Моему сыну Михаэлю, родившемуся в Израиле. Если он когда-нибудь прочтет написанное, то сможет лучше понять, о чем мы с ним говорили за шахматной партией, бокалом вина, на морском пляже или во время футбольного матча после приготовленного им вкусного ужина.
Лучше, чтобы тебя ненавидели за то, что ты есть, чем, чтобы тебя любили за то, что ты не есть на самом деле.
Андре Жид
От автора
Чего только не случается по недоразумению.
Зашел я на Пурим к семейству Гробман — Врубель-Голубкина. Прихватил с собой по случаю праздника бутылку вина. Ира позаботилась о закуске, так что вечер прошел в располагающей обстановке. Миша пригубил чисто символически, но, тем не менее, послушав мои истории, на прощание порекомендовал, вероятно, в шутку, написать мемуары. Я же по наивности воспринял всерьез.
Прошло полгода, и первый вариант был готов. Исторической справедливости ради надо отметить, что подобный совет мне давали и раньше, так что, по сути, я уже созрел. Можно смело сказать, что общими усилиями они меня убедили, за что всем особая благодарность.
Даже если эти воспоминания никто не опубликует, они могут пригодиться мне в старости. Буду перечитывать в попытке убежать от Альцгеймера или как его там.
2015 год
Предисловие
Это было две жены тому назад, 250 тысяч сигарет тому назад, три тысячи литров спиртного тому назад.
Курт Воннегут, «Колыбель для кошки»
…А это было еще раньше. Как сейчас помню, стояли мы на улице: моя мама, преподаватель начальных классов, и я. «Если Ваш сын не будет читать книги, — начала по-доброму Зинаида Федоровна, — он никогда не заговорит».
Много лет спустя, уже в Израиле, уже после очередного увольнения попал я на курсы «Управление маркетингом и международная торговля». Устроиться на работу в фирму по продаже оружия мне это не помогло, но разговаривать с женщинами стало как-то легче…
В детстве я любил математику, физику и шахматы. Однако судьба распорядилась по-своему, забросив меня в Ленинград, где я познакомился с театром. А затем исход, 10 лет «отказа»[1].
Года четыре тому назад позвонил мне человек, представился — Моисей Лемстер, сказал, что собирается писать об отказниках Молдавии, и попросил дать интервью. Через неделю он пришел ко мне домой, и после короткого разговора я предложил ему другой вариант — я напишу сам, как все это видел и прожил, а он обещает вставить написанное без изменений в брошюру со своим текстом и рассказами других активистов «алии»[2].
В первое время после приезда в Израиль практически во всех интервью на трех языках и просто в беседах, касающихся, так или иначе, Еврейского движения в СССР — борьбы за право на выезд и на позитивную еврейскую идентификацию, мне первым делом, как в обязательной программе, задавали вопросы:
-
Сидел ли в тюрьме?
Знал ли Щаранского?
— Нет, в тюрьме не сидел. Б-г миловал, — начинал я свой ответ.
— Так что ты тут всякие истории рассказываешь?! — не дожидаясь его развития, грозно парировал собеседник[3].
И, поскольку дальше им было уже неинтересно, со временем я постепенно это дело прекратил. Тем более что и мне становилось скучно. И я вспоминал, как когда-то в Союзе один большой шутник, приятель-отказник пророчил: «Ты еще ответишь в Израиле за то, что тут не сидел».
Кроме того, истории, как и сама жизнь, были основаны на весьма тонкой и небезопасной игре с советской властью, вникать в которою ни обычным людям, ни журналистам было некогда и незачем. Скандал или сенсационный заголовок не вырисовывались, а «игра в бисер» не для прессы.
Я в таких случаях часто вспоминаю эпизод из романа Булгакова «Мастер и Маргарита».
Га-Ноцри: «…Ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты бога ради свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал».
Так что мое желание изложить все самому созревало постепенно, и ничего личного в нем не было по отношению к Лемстеру, который, кстати, слово сдержал. Через несколько месяцев мой рассказ «10 лет в «отказе» (1977—1987)» без изменений был опубликован в электронной версии журнала МЫ ЗДЕСЬ, а затем и на сайте Ассоциации «Запомним и Сохраним».
Бесспорно, приятным был комментарий Сони Искаковой, прекрасно разбирающейся в том, что и как тогда происходило: «Арон, хорошо с юмором и без занудства вы описали ТУ жизнь, спасибо!»
К сожалению, вывезти документы мне не удалось, и это серьезно усложнило точное описание прошлых событий, особенно в случае судебных процессов и деловой переписки[4]. Так что вынужден был нарисовать расширенный вариант — «с юмором и без занудства» — по памяти.
Впрочем, одну из главных проблем, из-за которой я написал мемуары не сразу после приезда в Израиль, как сделали некоторые «отказники», а почти 30 лет спустя, включив в них события не только там, но и здесь, хорошо определил один знакомый: «Нас объединяет наше прошлое. А в нём множество обстоятельств: то, что удавалось в одном месте, не удавалось повторить в другом месте или в другое время. Теперь свою вовсе неинтересную жизнь мы хотим интересно изложить своим внукам. Но, боюсь, они языка нашего не знают, и, я думаю, что он им чужд». Весьма «оптимистично» для начала.
Прошло две недели, и я получил еще одно письмо: «Дорогой Арон, извини за горячность. Текст нормальный, читается легко, и мне он очень интересен». Так что продолжим.
Часть 1. Там
«Не понимаю»
Мое неприятие советской власти и еврейская самоидентификация мало способствовали нормальному проживанию в СССР. Отсюда — множество проблем, в том числе — исключение из комсомола и две попытки исключить меня из института. Даже защита дипломной работы удалась лишь с третьего захода.
К концу первого курса появилось объявление о том, что всем желающим поехать летом на стройку необходимо зайти в комсомольское бюро института. Как выяснилось к концу лета, те, кто не пожелал, запаслись справками о плохом состоянии здоровья. А я по наивности сразу сказал сокурсникам, что не поеду, у меня другие планы. Когда меня исключали из комсомола, а затем из института, я повторял, что дело было добровольное, а они повторяли: ну ты что — не понимаешь?!… Нет, не понимаю.
Именно это неприятие характерного для власти и общества ханжества, выражавшегося эпитетом добровольно-принудительно, помогло в дальнейшем в период отказа, когда мне пытались запретить вести семинар, отмечать еврейские праздники, преподавать иврит и встречаться с иностранцами. Я спрашивал, что в этом противозаконного, что я нарушаю? Ну, вы же понимаете… Нет, не понимаю, скажите, не стесняйтесь. Если объясните, убедите, возможно, перестану.
Этим я, пожалуй, отличался от советского человека, который обычно без лишних разговоров понимал и принимал. Со временем врожденную наивность пришлось усовершенствовать и заменить своеобразной манерой поведения — они издеваются над нами, а мы — над ними, кто как может. Так что выезд из той страны был неминуем даже безотносительно моего еврейства.
Много лет спустя хороший знакомый, которому я дал почитать еще неопубликованную рукопись с просьбой высказать мне свое мнение, так обрисовал ситуацию в своей рукописи:
«Один юноша красочно описал, как его из-за нежелания ехать на стройку, выгоняли из комсомола. «Как же так — не понимал он — эта стройка объявлялась как дело добровольное?» Но его советское непонимание — слишком пассивно. Если вы не понимаете, вас воспитывают; они рады этому бесполезному делу. А комсомолец обязан понять: ехать со всеми — нравственный долг! Разумеется, могут быть какие-то причины не ехать, которые тот не может сказать. Но когда требуют справку от врача, то это значит — нет никакого доброволия, есть лицемерие. А оно уничтожает в коллективе всякое доверие к человеку. Надо об этом сказать и идти в райком — человек вправе отказаться приносить справку о том, что кричит по ночам или мочится в постели. Пусть они не понимают, что вам ответить. А Бравый солдат Швейк всё понимает — он всегда там, где власть противоречит сама себе и здравому смыслу».
Готов признаться, что я, ставя свое право на летний отдых и укрепление здоровья выше интересов «партии и народа», был плохим комсомольцем. Но не студентом и человеком. Именно по этой причине в комсомол больше не вступал, а попытку исключить меня на этом основании из института считал необоснованной и боролся, как мог. Мир не без добрых людей — занятия в институте я закончил и диплом получил.
По поводу моего «пассивного советского непонимания». Как-то в переписке с этим хорошим знакомым я упомянул тот факт, что он часто иронизирует, описывая «синдром подросткового поведения» у представителей советской власти, но не замечает, что и некоторые из нас тоже страдают им же.
Знакомый не обиделся, поблагодарил меня и добавил в свое произведение цитату из Галича: «Я такой же, как вы, только хуже… Грешного меня простите, грешники, подлого простите, подлецы».
Я тоже не обиделся и дорисовал картину. Да, я родился и вырос в СССР и был напичкан тем, что нам давали в школе. В определенной мере — продукт советского воспитания. Но, тем не менее, я всегда сопротивлялся, хотя в свои 18 лет не был так умен и хитер, как Швейк. («Балдел я в юности от шейка; И трясся, как кленовый лист. Теперь же я читаю «Швейка». Швейк хитрым был, как рыжий лис». Александр Тяпкин). Со временем стал куда более изощренным.
Впрочем, «непониманием страдали» и некоторые большие специалисты в вопросах общения с представителями советской власти. Приведу два примера из книги «Как быть свидетелем».
Следователь: Ну, мы-то с Вами, конечно, понимаем.
Свидетель: Нет, представьте, не понимаем.
(Из доверительной беседы)
Следователь: Вы догадываетесь, почему вас вызвали?
Свидетель: Да, но лучше будет, если вы скажете.
Следователь: Почему лучше?
Свидетель: В противном случае получается, что вам стыдно сказать… (Из рассказов о допросе)
Далеко не последнюю роль в отношении к советской власти играли чувство юмора и ирония. Одно из определений гласит:
Чувство юмора — психологическая особенность человека, заключающаяся в подмечании противоречий в окружающем мире и оценке их с комической точки зрения.
О том, как разные люди воспринимают иронию, можно узнать из диалога судьи, строгого дядюшки Тома Лефроя с Джейн Остин из одноименного фильма (в подлиннике Becoming Jane)
— Ирония — это оскорбление с улыбкой, — утверждает судья.
— Нет, — отвечает ему Джейн.
— Нет?
— Нет, ирония — это сопоставление противоречивых истин, чтобы из противоречия выявить новую истину, и я уверена, что истина включает в себя и смех, и улыбку, в противном случае это ложь и отрицание самой человеческой природы.
Советская действительность была полна ханжества и противоречий. Соответственно, человек, обладавший чувством юмора и иронией, почти автоматически становился «врагом народа». Вот и меня спустя 15-20 лет после институтских историй время от времени стали называть в советских газетах антисоветчиком.
Мне с ранних лет были чужды общепринятый порядок, советское ханжество и лицемерие. «Пассивно» сопротивляться власти и принятым нормам тоже было совсем непросто. Кроме того, «облагораживать» тот строй я не собирался. Возможно, потому что у меня была другая родина — Израиль. А посему стал не просто диссидентом, а еврейским активистом.
Но не будем забегать вперед.
Лазарь
Получив диплом, я начал трудиться в большом проектном институте в должности старшего техника. Было ли это проявлением антисемитизма, не знаю. Начальник отдела тоже еврей. Впрочем, еще и коммунист. А вместе — это уже не смешно.
Через несколько месяцев меня призвали в армию, а по возвращении сразу же повысили до инженера. И от нее, армии, был определенный толк. В институте я познакомился с Борисом Моисеевичем Лазарем, который в мое отсутствие начал работать в нашем отделе руководителем группы. Некоторые называли его товарищем Лазарем, некоторые — просто Лазарем, а случалось — Лазарем Моисеевичем. В последнем случае он обычно просил не путать его с Кагановичем.
Чувство юмора было не единственным его достоинством. Он был умным, образованным, эрудированным, чемпионом института по шахматам и прекрасным инженером. Любой разработанный им конвейер был похож на ракету. О болтах говорил стихами. И главное — светлый человек. Мне с ним здорово повезло.
Лазарь был старше лет на девять. Многому научил, включая любовь к конструированию, которой не было у меня от природы. Как говорила моя первая жена Женя, если он был бы буддистом, я тоже пошел бы за ним.
На следующий день после убийства террористами израильских олимпийцев в Мюнхене в 1972 году я пришел на работу в черном галстуке, который выделялся на фоне белого халата. А Лазарь возмущался как тем, что такое могло произойти, так и тем, что остальные спортсмены продолжали соревноваться, как ни в чем не бывало. И напомнил всему отделу, что даже в Древней Греции на время Олимпийских игр прекращались войны и заключалось перемирие — экехерия, а представители враждующих полисов проводили в Олимпии мирные переговоры с целью уладить конфликты.
От себя добавлю: Олимпийские боги не метали молнии, не проглотили организаторов и спортсменов, и земля не разверзлась.
Однажды Лазарь собрал меня и еще двух конструкторов и сообщил нам, что уезжает в командировку. Старшего не будет. Управлять группой будем мы, как Триумвират в Древнем Риме.
Отношения сложились не сразу. Не успел я начать работу в долгожданной должности инженера, как заговорили о необходимости поехать в деревню на месяц помогать колхозникам собирать урожай. Народ начал, конечно же, приносить справки.
Как раз в это время ко мне в Кишинев приехала из Ленинграда жена. Учитывая год разлуки, она даже выразила готовность отправиться со мной в колхоз. Но я решил попробовать иной вариант, тем более что провалялся несколько недель в ленинградском военном госпитале и по возвращении домой продолжил лечение.
Справок в группе оказалось так много, что Лазарь не сумел собрать добровольцев и заявил начальству о готовности самому отправиться по призыву партии и правительства. Директору эта идея не понравилась, он потребовал всех «больных» к себе и подробно рассказал о важности мероприятия для народа. И, о чудо, все инженеры кроме меня осознали важность исторического момента и согласились поехать.
Вернувшись в отдел, они пожаловались Лазарю на меня. А он им в ответ: «Видите ли, вы отказали мне, но не отказали директору. Выходит, что вы уважаете директора, но не уважаете меня. И справки ваши, надо полагать, не столь убедительны. А Арон отказал и мне, и директору. Его позиция более последовательна и вызывает мое уважение».
Отношения наши развивались на фоне исторического матча на звание чемпиона мира по шахматам между тогдашним чемпионом Борисом Спасским и претендентом Робертом Фишером. Лазарь болел за Спасского, а я — за Фишера. Мы вели дискуссии и анализировали партии. Когда Фишер не явился на вторую партию, ему было засчитано поражение, и счет стал 2:0 в пользу Спасского, Лазарь грустно сказал, что Спасскому это не нужно. Он, как и сам чемпион, хотел честной борьбы. Когда же матч закончился с разгромным счетом, и Фишер стал чемпионом, он подошел ко мне, пожал руку со словами: «Да, ваш Бобби гораздо сильней».
После истории с колхозом и некоторых аналогичных он стал меня не то, чтобы опекать, скорее, оберегать от очередного «исключения из комсомола».
Своим «пассивным противостоянием» существующим нормам я многих раздражал, особенно начальство. Два простых, совершенно диких примера.
В 25 лет у меня была яркая рыжая борода. Запустил я ее из-за сильнейшего раздражения от бритья, а затем просто привык. Кому-то нравилось, кому-то нет. В Ленинграде чувствовал себя нормально, а в Кишиневе тогда это было в диковину. И вот начальник отдела заговорил со мной о том, чтобы я ее ни много, ни мало сбрил. Я удивился такому странному предложению, которое быстро переросло в требование.
За кульманом
Постепенно вокруг нас собрался народ, и началось массовое обсуждение темы. Многие были солидарны с руководством, но нашлись и «смельчаки», оправдывавшие мое гражданское право на такую внешность. Нелишне напомнить, что дискуссия происходила в рабочее время.
В итоге борода осталась, и отношения с начальником сильно ухудшились, тем более что до этого «безобразия» я успел уже несколько раз проявить свой рыжий характер.
И вот наступил день подписки на газеты. Тоже в рабочее время прямо в отделе. Идет бурный обмен мнениями, что лучше и полезней читать. Все рады возможности оторваться от чертежей, выписывают по две-три, а я ни одной. И опять на меня все смотрят, как на врага народа. Особенно начальник, который вот-вот взорвется от негодования. А Лазарь в очередной раз пытается спасти положение.
Небольшое отступление. Лазарь приехал в Кишинев из маленького городка, окончил Сельскохозяйственный институт, работал на целине, пахал в прямом смысле этого слова, а затем трудился на крупном тракторном заводе, где ему довольно быстро предложили стать главным инженером, естественно, при условии, что он вступит в коммунистическую партию. Он не вступил и долгие годы работал на должности намного ниже своего профессионального уровня.
Лазарь отводит меня в сторону, где состоится примерно такой разговор.
— Вы что совсем не читаете газеты?
— Читаю иногда.
— Так выберите одну и подпишитесь.
— Я читаю у мамы.
— Какую?
— «Известия».
— Так выпишите «Правду», — говорит он, улыбаясь.
— Не хочу я читать «Правду», — откровенно парирую я.
— Мама будет у вас читать, — настаивает он, с трудом сдерживая смех.
— Мама и газеты! Надо знать мою маму, — я совсем уже не сдерживаюсь, — она их вовсе не читает. Это отчим выписывает.
— Арон, даже в боксе бывает брейк, — говорит он уже вполне серьезно.
Газету я не выписал, а фразу эту запомнил надолго, как и самого Лазаря. Когда он узнал, что я уезжаю в Ленинград, пытался отговорить меня, ссылаясь на то, что за два с половиной года делает из молодого специалиста конструктора аса. Уговаривал остаться хотя бы еще на полтора года. Если бы не жена-ленинградка, мог бы и остаться.
Золотой человек.
Кишинев — Ленинград
В начале 70-х евреи уже заговорили об Израиле, а я, тогда еще совсем молодой человек, интересовавшийся шахматами, а также русской и мировой культурой, устремился в Ленинград. Там, в лесу, неподалеку от города, я служил в армии, там родилась дочь Лия, там я познал радости и прелести семейной жизни, страсть, размолвки и перемирия. Там я впервые услышал от женщины изрядно поразившее меня признание: «Ты единственный человек, находясь с которым в одной комнате, я не чувствую, что одна». Там я повзрослел.
У Жени был свой круг знакомых, благодаря которому мы знали, что нового в городе, в театре, в литературе. В такой ситуации всегда легче решить, что читать и куда пойти. Да и обсудить прочитанное и увиденное есть с кем.
Это был период расцвета БДТ — Большого драматического театра, во главе которого стоял великий режиссер Георгий Товстоногов. Мне довелось повидать на сцене таких блестящих актеров, как Ефим Копелян, Сергей Юрский, Алиса Фрейндлих, Владислав Стржельчик, Евгений Лебедев, Олег Басилашвили. Посмотрев лучшие спектакли БДТ, других ленинградских, гастроли московских и даже вашингтонского театров, «Хореографические миниатюры» Леонида Якобсона и многое другое, а также наигравшись в шахматы в Чигоринском клубе, я несколько утолил свой духовный голод.
А еще, вкусив «радостей» советской жизни в коммунальной квартире, я в очередной раз задумался о том, кто я и что я. Тем более что с проявлениями антисемитизма я столкнулся и в этом большом, так понравившимся мне городе.
Евреем я ощущал себя всегда. В Кишиневе, где я родился, идиш можно было услышать не только на улице, но и в еврейском театре. Свадьбы с еврейской музыкой были тогда важной частью нашего существования. Нонконформистом, рыжим и упрямым, я был от рождения. Но подавать документы на выезд до 1977 года было бессмысленно, так как я служил в ракетных войсках стратегического назначения, где дал подписку на пять лет о неразглашении военной тайны и невыезде заграницу.
Имя
В Израиля меня часто спрашивают, поменял ли я имя. Нет не менял. Разве что произносится несколько иначе. Aharon — אהרון — Аарон или Арон с ударением на первый слог, дабы не путать со шкафом в случае ударения на второй слог.
Но самое интересное то, что и в Ленинграде мне задавали аналогичный вопрос. Например, в СКБ шлифовального оборудования. Евреев там было процентов 70. Это был период, когда в закрытые заведения евреев уже не принимали, так что евреи собирались в относительно менее престижных, но вполне серьезных местах.
Подходит ко мне сотрудник из отдела и спрашивает:
— Как тебя зовут?
— Ты что, не знаешь?
— Как тебя зовут?
Саша, я уже несколько месяцев работаю здесь. Мы с тобой каждый день разговариваем. Я рыжий, в обед играю в блиц-шахматы. Болельщиков там раз в десять больше, чем играющих. Меня уже знают почти все работники четырехэтажного здания. Что с тобой?
— Как тебя зовут? — опять он за свое.
— Арон, — говорю, махнув на него рукой.
— Да знаю я. Но у нас шесть или семь Аронов. А зовут их Алик, Арик, Арнольд, Аркадий… Тебя-то как называть?
— Меня для разнообразия просто Ароном…
Много лет спустя, уже в Израиле я познакомился с девушкой на одном из сайтов, позвонил ей, и состоялся примерно такой диалог:
— Здравствуйте, меня зовут Арон. Вы сообщили утром свой номер телефона…
— Вы такой старый?
— Вы подумали, что я брат Моисея, Моше Рабейну?
Еврейская идентификация и путь в отказ
Сам отказ начался еще до подачи документов на выезд в 1976 году. Родители жены не пожелали выразить в письменном виде свое отношение к намерению их дочери выехать в Израиль на постоянное жительство, опасаясь неприятностей на работе и в быту. Тогда-то мы с Женей и решили перебраться из Ленинграда в Кишинев, где проживала моя мать, полагая, что оттуда легче будет уехать. Там и прошли долгие и насыщенные десять лет отказа, изрядно разбавленные постоянными полетами в Москву.
Это был поистине период исхода из рабства, и был этот исход результатом изучения языка, истории и культуры еврейского народа и веры в то, что придет время, и я буду жить в своей стране.
Юриспруденцией я тоже вынужден был заняться еще до подачи. Вообще-то согласно советскому законодательству можно было доказать, что у родителей моей жены нет претензий к желающей покинуть Советский Союз дочери. Для этого необходимо было отправить им заверенные нотариусом письма с просьбой сообщить, имеются ли у них моральные или материальные претензии. Письма заканчивались фразой: «Отсутствие ответа в течение двух недель будет рассматриваться, как отсутствие претензий».
Юридически все было чисто, но тогда в той стране представители власти редко ориентировались на законы, особенно в вопросах выезда за границу. Нотариус выдал нам справку о том, что родители не реагировали на письма, и, тем не менее, понадобился целый год для того, чтобы документы на выезд были приняты ОВИРом.
И это была первая победа. Подобные письма помогали далеко не всем. Но мое имя к тому времени уже было хорошо известно и советским властям, и на Западе. Я стал еврейским активистом и одним из лидеров движения отказников, получив канал для передачи информации за границу. Мне начали звонить из Торонто, а спустя некоторое время — из Иерусалима и Филадельфии.
А началось все с того, что подошел ко мне у синагоги активный отказник Гриша Левит и сказал, что Толя Штаркман после пяти лет отказа устал ходить на переговорный пункт. Не возьмусь ли я, спросил Гриша и добавил, что обычно это функция лидера. Подумав некоторое время и посоветовавшись с Женей, я согласился.
Примерно через месяц Штаркман сообщил мне, что получил телеграмму с приглашением на переговоры из Торонто, что надо рассказать о важном происшествии в городе и желательно на английском, чтобы прослушивавшие разговор не прерывали его. Я пришел в назначенное время, ждали мы долго, а затем зашли в кабинку вместе. Штаркман рассказал почему-то сам все по-русски, а затем добавил, что сейчас Арон сделает это по-английски.
Так я познакомился с Джанетт Голдман. Она, опытная журналистка и активистка еврейского движения в Канаде, начала разговор издалека, спросила, кто я и что я, откуда английский, чем занимаюсь. Я рассказал о себе, о проблемах подачи из-за родителей жены и о погоде. Штаркман при этом все время поглядывал на меня, придерживал за рукав и, надо полагать, чувствуя ответственность за то, что привел меня, спрашивал, о чем столь долгий разговор.
Прошло еще какое-то время, и я стал получать пригласительные телеграммы по своему адресу. И так на протяжении многих лет мы с ней общались раз в две недели. Порой со стороны могло показаться, что это просто светская или дружеская беседа. Но при этом вся необходимая информация о происходившем, о семинарах, о проведении праздников, изучении иврита, новых отказниках, их проблемах и многом другом передавалась в полном объеме. Говорили по-русски и по-английски, а спустя несколько лет прибавился еще и иврит.
Володя Престин и знакомство с Москвой
Мне порой везло в жизни, как, например, с Лазарем; повезло и в отказе. Первым, с кем я познакомился в Москве в 1977 году у синагоги на улице Архипова, был Володя Престин. Трудно представить себе, как прошли бы последующие десять лет без него.
Володя был старше, опытней; он был признанным лидером, внуком Феликса Шапиро, автора первого в СССР иврит-русского словаря (1963), сыгравшего огромную роль в возрождении национального самосознания евреев СССР в 60-80-е годы. Он меня многому научил, он направил и познакомил с нужными людьми. Каждый раз, когда я прилетал в Москву, он первым делом заботился о том, где мне спать, а затем — на какой семинар отправить. Если не находилось свободной квартиры, отправлял к своей строгой, но гостеприимной маме Лие Феликсовне Престиной-Шапиро или оставлял у себя.
Благодаря Володе, я попал на семинар к Виктору Браиловкому, где познакомился с большой группой ученых. Володя представил меня Владимиру Альбрехту, идеи и юмор которого прекрасно сочетались с моим характером и мировоззрением и общение с которым придало мне силы и уверенность в себе. А все вместе взятое способствовало становлению личности и профессиональному подходу к постоянно возникающим бесконечным проблемам.
Потом были семинары по юриспруденции, культуре и прочие мероприятия, где я познакомился, чуть ли не со всеми отказниками и активистами как московскими, так и приезжавшими из разных городов страны. Павел Абрамович, Виктор Фульмахт, Иосиф Бегун, Юлий Кошаровский, Мика Членов, Илья Эссас и многие, многие другие.
Володя подсказывал, как аккуратней вести переговоры по телефону, передавая всю необходимую информацию и не подставляя себя, насколько это было возможно. Его советы были весьма полезны, особенно с учетом постоянных звонков из Канады, Израиля и США.
Володя подробно рассказывал о различных точках зрения на поправку Джексона-Вэника к Закону о торговле США, ограничивающую ее со странами, препятствующими эмиграции, а также нарушающими другие права человека; о Заключительном акте Хельсинских соглашений и его основных разделах; о «культурниках», «политиках» и «хунвейбинах» в рядах отказников.
Володя давал книги по истории еврейского народа и популярные — по психологии человеческих взаимоотношений. Со временем последние стали поступать ко мне из заграницы, и мы вели с ним длительные беседы о том, надо ли постоянно придерживаться одних и тех же советов или вести себя гибко, не позволяя, таким образом, гэбистам легко просчитывать наше дальнейшее поведение.
Каково же было мое удивление, когда в один из приездов он вдруг резко сменил привычный ход беседы и спросил, не играю ли я еще в теннис. Думаю, что в профиль я выглядел в тот момент, как Савелий Крамаров в наших любимых фильмах.
Между прочим, в первые годы пребывания в Израиле я много играл в теннис в компании с Володей Престиным, Виктором Польским и Павлом Абрамовичем. А когда начались проблемы с суставами и позвоночником, речь зашла о массаже и специальных упражнениях. И, как всегда, чем мог, Володя помогал сам. А кроме того направил к профессионалу высокой квалификации Владимиру Толюпову, который вот уже много лет умудряется поддерживать меня в терпимом состоянии.
Редкий был человек.
Гости и реалити-шоу
В школе и институте я изучал французский язык, который в лучшем случае помогал мне в период проживания в Ленинграде объяснить иностранцам, как, например, добраться до Эрмитажа. Надумав уезжать из Союза, я серьезно взялся за английский и окончил трехгодичный курс.
Очень помогла разговорная практика с приезжавшими навестить отказников иностранными туристами. Я жил рядом с гостиницей «Интурист», так что они обычно первым делом приходили ко мне, а затем уже я приглашал желающих пообщаться на следующую встречу.
Случалось так, что мы проводили несколько дней вместе, и тогда разговор заходил не только о проблемах отказников. Мы жили за железным занавесом. Очень хотелось узнать о свободном мире. Порой я пытался заговорить о литературе, вообще, и об американской, в частности, но эта тема обычно не вызывала интереса. Складывалось впечатление, что американцы знают собственную литературу хуже, чем мы, проглатывающие все, что появлялось в переводе в журналах «Иностранная литература» и «Новый Мир».
Приехала как-то пара из Канады на целых три дня. Мы обсудили все необходимое по протоколу и заговорили о жизни, литературе, кино. Выяснилось, что они прекрасно в этом разбираются и даже сумели догадаться, что я имел в виду, когда упомянул такие произведения, как «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?» и «Трамвай желание». Интернета тогда еще не было. Откуда мне было знать, что в подлиннике это звучит так: «They Shoot Horses, Don’t They?» и «A Streetcar Named Desire»? Когда я сделал им комплимент в связи с их догадливостью, гость скромно сказал, что он — профессор американской литературы в Монреальском университете…
Фрагмент переписки с одним из иностранных гостей
Забегая вперед, поделюсь своими впечатлениями об увиденном и услышанном спустя много лет в Израиле. Шломо Бараба, один из наиболее ярких израильских актеров с прекрасным чувством юмора, сыгравший Рокки в «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?» в Камерном театре, в одной из радиопередач примерно так описывает происходящее.
Для ведущего организация марафонов является бизнесом, он продаёт входные билеты и заинтересован в зрелищности мероприятия. Это — нечто, очень напоминающее современное реалити-шоу по телевидению, в котором принимают участие «униженные и оскорбленные», нуждающиеся в победе и получении приза ради выживания. А зрители не только платят за развлечение, но еще и делают ставки. Кто-то из танцующих выбывает из соревнования, а кто-то из жизни, падая замертво.
Вот и вся наша жизнь это некое реалити-шоу, созданное инопланетянами более высокой цивилизации. Они не только с удовольствием наблюдают за нами, но еще и делают ставки на то, кто из нас выживет, а кто нет. И вообще с нетерпением ожидают, когда мы наконец-то сожжем свой земной шар ядерным оружием. Возможно, именно это интервью подтолкнуло меня к очередному походу в любимый Камерный театр посмотреть спектакль в странном переводе «Они стреляют также в лошадей» (הם יורים גם בסוסים).
На вопрос, религиозный ли я человек, отвечаю, нет, но верующий. Сколько бы меня ни мотало по жизни, я всегда во что-то верил. Всю свою сознательную жизнь я вынужден преодолевать бесконечные барьеры, так что со временем стал поглядывать наверх и спрашивать, ну как, довольны, получилось? А в Израиле — под Адажио Альбинони[5], особенно за рулем, когда вокруг тебя мечутся, как ненормальные, — ну что, ставки сделали, когда материться начну?
Не исключаю возможность несколько упрощенного видения мироздания или как минимум нашего существования. Более того, я не всегда так вольно общаюсь с тем, кто создал нашу цивилизацию, и главное — отношусь с должным почтением. С интересом читаю об открытии учеными «божественной частицы».
Но, вместе с тем, не забываю высказывание из пьесы «Веер леди Уиндермир» Оскара Уайльда: «Live is far too important a thing ever to talk seriously about»[6].
Возвращаясь к нашей тогдашней «реалити»… Где-то в 82-83 году в Голливуде решили снять фильм об известной отказнице Иде Нудель. После ссылки ей запретили вернуться в Москву, и она поселилась в Бендерах. И вот в кишиневский аэропорт прилетела сыгравшая Глорию в «Загнанных лошадях» легендарная Джейн Фонда, чтобы лично познакомиться с той, кого ей предстояло сыграть.
Об этом я узнал от своего бендерского друга, отказника Славы Рояка. А также о том, что у нее был мой кишиневский адрес. Да и жил я рядом с гостиницей, в которой она остановилась. Однако гэбэшники сурово предупредили ее — ко мне не заходить. В противном случае ей не доехать до Бендер и не встретиться с Идой. Так советская власть лишила меня не только рокн-ролла, который принято было позволять разве что в виде пародий, но и исторической встречи и шоу с великой актрисой.
Слава Рояк
Слава с Рианой переехали из Ленинграда, где Слава занимался в университете и работал в каком-то закрытом учреждении, к родным Рианы в Бендеры, полагая так же, как и мы, что уехать оттуда в Израиль будет гораздо проще, и, так же, как и мы, надолго застряли в отказе. Встречи с ними всегда были праздником. Они часто приезжали ко мне на торжественные вечера, на семинар и прочие мероприятия.
У нас со Славой было много общего; в основе общения была взаимная симпатия. Мы играли в шахматы и просто отдыхали. Даже обычное обсуждение ситуации и многочисленных проблем, от которых мы со временем стали уставать, непременно сопровождалось бесконечным весельем. Такое простое человеческое общение на фоне всего происходившего вокруг было глотком чистого воздуха, после которого можно было смело возвращаться в рутинный водоворот событий.
К сожалению, Слава болел долгие годы и скончался через несколько лет после приезда в Израиль. Мы с ним и здесь жили в разных городах, виделись мало, поскольку и у меня первые годы были по-своему очень непростые. И остался в памяти тот «отказнический» и счастливый период взаимной радости от общения.
Владимир Альбрехт
Параллельно с сионистской деятельностью я уделял много внимания юриспруденции. Для того чтобы обрести уверенность в себе, необходимо было хорошо ориентироваться во многих вопросах и главное чувствовать, где проходит постоянно меняющая свои очертания граница допустимого. Находясь глубоко в тылу, трудно поразить цель. Пересекая эту невидимую границу, попадаешь в опасную зону, где тебя могут избить, арестовать, устроить провокацию.
Особую роль в понимании этих вопросов сыграло знакомство с Владимиром Альбрехтом, написавшим книгу «Кислый ломтик жизни моей». В ней описывались текущие события, которые подвергались анализу на основе разработанной им теории поведения на допросе, во время обыска и просто в беседе с представителями власти, теории, которая легла в основу взаимоотношений диссидентов и активистов алии с советской властью.
Каждая строчка, несмотря на всю ее серьезность, пропитана горьким юмором и иронией. Упомяну два эпизода, посвященных процессу над Анатолием Щаранским.
В газете «Правда» вышла огромная статья, в которой Щаранского до суда называют шпионом. Вот и спрашивает Альбрехт, как можно рассчитывать на справедливый суд, если главный редактор газеты, стоящий в партийной иерархии гораздо выше, чем рядовой судья, уже, по сути, вынес решение и объявил подозреваемого шпионом.
А еще время от времени в текст вкрапливались беседы с машинисткой о напечатанной главе.
— Боюсь, что я своими рассуждениями разваливаю советскую власть.
— Ну что вы, Владимир Янович. Вы ее укрепляете.
— Спасибо, успокоили.
Переоценить роль Альбрехта и постоянных контактов с ним в моей жизни просто невозможно. Дошло до того, что во время одной из бесед он даже сказал мне: «Все, Арон, больше ты ко мне не приходишь. Ты изучил меня настолько и парируешь моими же идеям, что я уже не могу быть тебе полезным. Начну приезжающих ко мне со всей страны за советами отправлять к тебе в Кишинев…». Улыбка при этом не сходила с его лица. И я прекрасно понимал, что относиться к таким комплиментам надо с особой осторожностью.
С Владимиром Альбрехтом в Тель-Авиве. 2016 г.
В Молдавии я действительно занимался подобными вопросами — как в рамках юридического семинара, так и вне — весьма серьезно и давал советы в меру своей компетентности тем, кто в них нуждался, все годы отказа. Как говорил маэстро, мы ведь живем в стране советов.
Игра слов, гибкость ума, юмор и импровизация прекрасно сочетались с его идеями и превращались в мощное оружие в руках тех, кто мог все это осилить. Разработанной Альбрехтом системой ПЛОД (Протокол, Личное, Отношение к делу, Допустимость) пользовались многие. Кто-то, воспринимая ее всерьез, а кто-то — чисто механически, не вникая в суть. Последним помогало меньше.
А в Израиле многие и вовсе забыли о ней за «ненужностью». Может быть, именно поэтому меня так поразила где-то в 90-х статья Саши Этермана в газете «Вести», в которой он проанализировал уголовное дело самого молодого в истории Израиля главы МВД Арье Дери с точки зрения этой системы.
Идеи Альбрехта легко и непринужденно увязывались с моими представлениями о человеческих отношениях и помогали не только в борьбе с представителями власти, но и в обычной жизни. Они оставили во мне глубокий след и повлияли на поведение, принеся не только пользу, но и определенные проблемы уже в Израиле. Одно дело бороться с властью, совсем другое — благоустраиваться. Это, как говорят в Одессе, «две большие разницы».
Еще один совет. Когда я в очередной раз пытался найти интересующие меня законы, которые могли бы помочь разрешить одну из серьезных ситуаций, Альбрехт порекомендовал ориентироваться на здравый смысл, хорошее воспитание и этику. И еще добавил: «Был такой человек — В. И. Ленин. Не было у него никакой справки, а какую революцию совершил. Дерзай!» А на лице все та же улыбка.
Зная критический характер и отношение к некоторым своим «ученикам и последователям», подозреваю, что прочитав, написанное мной, он тоже вспомнит эпизод из романа «Мастер и Маргарита»: «…Ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет…»
Отъезд родных
Отец — Мунблит Самуил Наумович, инвалид Отечественной войны, получивший в 19 лет ранение в легкое, скончался после долгой болезни, когда мне еще не было 16-ти лет.
Мать — Кальницкая Роза Моисеевна вышла замуж за отца, зная про туберкулез легких. Все годы ухаживала за ним и выполняла всю тяжелую работу по дому за двоих.
С родителями: Мать – Кальницкая Роза Моисеевна. Отец – Мунблит Самуил Наумович
Отчим — Горенштейн Иосиф Давидович был, пожалуй, лучшим закройщиком в республике. Он даже шил Брежневу в период его пребывания на посту Первого секретаря ЦК КПМ.
К моменту первой подачи документов на выезд две дочки отчима — старшая Фаня и младшая Поля — уже были в Израиле. Нам, оставшимся, было отказано по режимным соображениям, связанным с моей службой в армии. Как-то вызвали меня вместе с отчимом в ОВИР и стали давить на него, чтобы он повлиял на меня по части моей активной общественной жизни. Он ответил, что я достаточно взрослый человек, и он не имеет на меня такого влияния, не говоря уже о том, что он не понимает, какие законы я нарушаю.
Кончилось тем, что я надавил на маму, чтобы они подали на выезд без меня. Таким образом, мне удалось покончить с шантажом представителей власти и отвечать только за себя. Мама плакала на вокзале и повторяла: «Ты такой наивный и такой упрямый. Они тебя уничтожат». Она еще хорошо помнила, что стало с ее большой семьей Кальницких, когда в Бессарабию пришла Красная армия.
Итак, к середине 80-го года, после трех лет отказа получили разрешение и уехали сначала мать с отчимом, а затем бывшая жена с дочерью Лией. Это был период, когда подавали документы и прикладывали вызов от родственников. Советы не хотели тогда, чтобы выезд выглядел, как бегство из страны, а посему, если и выпускали, так в рамках «воссоединения семьи». У отчима вызов был от старшей дочки Фани, соответственно, в анкете он писал, что хочет воссоединиться с ней. Моя мама писала «с дочерью мужа». Я писал «с дочерью мужа матери». А моя жена «с дочерью мужа матери мужа».
После развода Женя попросила у меня вызов, так как родственников в Израиле у нее не было. Я дал ей вызов от Фани на нас троих, она написала «с дочерью мужа матери бывшего мужа», получила разрешение и уехала «воссоединяться».
Так что Лия сразу же пошла в школу, отслужила в армии и окончила университет уже в Израиле. Когда семь лет спустя я, наконец, прибыл в Израиль, мне показали два постера и две книги о борьбе родителей за оставшихся в Союзе детей и детей — за родителей. Благодаря маме и дочке я попал в оба движения.
В многочисленных разговорах по телефону мама не раз говорила о предложении Жени вести борьбу за мой выезд. Не знаю наверняка, в каком качестве — то ли бывшей жены, то ли разведенной якобы фиктивно, то ли будущей. А может быть, просто хотела поднять свой общественный статус и даже покататься по миру, как некоторые другие.
Возможно, с точки зрения маркетинга мне бы это очень даже пошло на пользу, но, будучи ярко выраженным рыжим и нонконформистом, я вежливо отказывался от подобных услуг. Мне не нужна была фикция, у меня была своя личная жизнь, в которой были другие женщины, и мне было достаточно аргумента о воссоединении с реальной матерью и дочерью, а также желания жить у себя на родине, о чем я прямо говорил и писал представителям власти.
Армия
Мне было отказано в выезде по режимным соображениям. В принципе, ничего особенного рассказать на Западе я не мог. Тем более что прошло пять лет к моменту подачи документов на выезд. А выпустили через десять лет после подачи, то есть через пятнадцать после демобилизации, и не потому, что наконец-то все устарело, а просто потому, что время такое пришло.
Стояли мы в лесу между Ленинградом и Кингиссепом. Зимой минус 35°C и влажность, как летом в Тель-Авиве. Я единственный еврей на весь дивизион. Да еще рыжий по имени Арон. А еще после окончания института, и время от времени приезжает жена и забирает меня на побывку в Ленинград.
Страна огромная, ко многим за два года никто не приезжал, а без этого в отпуск на один-два дня не выпускали. Можно представить себе, как меня «любили». Но я выжил в определенной степени благодаря железной дисциплине в ракетных войсках. Там не дрались даже по обоюдной договоренности.
Однажды, возвращаясь из Ленинграда, я для экономии времени не доехал до поселка Каскаловка, где жили офицеры, приезжавшие в часть на специальном автобусе, а вышел раньше и прямиком, как мне объяснили, через лес по звездам пошёл в направлении части.
Мороз жуткий, ветер пронизывающий, ощущение как будто голый, и это при том, что я напялил на себя все, что можно было и чего нельзя было. Завязать шнурок ботинка не могу, боюсь снять перчатки и варежки. И главное — четыре километра до леса и еще четыре — лесом. Время семь часов утра, и ни одной живой души. Спас меня в буквальном смысле слова трактор. В нем было тепло и уютно. Довез меня тракторист до леса и показал направление движения.
В лесу было намного теплее и никакого ветра. Оставалось преодолеть еще два препятствия: добраться до части, не пройдя мимо, и не попасть на сетку. Я служил в роте охраны и хорошо знал все шесть-семь систем заграждения, последней из которых была сетка под напряжением 1700 вольт. По рассказам некоторые, возвращаясь подпитыми после заслуженного отдыха, попадали на нее и на том заканчивали свою службу и все остальное. Судя по тому, что пишу сейчас, остался тогда в живых.
Я не любил подавать документы в ОВИР, как это делали многие, каждые полгода, а занимался тем, что считал важным и нужным, понимая, что за моей жизнью внимательно следят и прекрасно знают, что я хочу уехать. Один гуманитарий, малознакомый с событиями тех лет, искренне удивился: «Можно заподозрить, что некоторые каждые полгода любили подавать документы, но не обязательно их подавали; что подавать документы — дело неважное и ненужное, поскольку Вы так не делали».
Каждый поступал, как считал нужным, в зависимости от уровня взаимоотношений с властями. Кто-то подавал каждые полгода и приходил на прием в ОВИР раз в неделю, так как чаще не принимали ни документы, ни посетителей. А кто-то, не только я, видел и воспринимал происходящее иначе, как Воланд: «…Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами всё дадут».
Для многих это просто красивая фраза, которой принято щеголять в определенных кругах, как и цитатами из пьесы «Тот самый Мюнхгаузен», а для кого-то — хороший совет. Последующие события и форма, в которой мне было предложено покинуть Советский Союз, подтвердили правоту Воланда.
Впрочем, однажды я надумал обыграть понятие «режимные соображения» и отправил письмо министру обороны. Речь шла о том, что, будучи солдатом, я дал подписку о неразглашении военной тайны сроком на пять лет. Прошло уже восемь, а власти отказывают мне в выезде, утверждая, что я еще знаю какие-то секреты. Я общаюсь с разными людьми, включая иностранцев, и мне бы не хотелось случайно выдать какую бы то ни было тайну. А посему убедительно прошу напомнить мне, что же еще является секретом из того, что я узнал в армии.
Ну и зануда, — подумает, вероятно, читатель. Нет, это была обычная человеческая реакция и попытка защитить себя. Они издевались над нами, а мы им отвечали, кто как умел. Некоторые восхищались тем, как они довели капитана Муравского в ОВИРе до того, что он вышел в приемную, где терпеливо сидели евреи, и спросил, у кого есть валидол. Сюр да и только.
Мне было жаль тратить время на то, чтобы обивать пороги, часами ожидать встречи с капитаном и беседовать с ним, заранее зная, что он ничего не решает. Общаться, так с маршалом. Более того, и это главное, я не просил его помочь мне уехать. Я хотел соблюсти закон и сохранить тайну. Такая просьба выглядела намного «скромнее» и не давала повода вызвать меня в ОВИР, где обычно состоялся примерно такой диалог:
— Вы писали?
— Да, — быстро отвечал еврей-отказник, вместо того, чтобы поинтересоваться, когда, куда и кому. Таким образом «хитрый ход», как, например, письмо одного моего знакомого первой женщине-космонавту Валентине Терешковой не работал, поскольку в конце была просьба помочь уехать, и вызов в ОВИР был вполне логичным.
— Вам отказано, — говорил служащий. Выйти из замкнутого круга не удавалось. Выстрел оказывался холостым.
В ОВИР меня не вызвали, и это уже было достижением. Секреты не напомнили, зато прислали повестку на переподготовку. В военкомате я сообщил дежурному, принимавшему пришедших, что не могу больше служить в советской армии, так как являюсь гражданином Израиля. Он испугался услышанного и отправил меня к военкому, который уже ждал. Я это понял практически сразу по его намекам и вопросам касательно моего еще неоформленного развода, который не имел никакого отношения к переподготовке. Чувствовалось, что гэбэшники снабдили его информацией и попросили проверить меня на вшивость.
Я придерживался линии, что, будучи формально гражданином СССР, я себя таковым не считаю и, более того, считаю себя гражданином Израиля. Полковник же утверждал, что я, несмотря на свои ощущения, все еще советский гражданин, и отказ от переподготовки карается годом тюрьмы.
Тогда я, слегка повысив голос, напомнил ему, что служба в рядах советской армии это не просто обязанность, а священный долг и почетная обязанность каждого советского гражданина. И если он, военком, намерен силой формализма заставить меня служить, то он тем самым оскорбляет чувства тех, для кого это действительно священный долг и почетная обязанность.
Для него это была высшая математика, он к этому не привык, а посему чувствовал себя не в своей тарелке и, возможно даже, воспринимал происходящее, как издевательство. Но сделать он со мной ничего не мог — это была прерогатива КГБ, а играть в бисер ему было неохота. Он исчерпал все доводы и со «спокойной совестью» отпустил меня домой. Поручение гэбэшников он выполнил, теперь им было решать, сажать или не сажать.
Нелишне упомянуть, что некоторых активистов за подобный отказ посадили. Не то чтобы я рвался в тюрьму. Вовсе нет. Просто были определенные вопросы, в которых я не готов был уступать. В данном случае как по описанной выше причине, так и из опасения, что мне могут добавить еще несколько лет «режимности» и, соответственно, отказа в выезде на законных основаниях.
Кроме того, как уже упоминалось, в различных письмах я обосновывал свое желание уехать в Израиль не только в рамках воссоединения семьи, но и желанием жить на родине. Так что определенная логика в моем отказе от переподготовки прослеживалась.
Забегая вперед, отмечу, что израильское гражданство я получил в середине 80-х за несколько лет до выезда из СССР. Отправленный по почте документ, подписанный Министром внутренних дел Ицхаком Перецом, не дошел до адресата. Мне его вручили по приезде в Израиль, и это было очень трогательно.
КГБ
Непосредственного контакта с работниками КГБ у меня почти не было за редким исключением. Я был вооружен теорией поведения с представителями власти, но, тем не менее, лишних разговоров избегал и другим не советовал.
Еще где-то в 76-77-ом занимался на курсах вождения автомобилей. Встретил там некого Рудакова, которого помнил по институту. Он был старше на два потока, а еще, будучи членом комсомольского бюро, принимал участие в исключении меня из комсомола после первого курса. Разговаривали мы с ним мало, в основном по его инициативе.
Как-то заговорили о работе, и он предложил мне помощь в трудоустройстве. Однако закончилось это довольно быстро, когда он сказал, что готов изложить мне все от «А» до «Я», но не в тот же вечер, так как я занят. Стало понятно, что надо прервать отношения. В этот вечер у меня второй день подряд были гости из заграницы и группа активистов, и он был в курсе. В субботу я рассказал об этом отказникам у синагоги, они подтвердили мои опасения, и больше никаких контактов с ним не было.
Еще один непосредственный контакт был в середине 80-х, когда меня привезли в КГБ прямо с работы на черной «волге». Там состоялась беседа с полковником Полторак и его сотрудниками. К ней мы еще вернемся.
Все остальное время я постоянно ощущал их дыхание, но действовали они через смежные структуры. Впрочем, кто знает, в самых различных ситуациях, как дома, так и вне, среди лиц в штатском могли быть и их представители.
Порой их влияние можно было заподозрить, когда кто-то из знакомых боялся остановиться на улице при встрече. Или, например, по тому, как неожиданно без объяснений пропадала девушка, с которой я общался в период между браками.
В день выборов ко мне приходили якобы с избирательного участка и спрашивали, проголосовал ли я, и если нет, то милости просим. Я благодарил за приглашение, а они о своем, придете ли. И так несколько раз с небольшим интервалом группа из трех-четырех лиц в штатском.
Я понимал, что это провокация, и что от меня ждут высказываний, которые когда-нибудь можно будет использовать. Едва ли рассчитывали на реплики вроде того, что они мне надоели вообще и тем более с их бессмысленными выборами. Возможно на разговоры о гражданстве. И главное — утомить. Где-нибудь да сорвусь. Пришлось учиться не только разговаривать, но и молчать. С тех пор я неплохо «держу паузу», как главная героиня романа Сомерсета Моэма «Театр» Джулия Лэмберт.
Личная жизнь
Десять лет отказа и борьбы с властью сопровождались постоянным напряжением, которое способствовало в той или иной ситуации к переменам в личной жизни. Первым серьезным испытанием был развод с Женей.
Любой развод — словно отрезаешь от себя часть. А еще, когда позади непростые девять лет и общая дочь. Было, конечно, и много хорошего. Но разногласия нарастали, и начинал действовать закон перехода количества в качество. Тем более, на фоне постоянных стрессов.
Обменяв ленинградскую квартиру на кишиневскую, мы оказались в центре города на бульваре Негруци. Жить там было весьма удобно, но бывали периоды, когда мы очень сожалели о таком расположении. Перед Днем 9 мая и некоторыми другими праздниками по ночам проходили репетиции демонстраций трудящихся и военного парада. Танки и прочая тяжелая техника с шумом медленно поднимались вверх по направлению к центральной Площади Победы. Весь дом дрожал. Рев был такой, что ни о каком сне речи быть не могло. Злоба нарастала, и праздновать ничего не хотелось.
Еще случались периоды, когда орды комаров налетали по ночам. Приспособлений, подобных тем, что есть в Израиле, тогда у нас не было. Мы просыпались и отлавливали их пылесосом по стенам, на потолке и просто в воздухе. Очень радовалась всему этому Лия, которая бегала по квартире в надежде на то, что утром проспим и не отведем ее в детский сад.
Между прочим, и это была моя обязанность. Женя просто с ней не справлялась. Запихивать Лию в переполненный троллейбус и висеть с ней на подножке я боялся, а посему в основном отводил до работы и приводил обратно после работы пешком. Зимой на санках. Но снег в наших краях быстро таял, так что порой приходилось таскать санки домой на руках вместе с Лией.
С дочкой Лией по ул. Ленина
Женя работала одно время преподавателем математики, но в период отказа осталась без работы. Мы договорились, что утром в ее обязанности будет входить подъем Лии и подготовка к отправке в сад. Но и с этим справиться было непросто, и она оказывалась на маленьком диванчике в Лииной комнате с сердечным приступом.
Я изображал строгого родителя, подходил к кроватке и после неудачной попытки договориться по-хорошему брал Лию двумя руками и прикладывал немалые усилия для того, чтобы вытащить ее из убежища. Удавалось не всегда и не сразу, так как она крепко держалась за верхнюю планку кроватки. Бывали случаи, когда я, потеряв самообладание, резко дергал ее и вытаскивал вместе с этой планкой и всеми вертикальными перемычками. Забавное было зрелище.
Иногда Женя к этому времени приходила в себя и умудрялась одеть Лию, а иногда дочка справлялась с мамой и удирала обратно в кроватку. Особенно просто было, когда перемычки валялись на полу.
Нелишне отметить, что телеграммы на переговоры с заграницей приносили преимущественно по ночам, чтоб служба медом не казалась, причем никакие мои обращения на главпочтамт не помогали. Оказывается, «заботились» обо мне и хотели предупредить меня как можно раньше, чтобы я, не дай бог, не опоздал на переговоры. Я написал, что готов простить их, даже если пропущу переговоры, но они настаивали на «моих интересах».
А еще я работал, по вечерам изучал английский, готовил семинары, мероприятия и все остальное, что было связано с нашими еврейскими делами.
В Москве было много групп, семинаров и, соответственно, руководителей. А в Кишиневе в первые годы отказа практически все висело на мне. Я добывал необходимую литературу по еврейской истории, культуре, праздникам, современному Государству Израиль и снабжал ею выступающих. Что касается юридического семинара и консультаций, они полностью были на мне.
А еще были бесконечные разборки с Женей, после которых мне надо было убегать на работу. Короче, со сном у меня несколько лет были очень большие проблемы. Женя тоже была еврейской активисткой, принимала участие в мероприятиях и выступала, но она не работала, днем отсыпалась, и на фоне разницы в занятости усиливались существовавшие и до того серьезные противоречия.
Объективности ради необходимо отметить, что в написании сценария развития семейных отношений и его реализации принимают участие обе стороны, так что и ответственность за происходящее и за развод на обоих.
The show must go on[7]
Развод — всегда непросто и неприятно. А особенно, когда ваш дом и имена в центре внимания, как в реалити-шоу на глазах у всех отказников, КГБ и тех, кто поддерживает вас в Израиле и на Западе. И в этой ситуации помог совет — необходим небольшой брейк. И судьба сама мне его подбросила.
Через несколько месяцев после развода познакомился я с Алей. Довольно быстро возникли симпатия и взаимопонимание. Мы проводили вместе много времени, тем более что она уже не работала, так как получила разрешение на выезд вместе с пятилетней дочкой в США и занималась всякой бюрократической волокитой и прочими «отъездными» делами.
Я с радостью согласился сопровождать ее. Была зима, мы гуляли по редкому для Кишинева чистому снегу, и я начал понемногу отходить. На традиционное празднование Хануки мы пришли вместе. Ушли тоже вместе. Не желая расходиться, поехали ко мне. Довольно долго не расставались, но, несмотря на холод и взаимную симпатию, спали в разных комнатах. Как видно я еще не созрел для иных отношений.
Пришло время ехать в Москву для оформления визы. Я подумал, что и мне пора пообщаться с отказниками, и мы решили улететь вместе на несколько дней. Встретились в аэропорту, оформили документы, но рейс задерживался. Мы с удовольствием болтали и попросту коротали время. Аля попросила исправить молнию, которая заела и не расстегивалась. Пришлось снять сапог с ноги. Так произошел первый контакт, и я вдруг почувствовал, что рядом со мной женщина. Молнию поправил, кофе выпили, а погода все хуже и хуже. Сели в такси и уехали ко мне.
Дома было куда приятней, чем в аэропорту. Наскребли еду в холодильнике, зажгли оставшиеся ханукальные свечи и сели ужинать. Затем я спустился вниз к телефону-автомату, который был рядом с домом, и позвонил в аэропорт. Рейс задержали еще раз, и это сыграло решающую роль в развитии событий.
Я поднялся наверх, сообщил радостную новость, и мы улеглись на кровать в одежде. Ненадолго. Легкое прикосновение рук быстро переросло в бурные объятия, одежда оказалась разбросанной по полу, и я почувствовал какая она горячая, изящная, подвижная и в теле. Будильник нам не понадобился, мы уже не расставались до утра.
Звонить в справочную было некогда. Быстро оделись, поймали такси и приехали в аэропорт. К утру распогодилось, и самолет поднялся в воздух.
В Москве первым делом отправились на поиски гостиницы. Потратили почти весь день, объездили полгорода. Безнадежно. В те времена это было нереально.
Обычно я прилетал в Москву в субботу так, чтобы встретить друзей у синагоги и остаться у кого-нибудь из них. Но тут была совершенно иная ситуация. Как было ни прискорбно, пришлось расстаться на время.
Я поехал к Альбрехту. Дверь открыла совсем юная дева, как выяснилось, младшая сестра Сони, жены Володи. Они куда-то ушли, оставив ее одну. Я представился, изложил ситуацию и был приглашен на кухню, где меня накормили и напоили чаем. Хозяева все не шли и не шли. У меня слипались глаза, я не спал почти вторые сутки. Сонина сестра нашла мне свободную кровать, и я мгновенно провалился в сон.
Утром проснулся довольно поздно, хозяева к тому времени уже вернулись, поспали, встали и позавтракали.
— Ну, рассказывай, — как всегда улыбаясь, сказал Володя.
Поговорили о делах, а затем мало-помалу я все-таки рассказал про развод и некоторые его подробности, тем более что он был знаком с Женей. Володе это почему-то напомнило пионерский лозунг «Все ли ты сделал, чтобы твой друг пошел в кино с твоей девушкой?!» Любую ситуацию он мог описать кратко с математической точностью и в ироничной форме, характерной для Вуди Аллена. Скучно с ним никогда не было.
Мы посмеялись, после чего Володя предложил жениться на Сониной сестре. Сколько можно жениться на столичных интеллектуалках? Сонина сестра молодая красивая восточная девушка, выросла и воспитана в лучших традициях, будет служить тебе верой и правдой.
— И главное — мы с тобой породнимся, — сказал он, и мы долго еще вспоминали эту сцену сватовства.
Затем взялись за дело и написали письмо в МВД по поводу избиения на рынке отказника Давида Водовоза. А на прощание я получил дельный совет — притормозить свою активность, пока не приведу в порядок личные дела — совет, который напомнил мне брейк Лазаря. И он еще раз посмотрел в сторону девушки. Забегая вперед, покаюсь. Совету я последовал частично. Время от времени налаживал свой быт, но на восточной девушке не женился и нахлебался.
Я поехал к Володе Престину и пообщался с ним. Они с Альбрехтом были очень разные — соответственно и мои разговоры с ними, и отношения. Но по большому счету этот самый короткий визит в Москву оказался весьма успешным — я почувствовал себя гораздо лучше. Получив порцию книг, отправился в назначенное место на вокзале.
Там мы встретились с Алей, которая решила все вопросы с визой. Учитывая то, что спать нам было негде, оставаться ей не было смысла. Мы пошли к кассе, в которой билетов не оказалось. Аля решила, что уедет в любом случае и пошла договариваться с проводницей. Это оказалось гораздо проще, чем найти свободный номер в московской гостинице или билет до Кишинева. В последний момент, когда поезд уже тронулся, я спросил у проводницы, не возьмет ли она еще одного пассажира, и вскочил на подножку.
Сначала мы зашли к проводнице, решили с ней все «бюрократические проблемы», а затем она отвела нас в купе, где была супружеская пара и два свободных места. Соседи оказались весьма приветливыми. Мы пообщались, попили некое подобие чая, как было принято в поездах, и пошли спать.
Утром я проснулся, светит солнце, а за окном снег. И главное — соседей напротив и их багажа нет. Заглянул на верхнюю полку, Аля на месте. Я буквально взлетел, как птица, а она, не открывая глаза, обхватила меня руками и ногами, прижала к себе, и в мгновение ока я уже был в ней. Был слышен характерный размеренный стук колес, из-под которых летели искры. Впрочем, как и из наших постепенно просыпающихся, но уже огненных глаз.
Это было совершенно незабываемое утро, которое я часто вспоминал в самых разных ситуациях. Вспомнил и во время просмотра фильма Джейн Остин, когда Том Лефрой прежде, чем посоветовать «Историю Тома Джонса», зачитывает отрывок из книги самой Остин:
«Ранним майским утром в небе стрижи летали на огромной высоте беззаботно счастливые. Но вот, вот один из них набросился на другого, вцепившись когтями в спину, и, вмиг разучившись летать, стали приближаться к земле в смертельном падении. И вдруг они издают, издают… пронзительный громкий крик экстаза».
Много лет спустя уже в Израиле дочка подарила мне на день рождения роман Амоса Оза «לדעת אישה», который стал моей первой серьезной книгой на иврите. С этим термином «познать женщину» я был знаком еще по роману Лиона Фейхтвангера «Еврей Зюсс», и он во многом помог мне в дальнейших отношениях с представительницами прекрасного пола.
Но в данном контексте речь идет о другом, о фразе главного героя Иоэля о том, как говорил его тесть, не помню дословно, что «шпиц» руководит им и приводит его в самые невероятные ситуации.
А ситуация было совсем нетривиальная. У Али была американская виза в заграничном паспорте. У меня многолетняя слава отказника и «антисоветчика», в портфеле сионистская литература, оба формально без билета и еще одна немаловажная деталь — дверь, которую проводница могла открыть в любой момент своим ключом.
Тогда я впервые по настоящему осознал, что перепало мне кое-что и от черта, и что претензий по этому поводу я предъявлять ему не стану. У Али весь день горели глаза. Она пылко читала мне какое-то стихотворение и говорила, что не ожидала от меня такого поворота событий.
Аля видела меня выступающим на каком-то из наших мероприятий до развода всего один раз, слышала обо мне от разных знакомых, и у нее сложился этакий легендарный образ борца, педанта, лидера, сиониста. Короче, очень серьезного и расчетливого человека, никак не способного прыгнуть на подножку поезда в последний момент ради женщины и, тем более, забраться к ней на верхнюю полку в купе поезда.
Я и сам мало знал тогда о своих потребностях и способностях. Наиболее подходящее объяснение произошедшему прозвучало в фильме-драме «Общество мертвых поэтов», в котором школьный учитель Джон Китинг советует своим ученикам «жить мгновением»: «Carpe diem. Ловите момент, мальчики. Сделайте свою жизнь экстраординарной».
И далее: «Хочу открыть вам маленькую тайну. Придвиньтесь-ка поближе. Люди пишут и читают стихи не ради забавы. Мы читаем и пишем стихи, потому что мы принадлежим к роду человеческому, а род человеческий одержим страстями. Медицина, право, инженерное дело весьма благородные занятия, и они необходимы для жизни. А поэзия, красота, романтика, любовь, ради них-то и стоит жить».
Carpe diem, буквально, — «лови день» — крылатое латинское выражение, означающее «живи настоящим», «лови момент» встречается в «Оде к Левконое» Горация. Пародируя собственную фразу carpe diem в стихотворении «Городская мышь и сельская мышь», он использует фразу carpe viam, что означает «наслаждайся доро́гой». А это уж точно обо мне. Цель оправдывает средства — явно не про меня. Дорогу я всегда ставил выше цели, какой бы она ни была.
Вернувшись домой, я обнаружил записку о том, что Володю Цукермана посадили на 15 суток, а также телеграмму на переговоры с Торонто. Узнав все подробности, я передал их Джанетт Голдман вместе с остальными новостями.
Володя был по духу «хунвейбином», не скрывал этого, считал, что надо сесть в тюрьму и быть после этого «выброшенным» из Союза. В 1981 году он был осужден на три года, но уехал только в 1987, когда начали выпускать долголетних отказников.
Аля пропала на несколько дней. Телефона не было ни у нее, ни у меня. Я дождался субботы, узнал у одного общего знакомого у синагоги ее адрес и что она больна и отправился к ней без приглашения.
Аля к тому времени уже сдала квартиру ЖЭКу и жила у бабушки, которая открыла мне дверь. Судя по тому, как она улыбнулась, я понял, что Аля уже поделилась с ней своим секретом. Впрочем, скрывать была нечего — Аля выскочила в прихожую и буквально повисла у меня на шее со словами: «Я знала, что ты меня найдешь».
С Алей мы радовались друг другу еще две-три недели, после чего в связи с ее отъездом расстались, к сожалению, навсегда. Интерес к переезду у нее пропал, но она хотела, чтобы дочка росла рядом с родными в Америке. Да и документы были уже на руках. Отступать было поздно.
Так началась новая жизнь, в которой было много встреч и расставаний и невероятного переплетения личного и общественного в самое неожиданное время в самом неожиданном месте.
Когда-то я уехал в Ленинград, чтобы избежать участи тихого еврейского кишиневского мальчика. Но даже в самом мокром сне я не мог бы увидеть, что мне суждено пережить и какие ветры будут носить меня по городам и весям.
Я часто вспоминаю автобиографичную повесть Жана Поля Сартра «Слова» и мысль о том, что ему повезло, что отец скончался, когда он был мальчишкой. И далее: «Останься мой отец в живых, он повис бы на мне всей своей тяжестью и раздавил бы меня».
Эти слова глубоко меня ранили. Тяжесть отца совсем не пугала, более того, я любил его и, зная, что он обречен, молился о том, чтобы он прожил, хотя бы как можно дольше. Но с годами я понял, что вся моя жизнь была бы совершенно иной, останься я в Кишиневе, живя в благополучной еврейской семье, и не попади со временем в отказ.
(продолжение следует)
Примечания
[1]Отказ. Отказники – неофициальный термин, использовавшийся в 1970—1980‑х годах в СССР для обозначения советских граждан, получивших от властей отказ в разрешении на выезд из СССР.
[2] Алия (буквально «подъём», «восхождение», «возвышение») – репатриация евреев в Израиль, а до основания государства – в Страну Израиля (ивр).
[3] По этому поводу мы посмеялись с Щаранским 30 лет спустя на Конгрессе The First Israeli Congress on Judaism and Democracy.
[4] Архив Ваада России
Уезжая из СССР, отказники, опасавшиеся, что принадлежащие им документы будут конфискованы на таможне, передавали личные архивы на хранение в неофициальный архив, ставший позже основой коллекции ЕНД, либо в посольство США. Американские дипломаты, покидавшие СССР по окончании срока своего пребывания в стране, в 1987–1990, передали их представителям выходивших из подполья еврейских организаций, а те, в свою очередь, – в архив Ваада. В результате на хранение в архив Ваада поступили личные фонды активистов ЕНД: … и А. Мунблита.
Например, личный фонд (д. 5) А. Мунблита (он известен как едва ли не единственный в СССР человек, получивший официальную лицензию на преподавание иврита) включает его переписку с различными инстанциями по поводу внесудебных преследований: отказов в выдаче ему и его доверенным лицам корреспонденции и посылок из-за рубежа (1979–1983), увольнения с работы, выселения из квартиры под предлогом получения А. Мунблитом разрешения на выезд (02.1987), а также статьи из советских газет, с нападками на ЕНД и А. Мунблита (1984).
[5] Первая публикация пьесы целиком была озаглавлена: Ремо Джадзотто. Адажио соль минор для струнных и органа на основе двух фрагментов темы и цифрованного баса Томазо Альбинони.
[6] Жизнь — слишком важная штука, чтобы говорить о ней всерьез (анг).
[7] Шоу должно продолжаться (анг).
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2019/nomer1/munblit/
