В «классах» его встречает десять пар детских глаз – чёрных, блестящих, либо похожих на воробьиное яйцо, в желтоватых пятнышках и потёках – господа, – откашливается Готлиб, – «господа» что-то нестройно галдят в ответ, растирая ладони, – в классах нетоплено, и нежные детские руки стекленеют, покрываются болячками, – кто-то уже кашляет сухо, нехорошо, – ну, конечно, эти неженки, привыкшие к мамкиным бульонам, все эти Мотеле и Йоселе, – будущие гении, – мосье Готлиб, – птичья лапка тянет его за рукав, – у мальчика извиняющаяся улыбка на смуглом лице, – кажется, его фамилия Щварцман или Шварц, – ну, как же может быть иначе, когда ассирийские черты из-под жёсткой чёлки, – мальчик из «пансионеров», – он спит на застланном сундуке, поджав к груди острые колени, а за обедом несмело протягивает руку за картофелиной. Похожий на серый обмылок картофель в мундире и селёдочный хвост – чем не обед для будущего гения? – будущий гений держится за живот и бежит во двор, – толстогубый Маневич заливисто хохочет, но тут же умолкает от веского подзатыльника, – у мосье Готлиба тяжёлая рука, – костяшками желтоватых пальцев он раздаёт подзатыльники направо и налево, – мальчишки – народ вредный, – от них дурно пахнет, – лежалыми мамкиными кофтами и аденоидами, – самый трудный возраст достаётся ему, – ладно бы ещё восьмилетние, пахнущие молоком измождённых мамаш, – каждая мать носит в подоле вундеркинда, – у вундеркинда торчащий голодный живот, но цепкие пальцы – первым делом его облачают в бархатные штанишки, – одному богу известно, где они откапывают все эти куцые штанишки и кафтанчики, – пока младший тянется к пустой перевитой венами груди, старший достаёт из футляра скрипку, – он шумно сморкается в материнский подол и семенит короткими ножками, перепрыгивая лужи, подёрнутые коркой льда, – ему бы прыгать по этим лужам вслед за воробьями, размахивая острым прутиком, – эники-беники, но детство окончилось, – с утра до поздней ночи сидит он в душных классах, уворачиваясь от подзатыльников строгого маэстро.
– Что ви мине с Моцарта делаете сладкую вату? Ви понимаете, что это МО-ЦАРТ! Тоже мине, танцы-обжиманцы – ви что думаете, Моцарт был птичка? Рохля? Маменькин сынок? Он был мужчина, понимаете ви, глупый мальчик? – голос Готлиба дрожит от гнева, – и, раз-два-три – раз-два три, – лысый череп Готлиба обмотан шерстяной тряпкой, в этом наряде он похож на старую сварливую женщину, но никто не смеётся, только легкомысленный Маневич кусает вывернутую нижнюю губу, Маневичу всегда смешно, в темноте он тайком поедает мамины коржики, и губы его в масле, – вытрите руки, молодой человек, – Готлиб брезгливо морщится, протягивая Маневичу тряпку, – и передайте вашей маме, что я имею к ней пару слов.
Пара слов от мосье Готлиба – это серьёзно. У Готлиба нет времени на церемонии. Он встаёт и прохаживается по классу, кутаясь в женский салоп. У него нет времени на бездельников, дармоедов и бездарей. Из десяти мальчишек останется пятеро. Один будет заниматься в долг. Другой будет недосыпать ночами, укачивая на руках истошно вопящего младенца. От младенца пахнет кислым, и мальчик пропихивает в жадный рот смоченную в молоке тряпку, пока жена маэстро прикручивает фитиль к керосиновой лампе. У жены маэстро впалые щёки и огромные чёрные глаза, похожие на перезрелые сливы. «Идите уже сюда, Шварц», –шепчет она и ведёт его на кухоньку, и там зачерпывает половником тарелку супа, а потом садится напротив и смотрит, как мальчик ест, как двигается острый кадык на тощей шее. У жены Готлиба обкусанные ногти на детских пальцах и внезапный румянец, заливающий выступающие скулы. «Кушайте, мальчик», – шепчет она и маленькой рукой ерошит жёсткие ассирийские волосы на его голове, – рука её движется плавно, и юный Шварц боится поднять глаза, он замирает под ладонью и торопливо проглатывает последнюю ложку супа. Из спальни доносится лающий кашель. Маэстро так и спит в своём лисьем салопе, с вкрученными в седые уши ватными тампонами. Маэстро мёрзнет, и перед тем как улечься, он по-старушечьи суетится, взбивая огромные подушки, подтягивая к ногам старый плед, – все знают, что он давно не спит со своей молодой женой, и остаётся только гадать, откуда появляются на свет истошно вопящие младенцы, страдающие поносом и ветрянкой, – они появляются один за другим, похожие на лысых сморщенных старичков, – некоторые из них не дотягивают до полугода, и тогда отменяют занятия, потому что безумный крик разрывает душную темноту детской, – старик раскачивается на полу, словно его мучает зубная боль, – притихшие пансионеры молча лежат на своих сундучках, – они боятся пошевелиться и затыкают уши, чтобы не слышать голубиных стонов, то возобновляющихся, то затихающих внезапно, а потом вновь прорывающихся низким горловым бульканьем, – ой, держите меня люди, – будто забившаяся в припадке ночная птица, повиснет маленькая Цейтл на руках старого Готлиба.
Дети появляются и исчезают, но Моцарта никто не отменял. Проходит неделя, и старик, сидевший на полу со вздыбленными вокруг лысого черепа пегими волосками, вновь ходит по классу, заложив руки за спину, а потом останавливается внезапно и хватается обеими руками за сердце, – это же МОЦАРТ, – это же Мо-царт, молодой человек, – молниеносным движением он выхватывает смычок и обводит класс торжествующим взглядом.
И тут происходит то, ради чего стоило тащиться по унылой дороге из захудалого местечка, мёрзнуть в коридоре на сундуке, есть похлёбку из картофельных очисток и исходить кровавым поносом в холодном нужнике, – те самые пальцы, которые только что безжалостно раздирали нежное куриное крылышко, исторгают нечто невообразимое, отчего наступает полная тишина, которую не смеют нарушить ошалевшие от первых холодов мухи и степенно прогуливающиеся за окном лиловые петухи, – протяжно, изнурительно-медленно смычок рассекает деку и взвивается острым фальцетом, – отсечённая петушиная голова отлетает в угол, а изумлённый птичий глаз заволакивается жёлтой плевой, – скособоченная фигурка в лисьем салопе раскачивается и замирает, – оборвав музыкальную фразу, старик обводит класс сощуренными цвета куриного помёта глазами и, цокая языком, наклоняет голову, - а?
Как один день пролетят летние деньки, – июльские ливни и августовский сухостой, и тощий Шварц вытянется ещё больше, верхняя губа и подбородок украсятся тёмным пухом, – маленькая Цейтл, прелестно нелепая с огромным животом и лихорадочно блестящими глазами, накроет стол для новеньких, ещё по-домашнему круглолицых, заплаканных, пахнущих коржиками и топлёным смальцем. Пятеро из десяти отправятся домой, а из пяти останутся только двое, – ещё одна беспросветно долгая зима уступит место распахнутым во двор ставням, чахлой траве и жужжанию шмеля за грязным стеклом.
Усаживая Шварца в бричку, Готлиб торопливо протолкнёт в карман его пальто несколько истёртых надорванных бумажек, – будьте благоразумны, молодой человек, – будьте благоразумны, старик так ни разу не назовёт его по имени, – а затем, будто поперхнувшись, закашляется, обдав душным запахом камфары и старого тела, – они думают, что Моцарт был кисейной барышней и ходил на цыпочках, но мы-то с вами знаем, что такое Моцарт...
Бричка тронется, – старик взмахнёт рукой и долго ещё простоит на обочине, подслеповатыми глазами вглядываясь в петляющую по пыльной дороге точку.
