О поэзии Евгения Чигрина
«Сновидение по Занусси»… Этими словами открывает Евгений Чигрин первое стихотворение своей подборки. И сразу возникает вопрос: а почему именно «по Занусси»? Мы ведь можем вспомнить и немалое число других крупных мастеров мирового кинематографа, в фильмах которых занимают важное место сны. Взять хотя бы того же Тарковского, того же Феллини… Учтём, однако, что в случае с известным польским режиссёром возникает неожиданная ситуация. Вслушаемся в само по себе звучание фамилии: Занусси. Буквы «с» и «н», присутствующие ней, явно побуждают к ассоциациям со словами «сон», «сновидение». И, доверяясь этим случайным, казалось бы, фонетическим перекличкам, мы постепенно ощущаем, что, избирая именно такой способ погружения в мир таинственных, бессознательных грёз, поэт попадает в десятку.
Заметим, что к подобному ассоциативно-звуковому методу прибегает Чигрин и в ещё одном ярком стихотворении подборки – «Рядом с рекою». Почему в данном случае для поэта оказался столь важен именно Синьяк – значительно менее известный, чем другие французские художники-постимпрессионисты: Гоген или Сезанн, к примеру? Причина, опять же, проста. Дело здесь, не в последнюю очередь, во всё той же фамилии художника. И, соответственно, ничуть не удивляет тот факт, что в определённый момент стихотворения автор акцентирует наше читательское внимание именно на синем цвете…
И не важно, что в польском языке (родном для Занусси) и французском языке (родном для Синьяка) подобных ассоциаций возникнуть по определению не может. Евгений Чигрин имеет все основания пользоваться теми возможностями, которые предоставляет его собственный родной язык – русский. И – делает это воистину мастерски.
Сам Чигрин, впрочем, в заключительном стихотворении подборки (обыгрывающем хрестоматийные строки Баратынского: «Мой дар убог и голос мой негромок») характеризует особенности своей стилистики безо всякой напыщенности, даже несколько застенчиво: «Смотрю в окно, равно гляжу кино, там белый мост, там огненные джинны / Рекламы, охмурительный яхт-клуб, Москва-река и ширится, и длится, / Текучий мир в любом раскладе люб»… И здесь – остановимся на миг. Указание на текучесть (вызывающее в памяти знаменитую струю золотистого мёда, воспетую Мандельштамом) – ценная проговорка(!), выявляющая важные особенности поэтики Евгения Чигрина. Текуч и певуч сам по себе образный и фонетический строй его стихов.
Единый поток звуковой волны вбирает здесь в себя массу самых разных компонентов. Это и «воловий свет» – или, иначе говоря, подобный протяжному мычанию вола тембр старинной виолы да гамба, на которой исполняется музыка Феррабоско (ау, всё то же начальное стихотворение подборки!). Это и шум северного ветра, уподобляемого дудочке из бамбука, на которой играет щекастый гномик (ау, стихотворение «Северные ворота»!). Но не менее причудливый, волшебный мир Чигрин способен выявить даже внутри иного простейшего словосочетания – такого, к примеру, как: «ветки душистой айвы». Обрамление из двух мягких «в» (в первом и третьем слове). А посередине – эпитет, обозначающий аромат, благоухание. Что может быть роскошнее?..
Точно так же отчётливо проступает в стихах Чигрина и живописное начало. Море, предстающее здесь то фиолетовым, то подобным «свинцовому кашалоту»; яхта, белеющая, «как спелая невеста»; «фонарик в сплошной бирюзе»; «мокрая заря», проступающая на небе столь отчётливо, как будто «лепится на скотч руками Бога»… Или – фантасмагорические видения вроде деревьев, которые «переходят вброд поляну / В пудовых старомодных сапогах, / Как буйволы горячую саванну»… Или – вроде Красного дракона, возникающего в помутнённом сознании курильщицы опия… Или – вроде призраков, фантомов, химер, перекочевавших в стихи из «снов Иеронима» (то есть – с картин Босха)…
Иначе говоря, перед нами – целое пиршество звуков и красок. И, соответственно, вполне уместным воспринимается название рассматриваемой подборки – «Барочный морфий». О барочной пышности напоминает в данном случае не только великолепие образно-метафорического ряда, но и богатство авторского словаря. Взять хотя бы пироп – минерал и драгоценный камень, которому уподоблена в одном из стихотворений багровая луна. Или – имена античных божеств, символизирующих… Да, впрочем, в том, символами чего они являются, можно спокойно разобраться и позже, когда мы стихи неспешно перечитываем. В любом случае, сама по себе звуковая, образная ткань поэзии Чигрина представляется вполне убедительной, и, соответственно, мы имеем полное право не испытывать сомнений в обоснованности мифологических, эстетических, обще-интеллектуальных отсылок, к которым нередко склонен этот автор.
Да, иной ход, применяемый Чигриным, может носить спорный характер – взять, к примеру, строки из того же, упоминавшегося выше, начального стихотворения подборки: «Ангел взмыл в облака виолу». Всё же, будем откровенны, синонимом глагола «взмыть» обычно воспринимается слово вроде «воспарить», а не «вознести» (кого-либо, что-либо). Тем не менее, подобные безудержные броски в звуковую стремнину у Чигрина носят характер исключений. Образный и словесный ряд своих стихов этот автор, как правило, держит под тщательным контролем.
Возвышенного строя поэзии Чигрина ничуть не нарушают вкрапления иных ультрасовременных терминов вроде «саундтрек», или иных сленговых словечек вроде «стебётся». Не нарушает его и склонность поэта осторожно вплетать в общий ряд рифм, тяготеющих к точности, созвучия намеренно-неточные. Взять хотя бы «катера» – «прожгла», «объятье» – «променаде», расположенные в стихотворении «Балканское» абсолютно симметрично: во второй строфе, отсчитываемой от начала, и – во второй строфе, отсчитываемой от конца. Непринуждённый характер подобных авторских приёмов побуждает вспомнить иные фрагменты современных оркестровых партитур, где во вполне мелодичные построения незаметно внедряются диссонансы. Или – иные холсты современных художников, на которых во вполне фигуративную композицию (скажем, пейзаж или натюрморт) органично вплавлены элементы кубизма или супрематизма.
Не меньшую непринуждённость проявляет Чигрин и в приёмах подачи эротических образов. Рисуя картину-сон о воображаемых чувственных наслаждениях с «китаянкой в индийской блузе», поэт не стесняется упомянуть даже такую откровенную деталь, как точка «G» (место которой, казалось бы, не в стихах, а… в инструкциях по технике секса!). В этом, впрочем, тоже нет ничего удивительного, поскольку грудью Дианы или ножкой Терпсихоры современного читателя уже не прошибёшь. Иное всё же у нас – не пушкинское, не онегинское – тысячелетье на дворе…
Учтём, однако, что подобное отображение плотских утёх ничего общего не имеет у Чигрина с каким-либо поверхностным жизнелюбием. Более того, острота ощущения радостей, которые нам дарует бытие, обусловлено у поэта непрестанной памятью об их хрупком, преходящем характере: «Привидения в белых масках – / Вынут ножички и – прощай!». И в бесхитростных с виду словах о том, что «на белом свете зарастает зимою всё» сквозит ощущение конечности не только человеческой жизни, но и – мироздания, вселенной как таковой.
Тревожные знаки всеобщего оледенения (в многообразном, предельно широком смысле этого слова) проступают и в других стихах Чигрина. Взять, к примеру, стихотворение о боснийском городе Требине, где «в зелени каждый карниз». В этом непритязательном воссоздании образа маленького европейского городка явно ощущается привкус горечи. Всё стихотворение пронизано мотивом ожидания встречи. С кем (с возлюбленной, или – с другом, или – просто с каким-то знакомым)?.. Это в стихах сознательно не уточняется. Но неизвестно даже – где такая встреча может случиться. «В платановом летнем кафе?»… Или – «только в метафоре Бога»?.. Надежда здесь явно переплетается с сомнениями, чему свидетельство – печальное авторское признание: «Я сам почтальон одиночества, в город смотрящий, равно в естество, / Из дальней страны, чья отметина – холод, где муза приходит в пальто».
Но не менее явственно, чем подобная боль, проступает в поэзии Чигрина тяга к постижению глубинных первооснов бытия. Здесь нам и имеет смысл вернуться к тому стихотворению подборки, где упоминается живопись Поля Синьяка. Пуантилистическая техника картин этого художника способна создавать ощущение, как будто сквозь множество маленьких точек, из которых состоит пейзаж, просвечивает иное, нематериальное начало. Вот и в стихотворении Чигрина поражает то, как молниеносно осуществляет автор переход от пейзажа реального к пейзажу метафизическому. Здесь-то и «плещется синий» (или, иначе говоря, цвет неба)… Здесь-то и восходит «солнышко-Ра» (то есть, древнеегипетское, языческое представление о вечности)… Здесь-то и появляется возможность уподобить белоснежное облако сохнущей рубахе Сущего (то есть – Всевышнего)… И три этих ёмких символа оказываются способными уместиться в одной-единственной стихотворной строчке.
А уже отталкиваясь от этого моментального снимка поэт пускается в странствие, доходя до запредельных, заоблачных высей, вновь и вновь оборачивающихся впечатляющими мистическими картинами («Там Бог семимильный листает словарь: висят на верёвочке души / И рыцарь поёт про Священный Грааль, по небу идя, как по суше»). Или, иначе говоря, видениями, представляющими собой неустанную попытку вглядеться в незримое.
Текст впервые опубликован
в журнале «Плавучий мост» N4(16)’ 2017
