Вадим Маркович Козовой (1937-1999) родился в Харькове, на Украине. Поэт, эссеист, переводчик. Писал на русском и французском языках. В 1954 году поступил на исторический факультет МГУ. В 1957 году арестован за «контреволюционную и антисоветскую деятельность» (известное дело Л. Краснопевцева), провел шесть лет в мордовских лагерях, где начал переводить французскую поэзию, а так же заочно познакомился со своей будущей женой Ириной Емельяновой. Она отбывала срок вместе с матерью Ольгой Ивинской, возлюбленной Б.Л. Пастернака. Обе были арестованы через два месяца после смерти поэта. С 1964 года жил в Москве. Вступил в группком переводчиков, публиковал свои переводы в сборниках, а также в периодических изданиях (журналы «Иностранная литература», «Вопросы философии»). Он первым перевел на русский тексты Лотреамона, позднего Рембо, Анри Мишо, Рене Шара, Реверди, Тцара. Его вклад в литературоведение также высоко оценен современниками (так, книга, подготовленная Козовым, «Поль Валери об искусстве» (1976) оказала большое влияние на целое поколение русских критиков). Его предисловие к французскому изданию «Романа о Тристане и Изольде» (1967) переиздается до сих пор. В 1981 году покидает СССР и поселяется во Франции, в 1987 году получает французское гражданство. На Западе выходят его поэтические сборники «Грозовая отсрочка» (1978), «Прочь от холма» (1982), «Поименное» (1985). Кавалер ордена литературы и искусства Франции, член французского ПЕН-клуба, сотрудничал с «Центром национальных исследований Франции». Умер 22 марта 1999 года в Париже.
ВЫЙТИ ИЗ ПУСТЫНИ НА РАССВЕТЕ
МЕЛЬНИЦА ПОД ЗАМКОМ
*
Начерчены планы охоты
и страх охватил антилопу
последний художник и маг
роняет ружье на лужайку
он слышит как солнце бормочет
бу бу над кузнечиком дохлым
он видит как звери вращают
жернова обреченной судьбы
и робко достав папиросу
глядит он в кровавую чащу
где кружатся забытые схемы
охоты проклятой небом
*
Тоска грядет перед рассветом
и смерть войдет зимой и летом
она кричит тебе любовь
зачем ты губишь человека
ты к ней в рабы попал калека
но ты не выпьешь рыбью кровь
они плывут во тьме голодной
и в ночь дыра ее трубит
но в жизни вечной подколодной
она не значит ничего
*
Вставало солнце
выступил рассвет
день шел по счету: пять, шестнадцать, восемь
и Прозерпина пряталась в дупло
от смерти прорастающей из корня
там созревал и рос как на дрожжах
ночных томов изнеженный питомец
он облака на землю променял
чтоб ужасов романами питаться
какая сила в замках гробовых!
какой покой на скрюченных страницах!
поет орфей в развалинах души
и червь ползет по лире пятиструнной
*
В тумане криков лебединых
и в шорохе похолодевших стен
вознесся город на гравюре
художник пятна выводил
с порталов зданий многоруких
и реки полные свинца и серебра
струились в государственных кварталах
он замыслу как выстрелом хотел
придать торжественно-бесповоротный образ
забыться сном в песках тревоги
чтоб выйти из пустыни на рассвете
на берег волн шумящих вдалеке
*
Проклятье боги посылают
тому кто упускает случай
оно летит во тьме победной
и песни гибели поет
стрела ключом откроет сердце
и выпустит квадригу яда
и федра бешеной ступицы
глаза совиные убьет
*
Он жизнь пропустит между пальцев
и в карты проиграет жизнь
и грудь зыбей над ним смеется
и с дерева петух кричит
но свет ловить в навозной куче
и хлам надежд лелеять как бутон
и молний божеству спросонок отвечать на телеграммы
КНИГА
Умирающего
гремит сердце как бубен
о недочитанном
в небесной книге
только и виданной что с земли
НЕ СПОРЮ, БЛАГОДАРЮ
Спасибо за чужое слово
без тебя я бы пропал навек
поэтическая корова
спасибо за твои сосцы
если кто-то окликнул из соседнего оконца
хотя сосед он давно ведь в утробе сгрудившихся мертвецов
одиночество без промаха навстречу вздрагивает и клонится
не лебедь так облако мое через живущий лес
оно вытягивается как на слух сосущее
его губы становятся тысячекилометрово-палящей длины
всегда голодалое как заморыш из индии оно лучше
всякого якова знает чем несытъ свою утолить
кровавое но питается только молоком и маслом
которыми до конца захоложена подземная многогрудь
где друзья сгрудившиеся в мясородном подоле матери
уж прокормят нуждающегося уж как-нибудь
чтобы он тоже час придет вошел в их коровье тело
да не куском железа заточенным на конце
и оторвавшаяся чтобы струна догорела
в еще одном будущем с брызгами сосце
НА СОБСТВЕННУЮ СМЕРТЬ
она не топала на меня ножищами и не била сундуком в грудь
не карячила рожи прикрываясь утесом железного с булатной яростью хобота
не выдергивала зубы на своей вечной челюсти чтобы швырять мне их как аршины льда в побледневшее сердце
но стояла простоволосая под окошком в смущении и босая с улыбкой блуждающей в детской травке
не думая совершить злое а сгорая на рассвете от неминуемого и таимая бледнорозовым платьицем от моего дикого взгляда только бы поскорей распрощаться с обжигающим
и обратиться к прохладе не своих садочков но посаженных кем-то для приснопамятного спокойствия в которое будьте уверены она слава богу уже возвратилась девчоночка задув излишнюю свечку горя на забывающем меня подоконнике с двумя вмятинами недоковыренных глазенапами слов
ОСТАЕТСЯ
Моя сосна пусть с твоей горой рядом
обрезаны крылья и головой не вертит
без ресниц прозрачна невидаль твердыни
в иглах голубиного искоса взгляда
юному ли строить по долинам ветхим?
времена их исчахли и рухнули сроки…
воздвигать ли заново под грозой ближней?
обступили дальние протяни лишь руку…
если перевидано растрачено верчено
дудено ли крадено все кроме прозрачной
остается сосна моя с твоей горой рядом
не верти с прошлым голова квиты
взглядываться словом невидаль да только
да только обрезаны крылья секирой
ГДЕ ТОРОПИЛИСЬ ПТИЦЫ…
где торопились птицы на убой
ночной приказ как есть остановиться
я спутал в гневе ласточку с тобой
и в бешенство загнал перепелицу
ложились крылья жертвенных румян
но знал ли я откуда брошен вызов
какой вскипел из туч комедиант
на жизнь плевать как с пропасти карниза
скажи о чем когда злосчастье рук
вдали несет по лихолетью джонки
синеющее в прожелти старух
поет глухим срывая перепонки
не нам ли в хлев набившийся приплод
с тобой без сна как в жилу побрататься
чтобы заткнуть нетопыриный рот
поэзии ночного святотатца
покуда глаз встречает птиц молчком
и выполнен приказ молчать берданке
тебя держу как в горле снежный ком
и по сердцу твои елозят санки
зима уйдет и пропадущих слез
расчистит блажь исклеванность рассвета
найдя для тех следы опавших звезд
кто это знал и вымолчал об этом
29 марта 1980
СПОКОЙСТВИЕ!
я гляжу спокойно и не верю знойным предчувствиям
моя жизнь тверда и правильна в загогулинах гнутых и прямой рискованности
семь лет волком меня черти дымчатые держат в клетке усмирительной
но уж так истончилась она телом ивовая до захлестывающей дух прозрачности
(и об этом они злосчастные и не подумают и не догадываются)
что сквозь прутики запросто ко мне нагишом входит девочка
с тазиком до краев поднебесной
ну и вот я кладу на весы времен свое левое и свое правое
и я вижу до боли щемит в глазах! что неправое перевешивает на чаше плевое
но казниться не вздумаю потому что в левом царствует пустота всякой пуговицей сверху обозримого
и для вас она тьма нечистот и жгучий сердцу запрет пни-колодины стыдные
и поневоле усмирительные
я вижу правильное взглядом белых слез и закрываю красные глаза на погрешности
семя дымящееся знать не слыхивало о своей просвечивающей в синее безвозбранности
где мне виден сквозь них как в стеклянное ах вы! тазик девочкин краешком в поднебесной радующего
и не верится плюнь ты! землянистым предчувствиям которые
сгоряча дребеденят мне балбесы о погибельном
семь лет немалый срок но бывают дальние тысячелетия
и оттуда летит ко мне братик со дна голос забытого и съеденного и пещерного
я буду жить твердо покуда есть нужный воздух для правильного по тебе дыхания
и не сгорело еще в моем срубе оставшееся для земли из печенок
насытиться сбывшимися предчувствиями
приходите спокойно и не торопясь проверяйте засовы возлюбленные камнелобых дверей
я знаю как ополоумевший дурак что эта клетка ивовая и никакой вмешивающийся меня не переспорит
я уравновесить хочу в этом честном преддверии свое левое с правым и точным острием
и остаться один на один с посиделочкой и ее волчьим до крайних зубами концов сизым тазиком в ссадинах и шрамах
поднебесной
ПОИМЕННОЕ
М.Ц.
Ты просила кнута для своих плеч, а дождалась веревки себе на шею.
Отпевающий тебя равен твоему злосчастию.
Тебя укоряющий не стоит обертки, в которую тебя уложили, чтобы захоронить печатно на лобном беспамятном месте.
Но и понимающий – что может он в тебе расслышать, кроме трубного, в натугу с башни, окаянства? Твои гордецкие слова наотрез непосильны для плачущих, и нет у них для обмирающих заветной пятиструнной.
Поседевшее по кровинкам время выбрало из твоего былья уголь обгорелый и загнало его в холм скелетный, не признав твоей хлыстом погоняемой души.
Просит жить твое сердце и не ждет ответа.
Давит!
Ни моря с пеной, ни горы вровень, ни стыжего листика с рябиновой ветки.
Но есть у тебя имя.
Есть по имени знамя… и ни зги кроме.
***
Пушкину не нужен Розанов. Нерваль не заплачет по мальчику Миларепе. В Данииловых снах нет ларца для браслетов Титаника. И уходящий, сжегши книжную пыль, в распах горы Лао-цзы повернулся спиной к Вергилию с присными.
О чем воет снежная муть по степям, где прошли копыта мамаевы? Видит ли княжьи мучные лица, притороченные к черепам лошадей? Перебирает ли, как змеей ужаленная, могилам обидные письма Чаадаева? Эхом ли вторит стону Украйны, занесенной в алданскую глыбь гепеушными эшелонами?
Полно! Воет она без метафор, вслепую, глухая к тому, что было и есть. Если б еще не выла – кричала… Но нет у нее горизонта: эта муть – пуп земли.
Что ж сворачиваться в клубок? Натягивать на голову одеяло? Шептать приворотное слюной и всхлипом, дрызгать по рваным струнам, у которых выколот глаз?
Равнодушен мир. Каждый врозь – безразличен: от кочки к кочке, от лютика к волку, от Лао-цзы к этой обморочной постылой заре и от степной снежной мути к звериным Данииловым снам.
Равнодушен – достаточный в каждой малости и отродясь не слыхавший о «трансцендентностях»…
Что мне, ночь, твой шесток, да шестку мой сверчок, если нет тебе от звезд оправдания? Что мне звезды на карте небесных морей, если тонут в китовой вселенской громадине? Наше солнышко, родом мужицкое, солнце Аписа, даже солнце Аустерлица – та же малость, покуда без спросу жива и гуляет живьем сама по себе: мир! Ходит гоголем, а живит? «Расточает от полноты своей»… А вот солнце Каббалы, Плотина, Гегеля – что такое? «Звено в цепи»… т.е. звук пуст, в глаза дым. Увольте!
Пушкин – весь мир. Титаник – весь мир. Всякий лютик, браслет, винтик, тряпочка – весь пропащий до основания мир, весь – до дна впотьмах гвоздем над погибелью…
Кто там квохчет, скребет? Кто подхватит, взовьет? Ты ли выберешься в поименное эхо?
Ни Вергилий тебе не светит, ни присные, да и Розанова след в окурках простыл. Что ж тут квакать? Темно безъязычье! «Полыхни, винтик, в тряпочку словцом обещальным…»
Поименно: в струну – что со звяком в суму; нет, брат, по миру нищеты безымянней. Именующий, кто тебя назовет?
Путь-то дальний…
И до дна свое гвоздят без просвета…
***
N.N.
Этот так начинал:
губа не дура, да труба-то сдуру, и в эту дуру дует
трубодур…
Так не знает конца:
поэт нимфотворец
поэт брызжущий самец вязью
поэт со спицами в старушачъих крюках запродавший
колодки и дратву
за шматок лимполо…
Не успел, – а ведь спрос с шелудивых един! – околеть в полный рост с подзаборной псиной.
***
Потом лейтенант оглянулся на злющий в потемках дом без углов и, с досады плюнув в черемуху, буркнул: «Феня, больше меня не ищи!»
Через час с малой четвертью он дул чай-нескучай в прощевальной Тюмени.
Составитель Ирина Емельянова-Козовой
