Он, трёхлетний, лежал на своей койке и глядел в открытое окно, за которым листву тополей шевелил ветерок, в комнату проскакивали солнечные лучи. Два года назад он был здоров, бегал, но в него проник вирус полиомиелита — паралич был полный, даже голос пропал. Потом голос вернулся, стали действовать руки и немножко — ноги; оставались поражены мышцы спины. Он сел на постели и, хотя есть не хотелось, сказал, чтобы обрадовать бабушку, которая была в кухне:
— Бубуша, гиб мир кугел.
«Бабушка, дай мне кугел»: то есть манную кашу с коркой лимона, с половинками вишен, из которых вынуты косточки, с другой приправой. (Здесь и далее пер. с идиш автора).
Бабушка — еврейка, и на идиш были первые слова, которые он услышал от неё. Сейчас она завозилась в кухне и торопливо принесла кугел в тарелке на подносе.
— Покажи, какой ты сильный, съешь всё! — сказала она и дала ему ложку.
Он знал: она огорчится, если повыбрать только вишни, и стал вместе с ними ложкой загребать кашу.
— Бубуша, дети бегают во дворе?
Она кивнула. Он заплакал.
— Я тоже хочу бегать.
— Ты делаешься всё крепче, мой ангелочек, — сказала бабушка задрожавшим голосом. — Ещё недавно ты не мог держать голову, а теперь её держишь и сидишь, и кушаешь сам.
Во входную дверь постучали — навестить его пришла девочка семи лет из еврейской семьи. Бабушка провела гостью в комнату, по— своему произнесла его имя:
— Игал, смотри, Гала пришла с тобой поиграть.
— Сегодня мы будем рисовать красками, — сообщила Гала.
Бабушка придвинула к его койке столик и стул для девочки, принесла ей хоник леках (медовые пряники), ягодный сок. Потом положила на столик раскрытую коробку с разного цвета акварельными красками в ячейках, кисточки, лист бумаги, поставила стакан с водой.
— Мы будем рисовать дом, — сказала Гала и жёлтой краской нарисовала домик. — Крыша у него будет красная.
— А окна? — спросил он.
— Окна синие. — И она нарисовала три синих квадратика.
Гала приходила ещё и ещё, потому что его отец и мать весь день были на работе, и нельзя, говорила бабушка, чтобы он видел только её. Кроме того — ему нужно детское общество. Галу присылали её родители, а потом она с ними переехала в Ташкент.
— Они смогли выскочить из этой дырки, — сказала бабушка о прилегающем к маленькому городу посёлке, где жили он, она и его родители.
Дом был двухэтажный, оштукатуренный дощатый, из восьми квартир. Их квартира — на втором этаже. В пять лет он уже сам спускался по лестнице во двор, поросший травкой, по нему ходили куры. Напротив дома тянулся дощатый сарай с отделами по числу квартир. У стены рядом с дверью их отдела отец устроил лавочку, чтобы ему было, где посидеть.
Отец — полуседой худощавый немец Поволжья, во время войны выселенный в эти южноуральские места. Он учитель в школе. У матери отец тоже был поволжским немцем.
Жизнь заковыриста, когда в пять лет ты слышал про выселение, знаешь, что есть немцы и евреи, кроме всех остальных людей.
Сбоку двора — палисадник, отделённый забором. Бабушка говорила, что в десять месяцев он подбегал к забору, подлезал под него, и ей приходилось бежать до калитки, чтобы поймать его в палисаднике.
Сейчас он направился на улицу: переступал, припадая на правую ногу, склоняясь вперёд перекошенным торсом. Двигался бойко. Улица была без асфальта, он проковылял по ней, повернул влево, перешёл дорогу и ступил в сад, который называли Большим садом. Здесь бегали дети и, дуя в шпульки из-под ниток, пускали мыльные пузыри. Они взлетали, переливаясь на солнце, лопались. Он увидел это в первый раз в жизни. Солнце, мыльные пузыри и то, что он сам пришёл в сад и может ходить и ходить, стало такой радостью, что ничего больше не осталось. Только она — радостная — радостная радость.
Он стоял и улыбался. Мимо пробежала девочка, спросила мимоходом:
— Что ты стоишь?
Потом пришла бабушка, сухенькая, вся седая, в очках. Позвала его обедать, а он сказал ей про девочку:
— Она подумала, что я могу бегать, а стою понарошке. Она убежала.
— Мой ангелочек, ты вырастешь, и у тебя будут самые лучшие девочки! — сказала бабушка.
Он подумал, спросил:
— Такие, какие умеют бегать?
— И бегать, и прыгать, и танцевать, и плясать!
Он опять подумал.
— Я хочу, чтобы у меня была дочка, которая будет бегать и прыгать.
— Будет у тебя такая дочка! — пообещала бабушка.
Он помолчал и спросил с тревожным сомнением:
— Почему у меня будут лучшие девочки, если сам я такой больной?
— Потому что ты — мой ангелочек! — бабушка сказала это до того просто, до того знающе, что, подрастая, он ни разу не усомнится: так и будет.
— А сейчас надо идти есть! — потребовала бабушка. — Чтобы ты был крепче и крепче, родители делают тебе массаж, а я кормлю тебя самым лучшим для твоего здоровья.
— Я не хочу есть — жарко!
— А я дам тебе калтэ буречкес (охлаждённый свекольник с отварной мелко нарезанной говядиной). Не хочешь идти в дом, я вынесу тебе во двор.
Они пришли к дому, он сел на лавочку у сарая, и бабушка принесла ему еду в кастрюльке. Во дворе стоял сосед Семахин, сказал приглушённо, но он услышал:
— Как они носятся со своим потомством, хотя б и бракованным!
Он тихо спросил бабушку:
— Бубуша, кто это — они?
— Он смотрел на меня, а я — еврейка. Значит, евреи.
На следующее лето мать повезла его в Москву, целый год пришлось провести в научно-исследовательском институте. Он вернулся оттуда «прозрачным, каждая косточка на виду». Бабушку с ним пригласил к себе хозяин садового участка Барон. Барон — не прозвище, а фамилия. Бабушка звала его Фима.
— Посадите его вот здесь, — он указал место в середине сада, подавая коврик и подушку, — и рвите ему всё, что есть: смородину, крыжовник, малину. Не лезьте в ваш кошелёк, я ничего не возьму. Сколько съест этот ребёнок…
Бабушка, прекрасная портниха, шила людям, хорошо зарабатывала и привыкла доставать кошелёк, чтобы купить внуку то мороженое, то зефир, то петушка на палочке. Она пожаловалась Барону:
— Он съест что-нибудь мясное с аппетитом, и вдруг его начинает рвать. Врачи думали, что аппендицит, два раза чуть не положили на операционный стол — аппендицита не было. Крутили, проверяли — ничего не нашли ни в желудке, нигде. А у него нет— нет да и рвота.
— Ваши кормят его свининой, — сказал Барон.
— Они её едят, но ему я не велю её давать. Я сама покупаю для него мясо, самое свежее.
— То-то вас видят на базаре в шесть утра, — сказал Барон и добавил: — Надо давать ему моё вино.
— Вино семилетнему? Фима, вы сдурели! — возмутилась бабушка.
— Здесь ни у кого не растёт виноград, только у меня. И только я делаю моё виноградное вино, — произнёс важного вида человек, пожилой и кудрявый. — Вы нальёте в стакан рюмочку, дольёте на треть стакана воды, размешаете, и пусть он выпьет. Тогда кормите.
Барон принёс из дома стеклянную банку с вином.
— Фима, если ему будет плохо, я ударю вас молотком, — заверила бабушка.
— Хоть топором, если ему будет плохо, — сказал Барон. — Но у него всё будет хорошо. Я знаю моё вино!
Дома бабушка наливала в стакан маленькую рюмочку вина, доливала воду, размешивала чайной ложкой и давала ему выпить. Потом он ел. Проходили дни, недели — его не рвало. Бабушка готовила шейку курицы с грудкой, варёные в бульоне с фаршем из потрошков, с морковью и луком, готовила ногу гуся с картофелем и грибенкэс (шкварками гусиного сала), говяжий язык в кисло-сладком соусе — желудок больше не бунтовал. Через несколько лет один врач объяснит, что его мучило следствие перенесённого полиомиелита — невроз желудка.
Нервным, говорила бабушка, нельзя быть ни в коем случае, потому что люди любят играть на нервах. Жившая с ним в одном доме хорошенькая, девяти лет, Леночка Мельникова, которая ему нравилась, в палисаднике на подстилке разложила свои куклы, рядом прыгала со скакалкой. Вокруг крутились мальчишки. Самый старший сказал:
— Ленка, сколько у тебя женихов! Тут и два фашистика (так иногда называли детей выселенных немцев).
— Есть ещё жиданчик, — Леночка показала на него. — Инвалид, но пусть тоже будет, — засмеялась, а все захохотали.
Он ушёл.
А как-то молодой сосед Маслов, знавший, что бабушка называет внука ангелочком, с усмешкой сказал ему при детях двора:
— Ангелочек-калека!
Он поднялся в квартиру, дома были мама и бабушка, он передал то, что услышал от Маслова. Мать сказала бабушке:
— Пожалуйста, не зови его при людях ангелочком. Ты видишь, как его дразнят.
— Я буду звать его, как я хочу и где я хочу! — заявила бабушка. — А эти хайэс (скоты) пусть идут ин тухэс! (в ж…!)
Мама сделала страшные глаза, сказала тихо:
— Ну, мама…
От матери и от самой бабушки он узнавал про неё.
— Она была красоткой, жгучей брюнеткой, — говорила мать, у которой волосы черны, как смоль. И он тоже смуглый брюнет с волнистыми волосами.
Отец бабушки при царе стал видным адвокатом в Камышине на Волге. Бабушка окончила частный пансион, где, помимо разного другого, научилась шить, как первоклассная портниха, вязать, готовить изысканные блюда. К ней посватался немец из очень богатой семьи, отцу которого отец бабушки помогал вести дела. Она приняла предложение, и свёкор купил молодым большой двухэтажный дом над самой Волгой. Бабушка родила двух дочерей. Началась первая мировая война, муж, кавалерийский офицер, уехал на фронт, потом участвовал в Гражданской войне на стороне белых и пропал без вести.
— Раньше того, когда в Камышине объявилась советская власть, к нам в дом вселился комиссар, — рассказывала бабушка, — обходительный еврей Вайнер. Он сказал, что дом забирают, но одна комната остаётся мне с дочерями. Мебель из других комнат в неё нельзя перетаскивать. Я спросила: «А то, что надевать?» Он сначала молчал, а потом сказал: «Тёплые вещи можете взять».
С комиссаром была украинка, которая тут же начала доставать из шкафа и примерять бабушкины платья. Бабушка ей заметила, что одно она надела задом наперёд, объяснила, как надеть, и предложила подогнать, чтобы оно хорошо сидело на этой женщине. Когда платье было готово и та полюбовалась в зеркало на себя в нём, то призналась: «Если бы вы в моей хате в мою скриню полезли, — пусть бы меня застрелили, но глаза вам я бы выдрала!»
— Твоя мама была ещё маленькая, — говорила внуку бабушка, — и комиссар подхватывал её на руки, подбрасывал к потолку: «Ах, как я тебе завидую! Ты будешь расти в новой жизни! Я в твои годы ничего не видел, а у тебя будет такое счастье!»
— И оно таки было, — продолжала бабушка. — Первый муж, сирота и батрак, пошёл в красные, воевал за новую жизнь, а при Сталине его расстреляли как врага народа, твою маму с дочкой, твоей сестрой, выгнали из квартиры.
Как тут забыть предсказание комиссара Вайнера. Бабушка вспоминала:
— Ему понравился мой карп а ля Ротшильд, и он велел их готовить, ещё он любил кихэлэх (пирожки) с сомятиной.
А потом в Камышин вошли белые, в доме поселился однорукий офицер, начальник контрразведки.
— Этому понравились росл флейш (жаркое с черносливом) и цолит (говядина с бульоном в горшочках под крышечками из теста).
Он все ночи в тюрьме допрашивал и пытал, домой приходил утром, спал, обедал со своими офицерами, а потом бабушка играла с ними в преферанс. Раз он вернулся в дом со словами, что сейчас на улице к нему подошёл человек и что-то спросил, обратившись: «Товарищ…»
— Как я ему задал нагайкой! — поведал он в ярости.
Потом за преферансом бабушка обратилась к офицеру: «Хотите кофе, товарищ?» И вскинула руки к голове: «Ой, вы меня ударите!»
— А он с таким благородным видом, это надо видеть, сказал: «Я никогда не ударю даму!» — передала бабушка.
Белые ушли, в Камышин вернулась советская власть. Против неё поблизости восстал командир Вакулин, ненадолго занял Камышин. Коммунисты называли отряд Вакулина бандой, ходили ужасные слухи. В доме бабушки жили евреи с большими семьями: скорняк и часовщик. Они страшились грабежа.
В ворота громко постучали, бабушка, хотя стояла зима, выбежала из дома, в чём была, с непокрытой головой, открыла ворота. Перед ней оказался здоровенный казак в папахе, с нагайкой.
— Куда?! — крикнула бабушка.
— Брысь, жидовка! — рявкнул казак, замахнулся нагайкой.
— Попробуй ударь! — закричала бабушка.
Подбежавший дворник скользнул к казаку, шепнул ему, что это хозяйка, её муж — белый офицер, сын известного Вебера.
Казак ушёл.
Хозяйкой дома бабушка уже не была; занимая с дочерями одну комнату, зарабатывала на их и свою жизнь ремеслом портнихи.
— Вот она, зингерка, служила мне вернее собаки, — бабушка показала внуку на швейную машинку «Зингер». — Она из моего приданого. Куда меня ни гоняло, я возила её с собой и привезла сюда к твоим родителям, в эту дырку.
Бабушка сшила ему костюм для школы, куда он пошёл восьми лет: родители дали ему год на поправку после лечения в Москве. От дома до школы — двести метров, далековато для него. Отец прижимал к боку правую руку, сгибал её в локте, а он снизу всовывал свою левую между отцовским боком и локтем, ниже него охватывал руку отца, держался за неё, и они шли. Отец преподавал в старших классах, не всегда мог отвести его в школу, мать была на работе в конторе, и тогда в школу его вела бабушка. Он держался за её руку точно так же, как за руку отца.
Первый класс окончил отличником, и начались его первые каникулы. Стояли сияющие дни, отец объявил, что они пойдут на речку купаться, и он утонул в сиянии. Он увидит реку! Будет купаться в ней! Ночью он не мог уснуть, ожидая такое.
До речки — больше двух километров. Он устал по дороге до изнеможения, и отец посадил его на плечи, понёс. Наконец они оказались у воды, разделись, отец помог спуститься в воду, он стоял в ней, доходившей до середины груди, и принялся плескаться — сильно, как только мог, погружался в реку с головой, выпрямлялся, кричал:
— Я ныряю! Ныряю!
Потом увидел на берегу ребят с удочками, один выдернул из воды бившуюся рыбку.
— Поймал, смотри! — вырвалось у него. Он представил себя на месте мальчишки, который снимал рыбку с крючка: стало жутко интересно.
— Подойдём посмотрим, — сказал отец.
Рыбак и его приятель показали свой улов: зеленовато— серых рыбок с черноватыми спинками.
— Плотички, — сказал отец. — А это краснопёрки, — он говорил о золотистых рыбках с красными плавниками.
— Сорожки это! — возразил удильщик.
Отец улыбнулся:
— Можно и так назвать.
До чего же захотелось удить рыбу! По дороге домой он только и говорил об этом, и через день-два отец купил два бамбуковых удилища, леску, поплавки, набор крючков. Но тут полили дожди, земля раскисла, приходилось ждать солнца и только и видеть двор, сарай, палисадник слева от двора, справа от него — общественную уборную, разделённую на отделы, дощатую, побелённую извёсткой, огромную лужу перед ней.
Здешним жителям от мест их работы выделяли участки за посёлком — сажать картошку. Такой участок был и у его родителей. Дождь, наконец, прекратился, взыграл солнечный день, становясь всё жарче, грязь быстро сохла. И отец с матерью взяли в сарае мотыги, собираясь на участок полоть, бабушка вынесла им фляжку с водой.
— А на рыбалку? — сказал он тоскливо.
Мать объяснила:
— Сегодня воскресенье, я могу идти полоть, а завтра мне надо на работу. Это у вас с отцом каникулы.
— Пойдём рыбачить завтра, — сказал отец.
Заныло сердце.
— А если будет дождь?
— Тогда послезавтра. Имей терпение.
И родители отправились на прополку. Разговор слышал соседский подросток Носков. Он показал на лужу, которая раскинулась перед уборной и никогда не высыхала, в ней водились головастики, в сумерки начинали поквакивать лягушки.
— Рыбачь здесь! — сказал ему Носков. — Поймаешь вот такую рыбу! — и, хихикая, показал руками размеры рыбы.
— Шути над тем, чего ты хочешь, а у тебя этого нет, — сказала бабушка Носкову. — Или, можно подумать, у тебя есть всё, чего ты хочешь?
Она объявила внуку:
— Я пойду с тобой на рыбалку!
— Правда?! — крикнул он и зажмурился.
Бабушка дома уложила в старый потёртый заплечный мешок две свёрнутые подстилки, бутерброды с форшмаком из бараньей печёнки, завёрнутые в полотенце, зелёный лук, редиску, соль, чай с лимоном в термосе, бумажный кулёк с оставшейся от завтрака кашей для наживки, а также для улова — авоську. Затем, продев руки в лямки мешка, поместила его за спиной, сошла во двор, взяла из сарая уже оснащённое отцом удилище, его обвивала леска с поплавком и крючком. Бабушка положила удилище на левое плечо, придерживая рукой, согнула в локте и прижала к боку правую руку, а он подсунул под неё свою левую, охватил руку бабушки ниже локтя, и они пошли.
Проследовали вдоль лужи, потом мимо уборной и помойки, над которой роились мухи, двинулись меж длинных сараев, пересекли двор, образованный бараками, и далее — другой такой же двор. Люди смотрели на них с любопытством, с удивлением. Навстречу шёл знакомый их семьи, работавший в одной конторе с матерью. Он остановился, оглядывая их с ног до головы.
— Куда вы его ведёте? — спросил бабушку.
— Мы идём на рыбалку! — ответила она.
— Вы смеётесь… — сказал человек. Он стоял как вкопанный и долго провожал их взглядом.
Они вошли в улицу, довольно длинную, приблизились по ней к полотну железной дороги, через него был устроен переезд для транспорта, сбоку оставалось где пройти пешеходам. Когда поднялся шлагбаум и покатили автомашины, они двинулись краем переезда. Шоферы, обгоняя, глядели на них из кабин.
Потом они шли вдоль разбитого, без асфальта, шоссе, взяли вправо, направившись по дорожке, протоптанной среди зарослей крапивы, репейника. Он устал, идти становилось всё труднее, он почти повисал на руке бабушки. Стали встречаться кусты. Ноги отказались держать — он узнал высокий куст, около которого отец поднял его, посадил на плечи. Бабушка этого не могла, сказала:
— Тут посидим.
— Сделаем привал, — поправил он.
Это звучало интереснее, чем «Тут посидим».
Бабушка постелила на траве у куста подстилки, они сели, а над ними и вокруг них разливалась радостная-радостная радость ослепительного дня.
— Съешь лучок, редиску и кусочек бутерброда, — попросила бабушка.
— Бубуша, я не хочу! — отмахнулся он, думая лишь о том, как забросит удочку. Сказал нетерпеливо: — Там ловятся плотички и сорожки!
Бабушка задумчиво произнесла:
— Какую рыбу ловили в Волге у Камышина… То не рыба, а россыпь сокровища! Белорыбица, стерлядь, севрюга… Как я её только не готовила! Рано утром от нашего дома, когда он был наш, спускалась к Волге, рыбаки потрошили осетров, меня знали: «Вам икру?» — «Ну, конечно!» Вот она, чёрный жемчуг. Я её так готовила — уже через три часа её можно было есть. Мы её накладывали на половинки белых горячих, из печи, зэмэлэх (булочек), ели с кофе.
Бабушка достала из мешка бутерброд:
— Откуси кусочек.
Он, чтобы её обрадовать, откусил, съел и редиску, запил чаем из термоса. Они встали и пошли. Вскоре пришлось всходить на горку, бабушка изо всех сил тянула его за собой, они оказались наверху, вдруг его рука сорвалась с её руки — оба упали. Он упал на четвереньки на горке, а она — почти на спуске на другую сторону. Если бы не выбросила вперёд руки, покатилась бы вниз.
— Ты ушибся?
— Ничего не ушибся! — крикнул он.
Падать ему доводилось часто, он был легче лёгкого и не ушибался. Пополз на четвереньках вперёд, увидел невдалеке перед собой густую зелень ивовых зарослей, местами над ними поднимались деревья. Он знал, что они растут на самом берегу реки, которая пока не видна.
— Сейчас я найду очки, — услышал он голос бабушки, понял, что очки слетели, когда она упала.
Он смотрел лишь туда, где должна быть река, и не видел, как бабушка надевала очки, поправляла мешок за спиной, укладывала на левое плечо удилище. Он поднялся, всунул руку под её руку, и они тропинкой, которая вилась меж кустов и огромных лопухов, вышли к реке. Она была неширокая, другой её берег тоже густо зарос. Влажная зелень, полноводная речка пахли изумительно волнующе, он утопал в захлёстывающем волнении.
— Игал, постели подстилки сам, — сказала бабушка.
Он, глядя лишь на тихую воду, постелил подстилки, сел, взял удилище, которое оказалось рядом на траве, размотал леску, налепил на крючок катышок каши — и закинул удочку. Вся его жизнь стала поплавком, от него не оторвать глаз.
Поплавок дрогнул, дёрнулся под воду — слух уловил булькнувший звук. Он рванул удилище вверх, замелькала рыбка на крючке, слетела в воду.
— Ты нервничаешь, — послышался голос бабушки.
Он опять наживил крючок, забросил удочку, а как только поплавок нырнул, вздёрнул удилище. Рыбка вылетела из воды и упала в неё с крючка.
— У тебя дрожат руки, ты весь дрожишь, — сказала бабушка. — Дыши ровно, сосчитай до тридцати.
Он сосчитал и тогда надел катышок каши на крючок. Вот поплавок замер на воде. А если он больше не дрогнет? Надо держать удилище как можно спокойнее, не шевелиться. Поплавок двинулся раз— другой, нырнул — он чуть подождал и поднял удилище без рывка. Теперь ощущался вес рыбки, она трепыхалась: крючок, леска держали её. Он взял рыбку рукой, рассмотрел: зеленовато— серая, серебристая, с чёрненькой спинкой.
— Плотичка! — сообщил он бабушке, прижал плотичку к носу, вдохнул и навсегда запомнил запах только что выуженной рыбы.
Скоро попалась вторая, за нею третья. В нём играло что-то необыкновенное, чего он раньше даже не представлял. То была уверенность, что он сможет больше и больше, как много всего он сможет! Удит рыбу, как настоящий рыболов — как все, кто умеет бегать и прыгать.
Попались семь плотичек и одна краснопёрка. Бабушка сказала:
— Игал, нам пора собираться.
— Бубуша, порыбачу ещё немного! — умолял он.
— Но ты должен поесть, как следует, — потребовала она.
Он съел бутерброды, зелёный лук, всю редиску, выпил чай из термоса. И вновь взялся за удочку. Выудил ещё одну плотичку и ещё краснопёрку.
— Бубуша, гляди — десять рыб! Ты их мне пожаришь?
Бабушка поглядела.
— Пять можно пожарить, остальные слишком мелкие, дашь их Багире, — сказала она об их кошке.
— Вот Багира обрадуется! — вскричал он.
Авоську, куда положил нарванной травы, а затем уже улов, не захотел класть в мешок. Охватив левой рукой руку бабушки, свободной правой понёс свою добычу, чувствуя себя сильнее. Они обогнули горку, найдя другую дорогу, и у него хватило сил добраться до дома без привала.
— Восемь плотичек и две краснопёрки! — торжествуя, крикнул он отцу и матери.
Бабушка сказала ей:
— Мне надо в больницу.
— Что случилось? — испугалась мать.
— Ничего страшного. Мы шли туда и упали, я сломала кисть, — бабушка показала правую руку.
Мать взглянула, ужаснулась:
— Как она распухла! И ты с такой рукой была там всё время?!
— Я не могла отнять у него радость. Ты бы видела его глаза на этой рыбалке.
Мать повела бабушку в больницу, на руку наложили гипс, кисть срослась, но неправильно: на тыльной поверхности осталась уродливая выпуклость. Она не мешала бабушке шить и готовить, а ему, когда он стал взрослым, не давала забыть его первую рыбалку.
Берлин, 31.05.2018
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer2/gergenreder/
