включая главным образом непредсказуемое. Лёгкость ― это ведь согласие на непредсказуемость (и неконтролируемость) мира. Включая его гибельность.
Поэтому лёгкость представляется мне, разумеется, одной из важнейших этических категорий, чуть ли даже не из центральных.
О росте и самозащите
Кроме всего прочего, «расти» (навязчивое такое желание) хочется и потому (может быть ― прежде всего потому!), что и это ― форма защиты: против неминуемо угрожающего мира. Стать хоть чуточку крупнее и устойчивее, а ещё лучше ― как можно больше.
Травматология праздника
Всё-таки праздник травматичен тем, что из него приходится выбираться: из его золотистого, тёплого и замкнутого уюта ― в холодный внешний мир. ― Соглашаясь на праздник, мы тем самым, заранее, соглашаемся и на эту травму утраты, травму изгнания. За эту самоценную, беспричинную радость приходится платить оставленностью, пост-праздничным оскудением бытия (праздник ведь ― торжество изобилия, в любых смыслах!).
Как мучительны металлические дни середины января. Они мучительны как-то опережающе, независимо от того, что кому-то, допустим, нравится приходить на работу (мне, например, очень нравится) ― и даже для тех, у кого не получается по-настоящему радоваться в праздники.
Как жалко мне всегда разбираемую новогоднюю ёлку: маленький стимулятор и концентратор радости, joy-catcher.
Новогодней радости мне всякий раз жаль тем горше, что она никогда не оказывается вполне моей, как следует, по-настоящему пережитой: сокрушаешься о ней, как о чём-то очередной раз невозвратимо упущенном.
…И всё-таки как это здорово, что праздники привязаны, и в основном жёстко, к определённым датам и их нельзя устраивать себе ― и прекращать! ― в любой момент, как только вздумается (то есть можно, конечно, но что-то в этом будет ненастоящее). Да, праздник тогда только праздник, когда ты его отработаешь как программу, со всеми заведёнными в ней стадиями, включая ожидание праздника, приближение которого ― как и окончание ― нельзя ускорить. У праздников должна быть самовластность, неподвластность (суетной и сиюминутной) человеческой воли ― в них, условных, надуманных (и начувствованных), должно быть что-то от (превосходящей человека) природы. Они должны быть сильнее нас.
В тёмной воде: тоска как ценность
Да ценю я её, ценю; никому не отдам я её, родимую. В ней, в этой тёмной подпочвенной воде, чувствующейся сквозь всякую почву, делающей всякую почву зыбкой ― мне видится гораздо больше правды, чем в любой устойчивости, и в принятии тоски ― гораздо больше честности, чем в уходе от неё, чем в её преодолении или отрицании.
Тоска и боль ― вечные и верные (да, допускаю, что не единственные. Но – по меньшей мере равноценные с радостью) свидетели нашей недостаточности и неполноты, нашей принципиальной разомкнутости в мир, которому, по всей вероятности, нет до нас никакого дела. Ну и нашего неминуемого несоответствия собственным ценностям, как без этого. Они нам об этом несоответствии напоминают ― и побуждают двигаться и тянуться.
На то, что они разрушительны, отвечу, что они столь же разрушительны, сколь и строительны. Это как раз в решающей степени зависит от того, как мы ими распорядимся: всё, что с нами происходит, ― материал для «распоряжения» им, для работы с ним, и тоска с болью ― тоже. Просто они ― очень богатый и красноречивый материал.
Их не надо глушить: надо слушать, что они говорят; у них очень точные голоса. В них надо отдавать себе отчёт ― и принимать их. И уметь жить с ними.
Об ориентирах
В качестве субъективного ― очень субъективного, очень внутреннего ― критерия того, «то» и делаю или «не то», «правильно» ли складываю свою жизнь на текущем отрезке времени ― почему-то очень хорошо работает чувство «уюта»: ближайшего, локального, телесного согласия с проживаемой ситуацией. Если «уютно» ― значит, я что-то угадала, ущупала какое-то соответствие, в чём-то, может быть, даже важном, оказалась точна.
Это, разумеется, ни в малейшей степени не значит, что, следуя этому чувству, я не ошибаюсь. Да запросто. Это значит только, что я с большой вероятностью буду продолжать делать то, что делаю ― независимо от того, что мне по этому поводу имеют сообщить рациональные аргументы.
…да что я, собственно, говорю. Ведь всё это хорошо известно по взаимоотношениям с людьми: «своее» всех оказываются обыкновенно те, с кем возникает это ни из чего рационально понимаемого не следующее ― и переживаемое как раз соматически, вернее, неразделимо-психо-соматически ― чувство уюта, ближайшего локального согласия.
О пользе некоторых видов механических работ
Вот, оказывается, такая совершенно механическая вещь, как расшифровка интервью ― которую приличный человек, работай он в богатой редакции, сто раз спихнул бы на специально для того назначенных коллег, а сам бы творческой работой, блин, занимался, ― очень многое сама по себе даёт. Я даже не имею в виду того, что это медитативная практика (в качестве медитативной практики мытьё посуды, скажем, срабатывает несравненно лучше; я ещё кулинарию люблю в этом качестве). Дело в том, что простое, казалось бы, перепечатывание своими руками слов умного человека ― а с другими и не разговариваем ― это способ пропустить и его слова, и его способ мышления, и вообще его восприятие мира через себя, врастить в себя это всё ― и ещё чуть-чуть подрасти за счёт этого, ― сделать это в буквальном смысле собственным (психо)соматическим опытом, что обычно бывает возможно только с тем, что ты думаешь и говоришь сама.
То есть, приобретаешь дополнительный пласт психосоматического опыта, гораздо, гораздо более подробный ― и более свой ― чем тот, что возможен, скажем при чтении или смотрении кино. ― В некотором смысле это ― осуществление отроческой-юношеской мечты-утопии «бывать другими», «чувствовать других изнутри», понимать, что и как чувствуют они, не будучи мной. И, конечно, это очень родственно отроческой же и юношеской практике переписывания наиболее впечатливших текстов (или тех, у кого хотелось учиться) ― от руки: отработка чужого текста как собственной практики, вращивание его в движения собственной руки, а там и головы, с которой та связана.
(Продолжение следует)
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer1/balla/
