Сколько мне было, когда я впервые взяла его в руках? Три? Пять? Семь? Не помню…Бабуля бережно хранила его в шкафу, на нижней полке, под стопкой цветастых скатерок.
Пухлый, увесистый в зеленой плюшевой обложке альбом был полон всевозможных фотографий: больших, на весь лист, мелких с уголком для печати, любительских, ретушированных, в затейливых виньетках…
С плотных листов голубоватого картона испуганно таращились разнокалиберные младенцы, строго взирали торжественные дяди и чопорные старушки, лукаво улыбались нарядные тети, пестрели многоярусные ряды учеников, тенью струилась горечь скорбящих у гроба… Десятки, сотни лиц. Чем они так притягивали меня?
Среди многочисленных развлечений, что сулили мне поездки к бабушке, альбом с фотографиями занимал особое место. Сначала я просто глазела, слушая неторопливую бабину речь:
– Это мой брат Коленька. Погиб под Москвой. Царствие ему небесное, – украдкой крестилась она на стоявшую в серванте икону, – а этот бравенький солдат – наш дед. Он тогда служил на Халхин-Голе. Вот тут мой курс медучилища. Ну-ка, найди меня.
Старательно водя пальцем по черно-белой мутноватой карточке, я вглядывалась в крепкощеких девиц и вдруг отчетливо понимала, что худенькая с шапочкой седых кудряшек бабуля тоже когда-то была молодой. Давным - давно… В некотором царстве, в тридевятом государстве...
– Бабуль, а где ты родилась? Кем работали твои мама и папа?
– Мама не работала. Дома сидела, детей ростила. Нас ведь одиннадцать душ у неё было! Три дочки и восемь сыновей.
– Одиннадцать – это сколько?
– А вот все пальчики у тебя на руках и плюс еще один.
Я растопырила пятерни – ох, много!
– А дом у вас был большой?
– Большой, большой. Отец сам рубил. Леса-то вокруг вдосталь было. Тайга… Отец охотился, рыбачил. Речка у нас была Чечуй. Быстрая чистая... А деревня называлась Пущино. Я ведь деревенская. Сюда, в город, перед войной приехала. Вот здесь я с мамой и братьями. Ишь, насупилась…
Плавно текли бабулины слова. От карточки к карточке, от сердца к сердцу… Легли. Впечатались, врезались в цепкую детскую память.
При всем многообразии, по-настоящему старая, дореволюционная фотография в бабушкином альбоме была только одна. Баба звала её венчальной. Жених – молодой мужчина, в темном мешковатом костюме – сидит на табурете и почему-то внимательно смотрит куда-то в сторону. Невеста глядит в объектив прямо, почти надменно. Рука её доверчиво легла на плечо жениха.
Видимо, он был намного выше невесты, и чтобы это не бросалось в глаза, фотограф нашел простой выход.
– Это родители нашего деда. Стало быть, твои прадедушка и прабабушка. Андрей и Дуся. Евдокия…
– Дуся! – фыркнула я. – Какое смешное имя! Баб, она что, нерусская?
– Я про них мало знаю, – отчего-то смутилась она и поспешно перевернула лист.
Ворохнулось, мелькнуло в душе недоверие. Баба…баба…
Как-то раз возвращались мы с ней из краеведческого музея. Обогнув древнюю сторожевую башню, дорожка вывела за ограду, и устремилась вдоль тенистых тополей. Сквозь листву виднелось здание с узко вытянутыми окошками. Покрытые свежей известью стены казались одновременно и прочными, и воздушными.
– Здесь училась мама нашего деда, – внезапно сказала бабуля, – раньше тут была семинария. Еще при царе … – мрачнея, вздохнула она.
Дом со странным названием «семинария» совсем не походил на школу…
– Пойдем зайдем в кафе-мороженое, – предложила бабуля.
Мороженое! Я вмиг забыла, о чем хотела спросить, но где-то глубоко-глубоко внутри щекотнуло предчувствием тайны.
Раскрученная красным октябрем идеологическая машина работала безупречно. Мы – дети крестьян и рабочих, победивших в неравной схватке с подлыми эксплуататорами. Бездельники в рясах, изнеженные барчуки, жирующие купцы, беспощадные золотопогонники, благовоспитанные «мамзели», враз и навсегда объявленные вне закона, сплавились в один карикатурный, всеми презираемый образ.
Книги, фильмы, памятники, выставки и даже игрушки; заветная звездочка на груди, трепет алого шелка, багряный комсомольский билет не давали зародиться и капельке сомнения в том, что существующий порядок вещей – единственно правильный и возможный.
Ах, альбом в зеленой обложке! Ты стал первой ступенькой лестницы к истине, в прошлое, к истории, к судьбам дорогих мне людей. Не сразу и не вдруг я решилась и смогла заглянуть в эту бездну.
К тому времени умер дед, навеки успокоилась бабуля. Грянуло: пошатнулся и рухнул, казалось, незыблемый мир. Вскрылась жуткая изнанка лакированного монстра: страх, кровь и ложь… Щупальца, яд чудовища оставили след в каждой семье. Страх калечил души, замыкал уста.
И отверзлись они… Всколыхнулась, закружилась туча вопросов. Новый суровый, пугающий лабиринтами желаний и возможностей мир вывел на дорогу в страну ответов.
Десятки писем родным, в музеи, библиотеки, архивы – и пошел, пошел разматываться клубочек фамильных тайн, человеческих трагедий.
Потрясение первых открытий: я – правнучка заклейменных позором мироедов! Бабушки – кулачки, деды – отпрыски потомственных дворян и священников! Одни из поколения в поколение служили Земле, другие – Отечеству, третьи – служили Богу и людям…
Об этом и о многом другом поведали мне сдержанные строчки архивных документов. Потеряв жену, прадед-священник примкнул к войскам Колчака, дошел до Китая, но вернулся в родную Якутию поддержать дух разоренных гражданской войной людей. За непреклонную веру был осужден по печально знаменитой 58 статье и пропал в лагерной пучине. Все, что осталось на память о нем – та самая венчальная фотография. Участь второго прадеда решилась в роковом семнадцатом году. Революция не щадила чуждый классовый элемент. Растоптала, разметала многочисленный род, уцелело лишь имя главы семейства. И ни одной, даже малюсенькой фотографии не осталось от жившего в Саратове клана.
Жестокая ухмылка судьбы или дьявольская забава: оба моих деда осиротели в двенадцать лет. Из теплого семейного круга – в колючие объятия беспризорья. Бабушки-крестьянки, девчушками сбежавшие из разоренных коллективизацией деревень, всю жизнь тосковали по родным местам.
Я могу только догадываться, что довелось пережить этим мальчишкам и девчонкам в хаосе кровавого лихолетья. Одно знаю точно – испытания потрясли их настолько, что о тех, кого они любили, кому с почтением внимали, под чьи колыбельные засыпали, они боялись рассказывать до конца своих дней.
Навсегда перечеркнув прошлое, лишенные родительской любви, детства и надежды – все они нашли силы жить дальше. Лишь несколько старых, блеклых фотографий напоминали им, кто они и откуда.
И быть может, именно невысказанная тоска сиротства и зов ушедших поколений, так настойчиво манили меня к бабушкиному альбому? Заключенные в неприступную крепость молчания, они с безгласной мольбой взывали к сердцам потомков. Чтобы чтили и помнили.
Загляните в старенькие семейные альбомы. Не сомневайтесь: вас там ждут.
