1. Сторож Франсуа
Снег на решётке увяз, как в январском отчёте бухгалтер.
Бледный китайский фонарик плывёт по залу,
символ обмена культур на балансе музея,
два арбалета, мечи, алебарды, доспехи
До Франсуа в коридорах музея Клюни
добрый месье Демолье был вечерний смотритель,
он понимал в этом деле, месье Демолье,
и никогда не ответил бы «Разве я сторож?»
Знал пару сотен историй – чего только стоит
соль анекдота: он вытер зелёнку на пальце
об изумрудную воду кувшинок Моне.
«Думаешь, кто-то заметил?» Но это ничто
рядом с его Селестиной: однажды в Оранжери
на полуночной гулянке, раздевшись по пояс,
пиво плеснула – и прямо на полотно!
Впрочем, опять же согласно месье Демолье,
фрукты Сезанна от пива улучшили цвет,
стали нагляднее – или он не из Нормандии,
не был в осеннем саду и не видел яблок?
Мысли о ночи длинней, чем любая ночь,
скачут, что та обезьянка во тьме гобелена.
Вход неизменный, а выход – одиннадцать евро
2. Гобелен: Осязание
Тихо, темно, рыба лежит на дне.
Спит Альтаир, небо не прилетело.
Флейта сама не поёт, степь не полёт саней.
Главная тень теперь называется телом.
Ход невпопад или слепой прыжок,
трудно нырять в панцире суеверия.
Мчался, скользил, падал, копьё нашёл.
Памяти нет, только цветы и звери.
Время горит, но – оставляя дым.
Есть только мир, тающий между мирами.
Контур лица можно восстановить,
если искать треснувшими губами,
если её шаг позади на шаг,
на руднике греческого условия.
Это душа учится вновь дышать
или рука держится за соломину
3. Гобелен: Вкус
…а потом однолетний салат Райские Кущи,
запечённый русалочий стон, губы наяд.
В облака насыпайте с утра манну погуще
и бросайте тому, кто поёт аллилуйя,
кто быстрей до конца соберёт кубику Рубик.
По бокалам гуляет вино, белый наркоз.
Напиши ролевой натюрморт, дедушка Рубенс,
куропатку, омара, форель, жертвенных коз –
потому что гурману милы древние льготы,
вопли устрицы, в пене слюны и трюфелей.
От рассвета до прайда живёт это филе,
розовато-железная пыль львиной охоты.
Изнутри вырезая свою банку консервов,
скажет некто, торжественно, как из-под воды,
ешьте плоть мою, выпейте кровь Кьянти Ризерва,
до сухого мерцания глаз, до слепоты
4. Le Intermission
Говорят, истории передаются от очевидцев потомкам
или, просто, расходятся веером по ноосфере –
соседям, их жёнам и незаконнорожденным братьям,
четвёртой любовнице пастора, торговцу повидлом,
невезучему гостю, что, стоя в одной штанине,
ищет другую, и потому обречён услышать
99-ю версию легендарного мифа,
909-ю вариацию мифологической легенды.
Так влажная уборка конюшни превращается в подвиг.
Говорят, шпалеры появились совершенно случайно,
в глухой провинции – найдены амазонкой,
чьи фантазии на бумаге бередили сообщество,
чьи мужские наряды раздражали обычай салона,
чей дуэт с де Мюссе подобен карбиду в росе,
чья соната для польского Орфея у всех на устах.
Что сравнится с подобным блюдом? Разве что ассорти
«Экспедиция Сартра обнаружила музыку Будды».
Говорят, в истории значился ещё академик,
что вёл переговоры о шести гобеленах,
он имел прямое отношение к музею Клюни.
Двадцати двух лет, он придумал театр-мистерию
и удачно мистифицировал писательский цех.
К двадцати четырём разыграл и Пушкина, и Мицкевича.
Но Пушкина уважал, и, не гнушаясь идеями,
перплавил Земфиру в роковое испанское имя.
Ещё говорят, гобеленов было не шесть, а восемь,
потому что так говорила Аврора Дюпен,
и один из утерянных соткан весьма куртуазно –
там красавица с парой ласковых единорогов.
Такое, говорят, случается при мигрени,
стигматах, змеином укусе, неправильном селфи
или вследствие эротического самогипноза.
Что, в случае мадам Дюпен, вполне вероятно.
А один из этих ковров, говорят, перебрался,
как приданое, но, говорят, несчастливого брака,
почти на границу Фландрии, к северу от востока,
юго-восточнее Ипра, где пасутся коровы
и журчит благодать пасторальная, как говорится
5. Гобелен: Зрение
Дичь выпадает из тучи цвета металлик.
Дождь распыляется на цветные детали.
До перелома лучей в зоне хрусталика
гусь был обычным орлом, а не хрустальным,
чтобы сканировать день и расстояние,
злые приметы любви до миллиметра,
те, что мелькали вдали зайцем желания,
падать, невидимый им, видимый спектру.
Это обычный напев неба влюблённости –
в чёрную пору, когда некуда падать,
платье надень, как тогда, ультразелёное,
с маленьким чёрным орлом между лопаток.
Впрочем, не всё решено с этими платьями
и инфракрасной икрой счастья на блюде.
Если игра – ремесло метагалактики,
мир это твой окуляр, не правда ли, Гюйгенс?
Где у мольберта висит Млечная радуга,
глядя в пещеры людей, не ведавших пламени,
холодно, будто впервые слушали радио,
их отраженья молчат за зеркалами
6. Гобелен: Обоняние
В бесконечный венок, что завершает зиму,
белладонну и хмель бережно доплести,
занести аромат роз из чужой корзины.
Но цветенье берёт горечью от гвоздик.
Колокольчики пьют дозу большого лета,
лепестки анемон, мята, шалфей, шалот,
белый липовый цвет – пчёлы идут по следу
или путают след, перемещая мёд.
От карьеры листа, вяжуще или клейко
на наряде лесных фей оставляя шлейф –
сумасшествие, ад сторожевой ищейки.
Аллергический рай прочего веселей.
Облепиха и чай, или идея чая,
разнотравье вещей стелется над головой
и, не зная вопрос, искренне отвечает:
облепиха и чай, жимолость, зверобой
7. Le Conversation d'Automne
– Ещё по абсенту, Анри? Ты же знаешь, при смене погоды долой божоле и, тем паче, мадейру.
– Давай. Как звали её, говоришь?
– Клементина Бланшар.
– Прекрасно. Теперь объясни, от начала и внятно.
– Я лечащий врач, а не исповедник.
– Тем более, начинай.
– В тот день, как маэстро Гюго хоронили, под вечер меня позвали на рю Риволи, к вдове бакалейщика. Знаешь, где лавка Бланшара?
– Положим. При чём тут моя статья?
– Погоди. Значит, была эта дама вполне себе крепкой, и даже простудой ни разу, а здесь… Повальный отёк и признаки чуть ли не оспы. Но это не оспа.
– Ещё кто-то был при этом?
– Соседка её, сама Клементина жила одиноко. И, значит, осмотр не дал возможности сделать диагноз. Но то, что она рассказала…
– При чём здесь моя статья??
– Погоди. На вопрос, случалось ли что необычное днями, она прохрипела: «Ходила в музей у Сорбонны».
– Куда?
– Туда, где твои гобелены.
– Понятно! Диагноз: «Вдова умерла от того, что случайно прочла статью репортёра Боне».
– Глотни-ка абсента, Анри.
– Глотаю абсент.
– Хорошо. Клементина сказала: «Я видела эти ковры. Полвека назад».
– Во сне?
– Не совсем. В родной деревушке, ещё несмышлёной девчонкой.
– И там были эти шпалеры??
– Не так. Там были исполнены эти шпалеры. И, в частности, матерью Клементины.
– О, боги… Мамаше четыреста лет? Поверь, это всё алкоголь.
– Я верю, Анри, ты хотел бы дослушать.
– Глотаю абсент.
– Детей было четверо у Изабель – так звали мать – а выжила лишь Клементина. Отец утонул, едва малышке исполнился год, а мама трудилась на маленькой мануфактуре. Хозяином там оказался незлой человек, потому Изабель брала ребёнка с собой.
– Я плачу от умиления.
– Однажды девчонка попала за дверь, где работала мать, а там… Океан ковров, однородных по виду.
– А это не бред умирающей?
– Рыжая тётка Жанетта носила её на руках, пока Изабель поправляла причёску у льва и другие детали. Клементина клянётся, что лично гладила сокола.
– Так.
– И несколько раз приезжал месье благородного вида, и все суетились по этому поводу. Месье подарил Клементине забавную куклу.
– Так. Какой, в итоге, поставлен диагноз?
– В разделе «Причина смерти» указано мной «Пневмония». Но, должен сознаться, причину я так и не понял.
– А, может, какой-нибудь яд?
– Я видел подробно, как действуют яды и прочий мышьяк. Скорее уж я допущу колдовство или порчу.
– А как называлась деревня?
– Вот это, убей, не знаю. Но можно подъехать на кладбище и уточнить у самой Клементины.
– Весёлая шутка.
– Ещё по абсенту, Анри? Погода меняется, значит, долой божоле и, тем паче, мадейру…
8. Гобелен: Слух
Обвал начинается с полуслова,
сказать, что столетние кедры могли
под сенью, хранящей следы зверолова,
услышать обратные кедры Земли.
Она отзывается горной породой,
стальными лианами обезьян,
но если чуть слышная, как на иконах,
задетые пальцами клавикорда,
на дно осыпаются слабые ноты,
цепляясь за плечи воздушных ям.
Волна переносит обрывки мелодии,
бинты и носилки расстрелянных тактов,
минуя и львиное, и антилопье,
рожок обертона плывёт на Итаку.
И мнится, обычная эта песенка,
припевочка вечера, полька, пустышка
швыряет листву с позолоченной лестницы,
по голому нерву сбегая вприпрыжку.
И снова внизу громыхает ключами,
проверить ночами, что было нехолодно,
покуда ешё невозможно молчание –
особенно, если она возвращает
огнями, дыханием, каждому шороху
9. Утерянный гобелен: Дама на троне
Четверть века он украшал фехтовальную залу,
а, верней, крыло галереи в подвале строения.
Когда-то здесь были винные погреба,
томился многолетний мускат, но в природе есть факторы,
что фатально влияют на выдержку и виноградники –
во-первых, засуха, во-вторых, тотальная засуха,
и третье, что много чаще, алкоголизм хозяина.
Именно тут и случилось наследнику рода
ухлопать по пьяни гвардейского офицера.
Так святилище Бахуса стало «фехтовальной залой».
Позже сюда и сослали висеть гобелен.
На столетие Ватерлоо всё имение занял
артиллерийский полк, но – шпацирен зи дойче.
Опять французы и немцы, и вновь англичане.
У Генриха фон Блюменау застарелое кредо,
начищать до прозрачности узкие сапоги,
до зеркальной ясности, до постижения смысла.
И такой же ясности требовать от подчинённых.
У майора фон Блюменау во время осмотра
оружейные части должны сверкать и искриться,
стволы, затворы и прочая амуниция.
А в полку всегда дефицит протирочной ткани.
И, казалось, дама на троне глядит удивлённо –
день ото дня сужается фокус пространства,
избирательно, по лоскуту умирает природа,
не оставляя памяти и потомства.
Вот Фридрих и Ганс откромсали двух радостных зайцев.
Вот капрал Визенхоф утащил половину лисицы…
Но когда половина конечности фон Блюменау,
зеркально сияя, отлетела метров на тридцать,
когда перекрёстный огонь французской бригады
с землёю смешал половины Ганса и Дитриха,
нужда в протирочной ткани напрочь исчезла.
Спустя три года, на койке заштатной больницы,
капрал Визенхоф увидал финальную сцену –
ему улыбалась красотка в львиной накидке,
разделяя последнее зрение на лоскуты.
Фрагмент гобелена спасла экономка Мари.
А внук её, по вечерам проникая в чуланы,
раскладывал на сундуке огрызок материи,
и смотрел зачарованно внук её, Франсуа,
на блистающий трон, что укрыт восхитительной шкурой,
на прекрасную даму, что череп дракона поправ,
сжимает в ладони голову единорога
10. Гобелен: A mon seul desir
Когда-нибудь сны превращаются в недосып,
недовес на Луне, самоварное золото тигров.
Море по графику останавливает песочные часы.
Костьми на рельсы ложатся настольные игры,
на лобачевские рельсы, чья память скупа
и не верит Большому Схождению, в точке разбега
отчётливо, как метроном, выпуская пар,
для колеса подбирает новую белку.
Потому февральские сани и разгоняет весна,
въехать тремя рысаками в забытое лето,
до растворения, шестнадцатым чувством узнать
шрамики на фотонах нездешнего света.
Чтобы вновь, идущий с другой стороны моста
в бинтах обратной дороги или сгорбленных латах,
набредал на колодец, где ночевала звезда,
терпкая, будто смола на еловых лапах.
Возвращается эхо, чтобы с ходу забыть бои,
назло летящим по следу охотничьим горнам
рассказать ущелью, как скользят воробьи
по зимней луже, ломая негромкую корку,
моросящему ветру, берлогам и божьим углам
пару сплетен от нерождённой травы повторяя,
мол, давно уже время накрыть поляну цветам,
довести до кипения котелок молочая.
Но ещё мгновение – и холсты потекут,
и слова палиндрома заменят листву на коренья.
Если «нет» это тень, кружащая по стеклу,
“да” – это временный ад, со скидкой на время.
А времени нет, у речного костра, в тишине
расставаясь со зверем, по капле вползая в завязь,
Блерио без пропеллера – времени больше нет,
ни в обломках формулы, ни уходя рождаясь
11. Сторож Франсуа
Утренний ветер ворует энергию снега,
резко кристаллы ломает, по диагонали.
И Франсуа, завершая последний обход,
шаркая в свой закуток – натереть эликсиром колено,
перед уходом допить эвкалиптовый чай,
думает, надо весной навестить сослуживца
и убедиться, что нет на плите новых трещин.
Он уходил в одиночестве, славный месье Демолье,
в землю зарыв много раньше свою Селестину.
Милый старик заслужил эпитафию вроде:
«Здесь упокоился с миром месье Демолье,
чуткий соавтор Моне, неизменный соратник Сезанна».
Жаль, не поймут… Трафаретны суждения мира.
На угловом гобелене, синхронно с его шагами,
словно крыло или флюгер того, что вернётся,
профиль вослед обращает единорог
