Всю—то я вселенную проехал,
Нигде милой не нашел.
Я в Россию возвратился,
Сердцу слышится привет.
Народная песня
То был четырехугольник — не сказать, что любовный — но что-то в этом роде. Хотя в сущности четырехугольника-то не было — было что-то похожее на ковш Большой Медведицы с отделенной от других Полярной звездой, пристроившейся на конце рукоятки фаллического символа.
Мальчик был бледный, пухлогубый — ничего особенного — подросток — некрасивый, но вдумчивый, с кудрявящимися пепельными волосами, он все таращился на нее голубыми прозрачными глазами и тут же застенчиво отводил их в пол — стеснялся. По этой смущенной неловкости Элла и заприметила мальчишку — сам-то по себе он был мало впечатляющим. Заприметила и давай — тихохонько так — глазами одними — подтрунивать-подзуживать. Ах уж эти кошки-мышки — до добра не доведут — и не довели.
Между тем, Серафима Евгеньевна — добрая приятельница Эллы Аркадьевны и мать мальчика Володи — совершенно не замечала ничего. Подошла она к сорокалетию со всею невинностью юности, хотя, родив двоих, преждевременно отяжелела и лицом и телом и душою. Муж —изменял ей нещадно. Но она ничего не подозревала, в счастливом неведении доброй жены и прилежной матери. А ведь не глупа была — но близоруко смотрела вдаль и дальнозорко под ноги.
По счастью, сыновья особых хлопот не доставляли, да и Алексей Борисович, как ни кинь, оставался при ней. Был он инженером самого высокого ранга, прекрасно зарабатывал — так что нужды, в общем, Александровичи не знали. Он удачливо работал вдали от пугающей секретности — и — бог миловал — ни тюрьмы, ни сумы в семье не случилось. Гуманитарная профессия Серафимы Евгеньевны — тоже была вдали от прямой опасности — она была искусствоведом — не из первых, но отнюдь не из последних — сотрудничала с Третьяковкой, где и познакомилась-подружилась с двумя скульпторами — Эллой Аркадьевной Савицкой и мужем ее — Юрием Михайловичем Денисовым.
Элла Аркадьевна — крошечная женщина с усталым, осунувшимся лицом — обладала неуемной энергией, которой хватало на них обоих — на нее и несколько растяпистого благоверного — добродушного сангвиника, невероятно преуспевающего специалиста по мелкой пластике. Еще совсем молодым человеком Денисов оформлял станции горделивого московского метрополитена, а позже даже сталинскую премию схлопотал — то ли за интерьеры МГУ на Ленинских горах, то ли за внутреннее оформление павильонов ВДНХ, похоже, что и он сам об этом думать забыл — тем более, что между нами говоря — крепко выпивал Юрий Михайлович.
А вот здравомыслящая трезвенница Элла Савицкая как раз большого успеха не имела — ученица и последовательница опальной Сандомирской, она не то, чтобы разделила ее судьбу, но ее мощные деревянные идолы, напоминающие культовые фигуры с острова Пасхи, не вызывали большого интереса ни у закупочной комиссии, ни у широкой публики — хотя в кругу эстетствующих друзей — поклонников она почиталась нонконформистской первого разряда.
Сама же Савицкая, разменяв четвертый десяток, вдруг как-то разом остыла, почувствовав себя бальзаковской женщиной, к тому же не успевшей завести ребенка. Чувство это было обманчиво — ей было не так уж и близко под сорок, ребенка ей совершенно не хотелось, хотя серия непредвиденных выкидышей пугала по-настоящему. Муж ее раздражал, романы не клеились, постели по мастерским надоели. А тут смешной испуганный мальчик. Грех в квадрате, а может, и в кубе. Каково — а?
А Володя — тот совершенно обалдел от неожиданности — испугался, конечно, поначалу. Любовь случилась с ним — вот что. Первая любовь. А что потом? А потом — пошло-поехало.
Тем временем, годы летели — большого пламени уже не было — связь их тлела. Случались и перебои. Первым делом, когда поступил в институт и появились девочки — куда как на подбор — молоденькие — хорошенькие. Впрочем, с возрастом любви у Володи случилась осечка, возраст-то был, а вот с увлечениями не получалось — связи пошли у него безо всякого разбору —лишь бы числом поболее. Надо сказать, что Элле Аркадьевне все это было глубоко безразлично — пусть живет в своем интересе. Ну, какая ей, в сущности, разница, кого и как он использует — она ему об этом не уставала повторять.
И тут — как снег на голову. Погиб Юра. Поехал в командировку — как водится, выпил — и попал под трамвай — мгновенная смерть.
Одна осталась Элла Аркадьевна. Тут-то она и поняла — нельзя одной — ребенок нужен. А ей уже куда как за сорок. Но случилось чудо — забеременела и родила — здорового мальчика — Василием назвали. Срочно пришлось оформить брак. Засекреченный, конечно, — разница в возрасте нешуточная — а Э.А. Савицкой куда как не до шуток — на виду все-таки — а досужие-то языки пострашнее пистолета будут — делать нечего — все должно быть честь по чести — ребенку нужен отец и в паспорте и дома.
Милое ты мое дитятко — Василий Владимирович Савицкий. Молодому папаше уже под тридцать — на Ваську не надышится, но в ходках себе не отказывает, да и понятное дело — живет на холостяцком положении — на два дома — все больше на собственной территории — в своем праве, ну, и она не против — для того и купила ему квартиру, чтобы руки развязать — не столько даже ему, сколько себе. И ему отрада — девок у него — полно — друзья даже сексуальным гангстером прозвали. Не отказывают девки Володе — а почему — черт его знает почему — облысел как-то плешиво, раздался в бедрах, хотя, вроде, в спортивной форме — два раза в год в горы — на лыжах кататься, и всю зиму по выходным — в Крылатское.
Тут аккурат и возникла на его горизонте — девушка Наташа — студентка того самого МАИ, который и он в свое время закончил и где защитил кандидатскую. Познакомились они на горе в Крылатском, когда она глазела на его белые звезды — горные лыжи недоступного австрийского производства — его-то самого, она, казалось бы, не заметила — это он заметил ее.
Нет, не отличал он ее от других. А она — она от других отличалась. Матово—смуглая, тоненькая—тонкая, голенасто—долговязая с красиво посаженной головой на высокой шее — с внимательным взглядом ошеломляюще широко распахнутых, щедро оресниченных крыжовенного цвета сияющих глаз, с темными бровями вразлет под копной белокурых колос. Вокруг нее, понятное дело — полным-полно. Мальчики ухаживали, как умели — соперничая изо всех сил, изощрялись в остроумии, цветы таскали, на концерты водили, в кино и на выставки, эакармливали мороженым до оледенения. А она — как положено — хвостом вертит и смеется — вот и в этот раз ловко скатилась вниз — поминай как звали. Ну, он за ней — подвез в Москву — ему, как старшему, от покойного отца достался жигуленок.
Неделями Володя Александрович никогда не женихался — очень вскорости привел Наташу к себе, без предисловий скоропалительно содрал трусики — она даже не успела рассердиться. И на долгое время его тоже не хватило — появилась Инга. Коротко стриженая брюнетка с хрупкими запястьями и огромными, в пол-лица черными очами — сумашедшее дело — экзотическая красавица, ну, просто невозможно отказаться.
И он давай их чередовать. Элла и Василий, само собой, семья неприкосновенна — а девушек водил когда к себе в Беляево, когда в полузаброшенные после смерти отца родные пенаты, а по летнему-то сезону, по отсутствию Эллы с сынишкой — бывало, и в просторную спальню огромной лауреатской квартиры у метро Аэропорт.
Наташа — детская душою — мало чего понимала и ни во что не вникала — радовалась жизни и вела себя шутейно. Однажды, заметив, что в семейном уделе Александровичей, похоже, никто никогда не убирался — хулигански размашисто расписалась на запыленной крышке роскошного рояля орехового дерева, прозябавшего без употребления — а в следующий раз, хотя ее подпись и подзапылилась, но не стерлась окончательно — добавила:
— Чистота — залог здоровья!
Отчетливая захламленность вотчины Александровичей не смущала ее. Она на многое закрывала глаза, легкомысленно не вдаваясь в подробности. В незнакомой посторонней квартире в доме каких-то там Володиных родственников — художников-скульпторов у кровати валялись опушенные розовым шелковые шлепанцы — декадентское кокетство которых ей приглянулось, ну, она их и примерила — маловаты оказались — а Володя рассердился, непонятно почему:
— Сними сейчас же!
— Маленький Мук, маленький Мук — туфлями стук, стук, стук!
— Сними — говорю…
Откуда ей было знать, что Элла Аркадьевна терпеть не могла, когда трогали ее вещи.
А Инга — Инга волновалась. Однокомнатка в Беляево ей нравилась — необжитостью — холостяцкой пустотой-простотой. Родительская квартира на Яузском бульваре импонировала интеллигентской неприбранностью-неухоженностью, а вот дворянское гнездо у Аэропорта почему-то настораживало. Она тоже заметила жантильные розовые тапки и всякие пеньюары будуарной прозрачности. Успокаивала заваленная игрушками детская и еще, как ни странно — Володина откровенная запущенная неряшливость. Всегда и везде он встречал ее более, чем по-домашнему — в растянутых на коленках трениках с выпростанной наружу не самой свежей рубашкой. Зубы, между прочим, тоже не сказать, что чищены, да и побрит как попало. Никаких театров-концертов-выставок-прогулок. Но именно это и привлекало ее. Что-то в нем было неистребимо уютно-семейное, и ей к тридцатилетию хотелось именно обыденной будничности. Редкостная красота ее обернулась проклятьем — всем нравилось козырнуть ею, но чтобы замуж — никто не звал. А хотелось. Впрочем, Володя не звал тоже. Она забеременела.
—Ты что с ума сошла, — нет, не зло, но вполне категорично.
Ну, как она могла привести повторную безотцовщину в дом, издерганный бесконечными несчастьями — отца своего она не знала — ВМН — растрельную вышку получил отец еще до ее появления на свет божий. Матери с Ингой в животе, заблаговременно помеченной нежно щебечущим воробьиным словом—клеймом — ЧСИР (член семьи изменника Родины), нежданно—негаданно удалось избежать каторжных мытарств. Но страх сломал мать окончательно — болела она непрерывно и обвально — острое неблагополучие так давно поселилось в их полуподвальной комнатенке, что не осмелилась Инга навязать свое — вот и пошла она на аборт — поплакала — еще как — все глаза выплакала — возраст все-таки, да и вообще горько.
А Александрович молчал. Это у него прекрасно получалось — молчать. А Инга — нет, она не развернулась на 180 — она не то, чтобы смирилась — она устала. И еще — он ей нравился — откровенной некрасивостью и полным-абсолютным отсутствием желания угодить—понравиться. Так что прежние отношения продолжались — он-то был не прочь, хотя случаев разных случайных не упускал.
Лариса Дядькина произошла как бы невзначай — ехали в поезде в командировку. Все совершилось мгновенно — мужик и ахнуть не успел… Вездесущие колллеги-приятели задразнили — мало того, что звали ее Лариса Трофимовна Дядькина, и в великом могучем у нее происходили заметные огрехи — толста она была особой неподъемной слоновостью и мало различима — в тестообразных щеках глубоко прятались глазки-щелочки и маленький жующий рот. Ну и что — Володе с ней понравилось — на вкус-на цвет, как говорится — ничего не попишешь.
А жизнь, как жизнь — текла по накатанной колее — Володя занимался авиационной своей наукой летной — вполне результативно — из ЦАГИ-Жуковского не вылезал. Что до Эллы Аркадьевны, то она почти забросила свое дерево — и пошла-отправилась по искусствоведческой тропе — стала писать-публиковать книги — и совершенно неожиданно случился у нее успех —довольно значительный. Милый мальчик Васька рос умницей на радость родителям.
Пока суть да дело — Инга за это время кое в чем разобралась — мир, как не кинь, тесен — не спрятаться — краем уха — узнала она о сюрреальном существовании Савицких — законной жены Эллы Аркадьевны с володиным сынишкой Васей — но по непостижимости женской натуры отказывалась этому верить, и связь их с Александровичем так и тянулась, на удивление не угасая ни капельки. Девочка Наташа почти что заканчивала институт свой — их отношения с Володей тоже все еще продолжались, но только за счет непоколебимого ее непонимания — она упрямо считала его своим суженым. Однако, по счастью, замуж не торопилась, и только про себя изредка примеривалась к его, как ей казалось, не очень звучной фамилии.
Однажды, отправившись в Беляево навестить старшую сестру Галю, точнее, новорожденную племяшу Маняшу, решила она на обратном пути зайти к Володе. Хотя не знала — дома ли он — телефона у Володи не было — да не беда — не застанет — не надо.
На дворе зима — день короткий, надо по-быстрому, до темноты — обратно до дому добираться больше часа.
— Ура! — дома — никуда-то он не делся!
Сидит себе у письменного стола, обложенный бумагами — работает. Только скинула шубку — звонок в дверь. Он быстро поднялся, метнулся в прихожую, схватил в охапку и ее и вещички — пальто да сумку — и втолкнул вконец растерявшуюся Наташу вместе со всем ее имуществом в ванную.
Жарко в ванной в шубе-то — сил нет. Как и когда успела экипироваться к выходу — самой непонятно, но готова в любой момент. А квартирка крошечная — незаметно не выскользнуть. Вот и решилась — прошла в комнату, поздоровалась, и чтобы скрыть неловкость — прямым ходом к окну. Сидевшая — ногу на ногу — на разобранном диване, Инга встала и тоже подошла к окну. Даже мельком взглянув на нее, Наташа ахнула:
— Боже — какая красавица!
А Инга — Инга отошла от окна, присела на краешек дивана — и повела рассказ — о Володе, о семье его негласной, о злополучном своем аборте, и еще — о том интимном — о чем обычно умалчивают. Она немного шепелявила, и это почему-то вносило особую достоверность в ее повествование. Тем не менее слушать все это было невозможно — унизительно очень. Надо бежать — вон и как можно скорее. А время позднее — не то, что за полночь — второй час ночи пошел — никакого тебе общественного транспорта — как хочешь, так и добирайся из беляевской богом проклятой тьмутаракани этой. В конце концов Наташа, не отрывавшая исплаканного взгляда от темноты ночного окна, не выдержала:
— Отвези меня, пожалуйста, домой —
Александрович молча сидел у письменного стола и, казалось, углубился в работу. В ответ встал, надел пальто, и они вышли.
…Дверь открыл отец.
— Ты знаешь, который час? —
— Папа, у меня душа болит… —
— И слушать не хочу — больная душа да разбитое сердце — регалии из малограмотного лексикона униженных и оскорбленных. Мне всегда казалось, что ты из другого теста. Ступай-ка лучше спать —
— Папа, но он мне нравится. Ты не знаешь — он умный — интеллигентный… —
— Умный да интеллигентный уже сто раз тебе бы предложение сделал, а ты — если была бы голова на плечах — ты бы сто раз отказала. Давай-ка спать — утро вечера мудренее.
Отец-то хоть и был военным, долгоиграющим полковником, кое-как дотянувшимся до генерала, вел себя совершенно без спеси и особых льгот тоже не имел — зато дочек он просто обожал, а до времени состарившуюся жену еще и жалел бесконечно. Семья была не просто дружной — Михалевы умели сочувствовать и прощать — щадили друг друга. Потому он Надежде Федоровне ничего не сказал, и войдя в спальню, только сердито проворчал:
— Все-то у них пьянки да гулянки…
Прошла неделя. Наташа места себе не находила. А потом решилась — нашла по справочной телефон Эллы Аркадьевны Савицкой — и позвонила. Та дружелюбно отозвалась и с места в карьер пригласила отобедать днем — в кафе Националь — такая вот роскошь — можете себе представить — Наташа-то там никогда и не бывала.
Так или сяк, но лучшего лекарства Наташа не могла себе придумать. Она увидела уверенную а себе, но немолодую и некрасивую, а главное — совершенно ей не интересную — бледную худощавую слегка подкрашенную брюнетку. Та принесла выцветшую фотографию скучного подростка Володи Александровича — показать, каким он был в первые дни их многолетней эпопеи — и еще — уже в подарок — свою книжку, которую снабдила автографом:
— Прелестной белокурой бестии — милой Наташе от автора. Элла Савицкая
Встреча эта вдрызг разочаровала Наташу — думала — femme fatale, красавица-совратительница. А оказалась обыкновенной тетей — ничего особенного, и книжка оказалась на Наташин вкус полнейшей белибердой — по доброй воле она такого не читала. Впрочем, отобедав, они расстались совершеннейшими друзьями, хотя на самом кончике языка осталось кое-какое едва заметное послевкусие, о котором Наташа тут же и думать забыла, но пришлось вспомнить — никуда не денешься — не сразу, но пришлось.
После встречи с Савицкой Наташина любовь к Александровичу улетучилась — сама по себе и в одночасье. Выражаясь высоким стилем — как с белых яблонь дым — звучит поэтически—красиво, ну а если в духе Тони — языкатой домработницы Михалевых — прошла любовь — завяли помидоры — то получается насмешливо-философски и куда точнее. Действительно завяли эти самые помидоры на удивление быстро. Но приятельство сохранилось вполне доброе — надо сказать, по ее — Наташиному почину — не без известных усилий, конечно — и скорее из самолюбия, чем из симпатии — назло обиде.
Не прошло и года — грянули у нее экзамены в аспирантуру — не до выяснения канувших в лету отношений. Но не тут-то было. Перед самыми экзаменами позвонила секретарша замдекана по учебной работе — не застала и попросила срочно перезвонить. Когда Наташа добралась до телефона, замдекана не оказалось на месте, и секретарша передала его строгое предписание немедленно зайти в деканат:
— Звонили из союза художников. К ним поступил сигнал. Что-то вы там накуролесили с членом их союза — известным скульптором, к тому же вдовой лауреата. Придется вам забрать заявление в аспирантуру.
Такие вот вышли пироги, а Наташа-то совсем забыла Савицкую. Что теперь делать — ума не приложить. И решила — пока суд да дело — двинуть на Кавказ — в Терскол — отвлечься — покататься на лыжах.
Там в белоснежьи горного солнца задышала — ожила Наташа. И тут возьми да случись нежданная-негаданная встреча. Густав Герми — швейцарско-подданный успешный ресторатор и спортсмен-горнолыжник, не чаявший избавиться от ошибки молодости — давно — чуть не с первого дня — охладевшей к нему вечно недовольной жены-супруги, прикатил Густав в Приэльбрусье — то ли из жажды к перемене мест, то ли из любопытства. Не успев приземлиться—оглядеться, он тут же возьми да и не на шутку влюбись в нашу Наташу. Был он чуть моложе Александровича, но выглядел гибким юношей — высокий, загорелый — с серебристо-чернобурой шевелюрой и мягкими манерами. А Наташа — Наташа влюбилась по уши — куда там. Ничтоже сумняшеся, он с ходу сделал ей предложение, и поскольку родная Швейцария грозила бесконечными бракоразводнымии передрягами, он тут же помчался в Штаты — легализовать статус на проживание и скоропостижный развод.
Узаконив в одночасье означенный статус — благо магистра получил когда-то в небезызвестном Йейле — и немало намучившись с оформлением развода, Гус с победой прилетел в Москву за Наташей. И случилось чудо — отпустили ее власти, и верноподданные родители отпустили — очень уж понравился Густав Михалевым-старшим. Спервоначалу отправив родное дитя в дальний край, они под горячую руку, только радовались, хотя и с опаской — и письмам и ночным телефонным звонкам. Но приехать дочке повидаться с ними в Москву, тем более им навестить ее в Штатах — на это был полный запрет. Бедные осиротевшие старики — ничего тут не попишешь — все-таки советского разлива, так и не смогли оправиться от ее отступничества в постылое зарубежье. Но это потом. А пока — в Нью Йорк — в Нью Йорк!
Годы шли и бежали. Вот и Инга уговорила мать, и подали они бумаги на выезд. Была Инга на седьмом месяце беременности, когда, наконец, сподобились получить высочайшее разрешение. Уехали они незаметно. Александрович и на этот раз от отцовства отказался — нет, не впрямую — просто отмолчался — на дно залег — и поминай, как звали…
Обосновались в Джексонвилле — штат Флорида — место скучное, но жить можно, если, конечно, здоровье есть. А со здоровьем — плохо дело. Умерла Инга, не дотянув до пятидесяти. Остался мальчишечка на попечении бабушки. Такая вот вышла грустная история.
А Наташа в Нью Йорке пошла работать по компьютерной части — и кто бы мог подумать — сама того не ожидая, сделалась большой руки менеджером, да не где-нибудь, а в Голдман Саксе. Муж, души не чаявший в жене и дочери, тоже оказался не промах — вдобавок к модному в Нью Йорке французскому ресторану — под названием Герми — с вывезенным из Парижа шефом — Густав стал первым, открывшим по стране сеть спортивных баров — весьма и весьма успешных. Вкалывали оба по-черному, и — оба — не могли надышаться домашностью — доченькой и еще — Нью Йорком. Наташа никогда не забывала, что по сути обязана своему счастью Элле Аркадьевне Савицкой, и как-то взяла да и позвонила по забытому аэропортовскому номеру. На удивление трубку взял небезызвестный отец семейства. Он заметно обрадовался ей — стал расспрашивать. Словом, разговорились. Ей было смешно — он ушел из ее жизни — ну, совершенно. Зато понравилась идея — конец делу венец — что было — то прошло.
Чего уж там — кто старое помянет — а кто его и помянуть-то осмелится — через годы, через расстояния, на любой дороге, в стороне любой — стала Наташа звонить Александровичу в Москву по телефону Савицкой — другого у него не было — возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке.
Тут в Москве грянула перестройка — а в магазинах хоть шаром покати — голодно. Ну, народ и прыснул — кинулся в разные стороны. Элла Аркадьевна — не будь промах — тоже схватила сынулю Васеньку в охапку и бегом бежать — в Америку — спасибо Колумбу. С Володей, понятное дело, развелась и квартиры свои распродала — и ту, что у Аэропорта и которую в Беляеве. Не до сантиментов — деньги нужны — зеленые.
Пристроились в Вашингтоне. Вася — ну, просто володина копия — в университете PhD строгает по искусствоведческой части, и мама тоже в университете по той же части — Вася учится, а мама учит русскому искусству — увы! — на птичьих правах — числится инструктором—почасовиком — никакие связи не могут помочь — спасибо и на этом — еще бы — по сути без языка, да и возраст — как никак — даже по американским понятиям — давно перешагнул пенсионный водораздел. В конце концов — выслали и ее по старости лет на пенсию, даже emeritusом не наградили — понятное, впрочем, дело — ученых степеней ей так и не удалось заработать. Вот и пришлось Васе, забросив науку, заняться бизнесом — импортно-экспортным — торговлей предметами искусства с далекой родины занялся он — дело — можно сказать, по специальности — пошло — ни шатко ни валко, но пошло.
А Володя остался в Москве. С жильем вышла неурядица — Савицкая — жена его бывшая — как известно, квартиры свои распродала и жестокосердно оставила его по сути бездомным — в родительском гнезде давно обретался володин младший брат Женя с многочисленным семейством — не потесниться. Спасибо тетке — маминой сестре Владе — Владиславе Евгеньевне — приютила племянника. Да вот недавно умерла она — теперь живет бедняга один — к тому же на птичьих правах — пристанище-то его принадлежит владиной дочери, проживающей в Израиле и благородно тем не менее разрешившей двоюродному брату квартировать под материнской крышей, сколько заблагорассудиться — а могла бы и сдать или продать — просторные трехкомнатные апартаменты сталинской постройки на Калужской заставе тянут на хорошие деньги, да не стала она делать этого — пожалела родственника.
Навещает его по старой памяти — Лорик — Лариса Дядькина — добрая душа. Постарела, конечно, и растолстела ужасно — еле ходит и еле дышит, но не забывает старого друга. Отец ее — Дядькин-старший — большой руки провинциальный номенклатурщик — сказочно нажился на приватизации и дочку свою единственную, конечно, не обидел. Еще до смерти отца она вполне обстоятельно сориентировалась с деньгами — не даром пошла по экономической части — и теперь благоденствует по мере здоровья и сил — пока что с этим в порядке, перебралась в столицу, на дачу четырехэтажную ездит на иномарке — иномарка у нее — с шофером — вояжирует Дядькина по заграничным курортам — в городской квартире ее и на даче не продохнуть от антиквариата.
В известном смысле Александрович тоже не тушуется. Пока рубль не девальвировался — раскатывал по европам-америкам-азиям, как по своему дому — Парижи—Венеции, горнолыжные Альпы—Колорадо — Израиль опять же. И обязательно солнечная Флорида — Джексонвилль. Ингу он уже не застал, зато с хлебосольной Сусанной Иосифовной, неожиданно поздоровевшей на американской вольной земле, подружился — всегда у них останавливается с удовольствием. И она благодушно привечает его — доброго друга-сотоварища безвременно ушедшей ненаглядной доченьки, ничегошеньки не зная-не ведая — жалея мать, Инга никогда ни во что ее не посвящала.
И в Нью Йорке всякий раз наведывался Володя к Наташе — познакомился с Густавом и дочкой их — быстро взрослеющей Кристиной-Тиной — дети — особенно чужие — они такие — растут, как сорная трава. Васю-то своего он не видел с их иммиграции. А Джексон, вроде, как не его сын — не знает ни Джексон, ни Сусанна Иосифовна, что Александрович его папаша.
Володе нравилось в доме у Герми — красота и уют — и доброжелательность. Как-то раз даже ночевал у них. Аккурат тогда приключился с ним казус-пассаж — случайно столкнулись они с Наташей на пороге ванной — он был в неглиже — в яркокрасном исподнем — Наташа не выдержала — расхохоталась от души — вот уж не думала, что бывает такое, а прельститель-то каков — с ума сойти. Он не смутился — ничуть:
— Это мне в Москве знакомая приносит на бедность подержанную одежку от щедрот господ-товарищей. Выбирать не приходится.
Наташа промолчала — Козьмы Пруткова здесь явно не хватало — похоже, новорусской бедноте с барского стола достаются рикошетом не только обноски. Никуда не денешься — по Пахомке и шапка. Господи, когда же он, наконец, угомонится. Впрочем — с другой стороны — живет, как умеет — что ей за дело — пусть его.
Немудрящим бытом семейства Герми заправляла Марго — Маргарита Давыдовна Левина — ленинградка — доктор филолгических наук — благородной наружности, хотя и не первой молодости няня Кристины. На всем белом свете осталась Марго одна-одинешенька — муж долго болел и рано умер — еще в Ленинграде, а сын-студент попал в аварию уже здесь в Нью Йорке
— ужас его смерти до сих пор перед ее глазами — а что поделать — живой в могилу не ляжешь. Герми для нее семья. Живет она у себя — и по будням — ведет дом Герми — наводит порядок, пасет Тиночку и готовит — главным образом для ребенка. Отношения у них прекрасные. Правда, время от времени нарушает семейную идиллию немилосердный московский гость — которому угодить совершенно невозможно.
Самой ужасной оказалась старшая наташина сестра Галя. После смерти родителей и развода — приехала она погостить с дочкой Маняшкой — совсем уже барышней. Казалось бы — перестройка — смутное время — откуда взяться привередливости-избалованности — но не тут-то было — к завтраку не дождаться, за столом капризничают, за собой не убирают — барыни да и только — какое счастье, что Наташа не такая, а эти не умолкают — совсем загоняли:
— Маргарита Давыдовна, дорогая — чай остыл — не могли бы вы мне горяченького… Маргарита Давыдовна — мне это полотенце маловато — не принесете ли побольше… Я тут воду пролила — сделайте одолжение — подотрите… Маргарита Давыдовна, уберите, пожалуйста… Принесите…
А еще Юрий Федорович — человек известный по обе стороны океана — и гость почетный:
— Все-то у вас хорошо, Маргарита Давыдовна — вот только фруктов маловато.
Вот и Миша — Наташин друг—приятель школьных лет еще — туда же:
— Вы уже обедать — а для меня еще рано — нельзя ли попозже?
Или:
А что настоящих помидоров, Маргарита Давыдовна, у вас не продается — эти горошины — разве это помидоры?
И никто — никто — цветочка не принесет — просто позор. Наташа огорчалась на все это ужасно — перед Марго не просто неудобно — стыдно перед Марго — не загладить, хорошо, что Густи не понимает по-русски — досадно только, что Тинка все понимает — не дело это для ребенка.
Да что Марго — как с Наташей гость этот обращался — ни в сказке сказать — принеси да убери. Не в пример ей, по крайней мере, поначалу — Густава визитеры почитали как иностранца—европейца — но потом довольно быстро попривыкли. Европейцы для них не то, чтобы особая статья — какое там — западный-то мир — российская провинция — глухомань, где можно отовариться и отвести душеньку, а уж американцы — малограмотные идиоты — америкосы одним словом — чего они вообще понимают, из России к ним в Америку люд ездит — какое там с любовью — в Америку ездят типа на барахолку — цены — особенно на аппаратуру всякую —очень подходящие. Презирает российский житель западных аборигенов, но и побаивается — неровен час не пустят к себе — а хочется в ихние-то кущи.
Все тот же Миша — наташин одноклассник — очень Густава удостаивал, а потом ни за что ни при что — обидел-оскорбил — совершенно непозволительно. Прикатив в очередную командировку в Нью Йорк, он, понятное, дело — задумал прикупить кое-чего из технологии. Густав всегда был готов помочь российскому небогатому гостю — по магазинам сводить — и чтобы ценою подешевле. А тут Мише мобильник понадобился — который Apple iPhone, да цены на последние модели — сумасшедшие — не подступиться. Но счастливый случай подвернулся, как водится — неожиданно — официантка из спорт-бара Герми, купив смартфон нового выпуска — согласилась продать свой — прошлогодний по минимальной цене. Сказано-сделано. И повез Миша а Москву свою покупку, к сожалению, не озаботившись зарядить телефон. Дело известное — полностью разрядившийся аппарат надо заряжать долго. А без зарядки он не умеет работать, но Мише невдомек — рассерженный Миша звонит Наташе по Скайпу из Москвы можно сказать, ежедневно и гневно — Безобразие — Густав мне продал дефектный телефон.
И Густаву теми же словами:
— Outrageous! — Телефон дефектный — безобразие! Disgrace!
Густав — человек сдержанный — попросил Мишу переслать ему злосчастный неработающий аппарат. Но экономный Миша пересылать ничего не стал, а привез бедный смартфон этот, когда приехал в Нью Йорк в следующую командировку и тут же к Густаву с шумными и злыми претензиями. Сообразительный Густав не стал относить аппарат в магазин, где бы только посмеялись над незадачливым пользователем, он просто поставил аппарат на длительную зарядку, и телефон заработал. Такая вот произошла оказия.
Что касается Александровича, то все заграничные турне-путешествия давались ему непосильным трудом — денным и нощным — напрягом уже куда как не по возрасту. Горбатился над переводами, писал дипломы, выправлял диссертации. Когда же рубль пришел в негодность и все разом лопнуло — обиделся он на заграницу — ужасно. Ездит он теперь по самым бедным странам и ругает их безбожно за тупоумие и убожество. Густаву рикошетом тоже досталось.
Дело было в Венгрии — стране — извините — не самой богатой. Именно здесь в конце европейских странствий — на границе востока с западом в стольном городе Будапеште — договорились мистер и миссис Герми повидаться с Владимиром Александровичем. И встретились. И радостно отправились в ресторан.
Сентябрь месяц стоял на дворе — а жара под 40 по Цельсию. Бедняга Александрович явился в тяжелых вельветовых штанах — какие были — те и надел, и страдал от жары невыносимо. Ну, и раскапризничался — все ему не так и не этак — и хотя морских гадов поедает и вином их запивает — прилежно и не без удовольствия — тандем супругов Герми его заметно раздражает. Густи хоть и не понимает по-русски, да по тону угадывает, но виду не подает — пусть сами разбираются. Углубился в компьютерную игру и при случае улыбается. Однако неловкость в воздухе висит — никуда от нее не денешься. А Наташе совестно, что гость не доволен — ну и пригласи она Володю продолжить гулянье в гостинице — благо бутылка была припасена заранее. По дороге решили выпить кофе — в баре никого — время-то куда как позднее. Густи на ночь кофе не пьет, пошел к бармену потрепаться, и тот возьми да и спроси — вполне невинно — откуда гость—то будет. С английским у Володи не очень, но что-то в беседе Густава с барменом ему не понравилось, а тут еще Наташа передала использованную его кофейную чашку Густи, и тот отнес ее бармену за стойку. Александрович взорвался прямо огнем:
—Что он перед всякой шушерой изголяется — ведь может купить его с потрохами — все вы американцы такие…
Известное это дело — русский человек за границей — особое племя — если деньги есть, то амбиций много, а нет денег — амбиций еще больше. Желание получить свое — нерушимо. Дело-то это вполне объяснимое и очень даже понятное. Cognoscere ignoscere — изречение из латыни от Публия Теренция — переводится оно опять же крылатым выражением — понять — значит простить. Бог простит, бог и подаст, а Наташа просит извинить — противно очень, тем более, что этим эпизодом дело не кончилось.
Когда поднялись в номер, где бутылка припасенная их ожидала — Густи спать пошел — притомился страдалец — и от непонятного языка и от непонятной враждебности. А Александрович с Наташей давай языками чесать — благо номер двухкомнатный, и бутылка на столе вдали от опочивальни. Но разговор не очень-то и клеится — никак Володя не уймется — честит Густава на чем свет стоит. От всего от этого Наташа устала и предложила продолжить завтра — повторить обед.
Назавтра с утра чета Герми отправилась на экскурсию — весь день на колесах — в Будапешт приехали к ночи — в десятом, измученные длительным путешествием. Александровичу позвонили с дороги, грешным делом надеясь, что тот отменит встречу, но нет — он готов на как угодно поздний обед. Встретились в десять в гостинице — и отправились в ресторан. Хоть час и поздний, а жара не унимается — ну, Александрович и сменил одежку — пришел — извините — в нижнем белье — возможно, не захватил с собой переодева — бывает. Впрочем, он и накануне был экипирован довольно странно — чем, по-видимому, и заинтриговал бармена.
В ресторане он долго ковырялся в меню — переводила уже совершенно отчаявшаяся Наташа — привередливый гость спервоначалу вообще наотрез отказался от еды:
— Мне бы чайничек зеленого чая. Да где его взять-то здесь…
Наташа уже была готова испросить у официанта вожделенного целительного чая, но во-время одумалась, тем более, что заказанную для него солидную порцию морских деликатесов он умял за мое почтение, хотя и с кислым выражением на лице и все с теми же упреками по адресу ни в чем неповинного Густава.
Когда, наконец, простились, Густава — прорвало:
— Как приличный человек может в таком виде пойти с женщиной в ресторан — никогда и нигде такого просто не бывает. Почему он такой злой? Зачем он тебе?
Если бы Густи понял, что в его адрес учинил заморский гость — он бы еще больше удивился и рассердился бы куда серьезней, но он этого никогда так и не выяснил — ничего не сказала ему Наташа — и правильно сделала — стыд-то какой. Как живет нынче Александрович — она теперь и ведать-не ведает — пораздумав над словами мужа, прекратила она звонки по памятному его номеру, а он — он не озаботился дать о себе знать или хотя бы поинтересоваться — почему внезапно прервалась их многолетняя телефонная связь. И действительно — почему?
На сей невинный, хотя и каверзный вопрос — у меня ответа нет, так что на этом самом месте я малодушно бросаю скучного Александровича — надоел он хуже горькой редьки. Обратимся лучше к подрастающему поколению в лице Кристины Герми, тем более, что у меня для этого личные мотивы имеются — грешна — люблю неожиданные повороты — а взрослеющая Тина в этом смысле — просто подарок — сплошной сюрприз.
Известное дело — древо жизни вечно зеленеет — вот и Тинка незаметно подросла — расцвела — ну, просто загляденье. Высокая, воздушно—легконогая — сияющая беззастенчиво—юной улыбкой — настоящая красавица. Уже студентка, по стопам отца подалась она в Йейл — когда-то Густав там МВА получил, вот и она туда же — изучать экономику, финансы и всякие политические науки — тем более, что мода на это пошла, можно сказать, глобальная. В дополнение к основным курсам она еще и языки иностранные взялась штудировать всерьез — к маминому русскому и папиному французскому добавила китайский — тоже дань современности. Языки давались ей легко, ей все давалось играючи. Так что Кристина Александра Герми твердо шла на Summa cum laude (диплом с отличием), и когда по каникулярному времени определялась на летнюю стажировку — ей всякий раз предлагали постоянную позицию — готовы были ждать, когда закончит университет. Хотя в Нью Йорке по ее финансово-экономическому профилю — народ толпился отменный, ее замечали и отличали —еще бы — работала она увлеченно — не за страх, а за совесть.
А ей хотелось в юриспруденцию — по складу ума и характера она тянулась в сферу скорее гуманитарную, хотя и колебалась в окончательном выборе — финансовое право или все-таки политическое. Гарвард в этом смысле подходил лучше всего — престижная гарвардская адвокатура сулила специализацию самого широкого спектра — так что можно было прямо на месте оглядеться, но Гарвард, известное дело, как ни крути — трудно осуществимая мечта.
По абитуриентскому обыкновению Кристина готовилась подать бумаги еще в несколько университетов — в том числе в Джорджтаунский, в котором сам бог велел изучать политику — еще бы! — столица — вся Вашингтонская государственность, можно сказать, под боком. С другой стороны маячил Колумбийский — где финансовая юриспруденция не уступала Гарвардской, тем более, что до Уолл стрита рукой подать — туда она тоже направила стопы. Как водится, для ознакомления неплохо было бы съездить — посмотреть — насчет себя показать — не знаю, хотя ей было что показать.
Сказано — сделано. Для почина столичный Джорджтаун. Самое начало апреля — аккурат в это время в Вашингтоне цветение сакуры — празднично затопившее город. После короткого собеседования решила Тина прошвырнуться по Джорджтауну. Прелестный кукольный город — полуденный час, весеннее небо — голубой разлив по-над вишневым садом, но у нее цель — купить для Марго подарок на день рождения. Марго не только по-прежнему присматривала по хозяйству в их семействе — без нее или по крайней мере без ее совета не обходилась ни одна мало-мальски серьезная затея, а для Тинки она была главной и очень любимой наперсницей. День рождения еще не скоро — но подарок необходим — Тинка развернула карту.
— Чем могу вам помочь? — вопрос исходил от невысокого, несколько мешковатого мужчины — лет этак за тридцать — ничем особенно не примечательного, кроме акцента — акцент был явно — узнаваемо русским.
— Вы говорите по-русски! — радостно утвердительно—вопросительно откликнулась она по-русски на его заметный акцент
— А вы не из наших — парировал он усмешливо — произношение выдает —
— У меня мама русская — и еще я в университете занималась русским.
— В Джорджтауне?
— Нет, в Йейле.
— А здесь по какому случаю?
— Через год заканчиваю — looking for a la— school — незаметно для себя она соскользнула на английский.
— Университет перед вами — он не отступил от русского.
— В университете я уже была — мне теперь хотелось бы купить подарок для пожилой русской женщины —
— Маме?
— Нет — мама у меня молодая — а подарок для няни. Мне бы хотелось для нее найти что-нибудь особенное — как сказать — чтобы было nostalgic… — у Тинки опять вырвалось английское словцо — вы знаете, где такое здесь можно найти?
Нам с вами повезло — он протянул ей свою визитную карточку.
Нас всех подстерегает случай, но чтобы такое — нет, такого случиться просто не может — на карточке на двух языках было пропечатано Василий Савицкий (PhD) — Русское искусство — живопись, скульптура, иконы, антиквариат.
Она протянула ему руку:
— Кристина Герми или просто Тина.
— А я Василий Владимирович Савицкий — или тоже просто Вася. Поехали в галерею? Это недалеко. Я на машине.
По дороге он объяснил, что по образованию искусствовед, а если точнее, то профессия его — арт дилер, снабжает магазины и галереи русским искусством, которым немного и сам подторговывает, но своего магазина не имеет, хотя и выставляет у галерейщика то, что привозит из России, куда ездит довольно часто.
Галерея, услугами которой пользовался Савицкий, находилась в Александрии — ближнем пригороде Вашингтона. Вот туда-то он и повез свою свежеиспеченную клиентку. Как и во всех подобных заведениях, показы и продажи там велись по заблаговременной договоренности, так что студия в дневные — неприсутственные часы обычно пустовала, о чем он, чтобы не спугнуть юную покупательницу, предупредительно оповестил:
— Скорее всего, кроме нас двоих, там никого не будет.
Так и оказалось — ни живой души. Впрочем, очаровательная незнакомка и не думала пугаться — пока Вася заваривал кофе — присмотрела она для Марго два подарка — от себя кофейную чашечку петербургского фарфора с голубым корабликом, а от родителей — прелестный рисунок раннего Юрия Анненкова. Выбор Кристины Вася не просто одобрил, но принял на ура — посетительница с каждой минутой нравилась ему все больше и больше. Он тут же предложил обмыть покупку — припасенным на этот случай красным Российским игристым, в просторечии — как пояснил тороватый Вася — русским шампанским.
И тут произошло непредвиденное — не сказать, что от выпитой шипучки — скорее просто от неожиданности — черт попутал, да и весна — куда от нее денешься. Конечно, Вася подшустрил — не без того — на добрый десяток лет да еще с хвостиком был он старше младой отроковицы и подход имел вполне отработанный. Короче, случилось то, что случилось. Хотя — признаться — оба были разочарованы — взаимности не вышло — ну, совершенно. Савицкий не встретил в ней того, что привычно ожидал — покорного соподчинения, а Кристина — Кристина была просто огорошена скоропостижной бесцеремонностью нечаянного партнера. У счастью, день подошел к закату, и Тина заторопилась домой — давно пора. Исправный Вася безотлагательно отвез ее в аэропорт — и поминай, как звали.
День рождения Марго отпраздновали в ресторане дважды — по традиции 11-го — в Самоваре вдвоем — Марго tête-à-tête с Кристиной, и в субботний выходной тоже по традиции в семейном кругу в Russian Tea Room. Имениннице очень понравились подарки. Было, как всегда, сердечно и по-родственному душевно.
Кристина и думать забыла о Василии Савицком — но судьба распорядилась по-своему, как попало — ни дать ни взять — вполне мелодраматически. Очень даже вскоре Тинка поняла, что беременна. Первым делом позвонила Савицкому — откровенно говоря, ей совсем не хотелось связываться с ним ни в коем виде — но сказать все-таки надо было — а как же иначе?
Он сразу же жестко отрезал — у него семья — жена и двухлетняя малышка — внебрачные связи не по его части. Она не заметила унижения — с облегчением вздохнула — Василий Владимирович Савицкий начисто выпал из сферы ее обязательств — так ему и надо — не ходи, куда не надо — тоже мне — герой нашелся.
Не откладывая в долгий ящик и упреждая быстротекущие события, Тина тут же рассказала все растерявшимся родителям и испуганной Марго. Семья во главе с Марго была единодушна — поступай по-своему — мы поддерживаем любое твое решение и поможем. Похоже, никто не огорчился — по крайней мере, Тине так показалось. Мама обняла, Марго всплакнула, а отец:
— Не горюй, малышка — какое бы решение не приняла — жалеть не будешь. Аборт пустяковая операция — ты о нем забудешь и думать. С другой стороны, Тин-Тин — ребенок — это счастье. Хотя осложнит твою жизнь на сто процентов. Но мы поможем. Решай, доченька, сама. И имей в виду — мы с тобой.
Тина особенно не колебалась — ей всегда хотелось сестричку или братика — а тут собственный младенец, которого ни с кем не надо делить. Приняв решение, она почувствовала себя уверенно-счастливой. Иное дело — обеспокоенные родители. Наташа просто места себе не находила и чтобы не думать, вся ушла в работу. А по ночам тихо плакала в подушку. Густав, как мог, старался развлекать-отвлекать своих девочек — это он придумал справить Тинкино вступление в совершеннолетие коротким круизом на частной яхте по глетчерной Аляске. Благо дата Тинкиного рождения приходилась аккурат на самое солнцестояние — зрелище доисторических ледников, умирающих в тающем искрящемся великолепии неугасаемого полуночного солнца — запомнилось навсегда.
Долго ли коротко — на новый год родился мальчик Роберт Винстон Герми. Тревога, поселившаяся в этом благополучном доме будто навсегда — рассеялась а одночасье.
Практически Кристина не пропустила и дня в университете — выпускные экзамены прошли на ура, и диплом получила, как и ожидалось, с отличием. Гарвард, Джорджтаун и Колумбия в унисон прислали письма о зачислении. Правда, идею Гарварда пришлось отставить — малыш требовал ухода, а Джорджтаун вызывал вполне объяснимое отвращение — так что Колумбия оказалась самым подходящим вариантом — мама с папой поблизости и опять же Марго. Безотказная Марго снова стала няней — на этот раз мальчишечки — памятной болью о сыне отозвавшемся в сердце Маргариты Давыдовны. А мальчишечка — он же Роби, чем— то похожий на Мишу Левина, хотя и копия Герми-старшего — ну просто нечаянная радость— знай себе — улыбчиво тянет ручки—звездочки. Дел с ним невпроворот — на всех хватает, зато и по всем статьям и для всех — услада и отрада.
А дальше — дальше продолжение следует. Учиться на юридическом с грудным младенцем на руках оказалось тяжелехонько — литературы надо было переварить — море разливанное. Но Кристина не сдавалась — по сути не ясно — кто кому бросил вызов — судьба Кристине или Кристина судьбе. Так или сяк — но Тинка вышла победителем — конечно, и родители и Марго подставляли плечи, где только могли и не могли — но и Тина показала себя молодцом.
Между тем время шло и бежало А что потом — а потом — вот что — пришла пора трудоустраиваться. Пока училась на юридическом, летние каникулы, как и прежде, отрабатывала по —all streetским фирмам — на этот раз в отделах юридической службы. В результате и опыт накопился, и освоилась и вдобавок сумела заслужить серьезную репутацию. Конечно, она не одна такая была — но пытливость и прилежание плюс бесконфликтный характер — свое дело сделали. Работу она нашла без затруднения. Не знаю, была ли она талантливой или умела работать или и то и другое. Скорее всего — была она просто деятельной, и ко всему на свете был у нее живой интерес — всему она умела находить время, да и нравилось ей — нравилась ее работа.
Тем временем Роби пошел пятый годок — с Тиной они самые большие друзья — с ним она проводит каждую свободную минутку. Правда свободных минуток выпадает не так уж много — зато сколько радости. Живут они в том же доме, что и родители — только на разных этажах, и Марго с ними — тоже в этом же доме — щедрый Густи уже давно купил ей небольшую студию. А вот дочка от подобного подарка отказалась наотрез — ежемесячно выплачивает родителям немалую сумму за купленную ими для нее квартиру — потому живут они с Роби очень скромно — по средствам.
Казалось бы — можно повествование на этом и закончить — но не тут-то было. Произошли события одно за другим.
Благополучно разведясь с женой и подрастеряв клиентуру по причине падения интереса к русскому искусству, Василий Савицкий вспомнил о Кристине, и в очередной раз приехав в Нью Йорк, недолго думая, разыскал ее. Разумеется, она его вполне тактично и не менее категорично на порог не пустила — встретились на углу — на углу и расстались. Но о Роби она рассказала — по причине все той же:
— А как по-другому-то? — по-другому нельзя — по-другому выходит непорядочно.
Услышав про сына, Савицкий — испугавшись денежных и прочих обязательств, тут же слинял — господи, прости его душу грешную — на этот раз окончательно и бесповоротно. Моментальное испарение Васи-Василия, хотя и удивило Тину, но и несказанно обрадовало — на дух он ей не нужен был — весь какой-то облезлый — к тому же многоречивый. Попутно замечу, поклонников у Тины водилось предостаточно, да и откровенно говоря, анахоретом она отнюдь не была — мимолетное и всякое случалось. Однако в жизнь свою она никого всерьез не допускала.
Но однажды вышло исключение. О нем и речь поведем. На горизонте появился Питер Хайт. Познакомились они на семнадцатом этаже недавно возрожденного Финансового Центра, мгновенно положив друг на друга глаз. Но об этом продолжение следует. Сначала о Питере.
Родился Питер опять же в Москве, было ему от роду меньше года, когда они эмигрировали всей семьей — мама Татьяна-Танюша, папа Илья-Илюша и сынуля — мальчик Петя — по заграничному Питер—Пит. Сперва приехали они в Италию, где оба родителя, прилично владеющие английским, мгновенно устроились преподавать в одном и том же университете — Илья ассистентом профессора на кафедре физики элементарных частиц, а Таня инструктором по изучению русского языка и литературы. В Италии они прожили всего-то несколько лет, а потом перекочевали на пару лет во Францию — в Париж, куда Илью сманили вездесущие бывшие московские коллеги. Там они не задержались — спустя короткое время решили перебраться в Англию — по приезде поселились они уже окончательно в Лондоне — где, оглядевшись, старший Хайт нашел работу по первородной своей специальности — космологии, к тому же оплачиваемую лучше, чем в предыдущих местах. Был Илья Хайт теоретиком — молодым подающим надежды кандидатом наук, что в переводе на иностранный язык означает PhD — в обратном переводе — доктор философии, защитился он еще в Москве.
Только начали жить-поживать, как стряслось ужасное — Илья Борисович Хайт тяжело заболел — быстро прогрессирующий рак — в течение года сгорел. Остался двенадцатилетний Пит вдвоем с мамой, единственным ее утешением. Таня ушла в религию — благо Татьяна Иосифовна Каплан крестилась в православие еще до замужества. Надо сказать — муж ее — Петин отец — на православие жены никогда не обращал особого внимания — возможно, по причине обоюдной веротерпимости — но скорее всего из-за собственного атеизма. Теперь же вера стала краеугольным камнем таниной жизни — по воскресеньям они с Питом всенепременно отправлялись в православный храм. Петя был послушен — но не более того — казался куда послушнее, чем был на самом деле — но мать жалел и повиновался — он был к ней привязан — глубоко и кровно.
Жить и выплачивать ссуду за дом в приличном пригороде Лондона на мужнину пенсию и на небольшие подработки переводами было невозможно, вот и пришлось Тане — еще не очнувшейся от вдовьего горя — искать старые связи. Неожиданно пришел ответ из Ла Сапиенцы — того самого итальянского университета, где они с Ильей преподавапи на заре эмиграции. Престижный римский университет предлагал позицию с небольшой нагрузкой и приличной зарплатой — засчитывая ее предыдущий стаж. Нет, это не было с их стороны филантропией — учебное пособие, составленное ею для них добрый десяток лет назад, все эти годы пользовалось большим спросом, и они рассчитывали на расширенное переиздание. Разумеется, Татьяна согласилась — но что делать с сыном — забирать из Лондона в очередную эмиграцию не хотелось — как поступить — одному богу известно. Безвыходную ситуацию спас сам Хайт-младший, блестяще сдав экзамены а Итон — получив полный пансион — совершенно бесплатное обучение.
Юному Хайтсу нравилась школа — он доверчиво тянулся к знаниям, да и одноклассники ему тоже нравились, тем более, что с ним охотно водили дружбу — добродушно общительный, он был веселым проказливым выдумщиком. Проказы-то проказами, но и учился наш Питер прекрасно — что называется, в охотку — без усилий и с интересом и, не задаваясь ни капельки, ходил в первых учениках. Дар божий, генетика или воспитание — непонятно, он и в спорте умел не только выигрывать, но и проигрывать — что получается далеко не у всех. Счастливо обладая независимым характером, он многого просто не замечал — невзирая на надменное высокомерие и откровенную ксенофобию учеников из новых русских — с готовностью общался с ними на родном наречии — не без акцента, конечно — впрочем, очень незаметного. Зато Питер говорил грамотно — а митрофанушки-компатриоты выражались — не приведи господь как.
У него появился близкий друг, с которым они изобрели для собственного общения тарабарщинный диалект — забавную смесь из известных им языков. По-итальянски Питер заговорил еще с младенчества, французский принес из детского сада в Париже, а испанский, считай, привился сам по себе — в начальной школе уже в Лондоне он подружился с тезкой — испанским мальчиком Педро — их обоих в классе недолюбливали как иностранцев, и они назло соученикам между собой говорили по-испански — сначала не получалось, а потом пошло.
У Гарри — Гарольда Артура Эдингтона — все было по-другому — высокопоставленные родители пичкали ребенка иностранными языками в свете их наследственно-семейной дипломатической традиции. В отличие от Питера, Гарри владел еще и немецким, но русский, к сожалению, обошел его стороной. Для пущей непонятности мальчики переписывались, используя греческий алфавит, и еще — договорились в дальнейшем пополнить словарный запас их доморощенного автокода — экзотическим китайским. Но это они отложили на потом. А пока — пока им было о чем поговорить и просто по-английски — это была самая что ни на есть дружба. Поразительно — светлоглазый русоволосый с безукоризненным пробором, Питер Хайт с виду был, ну, просто воплощением британского духа, а черноглазый быстрый в движениях темнокудрый Гарольд Эдингтон казался непонятно откуда взявшимся пришельцем. Это давало им дополнительную возможность дурачиться, представляясь то одним, то другим.
Все бы хорошо и чудесно — но по ночам — по ночам Петя, случалось, тихонько плакал, горько тоскуя по умершему отцу и по-детски скучая по маме. Мама была далеко — в Риме — но, как птенцы-неразлучники, при малейшей возможности они слетались друг к другу.
Отец его был физиком, дед — химиком, а прадед — политэкономом. Питер решил вернуться к истокам — пойти по политической экономике. Известное дело — лучшее заведение по этой части — Гарвард — вот туда, в далекую Америку и отправился наш амбициозный юноша. Собеседование он прошел с блеском, но его не приняли. Горько обидевшийся Питер не знал, что шанса на поступление у него не было и не могло быть — как у иностранца, претендовавшего на финансовую помощь, без которой ему было не обойтись — в подобных случаях в Гарвард принимают скорее по политическим, нежели по академическим мотивам. Но огорчаться пришлось недолго — Лондонская школа экономики и политических наук приняла его с распростертыми объятиями — со всеми возможными и невозможными льготами, без звука зачислив на стипендию. Более того, на летнюю стажировку студента-первокурсника Питера Хайта пригласила в свое нью йоркское отделение одна из самых престижных английских фирм, специализирующаяся по капиталовложениям. Лиха беда начало — он так пришелся ко двору, что подобную практику в Нью Йорке ему начали предлагать каждое лето. Судьба была решена — из детского интереса к политэкономии ничего не вышло — он пошел по финансовой части.
Что касается Гарри, то он, согласно семейному обыкновению — поступил в Оксфорд изучать европейское право. Друзья встречались часто и с удовольствием — благо учились в двух шагах, да и после, когда Питера занесло а Гонконг, Гарри неоднократно приезжал к нему — даром, что они постоянно переговаривались по телефону и по скайпу. Питер тоже не пропускал ни малейшей возможности повидаться — регулярно навещая маму — обязательно встречался с другом.
Тем часом заодно с финансами и экономикой, Питер начал всерьез заниматься языками, присовокупив к европейским еще и китайский, как когда-то они с Гарри обещали друг другу. Нет — не сказать, что из него получился полиглот, но не без того. Хотя именно это опять-таки решило его судьбу — после окончания из пятисот претендентов — выбрали его — взяли на работу в Гонконгское отделение крупной американской финансовой фирмы. Проработал он там всего несколько лет — непосредственный начальник открыл свой независимый фонд и сманил его к себе. Фонд имел большой успех и Питер вместе с ним — The all Street Journal опубликовал обширную статью о фонде, отозвавшись о Питере Хайте как о подающем большие надежды молодом даровании. А молодого дарования тянуло в сердце капитализма — на Уолл стрит в Нью Йорк, куда он быстренько перебрался, как только появилась такая возможность. На этот раз Хайта прибило к берегу развивающихся рынков. Головное отделение фирмы, сманившей его разнообразными перспективами, в частности разъездами по всему белу свету, находилось аккурат в том же здании, где работала Тина. Бывал там Питер не подолгу, но часто, всякий раз с интересом оглядываясь по сторонам — ядовитый в больших дозах, и тонизирующий в малых — уолл-стритский воздух пришелся ему по вкусу.
Он заметил лучезарную красоту ее — еще в очереди у лифтов. Под его взглядом она опустила глаза и тут же заметила — не канонические для Уолл стрита замшевые штиблеты, а когда вскинула — неформально свободно повязанный галстук — ох уж эти женщины — ничто не укроется от них.
— Англичанин — как есть англичанин, — смешливо-насмешливо подумалось ей.
Но через минуту — уже в лифте — случилось непонятное — ее гипнотически потянуло к нему. Не сговариваясь — они вышли на первой же остановке — 17-ого этажа. Оба молчали. Он нажал на кнопку — работал на 20-ом, она на 23-ем, но почему-то пошла пешком
Спустя короткое время они опять столкнулись в лифте, на этот раз спускаясь вниз, и опять почему-то вышли на первой же остановке. И снова это был 17-й этаж, и снова не проронили они ни слова. Переполненные лифты останавливались, двери открывались и закрывались — внутри негде курице клюнуть — предпраздничный час пик — все спешат домой. Не пришлось бы им и в этот раз познакомиться, если бы не выронила Тина толстенную папку с документами, из которой тут же неудержимо посыпались бумаги. Кинулись они их собирать и в папку складывать. Вот так и произошло их знакомство — хотя и на корточках, но как полагается — вполне формально — с рукопожатием. Когда бумаги эти были собраны и подошел очередной лифт, Питер сунул папку себе под мышку, решительно схватил Тину за руку, и они втиснулись в оживленную предпраздничную толпу. Нет, на выходе они не разбежались в разные стороны. Им явно не хотелось расставаться. Тина протянула руку к папке, правда не очень решительно.
— Нет, я вам эту папку не отдам — вы что в День Благодарения — работать собираетесь?
— Надо, хотя бы немного.
— Знаю-знаю — делу время — потехе час. Послушайте, а как насчет того, чтобы уделить мне этот час — пообедать вместе в ресторане — мне бы не хотелось навязываться, но я здесь совсем один…
— Идея прекрасная, но мы с сыном идем на День Благодарения к моим родителям, так что у меня есть встречное предложение. Приглашаю на индейку — в родительский дом — у них будет праздничный обед по всем правилам.
— Не думаю, что они обрадуются незваному гостю.
— А вот и ошибаетесь — обрадуются. По местному обычаю на день благодарения незваный гость очень даже полагается. Но вы то как раз — гость званый — я вас приглашаю настойчиво — ну, пожалуйста, не отказывайте. Записывайте мой адрес и телефон.
…Дверь открыл симпатичный мальчишечка, который тут же обнял Питера за ноги и поцеловал где-то в районе коленки.
— Привет — меня зовут Роби. А вас как? — это уже после поцелуя.
— А меня Питер.
— Приятно познакомиться, — церемонно сказал мальчик и протянул руку для рукопожатия.
— Роби — дай человеку войти в дом и хотя бы снять пальто
— Мама, можно я немножечко посижу и вами и уже потом пойду помогу с обедом.
— Конечно, можно, но ведь ты им обещал помочь…
Не успела захлопнуться дверь, как их швырнуло друг к другу. Так и стояли они у входной двери, когда зазвонил телефон, и нетерпеливый Роби попросил их еще немножко подождать и ни в коем случае не подниматься наверх без него.
…Через пару месяцев они поженились — в помпезно-триумфальном, хотя и по-канцелярски несколько запущенном здании нью йоркского муниципалитета. Церемонию торжественно и вместе с тем довольно торопливо совершил уныло-величественный чиновник в присутствии свидетелей — Марго, Гарри и Роби. За свидетелей позволили расписаться одной только Марго — времени было выделено а обрез — не до антимоний — не прошло и пяти минут, как свадебный кортеж из пяти человек — двинулся в ближайший ресторан — праздновать.
Ни Наташа с Густи, ни Таня — об этом декларативном событии ничегошеньки ведать не ведали. Тину, конечно, подмывало поделиться с родителями, но она знала, что Питер ничего не сообщил Тане, и из солидарности тоже решила обойтись без родительского благословения, ни малейшим словечком не обмолвилась со своими — прекрасно сознавая, что те все поймут и не то, что не обидятся — куда там — одобрят. Иное дело мама Питера Таня — она и слышать не хотела ни о Кристине, ни тем более о маленьком Робе, чем только ускорила подпольную эту свадьбу—женитьбу сына:
— Женщина с ребенком — зачем тебе эта обуза?
— Но мама…
— К тому же она не еврейка. Ты же знаешь — и папа и я — мы оба всегда хотели, чтобы ты женился на еврейке…
— Мама, ну, о чем ты говоришь — я же был совсем маленький, ни ты ни папа и думать не думали о моей женитьбе, к тому же папа на все это смотрел широко — ты сама мне об этом говорила, а ты — ты же православная христианка, зачем тебе еврейка?
— Еврейки — они нашей крови, к тому же прекрасные жены и матери — посмотри на меня. А католички да всякие там протестантки, я не говорю о неверующих — это же Божье наказание. А еврейка перейдет в православие и будет как мы с тобой… Да и стара она для тебя!
— Ты же ее никогда не видела — она меня почти на год моложе!
— Все равно старая — ребенок у нее уже взрослый — чужой он тебе, и она чужая.
— Да ты что — ему нет и пяти!
— Нет, нет — не дело это! Да и рано — рано — рано тебе жениться!
Шила в мешке не утаишь, конспирация обязательно выплывает наружу — так что не дожидаясь родительских треволнений-огорчений, новоиспеченные молодожены, чтобы загладить вину и утихомирить угрызения совести, решили закатить свадебный пир — сюрпризный и на нейтральной полосе, а именно в окрестности Парижа — старинном таинственном замке La Château de Raray, где когда-то Жан Кокто снимал свой лучший фильм Красавица и Чудовище.
Разумеется, с первой же минуты все пошло наперекосяк. Сначала в замок прибыли главные заговорщики — Тина с Питером. Марго с Роби и Гарри специально подзадержались и прикатили чуть позже. Не успели они войти, как Марго попыталась увести разговорчивого Роби от греха подальше прогуляться по парку — но не тут-то было — Роби не на шутку заупрямился. Так что когда на пороге появилась Таня, Тина решительно схватила сопротивлявшегося Роби, и триумвират — Марго, Тина и Роби выскочили вон. Гарри сочувственно обнял за плечи испуганного Питера и они вдвоем пошли навстречу Тане.
— Признавайтесь, что происходит — от меня все равно не скроешься. В чем дело? — спросила она улыбчиво, приветственно протягивая обе руки.
— Свадьба — Мама…
Улыбка мгновенно погасла, сменившись выражением горькой безнадежности. Она отдернула руки.
— Я всегда подозревала, что в вашей дружбе есть что-то противоестественно-педерастическое, но такого — такого я предположить не могла. Зачем тебе мое присутствие — скажи, ну почему ты такой жестокий? Нет-нет, я ухожу — пожалуйста, не подходи ко мне. Я сказала — не подходи, не смей, — в голосе ее зазвучала угроза.
К счастью, она говорила по-русски, и Гарри ничего не понял, только сильнее сжал плечи друга. От Тани не скрылось это движение. Она расплакалась.
— Мама…
В этот момент в вестибюль ворвался торжествующий Роби.
— А я угадал, кто вы — вы моя новая бабушка. Рад, что приехали, я всегда хотел с вами встретиться. Я — Роби. Можно я вас поцелую? Ой — смотрите — это мои бабушка с дедушкой. Хотите, познакомлю? А это моя мама Тина. У них с вашим Питером сегодня свадьба, — он перешел на шопот. — Вообще-то это секрет, потому что сюрприз, но уже, я думаю, можно сказать…
И отвлекшись на подошедшую к ним Марго, во весь голос — вслух:
— Знаете, кто это? Это моя Марго. Я на ней тоже скоро женюсь, когда вырасту. Вы знакомы с Гарри?
Таня стояла истуканом — да и все остальные тоже как будто замерли. Даже Роби незаметно приумолк. Положение спас Гарри, решительно подхватив Таню под руку, он повел ее в бар. Остальные потянулись за ними.
Первый тост, обратившись к Тине с Питером, произнес опять же все тот же Гарри:
— Если хотите знать, я вам завидую. Мне бы тоже так хотелось. Всем бы так хотелось, да не у всех получается. За ваше счастье! И за удачу — вашу и нашу!
Понемногу ситуация разгладилась — за выпивкой гости разговорились. Русский треугольник оживленно, хотя и не без натянутости, общался на родном наречии. Роби тут как тут, почти ничего не понимая, радостно вслушивался в их щебетанье, наматывая на ус полузнакомые слова. Европейцы — Густав и Гарри, с энтузиазмом запив шампанское коньяком, заговорили о животрепещущей политике русско-американских отношений. А вконец измученные виновники торжества — Питер с Кристиной, уютно пристроившись в уголке, тихо себе помалкивали, с настороженным интересом наблюдая за происходящим. Так бы и просидели они до праздничного обеда. Первой очнулась Тина:
— Роберту давно пора спать. Если его сейчас же не уложить, он проспит до завтрашнего дня, чего никогда нам не простит и будет прав.
Роби уже давно клевал носом и послушно последовал за ними — предварительно обцеловав всю честную компанию. Пока Тина расстилала постель, Питер тихонько шепнул мальчику:
— Мне бы хотелось тебя усыновить — ты не возражаешь? Подумай хорошенько.
— Лучше я тебя усыновлю — баба Ната сказала бабе Тате, что ты хороший сын. А мне как раз и нужен хороший сын. Я-то сын неважный, но если тебе очень хочется, мы можем усыновить друг друга. Ты тоже подумай.
Тина присела на край кровати и поцеловала мгновенно уснувшего ребенка.
— Я посижу с Роби. Может, тоже вздремну. А ты иди с мамой поговори — похоже, ей наш сюрприз дорого стоил. И не забудь, пожалуйста, про платье.
Для свадебного торжественного обеда заказали они, как и положено, для Кристины воздушно-снежно-белое одеяние, а для мам и Марго почти одинаковые темно-пурпурные платья. Теперь предстояло эти платья вручить. Но сначала Питеру надо было переговорить с Таней. На удивление все обошлось. Разговор вышел мирный, и платье понравилось, так что когда Кристина вошла — они с Таней вполне сердечно расцеловались. А Марго, увидев платье, расплакалась. Ей было о чем. Вслед за ней и Кристина расплакалась. Если подумать, то и ей было о чем. И Наташа — только они вошли с платьем — сразу в слезы и давай обнимать Питера.
— Не забудь дочь-то обнять. Вот Гарри сегодня говорил, что вам повезло. Но больше всего повезло не вам, а нам — и дочь сбагрили и сына получили. Утри слезы, Наташа — нам счастье привалило! — у самого-то Густи тоже глаза на мокром месте.
Свадебный обед вполне удался — пили, ели и шутили. И резали свадебный торт. И танцевали. Кристина в белом и три дамы в пурпурном сияли красотой и элегантостью. Правда, не обошлось без оплошности. Когда из-за полуоткрытой балконной двери потянуло весенней ночной прохладой, Таня учтиво, хотя и вполне безоговорочно попросила Марго принести ей шаль, но не успела она протянуть карточку-ключ — как Тина с Наташей вскочили наперегонки, да опоздали — Гарри ловким движением выхватил у Тани карточку и на длинных быстрых ногах — помчался наверх за шалью.
Питер пригласил Таню на танго.
— Мама, что с тобой — ты что раскомандовалась — не видишь, что она старше тебя — ну, неужели тебе не стыдно? Между прочим, Маргарита Давыдовна защитила докторскую еще в Ленинграде. Она ученица Эткинда — тебе знакомо это имя? Он ее звал в Париж, а она отказалась — нянчила Кристину. Не сердись, но ты не права.
— Знаю…— Она отвернула лицо.
К ним подскочил Гарри с шалью на плече:
— Танго — это по моей части… Какая красивая шаль — для танго в самый раз.
— Они давно женаты?
— Нет, совсем недавно. Питер побоялся вам сказать заранее — не хотел огорчать, ну, и струсил, конечно. Все мы такие — я вот тоже маму опасаюсь.
Густав подсел к Питеру:
— У меня никогда не было такого друга. Если бы не увидел своими глазами — ни за что бы не поверил. Как это у вас получилось?
— Очень просто. В Итоне без друга не выжить. Я не шучу. Спросите у Гарри — он вам то же самое скажет.
…С утра пораньше молодые отчалили восвояси — в свадебное путешествие — предварительно взяв с Тани клятвенное обещание приехать на летний отпуск в Нью Йорк. Таня проплакала всю ночь, и когда Герми предложили присоединиться к ним — отправиться кататься на лыжах в горы в Швейцарию — согласилась — март месяц стоял на дворе, конец лыжного сезона — как не воспользоваться, тем более, что у нее в университете пасхальные каникулы. Не знали Герми, что открыли ящик Пандоры, что теперь будет наезжать к ним Татьяна, когда ей только вздумается и командовать будет за мое почтение — что твой генералиссимус. К счастью, ее набеги, хоть и порядочно утомляли, тем не менее не сумели произвести больших разрушительных действий в гнездовье ее новых нью йоркских родственников.
Но это уже из новейшей истории, а пока новобрачные, спохватившись по поводу запоздавшего медового месяца — окрыленные редкостной вседозволенностью, съехали на обочину и давай целоваться — вот тут-то и сказке нашей самый что ни на есть счастливый конец.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer2/lapidus/
