Мы жили бедно, и чем дальше, тем хуже. Когда работаешь в больнице, чувствуешь это особенно. Одного нет, про другое уже забыть можно, а тут и с третьим начинаются проблемы. На общих конференциях периодически выступала заведующая аптекой. Она вкратце оглашала список наличествующих лекарств, чтобы мы знали и не вздумали назначать, тем более, обещать больным несуществующее. Это больше похоже было на левитановские сводки ранней осени сорок первого:
«После упорных и продолжительных боев наши войска оставили… амикацин, кефзол, нитропруссид, лазикс…»
Другие службы могли только продолжить в том же духе. Вот выступает заведующая рентгеном, женщина умная, красивая, статная, у нее чудесная улыбка, мягкий голос. Однако ничего радостного и от нее теперь не услышишь:
«Понеся тяжелые потери в живой силе и технике перед многократно превосходящими силами противника, героически продолжают держать рубежи обороны на своем участке фронта рентгеновская пленка, аппарат в приемном покое и в кабинете. Тяжело ранен, но вернется в строй аппарат рентгеноскопии. Открытия второго фронта в виде когда-то обещанного ультразвука ждать не приходится».
Противник в виде разрухи и распада приближался к нам неумолимо. Когда такое надвигается, человеку свойственно искать что-нибудь непременно хорошее, чтобы себе внушить: «Ничего не случилось, у нас все нормально, бывало хуже». И действительно, в бухгалтерии появился компьютер, чем не скачок вперед? Привезли гуманитарную помощь, а там лекарства ценные, про какие в книжках и журналах ненашенских написано. Замечательно. А вот зато с инструментами хирургическими никогда никаких проблем! Да, мы это очень ценили. Но дело в том, что если на наши инструменты посмотреть внимательно, то на каждом выбито, откуда они произошли. А все они были еще американские, лендлизовские, а, значит, — вечные. Это действительно так. Попользовался — помыл и простерилизовал, работай снова в том же порядке хоть год, хоть десять, хоть целый век. Уверен, что если потомки при раскопках в районе «лягушачьего болота» через тысячу лет их откопают, то пользоваться смогут. Готов поспорить. А наборов хирургических у нас было много, еще часть стояла закрытая без дела на случай войны.
Однако другим было еще хуже. Нас выручали два обстоятельства: первое, как вы догадались, это наша Главная, она умела выбивать. А второе — Военно-Медицинская Академия, которая у нас находила клинический приют и удобную гавань. Когда что-то срочно требовалось для тяжелого больного, Главная умела использовать на благо страх перед ней начальников, добыть и доставить все необходимое. А Военно-Медицинская Академия не позволяла себе просто так паразитировать на теле городской больницы. От них были и сестры, и лаборанты, и аппаратура. Даже каждый день больница могла отправить в главную лабораторию самой Академии определенное количество анализов. Там находилось чудо чудное под названием «автомат», заграничная штуковина, в которую кровь больного запускаешь, а она после некоторого размышления выдает тебе печатный листок с ответами по куче биохимических параметров. Утром увозили машиной пробирки, а ближе к вечеру обратным рейсом привозили ответы. Это сейчас все аппараты делают, мы не ценим. А тогда даже привыкли и писали небрежно в назначениях:
«Кровь на Вассермана, общую и «автомат».
Почему-то все чаще подкрадывалось опасение, что и от этой игрушки тоже скоро отключат. Уж больно тенденция общая неумолимо придавливала.
Растворы для инфузий готовились на месте, в аптеке больницы. Больных все чаще и чаще от наших растворов трясло в лихорадке, на что оптимисты и не признающие очевидного находили как бы оправдание вроде такого:
«Весна, талые воды».
Но их и осенью, и лютой зимой трясло не меньше. А я однажды летом заболел. К нам же в терапию положили, и я на себе испытал всю прелесть дикого озноба на невинный раствор. Обозлился и подумал, не из подвала ли они воду выкачивают?
Короче, жили мы трудно, в какой-то момент и вовсе прижало. А в стране при этом становилось весело и очень интересно. Мы много читали, много вдруг увидели, появилось какое-то повальное озарение даже среди тех, от кого подобного никак не ожидали. А какие разгорелись дискуссии, а какие красноречивые и яркие люди повыскакивали будто бы из ничего и ниоткуда. В мире интерес к нам возрастал, даже какая-то мода на советский стиль и символику вспыхнула. Приезжать стали больше. А что это значит для нас? Работы прибавилось. И приезжают гости, замечательные, улыбчивые, объясняют, как у нас все здорово, «Горбачев-перестройка», учат нас эти мудаки родину любить. А их чем-то лечить нужно, они все-таки в больницу за помощью едут. Мы и выкручивались как могли.
Когда много иностранцев полечишь, складывается какое-то представление. Между собой обсуждали и получалось, что выводы наши в целом оказались схожими. Самыми замечательными больными мы считали англичан. Более интеллигентных и уважающих врача пациентов нигде не найдешь. Если доктор сказал – так и будет, ведь доктор сказал. Для американцев или большинства континентальных европейцев наш доктор — да кто он такой? Самые тяжелые и опасные больные — чехи. Такие проблемы, такие осложнения! Их мы столько насмотрелись, что новый чешский пациент воспринимался как ходячая бомба замедленного действия, жди беды на каждом шагу. С кем было весело, так это с гражданами стран Латинской Америки. Они излучали озорство и оптимизм. Объясняться приходилось знаками, испанского никто не знал, а они лишь изредка понимали английский. Зато эмоциональный контакт заменял все. Однажды веселый кубинец с колостомой приехал в приемный. Зачем его к нам привезли? Просто никто понять не мог, а раз у него раньше операция была — к нам его. Круглый пожилой и смешной кубинец мне все объяснил, показывая пальцем на стому, а ладонями изображая фонтан. Понос у человека. Я нашел нужное лекарство и вспомнил любимого «Капитана Врунгеля»:
«Медикаменто! Эффекто бриллианто!»
На том и распрощались.
А однажды случилось худое. В полдень позвонили в приемный покой из пассажирского порта. Пришвартовался только что круизный лайнер. Оттуда привезут больную, очень тяжелую. Думают, что кишечная непроходимость. Ждите.
Обычно не звонили, не считали нужным. Похоже, что-то очень из ряда вон выходящее. Оттуда ехать долго. Мы готовы, ждем, не забывая своим делом заниматься, работы много, больных привозят одного за другим. Обещанную пациентку, снятую с парохода, специализированная новенькая машина «скорой» с истошной сиреной доставила в приемный покой даже быстрее, чем мы ожидали. В те годы такие машины, почему-то ядовито-желтого цвета, носились по городским проспектам, внушая страх и почтение. На бортах машины грозно красовалась надпись «Реанимационная», на окнах – занавесочки в изображением кораблика Адмиралтейства, что напоминало какой-нибудь фирменный поезд. Народ за желтый цвет и особо визгливую сирену прозвал их «взбесившимися лимонами». Экипаж «скорой» быстро выскочил наружу, из нее поспешно извлекли больную — и поскорее к нам. Врач, вручивший бумаги, здоровенный мужичище, смотрел сумрачно и излагал кратко отстраненно-сухим протокольным тоном:
— Семьдесят лет, гражданка США, с круизного парохода, боли в животе и рвота четыре дня. Информации о сопутствующих заболеваниях и лекарствах у нас нет, — проговорил эти два предложения, а после паузы добавил пару слов, но уже нормальным человеческим тоном. — Думаю, кишечная непроходимость, запущенная.
Из-под дорогого летнего костюмчика и нижнего белья аккуратно извлекли страдающее человеческое существо. Оно еще пыталось изобразить что-то вроде улыбки. Да, она пыталась улыбаться, это, судя по всему, неистребимо до последнего вздоха. На лице ее оставались следы какой-то совсем неуместной косметики и рвоты. Высохшая кожа, крайняя слабость. Ее аккуратно уложили на кровать. Я говорил с ней, она понимала, но отвечать не могла. Рот, язык напоминали пустыню. И еще я помню взгляд. Тогда опыта у меня было немного, но взгляд обреченного на смерть различать научился. Осмотр, анализы, капельницы в две вены сразу. Тот доктор был прав, здесь — кишечная непроходимость. На животе один маленький рубец после операции. Судя по месту, скорее всего, починили когда-то пупочную грыжу. Живот вздутый и страшный.
Я довольно бегло ее осмотрел, записал, заказал срочные снимки, пошел к телефону, чтобы позвонить старшим. Сегодня главным в команде дежурных был записан Николай Дмитриевич, он же мне и ответил сразу. Долго объяснять ему не потребовалось, обещал сразу прийти. Пока я беседовал по телефону, в один момент мне показалось, что вокруг сделалось светлее. Я посмотрел и увидел нечто ослепительно белое. Посреди приемного покоя стоял высокий молодой человек в морской белой форме, стройный, божественно красивый брюнет. На слегка загорелом лице улыбка. На фуражке – витиеватая золотая кокарда, непривычная, заморская. Я мало понимаю в чужих мундирах, но сразу распознал, что передо мной не военный. Это, скорее всего, какая-нибудь богатая пароходная компания. Наши сестры прервали свои занятия и в изумлении застыли, разглядывая неземное существо. Молодой человек заговорил по-английски. Он оказался врачом того самого лайнера. Да, если доктор столь прекрасен, то каков же сам пароход? Можно было представить. Кстати, забегая вперед, скажу: в вечернем выпуске городских новостей показали сюжет о прибытии к нам огромного многопалубного шедевра искусства судостроения, который ослепил всех своим великолепием и доставил тысячи иностранных туристов, жаждущих приобщиться к нашим городским красотам и сокровищам музеев.
Больную взяли на снимки. Мне потребовалось доктора кое о чем поспрашивать. И у того ко мне вопросы были. Я понял, что лучше сразу ему отвечу, доктор обеспокоен судьбой больной, он лечил ее, а я лишь недавно получил. Его английский – хороший, но явно неродной, говорил неторопливо, я прекрасно его понимал. В беседе сквозили его хорошие манеры, он был внимателен, сдержан, понятлив. Никакого небрежения в тоне, никакого намека на превосходство. Нет, мне показалось, что он разговаривает со мной участливым тоном доброго следователя, который хочет во всем разобраться, ни в чем пока еще меня не подозревает. Он спросил, что я думаю о диагнозе, — я ему ответил. Он спросил, какие показатели, что в анализах, я назвал цифры пульса, давления, температуры, сообщил, что анализы в работе. Он понимающе кивнул. Нет, мне нужно было самому осознать кто он и кто я. Он деликатно сочувствует, что «еще в работе», что ж, бывает до сих пор и такое. Снимки принесли. Да, непроходимость, еще какая. Мой собеседник тоже взял снимок и бегло взглянул. Без вопросов. На мои вопросы он как-то менее охотно отвечал. Оказалось, что четыре дня наша больная лечилась на борту лайнера под заботливым крылом пароходного эскулапа. Он ей капельницы ставил, обезболивающие давал и вообще все необходимое. Глядя мне в глаза, этот полубог будто изумлялся моему потенциальному сомнению в безупречности такого лечения.
— А раньше нельзя было ее куда-то отправить? — вырвалось у меня.
— Нет. Мы же в море. А там — только я один, — он снова улыбнулся, вызывая почтение и сочувствие. — Так где же анализы? Хочу знать натрий, калий, хлориды, мочевину, креатинин.
— Будут, не беспокойся, — проворчал я.
Николай Дмитриевич за это время тоже успел больную осмотреть и пришел в ужас. Он – хирург старый, опытный, все повидал. Когда я пришел в больницу, он уже отсчитывал последние годы перед пенсией. Мне рассказывали, что прежде Николай Дмитриевич творил чудеса, оперировал все, работал очень красиво, но в последние годы здоровье начало подводить, случилась целая череда неприятностей, которые он переживал тяжело. Сам он перенес операцию на гортани и облучение, от этого у него сел голос, должен был все время делать ингаляции, полоскать горло. Курить он не бросил. Меня поразило, что Главная наша никаких поблажек никому не делала, и ему в том числе. За каждый недосмотр, за осложнения доставалось ему на конференциях так, что перья летели, и присутствующие тихо вжимались в кресла. Я застал такую сцену на первой же своей пятиминутке в больнице. Полина Тихоновна могла нередко нагрянуть неожиданно, а если разведка доносила ей о новой проблеме, так уж непременно. Услышав свирепый разнос даже подумал с ужасом: «И куда же я попал?».
Николай Дмитриевич однако старался все-таки никогда не впадать в полное уныние. Человек немного странный, одинокий, жил неподалеку и всегда полон историй и легенд близлежащих кварталов и дворов, слыл знатоком их изнаночной жизни. Он был разговорчив, анекдоты травил в изобилии, рассказывал какие-то байки. Удивительно, что при своем потерянном голосе, он говорил нараспев. Ко всем он обращался одинаково – «дорогой». Это означало, что все нормально. Если вместо «дорогого» появлялся «золотой» или, чего хуже, «золотой мой» — что-то уже совсем не так, потому что следующей ступенькой было упоминание матери с приложениями. За глаза молодые так и называли его, «дорогой», особенно когда оставались им недовольны.
— Дорогой, я ее посмотрел, да, ужас, что делать-то будем? — обратился Николай Дмитриевич ко мне, будто действительно нуждался в подсказках. — Ну, за что мне такое, Сережа, ты не знаешь?
— Не знаю. Сделаем как положено: побольше жидкости, а как начнет мочу давать — на операцию.
— Спасибо, что рассказал, я не знал. А ты понимаешь, что так и так помрет, все уже поздно? — спросил он и осекся, потому что рядом нарисовался белоснежный гость. — Это кто?
— Это доктор с парохода. Лечил бабку четыре дня в море.
— Ах, он лечил, золотой ты мой. И чем же? Спроси его!
— Сам сказал, капельницами. А теперь хочет про анализы услышать.
Гость догадался, что говорят о нем, легким жестом выразил почтение старшему. На мое счастье принесли первые анализы. Там все оказалось ужасно. Было бы странно, если наоборот. Но проблема состояла в том, что утром машина в Академию с анализами на «автомат» благополучно укатила, теперь лишь вернется с ответами. А наша родная лаборатория уже биохимию сделать не могла. Раз уж есть «выручалочка» с Академией, то это пришлось урезать, времена-то, напомню, хреновые наступили. Ослепительный корабельный эскулап опять зарядил свое:
— Но я хочу увидеть калий, натрий, хлориды, почечные показатели, где они? — в голосе даже появились нотки праведного еще не гнева, но изумления.
— Еще в работе, — ответил я сквозь зубы и заодно перевел для Дмитрича последние фразы.
Тот окинул белого красавца презрительным взором и сделал вид, что того больше не существует. А мне заметил, что на руках больной ни единого следа от иголок нет, только уже наши. И зонд ей никто до нас не поставил.
Удастся послать в Академию что-то сверх лимита, да еще и срочно или нет, мы не знали. Понятно, что Главную нужно было оповестить немедленно. Николай Дмитриевич взял это на себя, хотя ужасно не хотел ее лишний раз тревожить. Но лучше сейчас, чем потом. Она, конечно же сразу ситуацию поняла и про больную, и про героическое лечение в море, и прогноз. Переговоры с Академией взяла на себя.
Больную подняли сразу в палату интенсивной терапии, поколдовали над ней несколько часов, чтобы хотя бы давление поднялось, моча появилась, а после этого поехали на операцию. Она понимала с трудом, но согласие подписала. Находка в животе оказалась примитивной и ужасной. Чуть ли не единственная спайка после прежней операции вызвала жестокую, чудовищную кишечную непроходимость. Одним движением ножниц ее удалось ликвидировать, кишка свободна, но все это, похоже, поздно. Наступили необратимые изменения. Операция не заняла и получаса, больную все на той же искусственной вентиляции вывезли обратно в ту же интенсивную палату.
Николай Дмитриевич оставался мрачен. Схватил сигарету. Мне сказал, что сейчас обязан непременно сам все записать очень скрупулезно и грамотно, случай требует, а мне поручает пойти и поговорить с гостем.
— Спроси-ка его заодно, через какой он океан к нам шел, от каких это пиратов они удирали? Небось думал, что в Балтике по всем берегам сплошные людоеды? Вертолет не могли вызвать? Свернуть в ближайший порт в Европе не могли? Поверь, если бы он капитану своему доложил, что больная хирургическая экстренная на борту, тот все бы сделал. Да, задержались бы, от маршрута отклонились, ничего, не смертельно. Нет, он начальство свое не захотел потревожить, лечил четыре дня, сволочь такая. Скажи ему, что он говнюк. Да, именно так. Иди.
Он говорил, не вынимая изо рта смешно прыгавшую сигарету, затягивался через каждые три-четыре слова. Столбик пепла вырастал, приобретал опасную кривизну, но долго не падал, покуда Николай Дмитриевич в последнее мгновение не стряхнул его в раковину. Успел.
Доктор ждал меня с озабоченным видом, но спокойствия своего не потерял. Не успел я открыть рот, как он снова завел старую пластинку про натрий-калий. И я сделал серьезное лицо и проговорил четко с потолка взятые цифры, приведя их в ожидаемые по состоянию больной параметры. Доволен?
Собеседник изобразил на лице скорбь, руками развел картинно. О находках на операции выслушал молча. Насчет прогноза я тоже сказал, чтобы никаких иллюзий у него не было. Хотелось действительно передать все, что попросил Николай Дмитриевич. Еще больше хотелось врезать кулаком по этой холеной роже, чтобы фуражка отлетела. Но ни того, ни другого я так и не сделал. Просто отвернулся и ушел. А больная умерла через пару дней. Чего мы только не делали! Раздобыли для нее самые лучшие препараты. Все, естественно, без толку.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer2/serglevin/
