Автобиографический рассказ о драматических событиях на Онежском озере написан моим отцом, архитектором Ильёй Боруховичем (на миру Борисовичем) Иоффе, тихо ушедшим из жизни в 1997 году в возрасте девяноста одного года. Разбирая недавно старые семейные альбомы, я нашёл этот рассказ, впервые увиденный мною лет тридцать тому назад и теперь прочитанный наново. Рассказ был напечатан папой на хорошо знакомой мне старой пишущей машинке, на папиросной бумаге, с исправлениями, сделанными карандашом, и назывался «Как я тонул на Онежском озере». Думаю, что рассказ о его «морских» приключениях будет интересным для многих читателей. А для «избранного» круга тех из них, кто знаком с моим рассказом «Дедушка и Смерть» (опубликованном в «Заметках по Иудейской Истории», Номер 210), рассказ отца будет интересен ещё и тем, что позволит читателю «услышать» живой голос уже сформировавшегося молодого человека, в которого превратился четырнадцатилетний Люнечка из моего рассказа о «Дедушке». В процессе подготовки отцовского рассказа к публикации, я посчитал необходимым написать к нему небольшое предисловие, получившееся против ожидания «расширенным».
По-видимому, для начала будет уместным объяснить, почему в процессе моей работы над предисловием, оно постепенно разрасталось в объёме пока не стало тем, что и предлагается сейчас вашему вниманию — «расширенным». Произошло это от того, что рассказ отца посвящён, пусть необычайно драматическому, но всё же одному конкретному происшествию. И я подумал, что читателю было бы интересным увидеть и почувствовать многообразную и насыщенную жизнь человека и близких ему друзей, происходящую за рамками рассказа. Для этого я включил в предисловие наиболее запомнившееся из того интересного, что рассказывал мне отец во время наших частых вечерних прогулок перед сном по родной Садовой улице, в «Ленинграде-городе», более шестидесяти лет тому назад.
Действие отцовского рассказа происходит в 1926 году, когда автору было двадцать лет. К тому времени Илюша (ставший уже прекрасным рисовальщиком) успешно закончил четвёртый курс Ленинградского Архитектурного института, размещавшемся тогда в одном из зданий Академии Художеств. По рассказам отца, в институте процветала творческая атмосфера с определённым налётом Богемы. Помимо институтских занятий, студенты часто посещали театры, художественные выставки, встречались на творческих вечерах с Маяковским, Есениным, Инбер, Багрицким, Олешей и многими другими, менее известными литераторами. Часто ребята нанимались статистами в Академический театр Оперы и Балета (бывший Мариинский), в то время ещё не имевшем добавки — «имени С.М. Кирова» — к своему официальному названию. Это объясняется тем, что владельцу оглушающе громкого имени судьбой было отмерено ещё восемь лет до его фатальной встречи в коридоре Смольного (предначертанной, возможно, волей вполне земного происхождения) с ревнивым членом партии Леонидом Николаевым, одним из результатов которой и стало упомянутое выше изменение в названии театра. На фоне несопоставимо более значительных последствий той роковой встречи — трагического «кировского потока» жертв немедленно начавшихся жесточайших репрессий — весть о присвоении театру имени Кирова была воспринята многими ленинградцами с горькой иронией. Для жителей города не было большого секрета в том, что Сергей Миронович в жизни был человеком не чуждым мирским удовольствиям и любил проводить время с благосклонно к нему настроенными балеринами Мариинского театра, который теперь назвали его именем.
Всё-же пора вернуться к нашим театральным статистам — явно не входившим в категорию лиц, достойных благосклонного внимания балерин. В утешение, им оставалось только острить по поводу своего временного трудоустройства в театре — в том смысле, что их талантливое исполнение сложной роли безмолвной толпы на сцене придавало дополнительный шарм древнему искусству Мельпомены. К сожалению, администрация театра, придерживаясь явно реакционных взглядов на театральное искусство, не разделяла их мнения и упорно отказывалась платить больше, чем по 50 копеек за репетицию и по рублю за вечерний спектакль (что, по тем временам, было всё-же ощутимым подспорьем к студенческой стипендии). По учебной программе Архитектурного института студентам отводилось много часов на рисунок и живопись. Рисовали с гипсов, писали натюрморты, а на старших курсах — обнажённую натуру. И как отец вспоминал, в классах с живой натурой посещаемость была предельно высокой. Студенты с увлечением рисовали молоденьких девушек из хореографического училища, ставшем много лет спустя кратко зваться в балетной среде — «Вагановкой» — по присвоенному училищу имени выдающейся балерины и педагога русского классического балета Агриппины Вагановой. Но до этого было ещё далеко — а пока что предприимчивые студентки подрабатывали натурщицами в классах рисунка. На уроках будущие балерины поддразнивали будущих архитекторов, принимая, зачастую, рискованные позы то «Спящей Венеры», то «Венеры перед зеркалом», то «Афродиты, выходящей из морской пены», а то и вовсе ещё неизвестные, по крайней мере, в изобразительном искусстве.
За время учёбы, вокруг отца образовался своего рода «ближний круг» (не обязательно ограниченный классами рисунка) из пяти сокурсников. Друзья сплотились на основе общих взглядов на искусство и жизнь, любовь к архитектуре и театру. Эта дружба не прервалась с окончанием института а, наоборот, окрепла и продолжалась более полувека, хотя и в усечённом составе участников. Потеряв двоих, погибших в войну на фронте, этот поредевший круг постепенно, на подобии «шагреневой кожи», продолжал сокращаться — уже в силу естественных законов природы. Сам отец дожил до глубокой старости и оказался «последним из могикан» среди своих институтских друзей. Чтобы читатель мог яснее представить себе характеры этих, хорошо мне знакомых, интересных и, безусловно, талантливых людей, хочу рассказать здесь об одной, скорее трагикомической истории, приключившейся с Ефимом Зиновьевичем М. — одним из членов «ближнего круга». История эта произошла лет десять спустя после отцовских приключений на Онежском озере и к рассказу отца прямого отношения, разумеется, не имеет. Мне показалось полезным остановиться на этом случае подробнее потому, что случившееся с Ефимом Зиновьевичем иллюстрирует на незначительном, частном примере общую ситуацию в ту, не столь уж отдалённую эпоху, когда простое проявление честности и порядочности было, зачастую, актом героизма.
Жизнь была простой и понятной. С утра и до глубокой ночи все газеты и радио неустанно втолковывали гражданам простую истину о том, что они являются подлинными хозяевами своей страны и самыми счастливыми людьми в мире. В ответ, осчастливленные владельцы своей необъятной Родины с неподдельным (предпочтительно громко выраженным) энтузиазмом благодарили родную партию и лично товарища Сталина за своё счастливое детство, отрочество, юность и зрелость. А старики благодарили ещё дополнительно за почёт, который, как пелось в любимой народом песне, был им везде. И всё-же в братской семье народов находились отдельные, несознательные граждане, позволяющие себе выражать сомнения в своём счастье. Для них, а заодно и для всех остальных граждан (поди там разбери, кто из них днём сознательный, а ночью нет) — властью было придумано и осуществлено много чего хорошего. Для ленинградцев, к примеру, важной вехой на их пути к светлому будущему стало появление громадного здания по Литейному проспекту, дом 4. И, как выяснилось пятью годами позже, имеющему прямое отношение к истории с Ефимом Зиновьевичем.
По окончании строительства в 1932 году, в этом здании разместилось Главное Управление ОГПУ — НКВД по Ленинграду и Ленинградской Области. «Большой Дом» (как новое здание нарекли в народе) уже очень скоро стал известен любому жителю Ленинграда как Богом проклятое место, как символ ужасающего беззакония. Несмотря на «пропитанный страхом» городской воздух, животворное народное творчество всё-же не дремало и откликнулось на появление гаранта своего «счастья» стишком, распространявшемся шёпотом, из уст в уста:
«На улице Шпалерной стоит волшебный дом.
Войдешь сюда ты юным, а выйдешь стариком»
(«Большой Дом», строго говоря, представлял собой комплекс из трёх зданий, одно из которых, тюрьма «Шпалерка», располагалось на Шпалерной улице. От себя, я бы в стишке перед словом «выйдешь» добавил ещё одно: «если» — такое случалось крайне редко.)
Со времени встречи Ефима Зиновьевича со следователями в одном из кабинетов «Большого Дома», в России сменилось три поколения. Сегодня многим читателям, в особенности тем из них, кто помоложе (а в случае автора предисловия — таких окажется подавляющее большинство), описываемые здесь события или не интересны, или представляются почти такими же отдалёнными и туманными как, скажем, Бородинская битва или восстание Декабристов. И при этом, наша недавняя история им видится сквозь полупрозрачную паутину, тщательно и умело сотканную официозными историками (в честности не замеченными) из смеси реальных и фальсифицированных фактов, хорошо сдобренных далёкими от правды легендами. Как это ни парадоксально, но в иносказательной форме природу «их скорбного труда» по созиданию исторических мифов можно обрисовать всего несколькими словами из диалога между Другом и Поэтом в пушкинском стихотворении «Герой» (хотя и написанным Пушкиным в 1830 году по другому поводу — о Наполеоне, и не в политическом контексте, а в философском):
«Да будет проклят правды свет,
Когда посредственности хладной,
Завистливой, к соблазну жадной,
Он угрожает праздно! — Нет!
Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман…
Оставь герою сердце! Что же
Он будет без него? Тиран…»
Кстати, слова: «Оставь герою сердце!» — представляют собой (уже не иносказательно) принципиально важный элемент в советском мифотворчестве. Ещё живы люди, которые помнят знаменитую фотографию 30-х годов прошлого столетия, изображающую добро «улыбающегося в усы» тов. Сталина, держащего на руках маленькую девочку из Бурят-Монгольской АССР, Гелю Маркизову, в счастливом порыве обнимающую горячо любимого вождя. Спустя полтора года после восторженных детских объятий, отца этой девочки расстреляют, мать трагически погибнет в ссылке, сама она чудом уцелеет. А любимая всей страной фотография обретёт вторую, придуманную жизнь после того, как имя Гели заменят именем внешне похожей не неё девочки-таджички с незапятнанной биографией — Мамлакат Наханговой. Когда мы имеем дело с заказной фальсификацией истории, слова «Нас возвышающий обман» не могут сейчас восприниматься иначе как с сарказмом. В России, как, впрочем, и в других странах, тенденция к фальсификации истории существовала всегда, но только при Советской власти мифотворчество достигло своих «зияющих высот». По этой причине, даже малая крупица известной мне исторической информации, пусть только периферийно касающейся случая с Ефимом Зиновьевичем, как бы «просится» быть включённой в моё расширенное предисловие. Уверен, что несколько слов об истории «Большого Дома», независимо от краткосрочности вынужденного соприкосновения Ефима Зиновьевича с его привилегированными обитателями, будут здесь к месту и, надеюсь, для многих интересными.
Всего за два года это монументальное здание выросло в Ленинграде на месте бывшего Окружного суда, разгромленного толпой и сгоревшего ещё в февральскую революцию 1917 года. Проект был выполнен группой известных советских архитекторов в составе Н.А. Троцкого, А.И. Гегелло, А.А. Оль и других в новом стиле, только начинавшем тогда входить в архитектурную моду. Совершавшийся в архитектуре поворот от идейного, аскетического конструктивизма к монументальному модернизму с использованием элементов классических форм, во многом был результатом творческих поисков и удачных решений архитектора Н.А. Троцкого, осуществлённых им на практике в проектах многочисленных общественных зданий. В течение последующих двух десятилетий, этот новый стиль продолжал эволюционно трансформироваться (с уклоном в “гигантоманию») и в истории советской архитектуры стал известен как сталинский ампир.
Разумеется, читатель уже правильно предположил, что один из главных авторов проекта «Большого Дома» — архитектор Троцкий — был не тем проклинаемым «иудой» Троцким, которого восемью годами позже товарищ Рамон Меркадер (с помощью альпинистского ледоруба) раз и навсегда «убедил» прекратить его явно затянувшуюся полемику с великим вождём всех народов. Архитектор Троцкий не приходился ни близким, ни даже дальним родственником злейшему врагу единственно правильного социализма в СССР. Мало того, враг в «девичестве» был вовсе и не Троцким, а Бронштейном. Единственное, что двух Троцких роднило — оба были евреями. По злой иронии судьбы, общим у них оказался и год смерти — оба погибли в 1940 году. В разных источниках невнятно упоминается о том, что плодотворный творческий путь 45-и летнего архитектора Ноя Абрамовича Троцкого трагически оборвался в 1940 году. Но, если с его более знаменитым однофамильцем, Львом Давидовичем, всё ясно (исторический ледоруб наверняка храниться в каком нибудь музее), то с Ноем Абрамовичем ясности нет и в помине. По официальной версии он скоропостижно скончался от сепсиса, развившегося в результате хирургической операции. По словам внучки Ноя Троцкого, Екатерины Забинковой: «Дедушка умер в возрасте сорока пяти лет, и это породило много слухов, что он был специально погублен». Где-то в сети проскользнуло, что безвременную кончину архитектора родные и коллеги расценили как самоубийство. Самоубийство? На гребне профессионального успеха! Все в его окружении знали, что одиозная фамилия Троцкий (которую он из непонятного для окружающих упрямства отказывался изменить несмотря на давление властей) всегда мешала ему в жизни и была причиной неохотного признания властями его успехов. Но это ещё не повод к самоубийству. Особенно, если учесть, что Ной Абрамович был этими же властями щедро (правда, без фанфар) вознаграждён всевозможными благами за весьма успешное проектирование помпезных проектов, наглядно олицетворяющих успехи социализма.
Мне кажется, было бы ошибкой не вспомнить, что будучи одним из главных участников проекта «Большого Дома», он знал в деталях все многочисленные секретные входы, выходы, тоннели, кабинеты, камеры и подвалы здания. Многие люди пропадали и по менее побудительным для органов причинам, а часто и вовсе без оных. Однако, без глубокого анализа судеб всех авторов проекта, ничего здесь не берусь утверждать — пусть читатель считает это «информацией к размышлению». И попутно, ещё раз о гримасах истории: семьдесят лет спустя, в 2001 году, «Большой Дом» был официально включён в перечень объектов исторического и культурного наследия общероссийского значения. Вполне возможно, что в ограниченном, чисто архитектурном аспекте, здание и является объектом культурного наследия — но печально знаменито всё-же не этим.
Возвращаясь к истории Ефима Зиновьевича, предлагаю теперь её продолжение: неожиданно, молодого архитектора вызвали в «Большой Дом». Думаю, что и без моего «лирического отступления» всем была бы понятна сложная гамма чувств, охвативших его, из которых приоритетным было банальное чувство страха. (Как и у любого другого гражданина на его месте!) Всё-же обнадёживающим было то обстоятельство, что за ним не приехали в четыре утра на чёрном «воронке», а просто учтиво пригласили зайти в определённое время по указанному адресу. Явившись туда и получив пропуск на вход, Ефим Зиновьевич, в конечном итоге, оказался в одном из кабинетов «Большого Дома”.
Здесь надо заметить, что дальнейшее описание событий, связанных с этой историей, содержит некоторые детали, «дорисованные» моим воображением. Объяснение тому простое и заключается оно в том, что за пределами непроницаемых стен «Большого Дома» только один человек — Ефим Зиновьевич — непосредственный участник той добровольно-принудительной беседы знал в точности абсолютно всё, как это было. Спустя какое-то время, он, под большим секретом, рассказал о случившемся своему близкому другу (моему отцу), притом очень сжато, без подробностей. Сам он к этому случаю никогда больше не возвращался — в те времена такое не обсуждалось даже в узком семейном кругу. С тех пор минуло 80 лет — ни Ефима Зиновьевича, ни моего отца уже давно нет с нами — поэтому я и решился об этом рассказать.
В самом начале беседы хозяин кабинета сообщил изрядно нервничающему архитектору, что у них имеются «сигналы» о его участии в троцкистской группировке (не архитектурной, как Вы догадываетесь). И сухо обрисовал вытекающие из этого прискорбного факта невесёлые для Ефима Зиновьевича последствия. А затем, как это принято в рамках обычной полицейской рутины, в кабинет зашёл другой, «добрый» следователь, который начал убеждать первого в том, что случайно оступившемуся молодому человеку всё-же следует дать возможность принять личное участие в деле защиты социализма от происков внутренних врагов, которые, как известно, не дремлют. Под конец беседы ему предложили стать внештатным сотрудником НКВД. Или, в переводе с «глубокого» языка на простой, велели «стучать» на своих сослуживцев по проектной конторе, где он работал.
Будучи глубоко порядочным человеком, Ефим Зиновьевич пришёл в отчаянье. Имея уже семью и ребенка, он не был готов «мотать десятку» в принудительной командировке по изучению архитектурных памятников Магадана. И был вынужден принять предложение, от которого, как говорится, нельзя было отказаться. Однако, будучи по натуре ещё и шутником с большим чувством юмора, он начал писать такие «дурацкие» рапорты в НКВД, что там диву давались, как такой идиот сумел закончить Архитектурный институт и успешно работать в проектной конторе. И его очень скоро «освободили от обязанностей» — но, не как идиота, а с более мягкой формулировкой — как не справившегося с ответственным заданием. Понятно, что «ломя под идиота», Ефим Зиновьевич подвергал себя огромному риску — к тому времени в НКВД уже служили не полуграмотные горлопаны из семнадцатого года, а образованные и умные карьеристы. Я предполагаю, что они, скорее всего, догадывались о подспудной природе его «идиотской» деятельности, но, по каким то своим соображениям, не стали «дожимать» неохотного стукача. (Вполне возможно, его «отпустили» просто потому, что у органов всегда было предостаточно добровольных «шариковых», которые, в отличие от Ефима Зиновьевича, воспринимали подобные предложения с энтузиазмом.)
Полагаю, что в завершение моего явно затянувшегося предисловия, всё-же следует вернуться назад к тому, с чего я и начал — к студенческим годам моего отца. Прервав увлекательные занятия рисунком в классах с живой натурой, студент Иоффе поехал на летнюю практику в Олонецкую губернию. И там, увлечённо занимаясь архитектурными обмерами пополам с рыбной ловлей, он даже не подозревал о своём «высоком» предназначении — в не таком уж отдалённом будущем стать моим отцом. И если бы не его чудесное спасение в неминуемой, казалось бы, катастрофе, мне никогда не пришлось бы украсить мир своим присутствием (с непредсказуемыми для мира возможными последствиями). Физик-экспериментатор сказал бы по этому поводу: «Счастливый исход эксперимента был условием необходимым, но недостаточным». (Достаточное условие материализовалось двенадцать лет спустя.)
Мне кажется, что иначе, чем волей Всевышнего, объяснить невозможно, каким образом могло произойти всё то, что случилось с моим будущим отцом в нешуточный шторм на громадном, как море, Онежском озере. Вполне возможно, это был один из тех случаев, которые Альберт Эйнштейн мог бы использовать в качестве иллюстрации к своему известному тезису: «При помощи совпадений Бог сохраняет анонимность». В подтверждение универсальной справедливости этого тезиса, я посчитал необходимым представить здесь отцовский рассказ полностью, включая и выбранный им (большим любителем и знатоком творчества М.Ю. Лермонтова) эпиграф, удивительно перекликающийся с темой рассказа.
И пусть публикация этого рассказа позволит мне ещё и таким необычным способом почтить память этого бесконечно близкого и дорогого мне человека.
Михаил Иоффе, Нью Йорк, 2018 год
КАК Я ТОНУЛ НА ОНЕЖСКОМ ОЗЕРЕ
Илья Борухович Иоффе
Илья Борухович Иоффе, Ленинград, 1987 год
Дайте мне челнок досчатый
С полусгнившею скамьёй
Парус серый и косматый
Ознакомленный с грозой.
Я тогда пущуся в море
Беззаботен и один
Разгуляюсь на просторе
И потешусь в буйном споре
С дикой прихотью пучин.
М.Ю. Лермонтов
Всю вторую половину лета 1926 года я прожил в маленькой деревеньке, растянувшейся на несколько километров по восточному берегу Онежского озера в Пудожском уезде, Олонецкой губернии. Название этого старообрядческого поселения, состоящего из двух десятков изб, было очень странным для моего «городского» слуха, но сейчас мне его уже и не вспомнить. Попал я туда из Ленинграда по чистой случайности, вскоре после окончания четвёртого курса Архитектурного института. Мы, студенты, устроили жеребьёвку — на предмет того, кому куда отправляться на летнюю практику. Мне досталось назначение на далёкое Онежское озеро, которое на фоне других возможных мест не считалось среди нас особенно привлекательным. И раз уж выпала мне Онега, то я, стараясь не показывать своего разочарования, тут же воспользовался предоставившейся возможностью блеснуть каламбуром. И не придумал ничего лучшего, чем (с немного наигранной весёлостью) пропеть Онегинское: «Позор! Тоска! О, жалкий жребий мой!». Все рассмеялись. А я ни сном, ни духом не ведал тогда, что моя шутка окажется пророческой. Хотя, всё зависит от того, как смотреть на случившееся, — я всё-же пишу эти строки сегодня — более полувека спустя, убедительно опровергая тем самым моё нечаянное пророчество.
Целью моей студенческой практики было найти подтверждение возникшей в чьей-то профессорской голове идеи, заключавшейся в том, что известное высказывание Ле Корбюзье: «Архитектура — это каменная летопись народа» — может быть вполне приспособлено и к деревянному зодчеству старинных построек на русском Севере. Собирая материал для отчёта о практике, я много рисовал, фотографировал и с помощью местных мальчишек делал обмеры хорошо ещё сохранившихся деревянных церквей, домов и кладбищенских часовен.
В свободное от рисования и обмеров время, я брал у хозяина избы тяжёлую, неповоротливую лодку и отправлялся на Онегу рыбачить. Я далеко уходил от берега, бросал якорь, закидывал удочки, и, полулёжа устроившись на банке (скамейке), предавался созерцанию необъятных просторов и фантастическим мечтам. Есть какая-то особая прелесть в этом одиночестве, когда вокруг одно лишь безбрежное водное пространство и высокое лазурное небо — то хочется куда-то лететь по воздушному океану, то хочется проникновенно петь или плакать от умиления перед величием мироздания.
В один, далеко не прекрасный день, меня в лодке разморило и я уснул. Надо сказать, что Онежское озеро не только огромное, но и очень коварное. Переход от ясной, спокойной погоды к штормовой происходит почти мгновенно. Так, я заснул в ясный, солнечный день, а пробудился в бурю. Мой якорь сорвало с веревки, тяжёлую лодку швыряло по волнам. Было темно, почти как ночью, шёл дождь, берегов не было видно. В страшном испуге, я схватился за вёсла и начал грести — но тут же понял, что это бессмысленная трата сил. Я не знал, куда меня несёт — к берегу или от берега. Где-то я читал, что часто люди погибают на воде не от истощения сил, а от страха. Это, конечно, верно. Страх парализует волю и разум. Вместо того, чтобы реально оценить ситуацию и экономно расходовать силы, человек делает ряд бессмысленных усилий, чем только приближает катастрофу. У меня оставался небольшой шанс на спасение в надежде, что меня заметят с какого-нибудь случайного катера. Однако, в этой кромешной тьме, тот же катер с таким же успехом мог бы меня и утопить. Я уже мысленно прощался с жизнью. Умирать, вообще, никогда не хочется, а в двадцать лет особенно. В это время, за какие-то минуты, перед моими глазами, как в кино, промелькнула вся моя жизнь.
Не знаю, сколько времени меня бросало по волнам — в лодке, тем временем, угрожающе прибывало воды. В моём настроении наступила какая-то апатия и безразличие. Мне начинало казаться, что всё это происходит не со мной. Вдруг, сквозь шум волн и дождя, я уловил едва слышный звук работающего двигателя. Когда я убедился, что это не галлюцинация слуха, я начал во всю силу легких кричать о спасении. Голоса своего я не узнал — он был какой-то хриплый, лающий и совсем негромкий. Но, о счастье! Меня услышали, шум двигателя стал приближаться. Включился прожектор. Наконец, я услышал: «Эй, там, в лодке — прими конец!» Голос этот прозвучал для меня как сладостная музыка. С трудом поймал я брошенный буксировочный канат и закрепил его на носу лодки. Меня взяли на буксир. Поскольку я не знал сколько ходу до берега (а вода в лодке всё прибывала), я принайтовил себя верёвкой от сорванного якоря к буксировочному канату на случай, если лодка потонет в пути. Лодка чудом не потонула за прошедшие примерно полчаса пока мы шли до берега. Я долго благодарил своих спасителей. Мы пристали к берегу совсем в другой деревне. Меня отнесло километров на 15 от того места, где я жил.
Оказавшись вне опасности, я почувствовал страшную слабость, головокружение и сильный голод. Зайдя в ближайшую избу, я попросил у хозяйки что-нибудь поесть. Она достала из печи крынку горячего молока с красной пенкой и бухнула на стол большую краюху ароматного, ещё тёплого чёрного хлеба. Это угощение показалось мне царским — ничего вкуснее я не ел за всю свою жизнь! Когда всё это было уничтожено, я встал, поблагодарил хозяйку и предложил ей деньги. Она в испуге попятилась от меня, повторяя: «Иди, иди, родной. Ничего мне не надо». В большом недоумении я покинул этот гостеприимный дом. Позже, поразмыслив, я, кажется, понял, в чём дело. Крестьяне Олонецкой губернии очень суеверны — и когда хозяйка избы увидела, как небольшой паренёк (к тому же чернявый и совсем непохожий на деревенских) «умял» такое количество еды — перекрестилась и решила, что здесь не без чёрта. По-видимому, встреча с чёртом её совершенно не устраивала и она захотела побыстрее от меня избавиться. В наш просвещённый век сказали бы, что хозяйка приняла меня за инопланетянина из далёкой галактики.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2019/nomer1/mihioffe/
