Вдоль дороги все не так,
А в конце — подавно.
В. Высоцкий
Во Введении к своей невеликой (по листажу) книге с парадоксальным названием «Новые идеи от мертвых экономистов», Тодд Бакхолз замечает, что от Промышленной Революции все мы смотрели только вперед, ожидая все большего и лучшего. «Настоящее видится нам лишь как минимум, но история не дает нам прецедентов бесконечного прогресса. Каждый год, если промышленные нации избегают новых темных веков, это достойно записи в книге рекордов».[1]
Он напоминает, какой была Европа в XI веке: ничтожное население (и то слишком большое при тогдашних ресурсах); скудные урожаи при хорошей погоде; при неурожаях — голодовки и частый каннибализм. И все это после более или менее благополучных веков Эллады, Рима, Вавилона! «Узнает ли когда-либо развитый мир подобные ужасы? Никто не знает, даже самые выдающиеся экономисты. Но мы знаем, что целью великих мастеров [прошлого] было научить нас избегать этой черной бездны. Поразительно, как много поучений великих экономистов звучат современно. Каждая их мудрая теория имеет сегодня практическое значение или аналогию».
Кое-что в этой книге написано с юмором, продолжает Бакхолз, но это не означает неуважения, зато может помочь понять трудные идеи. «Экономике не нужно быть нудной, — завершает он свое Введение. — Почему бы нам, вместе с покойными экономистами не “посмеяться последними” над Карлайлом?[2] Пусть лучше тени экономистов прошлого покатываются от смеха в своих могилах, чем мечутся в отчаянии оттого, что мы забыли их работу, и в страхе, что мы направляемся назад в XI столетие».
Никогда не стоит забывать эти слова…
Война в культуре
Американский социолог Джеймс Дэвисон Хантер написал книгу «Войны в культуре»[3]. Подзаголовок: «Борьба за определение — что есть Америка». Для начала он напоминает нам, что конфликты в культуре начались в стране еще в стародавние времена, в виде напряженности между протестантами и католиками, между христианами и евреями, а также враждебное (когда-то) отношение общества к мормонам. Сегодня это стало борьбой «левых» против «правых». Последние, как нетрудно догадаться, это «либертарианцы» или «консерваторы».
Хантер выражается вполне нейтрально, называя: первых — «прогрессивными», вторых — «ортодоксами». Формально он описывает борьбу между ними, но по всему, что нам известно, одна сторона хочет сохранить институты и ценности, заложенные при основании страны (поэтому они консерваторы), а другая их открыто критикует и атакует с разных сторон в стремлении преобразовать страну на «прогрессивный» манер. Так что налицо сторона атакующая и сторона обороняющаяся.
«Прогрессивные» — это самоназвание леваков (фактически — социалистов). Закономерно, что они называют консерваторов реакционерами.
У Хантера все описывается и анализируется «без гнева и пристрастия». После предварительных описаний и множества цитат с обеих сторон (первая глава), Хантер пишет: «Мы приходим к пониманию, что современная война в культуре, в конечном счете, есть борьба вокруг национальной идентичности — что значит Америка?».
Но уже в начале главы 2 он говорит, что хочет сразу указать на главное: «культурный конфликт — это, в конечном счете, борьба за доминирование (курсив его).
И еще ниже: «Вот окончательный результат анализа, что бы еще мы не рассматривали дальше: культурный конфликт — это о власти, это борьба за то, чтобы добиться и удерживать власть определять реальность». Или, как пишет он в другом месте, — это борьба за власть давать вещам имена (выделено мной — ЕМ).
Нынешняя война в культуре отличается от прошлых характерной чертой — она тотальна. Ареал борьбы охватывает все области жизни и фундаментальные институты и ценности общества. Частная и публичная сферы, межрасовые отношения, право и охрана порядка, здравоохранение, семья и брак, гендерная идентификация, образование (школьное, высшее), сексуальная жизнь, человеческие привычки и обычаи, национальные праздники и спорт, история страны, национальные символы, идеалы и герои… — все вовлечено в эту войну.
Другая важная характеристика: ценности враждующих сторон взаимно противоположны, и обе стороны убеждены в своей моральной правоте. Это две разные вселенные, говорит Хантер. Компромиссы и мир между ними невозможны. Только война до победного конца. Конец войны — это «либо восстановление старой гегемонии, либо установление новой гегемонии в сфере культуры общества» (цитата из Антонио Грамши).
Поскольку война, в основе своей, затрагивает универсальные «системы значения», довольно очевидной становится важность интеллектуальной и других элит.
«Если обычные люди участвуют в формировании своих собственных частных миров, то развитие и артикуляция более развитых систем значения, включая область публичной культуры, выпадает на долю элит, — пишет далее Хантер. — Они создают концепции, обогащают язык и развертывают логику публичных дискуссий. Они — это те, кто определяют и переопределяют значение публичных символов. Публичная дискуссия, таким образом, есть главным образом дискурс элит (курсив его — ЕМ). В этом первая причина того, почему огромное большинство американцев, кто в этих спорах, так или иначе, держится середины, не слышны. У них нет доступа к инструментам публичной культуры, какой имеют элиты». Крайне важное замечание.
«В первую очередь на ум приходят интеллектуалы, обосновавшиеся в залах академии, посвящающие свою карьеру исследованиям, писанию, консультациям, лекциям и обучению молодежи». И кто внутри этого царства более всего влияют на публичную культуру? Гуманитарии, ученые в области социальных наук, публичной администрации, теологии и права.
Экономисты и их наука
Публика не скорбит о смерти экономиста.
Уолтер Бэджгот[4]
Разговор о состоянии экономики начнем с того, что в жизни нет такой вещи, как экономическая наука вообще. Есть мэйнстрим и побочные направления, в него не входящие. В каком-то смысле, так было веками. В процессе развития экономики — из совокупности обывательских представлений в направлении формирования научного знания — всегда были и основное русло, и «рукава», отходящие от него и нередко обособляющиеся — вплоть до превращения в «старицы». Последние являли собой представления устаревшие, преодоленные в процессе развития, с которыми, тем не менее, какие-то авторы, по разным причинам, не хотели расставаться. Они вымирали постепенно, а наука уходила вперед, и подчас опять, уже на новых этапах, повторялась та же история с «рукавами» и «старицами».
Однако с какого-то момента описанный процесс начал качественно меняться. Дошло до того, что сегодня мы имеем мэйнстрим — «старицу», где-то за пределами которого (outside) текут направления, основанные на достижениях выдающихся экономистов XX столетия — австрийцев Людвига фон Мизеса и Фридриха фон Хайека, Рональда Коуза, англичанина, работавшего в США, и Джеймса Бьюкенена, парня с американского Юга.
Роль этой четверки и величие каждого из них определяется не тем, что трое из них стали Нобелевскими лауреатами (Нобелевскую премию по экономике могут дать и подчас дают, кому попало). Они велики объективно в силу того, что их трудами в 30 — 70-е годы прошлого века заложены были основания новой парадигмы экономической науки. Эту новую парадигму академический мэйнстрим не принимает и не понимает.
Диалога между двумя «водоемами» нет, мэйнстрим просто игнорирует аутсайдеров. Превращение мэйнстима в «старицу» — водоем без будущего — не мешает тому, что в этой стоячей воде кишмя кишит своя жизнь. Проф. Р. Капелюшников исследовал состояние науки современного мэйнстрима.[5] Он нашел, что преобладает мнение, будто время больших достижений прошло. Все занимаются частными вопросами и математическими моделями.
«Большинство из того, что появляется в лучших экономических журналах, есть просто ненаучный хлам, — пишет один из горстки «еретиков» Дейдра Макклоски, — я нахожу это невыразимо печальным. Все мои друзья, мои дорогие друзья в экономической науке, тратили свое время впустую… Это интенсивная, трудная, взыскательная деятельность, подобная решению шахматных задач. Но как наука все это ничего не стоит». [6]
Чтобы понять, как все это случилось, нам придется углубиться в историю и входить в некоторые специальные детали. Чтобы понять, что такое новая парадигма, нужно иметь представление о «старой». Беру в кавычки потому, что «старой парадигме» предшествовали еще более старые.
О парадигмах
В 1870-х годах в экономической науке совершилась великая революция. До того царила классическая школа. Она сформировалась в борьбе против взглядов инфляционистов, интервенционистов (сторонников государственного вмешательства в экономику), а также против концепций о «перенакоплении капитала» и «недопотреблении» народных масс.
Дэвид Рикардо сумел доказать, что для процветания необходима полная экономическая свобода. Его ученик Джон Стюарт Милль убедительно показал ошибочность взглядов о «перенакоплении», «перепроизводстве» и «недопотреблении». Все это может случаться, конечно, но как временные явления — через короткое время в системе, если не мешать ей, восстанавливаются необходимые пропорции.
Классики считали, что в экономической системе действуют объективные законы, независимые от воли и действий отдельных лиц. Это осталось в серьезной науке и после кризиса школы. Также классики считали, что в обмене и формировании цен также действуют объективные законы (ценность товаров в обмене определяется затратами труда на их производство). Так как было очевидно, что в жизни всегда есть различия в условиях производства и затратах труда, рассуждения строились на средних величинах. Еще труднее было совместить трудозатратную концепцию с активной ролью капитала в производстве. На этом фронте классическая школа стала постепенно угасать.
В начале 1870-х гг. сразу трое ученых — Стенли Джевонс (Кембридж, Англия), Карл Менгер (Вена, Австрия) и Леон Вальрас (Лозанна, Швейцария) — не сговариваясь и не зная друг о друге, предложили совершенно новую концепцию — предельный анализ, или маржинализм. В основе обмена товарами лежат не средние величины, а предельные (marginal). Все зависит от того, сколько готов отдать участник сделки за каждую дополнительную (предельную) единицу желаемого товара. Субъективная полезность (utility) каждой новой единицы уменьшается по мере их добавления (закон насыщения). Пропорция обмена реализуется тогда, когда с обеих сторон предельные полезности равны нулю. Так образуется равновесная цена в сделке двух лиц.
Понятие предельных величин меняет угол зрения на все процессы. В фокусе оказываются не «объективные законы» обмена, а субъективные оценки индивидов. Особенно сильный акцент на субъективизм делал Менгер. Джевонсу развить свою теорию не удалось (во цвете лет, он утонул при купании). Вальрас пошел в другую сторону, и ему мы обязаны понятием общего рыночного равновесия. Оно достигается, когда все товары продаются по равновесным ценам, все издержки производства окупаются, все ресурсы производства используются. Тогда по всему рынку предельные полезности равны нулю.
Вальрас описал свою модель как систему линейных уравнений. Кто учил в школе алгебру, легко поймет. Неизвестными (переменными) являются: количество производимых продуктов, расходы ресурсов на продукты и цены на все. А при переменных стоят постоянные («технологические») коэффициенты — в основном, расход ресурсов (труда, материалов, энергии) на производство единицы каждого вида продуктов и единичные оценки всех ресурсов и продуктов (на кг, куб. м и т.д.) Скажем, в уравнении для производства карандашей справа стоит общий объем их выпуска, а слева — сумма показателей расхода древесины, краски, лака и пр. на один карандаш. В уравнении для расхода древесины справа стоит общий расход по всему рынку, а слева — сумма показателей расхода этого ресурса на единицу мебели, карандашей, шпал, бочек, тары…
Решение системы уравнений показывает, сколько единиц каждого продукта следует произвести, чтобы насытить спрос, сколько и каких ресурсов нужно затратить на производство этих продуктов, и как возмещаются издержки производства на все эти продукты, а также — по каким ценам все вещи продаются и покупаются. В состоянии равновесия спрос на все продукты равен предложению их на рынке. Решение этой системы уравнений дает показатели цен и расходов, при которых это равенство достигается. Понятно, никто всерьез не предполагал, что эта система уравнений с сотнями уравнений и многими тысячами-миллионами показателей будут решать люди, как это делают школьники на уроках алгебры. Система Вальраса представлялась как модель того, что рынок делает сам собой
Так сложилась новая школа, которую позже стали называть неоклассической. В основу ее легли понятия предельной полезности и конкурентного рыночного равновесия. Последнее требует того, чтобы продукты, ресурсы и капиталы могли свободно перетекать между занятиями, отраслями и территориями.
Довольно скоро стало выясняться, что равновесие достижимо только при условии, что никто из участников рынка не может влиять на цены (только стихия рынка), размеры предприятий должны быть малы, ибо крупный производитель может влиять на цены, поставляя на рынок большие партии товаров или закупая крупные партии ресурсов. Это раз. А на второе: чтобы сделать свой рациональный и наилучший выбор, каждый участник рынка должен обладать всей информацией на рынке. Только при этих условиях каждый рыночный агент может свободно выбирать — что производить и сколько, у кого покупать и сколько, куда вкладывать свой капитал и в каком объеме…
Постепенно стали выявляться и другие условия равновесия. Так сформировалось важнейшее понятие совершенной конкуренции. Самые проницательные из экономистов понимали и открыто говорили, что совершенная конкуренция — это фикция. Но ее считали полезной фикцией. Ну, как у физиков маятник без сопротивления воздуха. И точно так же, без этой фикции не получалось связать в теории концы с концами.
И тут появляется Людвиг фон Мизес, последователь Менгера.
Мизес
Личность выдающаяся во многих отношениях. Человек широчайшего кругозора. Совершенно бескомпромиссный, когда дело касалось вопросов науки. За это свое качество он готов был платить любую цену. И он платил не один раз в жизни. Начиная с того, что содружество профессоров Венского университета не допускало его в свой круг, и вплоть до того, что в Америке (куда он попал в 1940 г., когда везде и всюду командовали левые выкормыши Нового Курса) ни один университет не брал его на работу.
Мизес заявил о себе в 1912 г. книгой «Теория денег и кредита», где он связал общие идеи Менгера о субъективной ценности и предельной полезности с проблемой денег (чего Менгер сделать не успел). В 1921 г. он выпустил статью, а через год — книгу, где объяснил, почему социализм не может работать. «Эта книга изменила существо взглядов многих молодых идеалистов, которые вернулись к университетским занятиям после первой мировой войны, — писал Хайек. — Я знаю это, потому что был одним из них».
Мизес показал вот что. Государственная собственность на средства производства изымает капиталы из сферы купли-продажи, и потому они не получают стоимостной оценки. Других способов для этого не существует в природе. А без этих оценок планирующий орган не имеет информации, необходимой для принятия решений. Куда вкладывать капиталы, в каком размере и в какие моменты? Где и когда строить новые предприятия, какой производственной мощности, с каким оборудованием? Какие предприятия нужно реконструировать, а какие закрывать, и когда? Когда и как проводить реновацию средств производства и каких конкретно элементов капитала (зданий, машин и пр.)? Невозможно оценивать и сравнивать варианты решений всех указанных (и не указанных) вопросов. Все это придется решать наугад и на глазок.
Но от принятия таких решений зависит все остальное. Сколько, чего, в каких объемах и где (территориально) производить (и материальных элементов капитала, и потребительских благ)? Что и куда перевозить? Как планировать транспортные артерии?
Общественное владение средствами производства несовместимо с возможностью определить вклад конкретного фактора производства в конечный продукт. Какой-то труд затрачен — сколько положено за это заплатить? Где-то вложен капитал — какую отдачу он дает? Распределение потребительских благ при социализме теряет связь с их производством и его экономическими условиями. Без компаса стоимостных оценок директивные органы барахтаются в океане такого хаоса, который и не снился критикам «хаоса рыночной конкуренции». Мизес охарактеризовал все это как запланированный хаос.
В целом, это получило название «проблема экономического расчета». И вывод Мизеса был: социализм невозможен.
Все это происходило в 20-е годы, когда в парламентах Европы заседали мощные фракции социалистов, в России победила социалистическая революция, значительная часть влиятельных интеллектуалов Запада бредила социализмом и с надеждой смотрела на Россию. Наступление социализма в мире, «научно» предсказанное Карлом Марксом, виделось неизбежным.
Книга Мизеса произвела эффект сокрушительного урагана, который не оставил камня на камне от «научного социализма». С тех пор, писал Мизес позже, все толки о научном социализме умолкли, и социалисты стали строить свою пропаганду на возбуждении зависти и ненависти. Их убеждений книга не поколебала.
Вскоре в Венском университете открылась вакансия профессора. Самым достойным кандидатом все видели Мизеса. Но так как он был евреем, университет решил заручиться мнением влиятельной еврейской общины Вены. А там (конечно же!) преобладали про-социалистические настроения. Кандидатуру Мизеса община не одобрила, места он не получил.
Когда к власти в Германии пришел Гитлер, у Мизеса не было никаких иллюзий относительно его намерений. Он просто знал, что приход нацистов в Австрию — лишь вопрос времени. И знал также, что ему, как еврею и классическому либералу, это не сулит ничего хорошего. Так что, когда в марте 1934 г. Уильям Раппард, основатель и директор учебного Института Международных Исследований в Женеве, предложил ему должность профессора, Мизес охотно согласился.
Немцы оккупировали Австрию в марте 1938 года, и тут же начались репрессии против евреев. В списках гестапо была и фамилия Мизеса. Его квартиру скоро навестили, взломали дверь в его комнату и увезли оттуда все, включая переписку, дипломы, семейные архивы, книги, брошюры — короче, буквально все, не забыв и фамильное серебро…
Среди врагов Мизеса были не только нацисты. Его вывод, что «социализм невозможен» большевики еще могли снести — как-никак, их социализм «работал». Но в 1925 г. Мизес опубликовал статью «Анти-Марксизм». Он писал, что нацисты и коммунисты — это два однородных течения. Те и другие выступают за всесильное государство, починяющее себе и контролирующее экономические силы общества и свободу людей. И еще: он предсказывал, что нацистская Германия и коммунистическая Россия могут стать естественными союзниками в войне в Европе. Если Германия вздумает напасть на соседей, писал он, тогда ни одна из окружающих стран не станет ее союзником, а скорее может возникнуть враждебная ей коалиция. Россия же во враждебных отношениях с Польшей, Литвой, Венгрией, но ее интересы нигде не пересекаются с интересами Германии. «Уже сейчас она ищет дружбы с немецкими националистами, — писал Мизес. — Германский антимарксизм и советский супермарксизм не слишком далеки друг от друга».
Немедленно, в том же году журнал «Большевик» в Москве напечатал статью «Профессор Мизес как теоретик фашизма». Указан автор, никому не известный (ни тогда, ни сейчас). Главредом журнала был Н. Бухарин. Не его ли работа?
Мизес десятки лет проработал в Торговой палате Австрии — объединении предпринимателей и коммерсантов страны. По вечерам вел в кафе бесплатный семинар по экономике, оттачивая свои идеи в обсуждениях с ведущими молодыми экономистами Австрии и Германии. Свои исследования вел, статьи и книги писал — по ночам. Положение его было нелегким, но уникальным, и сыграло огромную роль в его творчестве. Положительную и неоценимую.
Торговая палата была своего рода «мозговым центром», который вырабатывал меры экономической политики государства и готовил законопроекты для парламента Империи. Благодаря своим аналитическим способностям, широчайшему кругозору и умению объяснять сложные вещи, Мизес скоро стал, как сам писал позже, «главным экономистом страны». Он не занимал руководящих должностей. Но ему никто не мешал: ну, пашет человек, и ладно. К нему стекалась разнообразная информация, какая только была ему нужна. Пребывая в постоянном контакте с людьми бизнеса, он видел, как все происходит в жизни, а не на бумаге научных трудов. Исключая Смита, такого понимания и кругозора не было у других экономистов прежде (да и после тоже). И у него сложилось отчетливое представление о том, как работает экономическая система общества.
К новой парадигме
Главные идеи Мизеса: рынок — это не место, где происходят сделки, рынок — это процесс. Ни о каком статичном равновесии речи быть не может, все постоянно в движении, все меняется ежедневно и ежечасно. Уже поэтому агенты рынка не могут обладать полной информацией о его состоянии. Хуже того, вообще каждый знает только свою ситуацию, лишь только он ее. И никто другой узнать не в состоянии — ни другие агенты рынка, ни государство, ни ученые экономисты. Как пелось в советской песне: «Ведь счастье для всякого не одинаково, надо понимать»[7]. Абсолютно. Громоздкая конструкция совершенной конкуренции оказалось ненужной, подобно эфиру в физике после Эйнштейна.
Идеи Мизеса подхватил и развил Хайек, его ученик и друг. Развил настолько, что стало возможным говорить об учении Мизеса-Хайека. «Прежде чем объяснять, почему люди ошибаются, нужно объяснить, почему они вообще должны быть правы», — заявил Хайек.
Сперва он досконально объяснил, что представляет собой рыночная информация. Мы привыкли говорить «данные», но огромная часть рыночных «данных» никому не «дана». Как он выразился, рынку присуще рассеянное знание. Это совокупность субъективных знаний индивидов о своей ситуации, подчас даже невербализованных (молчаливое знание). Такой информации вообще не существует объективно — она возникает в момент, когда бизнесмен обдумывает свой выбор. И она исчезает, когда он сделал свой выбор, — или если он передумал.
Затем Хайек зашел с обратной стороны: если каждый знает только свою ситуацию, тогда, как получается, что вся экономика работает согласованно? Что связывает воедино все происходящие в ней процессы, и какого рода информация здесь участвует? Хайек отвечает: рассеянное знание, которым обладают индивиды, связывает и вовлекает в процесс система свободных рыночных цен.
Цены содержат информацию об издержках, полезностях, ценностях и многое другое. На основе ценовой информации совершается координация решений агентов рынка. Хайек дотошно анализировал концепцию равновесия и объяснил, почему, если оно случается, то — как мгновенное исключение в динамике рынка, которое тут же нарушается.
Изящно объяснил все это Джеймс Бьюкенен, который сам пришел к тем же идеям, еще не зная о Мизесе и Хайеке. Вот его объяснение:
Конкурентный рынок — это не гипотеза ученых, это наблюдаемый факт. И не потому, что кто-то его так сконструировал. «Рынок становится конкурентным, и правила конкуренции должны быть установлены, когда возникают институты, чтобы наложить ограничения на паттерны индивидуального поведения. Этот становящийся процесс, вызываемый постоянным давлением человеческого поведения в обмене, и есть центральная часть нашей дисциплины, если у нас есть таковая, а не сухая гнилушка постулированного совершенства» (курсив его, «гнилушка» — это, понятно, о «совершенной конкуренции»).
Решение системы уравнений общего равновесия не предопределяется правилами, установленными извне, продолжает Бьюкенен. Общее решение, если оно существует, возникает как результат всего сплетения развертывающихся обменов, торгов, побочных платежей, соглашений, контрактов, которые, в конечном счете, в какой-то момент перестают возобновляться. «На каждой стадии этой эволюции к решению [системы уравнений] есть выгоды, которые можно получить, есть возможности обмена, и если все это так, направление движения модифицируется». Другими словами, коэффициенты при переменных (величины постоянные в уравнениях Вальраса) непрерывно изменяются. Здесь выражение «система уравнений» — уже только образ, фигура речи, которой удобно оперировать для краткости.
Известность приобрел Бьюкенен, однако, не тем, что мы цитировали, а только когда он получил Нобеля за работы в области «паблик чойс» (1986).[8] Здесь он был поистине пионером. Суть в том, что деятели государственного сектора — такие же люди, как все мы. Не нужно думать, будто он просыпается утром с мыслью: «Что бы сегодня сделать для общего блага?». У каждого политика или чиновника на первом месте мотивы максимизации собственной полезности (денежной или карьерной). Из этого постулата выросло совсем новое направление экономического анализа. Новый подход и анализ объяснили, во многом, неэффективность институтов государства, и развитие коррупции, и беспрерывный рост государственной бюрократии в ХХ веке, и еще многое другое…[9]
Чего-то у нас еще не хватает… Или кого-то? Бьюкенен упомянул про некие «институты», которые накладывают некие ограничения на индивидуальное поведение. С этим просто: институты — это правила, регулирующие поведение людей в обществе. Адам Смит впервые указал, что богатство народов зависит от того или другого набора правил, в условиях которых осуществляется производство. Достигнутый уровень производства может быть различным в разных социально-культурных условиях даже при равенстве прилагаемых труда и капитала. Грубо говоря, институты — это такие вещи, как суды, законы (против жульничества, неуплаты долгов и т.п.) и правила морали, осуждающие нечестную игру. Хайек много писал о том, что такие институты возникают самопроизвольно.
От древних пошло разделение вещей на естественные и искусственные, целенаправленно создаваемые людьми. Хайек добавил третью категорию: те, что создаются людьми, но непреднамеренно. Законы и правила вырабатываются людьми, но сам этот процесс происходит стихийно. Без заранее установленной кем-то цели, из поколения в поколение, постепенно кристаллизуются правила и процедуры, которые в следующих поколениях люди находят целесообразным установить как обязательные в обществе.
Здесь появляется упомянутый в начале, а потом как бы заброшенный нами Коуз. Ему лично наша дисциплина обязана тем, что она стала институциональной.
Рональд Коуз
Исследовать — значит видеть то, что видели все, и думать так, как не думал никто.
Альберт Сент-Дьердьи[10]
«Интересное чувство испытываешь, когда тебя на девятом десятке награждают за работу, которое ты сделал в двадцать с небольшим», — поделился Коуз в своей Нобелевской речи (1991). Следим за датами. Еще в октябре 1932 г. Коуз изложил свои идеи на одном из семинаров в Англии. В 1937 г. вышла его статья «Природа фирмы»… и осталась не замеченной. Он задался вопросом: если рынок прекрасно справляется с распределением ресурсов, почему и зачем возникает фирма, в структуре которой менеджеры распределяют многие ресурсы, вместо рынка?
В 1960 г. (!) вышла статья Коуза «Проблема общественных издержек», которая немедленно привлекла широкое внимание. Собственно, ему и присудили Нобеля за эти две статьи.
Открытие Коуза — из таких, о которых говорят — либо: «Да кто же этого не знает!», либо: «Ну и что из этого?» Притом, говорят подчас одни и те же люди…
Коуз открыл (в экономике возможны открытия!) целый класс явлений, которые действительно всем известны, но роли и значимости которых в экономической жизни никто не понимал. Этот класс получил название: трансакционные издержки.
Чтобы совершить трансакцию (допустим, что-то продать) нужно прежде потратить часть своих ресурсов. Сперва — найти партнера. Нужно выявить потенциальных покупателей (исходя из того, что вам нужно продать). Наметить самого подходящего с точки зрения надежности и цены. Значит, поиск информации — о поведении лиц или фирм и о ценах. Такой поиск может быть сопряжен с существенными затратами времени и денег (один из видов трансакционных издержек). Экономить на этом не стоит, иначе потом вы можете потерять больше. Тогда ваш будущий ущерб из-за недостатка предварительной информации также будет трансакционными издержками. Можно не искать информацию самому, а нанять кого-то. Тоже за деньги.
И это только один тип издержек. В этот класс входят, в частности, расходы на содержание судебных и арбитражных учреждений, государственных органов, а также все расходы на восстановление нарушенных прав и потери от неоднозначной спецификации прав и плохой их защиты… Принято выделять такие типы трансакционных издержек: (1) издержки поиска информации, (2) издержки ведения переговоров, (3) издержки измерения, (4) издержки спецификации и защиты прав собственности, (5) издержки оппортунистического поведения (например, когда партнер нарушает контракт, используя неоднозначность формулировок в нем; тут помочь могут только адвокаты, а другая сторона тоже привлечет адвокатов, все это может длиться годами даже без обращения в суд, и все это деньги, деньги, деньги).
Решая, что производить и что ради этого потребуется предварительно покупать, бизнесмену приходится принимать в расчет трансакционные издержки. Если совокупные расходы на производство и реализацию продукта (издержки производства плюс издержки трансакций) перевешивают ожидаемую выгоду, данный продукт производиться не будет, и в предполагаемом производстве не будут задействованы соответственные ресурсы. Таким образом, трансакционные издержки влияют не только на условия и содержание контрактов, но также и на решения о том, какие блага или услуги будут производиться.
Все сказанное означает, что трансакционные издержки являются существенным фактором распределения ресурсов в экономике.
А какова цена вопроса, вообще говоря? О чем столько шума? Согласно достоверным расчетам, в 1970 году на долю трансакционного сектора экономики США приходилось 45% ВНП (валового национального продукта) страны. Это сфера, где, так или иначе, имеют место трансакционные издержки.
До Коуза модели и методы экономической теории не учитывали указанного фактора — то есть, молчаливо предполагалось, что трансакционные издержки в хозяйствовании равны нулю.
Измерения часто требуются для установления качества благ, подлежащих купле-продаже. Но разнообразие ситуаций, когда нужно суметь что-нибудь измерить, гораздо шире области сферы обмена как таковой. Например, если руководитель организации хочет ввести какие-то элементы научной организации труда, ему нужно оценить потери рабочего времени работников при нынешней организации, притом выявить размеры потерь времени как по объективным причинам, так и от разгильдяйства. Скорее всего, он наймет для этого специалистов, которым нужно будет заплатить. Другой начальник решит делать это силами собственных работников, а это тоже связано с затратами. И многое другое.
Подчас измерение требует каких-то приборов и/или разработки инструкций — все это требует времени и денег. Ошибки в измерениях могут приводить к потерям, и это тоже — трансакционные издержки. И не только затраты на соответствующую измерительную технику, но также на проведение собственно измерения, на осуществление мер, имеющих целью обезопасить себя стороны от ошибок измерения, и, наконец, потери от этих ошибок. Издержки измерения растут с повышением требований к их точности.
Великих (часто — непомерных) издержек требовали измерения до того, как человечество изобрело и ввело стандарты мер и весов. Но в доиндустриальную эпоху, когда ничего такого не было…
…Почему в Британии до XIX в. было принято, что в армии Корона продавала офицерские должности, а в Королевском флоте капитанами судов Лорд-Адмирал назначал людей по знакомству? Потому что на суше проще отслеживать поведение офицеров, тогда как корабль уходил в море, подчас, на годы. Как гарантировать, что где-нибудь в Тихом океане капитан вступит в бой с противником, а не убежит от него? Только если он лично обязан своему патрону, и тот знает, что может положиться на его честь и чувство долга. Другие методы контроля поведения на море были бы связаны с непомерными трансакционными издержками. В армии же купивший должность дворянин, во-первых, на виду, и, во-вторых, предположительно заинтересован в присвоении военных трофеев (его право) и уже потому будет сражаться за победу. В этом случае контроль нужен, скорее, для предотвращения сговора с противником. И методы его известны: соглядатайство и донос.
В связи со сказанным неоценимую роль играли институты знати, дворянской чести, а также институт дуэли как тест на личную честь. Отказ от дуэли означал утрату доверия, потерю должностей, остракизм…
Обе системы назначения на государственную службу — продажа должностей и патронаж — были самыми рациональными из всего, что можно было придумать в тех условиях. С наступлением промышленной революции стало возможно измерять результаты деятельности, что резко сокращало издержки контроля поведения. Социальная роль дворянской знати сходила на нет. Ее место как инструмента управления государством в XIX в. занял институт профессиональных управленцев — бюрократия.
Историческое развитие и изменения социальных институтов в связи с трансакционными издержками (и со ссылкой на Коуза) на примере Британии проанализировал Дуглас Аллен[11]. Он дал свое определение институтам: это установления для предотвращения дурного поведения людей. Из анализа Аллена видно, что институты — это ответ на существование трансакционных издержек.
Самое общее определение трансакционных издержек таково: это издержки функционирования экономической системы. Открытие значимости трансакционных издержек — их роли как фактора, влияющего на распределение ресурсов и продуктов производства, — поистине сообщило науке новое измерение.
Однако, это только одно из великих достижений Рональда Коуза. Второе связано со статьей «Проблемы общественных издержек».
В свое время Артур Пигу, преемник Альфреда Маршалла как завкафедрой экономики Кембриджского университета, недюжинный экономист, выпустил книгу «Экономическая теория благосостояния». В числе прочего, он, скорее мимоходом, поднял вопрос о том, что действия бизнесмена на рынке, помимо достижения им своих целей, могут вызывать «внешние» эффекты касательно лиц, непричастных к его деятельности. Позже это стали называть экстерналиями, или «эффектом брызг».
Скажем, дымящая труба завода повышает издержки на стирку одежды у тех, кому случилось жить в этой окрестности (отрицательный эффект). Или фонарь на вашем крыльце освещает ночью участок улицы, делая его менее опасным для прохожих (положительный эффект). Такие ущербы чаще всего остаются без компенсации, а услуги — без вознаграждения. Пигу был озабочен максимальным социальным эффектом, и вывел, что если экстерналии не устраняются, это снижает общественное благосостояние. Отрицательные экстерналии повышают общественные издержки, и положительные, если они не компенсированы, тоже снижают общий социальный эффект (по аналогии с неоплаченной работой). Неустраненные экстерналии стали называть неудачами, или «провалами», рынка.
Пигу предложил облагать налогом (в нашем примере) дым от трубы. Но цель налога — не компенсировать ущерб населения, а вынудить владельца завода поставить дымоуловители.
Из этих замечаний Пигу в 50-70 гг. прошлого века выросла Теория благосостояния (она же — Теория общественных издержек). Фактически она сфокусировалась на «провалах рынка». Рынку органично присущи разного рода сбои (провалы), устранить которые он сам не в состоянии, отсюда необходимость вмешательства государства в его деятельность. Великое множество экономистов занималось разработкой этих проблем, поисками все новых и новых провалов рынка и рекомендаций для вмешательства государства.
Выходили и критические статьи. Общий тезис критики: если применяемая модель выражает идеал, не достижимый в реальности, тогда под вопросом оказывается адекватность самой модели. Это — подход «с позиции нирваны», сказал Гарольд Демсец. Бьюкенен писал: «Что не в порядке с такой аналитической моделью? Представляя состояние идеальное, но реально не достижимое, она уже содержит в себе готовый результат (сопоставления с реальностью)»[12].
Но все было тщетно. Впоследствии Бьюкенен назвал этот период «потерянным десятилетием»…
Одной единственной статьей (еще от 1960 г.) Коуз показал, что эти проблемы — мнимые. В исходном анализе Пигу трансакционные издержки в расчет не принимаются (соответственно, и в теории «провалов рынка» тоже). Коуз не стал ни с кем спорить. Вы рассматриваете мир без трансакционных издержек? На здоровье! Давайте рассмотрим ситуацию в мире, где их не существует.
Обратимся к дымящей трубе. Окрестные жители подают в суд на хозяина завода. Государство (в лице судьи) решает: обязать его поставить дымоуловители. Все, решена проблема? Нет. Хозяин завода, просчитав свои варианты, предлагает жителям оплачивать, скажем, 110% их дополнительных расходов на стирку (если они отзовут свой иск). Те, посовещавшись, соглашаются. Теперь проблема решена: и труба продолжает дымить, и население довольно. Или же завод может предложить людям оплатить расходы на переезд в другое место. И они соглашаются при соответствующем возмещении всех затрат и хлопот.
Допустим, напротив, судья оказал им в иске против завода. Труба и дальше будет дымить, а они терпеть ущерб… Так? Нет, говорит Коуз. Жители могут посовещаться, посчитать деньги и решить, что один раз скинуться и потратиться на дымоуловитель будет им выгоднее, чем год за годом терпеть ущерб от дыма. Или выгоднее переехать, если встанет такой вопрос.
Такие вещи возможны потому, что поиски информации, суд, адвокаты, собрания, расчеты, переговоры и пр. хлопоты — все это ничего не стоит жителям или хозяину — ни денег, ни времени (ведь трансакционные издержки равны нулю). В подобных случаях рынок сам решает проблему экстерналий, провалов нет.
Коуз объяснил, что в данном случае (и во всех подобных также) корень проблемы — в правах собственности. Оплачивая расходы населения на стирку или переезд, хозяин трубы покупает у них свое право на дым. Оплачивая заводу дымоуловитель, население покупает себе право на чистую одежду. В условиях нулевых трансакционных издержек нет объективных препятствий решению проблемы компромиссом сторон без вмешательства государства.
Вывод: если трансакционных издержек нет, что бы ни решило государство, окончательное распределение ответственности и прав собственности принимает форму, отвечающую максимальной выгоде обеих сторон. Как сказал Джордж Стиглер, замечательный экономист (и личный друг Коуза), в мире нулевых трансакционных издержек адвокаты померли бы с голоду. Он окрестил вывод своего друга Теоремой Коуза.
Но это еще не все. Всякая проблема внешних эффектов есть проблема двусторонняя, продолжал Коуз. Всегда выгода одной стороны, есть ущерб для другой.
Экономисты усвоили один простой урок от Пигу: налоги! Притом, налог должен быть равен вызываемому ущербу, и, как говорилось, налоговые сборы не направляются жертвам. Это не компенсация людям их ущерба, а стимулирование «виновника» ущерба к принятию мер по устранению его причин.
Коуз согласен рассмотреть проблему трубы в аспекте налога на дым и общей социальной выгоды. Допустим, ущерб жителей от дыма составляет $100 в год. Государство вводит налог на фабрику в том же размере — $100 в год, пока труба продолжает дымить. Допустим, существует противодымное устройство, которое обойдется фабрике в сумму $90 в год. Конечно, оно будет установлено. Исчезает ущерб жителям в $100, прекращается действие налога в $100, и хозяин завода экономит $10 в год. Но все это не значит, что получено оптимальное решение с точки зрения общества (максимум функции благосостояния). Невозможно судить об оптимальности, когда не рассмотрены альтернативы. «Наилучший» — из каких вариантов?
Теоретики общественных издержек не учитывали обоюдность таких конфликтных ситуаций. Допустим, окрестные жители могут перебраться в другое место (подальше от дыма) за $40 в год. В таком случае труба дымила бы по-прежнему, но общественные издержки были бы меньше на $50.
Идем дальше за Коузом. Если мы согласились в том, что экстерналия — это двусторонняя проблема, тогда мы поймем, что всякое вмешательство в ситуацию с одной стороны так или иначе изменяет и ситуацию с другой стороны. В рассмотренном примере, установка дымоуловителя под давлением налога меняет качество данной округи. Воздух там становится чистым.
Если просто ввести налог на дым и этим вынудить фабриканта установить тот самый дымоуловитель, в данный район с чистым воздухом начнет прибывать население из других мест. Если бы труба продолжала дымить, при возросшем числе жителей, вырос бы и суммарный ущерб от дыма. Неважно, что сейчас дыма нет, налог на дым придется повысить, так как его величина равна ущербу для населения, определяемому пропорционально его численности.
Соответственно, вырастут издержки фабриканта на дымоуловление. Эти расходы повышают издержки производства продукта, то есть, снижается отдача от применяемых факторов производства. Объем производства сокращается. Применяемые ресурсы производства либо частично будут уходить куда-то, где их применение связано с меньшими затратами, либо все большая их часть будет тратиться на уловление дыма. Но окрестным жителям на все это плевать…
Предлагая облагать налогом дым, Пигу не видел, что экстерналия — проблема обоюдная. Но коли так оно есть, и налог тогда должен быть двусторонним. Один — на дым ($100), а другой — на жителей, в размере ущерба, причиняемого ими заводу, то есть $90. Тогда жители быстренько переедут в другие места к всеобщему удовлетворению. Все еще странно звучит? Потому, наверное, что мы бывали в шкуре жителей, страдающих от дыма (или от чего-то подобного), но вряд ли многие из нас владели заводом с большой трубой.
Итак, односторонне вмешательство меняет ситуацию с обеих сторон. Как заводу нет дела до ущерба от его дыма, так и окрестным жителям нет дела до ущерба заводу. Без налога на дым будет много дыма и мало жителей, а с налогом на дым будет мало дыма и много жителей. Нет никаких причин заранее считать, что один вариант социально предпочтительнее другого (при прочих равных).
Коуз не утверждал, что вообще нет проблемы провалов рынка. Он говорил: мы живем в мире, где трансакционные издержки не равны нулю, а всегда больше нуля. Что и следует принимать во внимание. В те годы один экономист написал: «Что-то делать с этими вещами подчас обходится дороже, чем получаемая выгода. В таких случаях “отклонение от оптимальности” больше похоже на наш “провал” в попытке сделать мир свободным от болезней и жучков-вредителей»[13].
«Вывод, что государству следует вмешаться, покоится на неявном сравнении мира с трансакционными издержками и мира без таковых», — писал Карл Далман[14]. Первое — это реальный мир, где случаются некие явления, которые нам не нравятся. Второе — это пигуанская теория благосостояния, называющая их провалами рынка».
Многие «провалы рынка» существуют не потому, что рынок не может их устранить. Рынок может, — просто сие невыгодно людям, которые могли бы это сделать. Из-за трансакционных издержек, это обошлось бы себе дороже (и снизило бы социальную выгоду). Подобные рассуждения вошли в экономику как дилемма Панглосса. Вывод из нее такой: при данном запасе знаний и данном наборе институтов, все, что есть — оптимально. Все, что существует (со всеми недоистребленными вредными жучками), в принципе есть наилучший из всех реально возможных миров.
Те внешние эффекты, которые могут быть устранены рынком, устраняются. Те, что не устраняются рынком, вписываются в состояние оптимального распределения. Правда, при таком представлении, понятие «провалов рынка» оказывается пустым, а сама нынешняя теория благосостояния — тавтологией.
Теория Пигу, на которой была выстроена современная «теория благосостояния», — мало того, что не учитывала наличие трансакционных издержек, она ошибочна, даже если согласиться с предположением об их отсутствии. Вот в чем состоит второе открытие Рональда Коуза. Это был последний гвоздь в гроб неоклассической теории.
«Отрицательный результат это тоже результат», — говорят ученые. В данном случае, однако, отрицанием дело не ограничилось. Анализ Коуза показал, что трансакционные издержки зависят от институциональной среды в обществе. Если мы точно выявим, как трансакционные издержки того или иного рода зависят от различных институтов, мы сможем объяснять, как институты влияют на экономическое поведение. К примеру, сравнивать трансакционные издержки и поведение в условиях или свободного рынка, или административного контроля экономической деятельности.
В принципе, любая трансакция (скажем, «утром деньги — вечером стулья») есть обмен правами собственности (на стулья и на деньги). Отсюда произошла целая дисциплина: экономическая теория прав собственности. И новая парадигма оформилась как институциональная экономика. В наши дни последователи Мизеса и Хайека работают над синтезом австрийской теории и институциональной.
Читатель догадывается верно: массу профессоров это не убедило. Все было тщетно, пока дискуссия о «провалах рынка» не выдохлась сама собой. А что осталось от нее? Растущее вмешательство государства в работу рынка и… прежняя приверженность мэйнстрима к неоклассической теории. Как и сказано в начале: новую парадигму мэйнстрим не принял и не понял.
Нетрудно сообразить, что действительная жизнь вся переполнена экстерналиями, т. е. «внешними» эффектами.
Появление автомобиля привело к исчезновению не только гужевого транспорта, но целых отраслей: разведение упряжных лошадей и торговля ими, изготовление упряжи, колясок, а также смежных бизнесов, поставлявших им сырье… Развитие технологий приводит к тому, что исчезают целые профессии. Кто сегодня умеет прясть с веретеном? Кто помнит, что умел делать углежог? Теряются профессиональные секреты старых мастеров. Много ли сейчас тех, что умеет сложить русскую печь? Или даже простую печь-голландку? Перечень подобных «экстерналий» можно длить и длить.
Да стоит просто пройтись по улице, и на каждом шагу вас поджидают «эффекты брызг». Вот дети разыгрались и орут, как ненормальные, нарушая тишину; вот потянуло шашлыком из соседнего двора; вот идет красивая девушка, отвлекая вас от размышлений о смысле жизни; вот пронеслась, пугая, машина с сиреной; вот собака оставила на дороге свое добро; вот переливается огнями реклама (дурацкая или информативная? чтобы оценить, надо прочесть), вот дорожные рабочие поставили заграждение на тротуаре, и вы ступили на мостовую, а тут прошла поливалка и обрызгала вас уже в буквальном смысле…
Всякий, кто приобретает право собственности на что-то, лишает других права получить это «что-то» себе, и таким образом создает внешний эффект. Всякий, кто приобретает порцию какого-то ограниченного ресурса или блага, тем самым уменьшает количество этого блага, доступное для других.
Этот «всякий» есть каждый из нас, и, следовательно, все мы, миллионы «нас», не только ходим «обрызганными», но также сами ежедневно испускаем «брызги» — отрицательные и положительные. Трудно представить себе какое-либо действие (не только чих или кашель, или проносящийся по луже автомобиль), которое не вызывало бы «брызг». То есть, такое, которое никак не отражалось бы на непричастных лицах или группах. В том числе, и когда эффекты положительны — вспомним пример Пигу: фонарь над входом в дом делает менее опасным для пешеходов целый участок улицы. И, точно как с тем Пигуевым фонарем, мы зачастую просто не замечаем этих «экстерналий». Или миримся с ними — как с плохой погодой, радиационным фоном, электромагнитными полями беспроводного интернета и присутствием в картошке следов минеральных удобрений.
Если цель пигуанцев — ликвидация экстерналий «как класса», то это — идея, неосуществимая практически и ложная в принципе. Если же, как уточняют некоторые, понятие «экстерналии» относится только к таким побочным эффектам, устранить которые сами агенты рынка не могут, но государство — может, то мы уже знаем, что таких вещей практически не существует.
Теория социальных издержек — второе, после марксизма, массовое заблуждение умов. Как и старший ее брат, идея эта навредила (и продолжает вредить) многим народам. Обе суть утопии, а попытки осуществления утопии неизбежно ведут к катастрофе. Современная Теория Благосостояния, наверное, принесла благосостояние многим экономистам и политикам, но всеобщему благосостоянию не принесла ничего, кроме ущерба.
Словами того же Далмана: «Сомнительно, чтобы термин “экстерналии” имел какое-то значимое содержание помимо индикатора политических убеждений того, кто его употребляет (или избегает употреблять)… Коуз открывает дверь к экономической теории институтов, тогда как современная теория благосостояния может только вглядываться в свой магический кристалл математических абстракций и с умным видом заявлять, что до рая на земле еще очень далеко — что, конечно, правда».
И вот мы тут. В экономическую науку проникла (и обжилась там) политическая идеология. Конкретно: левая идеология, направленная на усечение свободы человеческой деятельности и подчинение ее государственному диктату. Бьюкенен еще когда писал, что профессора Восточного побережья (а это — ведущие университеты, такие как Гарвард, Йель, Принстон, Корнель, Колумбийский и др.) спят и видят, как бы попасть в советники правительства. Понятно, что там меньше всего ждут от них советов, как урезать вмешательство государства в деятельность рынка…
Об особенностях экономики как науки
Экономическая наука многим отличается от точных наук, а также и от других социальных дисциплин. От точных наук она отличается тем, что имеет дело с поведением людей. Словами известного экономиста Фрица Махлупа: «Экономика ничем не отличается от физики, кроме того, что материя у нее разговаривает». В отличие от материи физиков, человек наделен свободой выбора. Поэтому человеческое поведение непредсказуемо в принципе.
Мы пытаемся предсказывать поведение людей, правда, но для этого приходится принимать какие-то допущения, например: человек всегда стремится к своей пользе. Это уже кое-что, верно? Во-первых, допущение правдоподобно. Во-вторых, нам кажется, что в ситуации какого-то индивидуального выбора мы можем предсказывать, как поступит индивид. Однако, скорее, нам это только кажется. Ибо, что считать полезным для индивида, определяет он сам. Несомненно вредит человеку потребление наркотиков, но многие выбирают именно это. Пример экстремальный, но он показывает, что возможности предсказывать поведение нашей «материи» могут быть иллюзорными. Мы редко в состоянии узнать, как видит свою пользу индивид в данный момент и в данных своих условиях. Поэтому некоторые из нас приписывают человеку свое понимание его пользы. Они строят на этом сложные модели и делают далеко идущие выводы… о-о-чень далеко идущие, подчас. Но об этом после…
Далее, предсказание движения физических тел основаны на прошлой информации об их состоянии и состоянии среды, в которой они находятся. В мире нашей «физики» прошлая информация не всегда известна и практически всегда бесполезна, так как среда, в которой человек делает выбор, постоянно меняется. У каждого индивида имеется своя информация о его ситуации, но нам, сторонним наблюдателям, она не дана. Знание это рассеяно между индивидами, и никому не под силу собрать его воедино. Никакими опросами и обследованиями, никому в принципе — потому что ситуация изменяется во времени, и обследования по самой совершенной методике дадут вам информацию — какую? Правильно: вчерашнюю, а не сегодняшнюю.
От других социальных наук экономика отличается сразу по нескольким признакам.
-
Как указал Хайек, у нас труднее определить предмет изучения. То есть, как это так? Чем же занималось множество экономистов до выявления предмета самой науки (что было сделано, заметим, самим же Хайеком)?
Наша наука сравнительно молода. Ей всего двести лет с хвостиком (если отсчитывать от Адама Смита). Понятие о ее предмете менялось в самом процессе ее развития.
В принципе, экономика всегда была и остается наукой о создании и распределении богатств (классическоеопределение). Но важно понять, какими путями богатство создается. Самым общим ответом на этот вопрос стала формула Лайонела Роббинса: экономика имеет дело с проблемой распределения ограниченных ресурсов между соперничающими целями. Значит, проблема распределения (неоклассическое определение)…
Конкретнее, не правда ли? Да, но кто и как распределяет? Распределение ресурсов предполагает выбор. Отсюда пришла новая дефиниция: экономика — это наука о выборе (институциональное определение). Но и этого недостаточно. Распределять может рынок, а может и государство (что оно перманентно и стремится делать). Но так как государство никогда и в принципе (по указанным выше причинам) не может обладать полной информацией о том, что происходит в экономике, становится ясно, что главные дела происходят на рынке.
А тут возникает еще вопрос: как получается, что свободный выбор всех индивидов может приводить к наилучшему результату для всего общества? Адам Смит подбросил выражение «невидимая рука», но то была лишь метафора. А что это такое на самом деле? Эта «невидимая рука» каким-то загадочным образом координирует решения индивидов, согласовывает все частные моменты выбора — и экономическая система работает как единый организм. Поэтому Хайек и сказал, что предметом экономики как науки является объяснение координации независимых действий индивидов в обществе: «Фундаментальной целью экономического анализа является определить, как динамическая система производства использует рассеянную информацию времени и места таким способом, который подстраивает планы производства к спросу потребителей».
Данное (четвертое по счету) определение предмета науки экономики правомерно назвать австрийским, хотя восходит оно к Юму и Смиту.
-
Даже самый тупой человек может определить разницу между дешевой обувью и дорогой. Не все так просто в области социальной организации и экономической политики — здесь перед нами сложнейшая система с множеством неизвестных и, что еще хуже, с огромным разнообразием выбора и его последствий. Однако большинство людей судит об этих вещах, как о ботинках: что вижу, то пою. В чем наша специфика и в чем проблема суждений по экономическим вопросам?
Во-первых, всякое действие в области экономических явлений — трансакция, аренда, заём, новый закон — влечет не одно следствие, а целый ряд различных последствий, зачастую неочевидных и даже не предвиденных. Речь тут не только о «брызгах», это частный случай. Даже сам акт выбора предполагает отвержение каких-то других возможностей, с которыми связаны осуществление или не осуществление какого-то производства, занятия других людей, их заработки и т.д.
Когда такие действия совершаются, люди склонны видеть только ближайший, или непосредственный их результат. Вот, цены в стране растут (инфляция), купить на рубль или фунт можно меньше, чем прежде. Соответственно, продавать товары становится труднее — всем не хватает денег, чтобы их покупать. Что это значит? В былые времена коммерсанты кричали, что в обращении мало денег, и это затрудняет торговлю. Потом экономисты объяснили, что инфляция имеет место не потому, что денег мало. Денег всем не хватает потому, что их слишком много!
Экономисты — это люди, которые стремятся предвидеть такие последствия экономических действий, которые не видны обычным людям, — более глубокие, более отдаленные, не столь очевидные и подчас неожиданные. Такие выводы называют контр-интуитивными, так как они идут вразрез с тем, что подсказывает интуиция обычного человека. Контр-интуитивные результаты — характерная черта подлинных экономических исследований.
О таких вещах еще в середине XIX писал Фредерик Бастиа. В частности, в работе «Что видно, и чего не видно». Он был не столько «ученым», сколько блестящим экономическим публицистом, отстаивающим и разъясняющим идею экономической свободы. За это Маркс его ненавидел и оболгал в «Капитале».
-
Экономическая теория не может быть проверена экспериментом. Хороша или ошибочна данная теория, опыт может показать только задним числом, когда эту теорию уже провели в жизнь. И то всегда есть возможность заявить, что не теория плоха, а просто ее неправильно применяли.
И потому… практическое применение теорий экономической науки предполагает их одобрение большинством общественного мнения. Самые лучшие теории бесполезны, если общественное мнение их не принимает.
«В широких массах, — писал Людвиг Мизес, — в толпе простых людей не рождается никаких идей — ни здравых, ни ложных. Массы лишь делают выбор между идеологиями, разработанными интеллектуальными лидерами человечества. Но их выбор окончателен и определяет ход событий. Если они предпочтут плохую доктрину, ничто не в силах предотвратить катастрофу». Плавали, знаем…
-
Как указал тот же Хайек, у нас, в экономике, труднее отличить эксперта от мошенника. «Так было и все еще обстоит с большинством известных экономистов, — писал он, — в то время как нет ничего проще для прохвоста приобрести репутацию друга народа»[15].
Безграмотные, но красноречивые демагоги, спекулирующие на неосведомленности масс, — это один сорт зла. Другой, это когда вполне грамотные экономисты выступают как шарлатаны. И не по бесовскому наваждению, а вполне сознательно.
Вот знаменитый Джозеф Стиглиц (1943 г.р.), Нобелевский лауреат 2001 г. «за анализ рынков с асимметричной информацией».
Свою Нобелевскую лекцию он начинает словами: «Экономическая наука меняет свою парадигму». Он говорит: «Я надеюсь показать, что Информационная Экономика представляет фундаментальную перемену в преобладающей парадигме экономической науки».
А вот и заявка на новую парадигму:
«Фундаментальная проблема с неоклассической моделью и моделью рыночного социализма заключается в том, что обе упускают принять во внимание многообразие проблем, вытекающих из отсутствия совершенной информации и издержек на приобретение информации, также как отсутствие определенных рисковых рынков; отсутствие определенных рисковых рынков, в свою очередь, может быть во многом приписано информационным проблемам»[16].
Кажется, что трудно к чему-нибудь придраться… Ну, разве только к некоторой корявости формулировок, чего лишены формулировки Хайека, сделанные лет за 50 до «новой парадигмы» Стиглица. «Рыночный социализм» тут вообще сбоку припека. Фраза про «отсутствие рисковых рынков» просто бессмысленна: все рынки — рисковые, хоть и в разной степени. А «новая парадигма» — это в сравнении с «преобладающей» — неоклассической. Чувак понятия не имеет о том, что все уже сделано, — притом, давно и на гораздо более высоком уровне.
Хайека наградили Нобелем «за анализ рынков с несовершенной информацией». Одно и то же? Да как сказать… «Асимметрия информации» — это когда у одного из двух участников сделки информации больше, чем у другого. То есть, одно из проявлений «несовершенства информации» на рынке. В этом смысле Стиглиц повторяет идею Хайека, ни разу не упомянув его в статье. Что Стиглиц читал Хайека, видно из его других работ, как и то, что Хайека он не понял. Вернее, как сказал (по другому случаю) Борхес, читал без желания понять.
Хайек исходит из того, что несовершенство информации — имманентное свойство рынка. Стиглиц стоит на том, что это — порок рынка, который следует корректировать вмешательством государства. Улавливаете разницу?
Кто из них прав, думается, очевидно. Асимметрия информации — буквально в природе вещей. Здесь основа изобретений, открытий, всяких «ноу-хау», патентного права, разведки и шпионажа, легальной и нелегальной торговли информацией… Когда двое хотят заключить сделку, всегда каждый обладает какой-то информацией, которой нет у партнера. Взаимная асимметрия — и ничего, сделки заключаются повсеместно. Равномерное распределение информации в любой системе равносильно отсутствию информации вообще и энтропийную деградацию системы.
Стиглиц дошел до того, что провозгласил «невидимую руку» Смита — мифом: «Она потому и невидима, что ее нет». Чего не вижу, того нет. Эффектный лозунг! Одним махом похеривает все достижения в экономической теории от Смита, Рикардо, Бастиа до Хайека.
Другой пример шарлатанства: Мюррей Ротбард (1926 — 1995). Если Стиглиц — антирыночник, этот, наоборот, анти-госудаственник. Проповедник анархо-капитализма. В отношении идеологий шулерство инвариантно. Для своей теории бизнес-цикла ему нужно было доказать, что экономическому спаду 1929 г. (начало Великой Депрессии в США) предшествовала инфляция 20-х годов.
Все знают, что инфляция — это рост цен вследствие того, что на рынке появляется избыточно много денег. К несчастью для Ротбарда индексы цен за 20-е годы не показывают практически никакого их роста — полное отсутствие инфляции. Поэтому он пренебрег индексами цен и решил показать, что в экономике таки было избыточное количество денег.
Априори, подход Ротбарда не совсем бессмыслен: с измерением и исчислением экономических показателей (таких как индексы цен) могут быть свои проблемы, начиная со спорных методов и пр. Строго говоря, экономист имеет право искать свои подходы, не полагаясь на показатели статистики. И Ротбарду удалось показать то, что он хотел. Правда, за черту он переступил, как прыгун в длину у Высоцкого[17].
Поговорим немного о деньгах. Тема, интересная для всех, полагаю… Сказал один американский юморист: «Только один человек из ста тысяч знает законы денежного обращения. И мы встречаем этого человека каждый день».
За сотни лет в разговорах о деньгах как явлении накопилось немало путаной терминологии. Приведем два случая. Сперва — про функцию денег как «средства обращения» и о понятии «деньги в обращении».
-
I. Мизес указал, что нет такого явления, как «обращение денег». Деньги всегда находятся в чьей-то собственности — даже те, что находятся в процессе перевозки. Переход денег из рук в руки происходит мгновенно — они меняют собственника без всякого «обращения». А те, что в данный момент не переходят из рук в руки, пребывают у кого-то в сейфе, бумажнике, копилке, чулке, под матрацем и т. п. (все это называется: остатки наличности) или на банковском счете. Хотя выражение «деньги в обращении» трудно изъять из обихода, нужно помнить, что это либо остатки наличности, либо суммы банковских счетов (с правом выписки чеков), или же все вместе. Грамотные экономисты используют термин предложение денег, или денежное предложение. Это деньги, обслуживающие процессы купли-продажи. К ним относятся остатки наличности плюс банковские вклады с правом выписки чеков. По Мизесу, единственная функция денег — средство обмена.
II. Однако не так давно появился термин «реальное денежное предложение». Ввел его Ротбард. Эта величина включает также иного рода деньги, такие как сберегательные вклады, срочные вклады, некоторые виды ценных бумаг и другие виды активов. Экономисты называют эти вещи: квази-деньги… Все эти активы суть элементы богатства нации. Они могут быть объектами купли-продажи — как товары, но на товарные цены всего рынка они не влияют — они не поступают на рынок как средство обмена (не входят в денежное предложение). Ротбард включает их в показатель «денежной массы». И получает немыслимый рост этой «массы» за период 20-х годов. Значит, инфляция была!
Во время бума и процветания 20-х подобные активы, разумеется, бурно росли. Что богатство населения росло в период «ревущих двадцатых», никто оспаривать не станет (население выросло на 14%, а средний доход на душу населения вырос на 30%). Но рост богатства не влиял тогда и не влияет никогда на движение рыночных цен.
Таким путем Ротбард превратился в человека-кенгуру.
(окончание следует)
Примечания
[1] Todd Buchholz. New Ideas from Dead Economists. 1990, 1999. Был советником по экономике у президента Буша I. (Здесь и далее Авт).
[2] «Мрачная наука» — назвал экономику Томас Карлайл («Карлейль»).
[3] James Davison Hunter. Culture Wars: The Struggle to Define America. Basic Books. 1991. Можно попробовать другие варианты перевода названия книги, но только не «Культурные войны».
[4] Walter Bagehot (1826 — 1877) — английский журналист, эссеист и писатель. Из книг наиболее известна ставшая классикой «Ломбард-стрит», о денежном рынке и банковской деятельности.
[5] Капелюшников, Р. И. О современном состоянии экономической науки: полу-социологические наблюдения* [Текст]: препринт WP3/2018/03 / Р. И. Капелюшников; Нац. исслед. ун-т «Высшая школа экономики». — М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2018.
[6] Дейдра (урожд. Дональд) Макклоски (1942 г.р.) — американский экономист, профессор в разных университетах, включая Чикагский, ун-т штата Айова и ун-т Эразма в Роттердаме. Известна статьями и книгами по методологии экономики, философии науки, научной этике и экономической истории, включая Экономическую историю Британии. Удостоена многих престижных наград и почетных степеней. Последняя ее работа: трилогия Буржуазная эпоха.
[7] «Когда душа поет…» Слова А. Коваленкова, музыка М. Блантера.
[8] На русский язык это выражение перевели ошибочно как «общественный выбор», и это вошло в употребление. Еще до Бьюкенена существовала теория social choice — общественный выбор в смысле выбора всего общества, но наши переводчики этого просто не знали.
[9] Нельзя было не упомянуть об этом, говоря о Бьюкенене. Но рамки статьи не позволяют углубляться в эту область, отмеченную работами многих блестящих авторов. Интересующийся читатель найдет в моей книге большую главу на эту тему. Называется «Государство как торжище и фабрика-кухня».
[10] Знаменитый биофизик ХХ века.
[11] Douglas Allen. Institutional Revolution. Chicago University Press, 2012.
[12] James M. Buchanan. Positive Economics, Welfare Economics, and Political Economy. Journal of Law and Economics. 1959, 2. // Джеймс Бьюкенен. «Позитивная экономика, экономика благосостояния и политическая экономия».
[13] Ronald McKean. The Unseen Hand in Government. “The American Economic Review”. 1965, 55 (3).
[14] Carl J. Dahlman. The Problem of Externality. Journal of Law and Economics. April 1979, 22.
[15] Сборник Trend of Economic Thinking. Liberty Fund. Indianapolis, 1991, p. 36. Цитата из лекции «Быть экономистом» перед студентами Лондонской Школы Экономики в 1944 г.
[16] Market Socialism and Neoclassical Economics. Current Debate. Oxford University Press, 1993.
[17] Что случилось, почему кричат?
Почему соперник завопил?
Просто — ровно восемь шестьдесят.
Правда, за черту переступил.
Ох, приходится до дна ее испить —
Чашу с ядом вместо кубка я беру,
Стоит только за черту переступить —
Превращаюсь в человека-кенгуру…
(В. Высоцкий «Песенка про прыгуна в длину»)
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer2/majburd/
