Сусанночка, нам надо объясниться,
(«Эллочка, вам надо лечиться»)
Та юбка, что вы нашли в кастрюле,
Ее принес Гриша Юле,
У них музыкальные отношения,
И Гриша сделал ей подношение.
(С натуры)
ХОД ИСТОРИИ
Ищущие по-быстрому обрящут искомое. Простенькое, но со вкусом. Без запаха. Как бантик у Карлсона.
Итак, к истории вопроса. Откуда суть пошли русские в Германии. Во время оно «русские на немецкой службе» звучало бы «комичически»: кому они здесь нужны — с одной стороны, и чего мы там не видали — с другой. Те же, кто оставлял Россию по причине уязвленной души, знали: в Пруссии колокол проще отлить, чем издать — и ехали дальше.
Это российская империя была намазана для немцев медом — для коронованных особ и для их подданных. Последние селились по берегам Невы-реки, чтоб близко было друг к другу в гости ходить. Только когда рабство пало по манию царя, русские сочли немецкие воды пригодными для питья, а игорные дома — для игры. Но это уже были новые русские, из новой России. В их числе немало деятелей культуры и искусства, вечная им память в виде беломраморных табличек на случайно уцелевших фасадах домов — ковровые бомбардировки в середине будущего столетия имели целью увековечить другое.
В 1914 году с немецкой речью в России было покончено — лучше не вспоминать как. Немецкое правительство к русской речи отнеслось терпимей, но ненамного — на число пассажиров в некоем пломбированном вагоне.
…Вынули вилку из штепселя и вставили снова. В следующей России по-немецки размовляли лишь на Волге да в номерах люкс коминтер-«Националя». Пока тех и других не слили в одну колбу, не встряхнули и не вырастили в ней какую-то неведомую культуру с пометкой «без права жительства».
Русская проседь в Германии. Русский Берлин — когдатошнему немецкому Петербургу: «Себя как в зеркале я вижу…», но не продолжают цитаты, не согласны с тем, что это зеркало им льстит. Ворох газет. «Наше вам с кисточкой». Украсили шляпу помазком, обрядились в немецкое платье, а сами чешут по-русски. Количество газет сократилось до одной, ратовавшей за спасение России русскими руками, крепко сжимавшими немецкое оружие. На карикатурах в «Новом слове»: лицо — кавказской национальности, да горбоносая тень выдает. Зато родной речи кругом стало больше, и акающей, и окающей, и на «шо», и на «щё». И все эти дивчины с хлопцами и парни с девками носили поверх сердец своих жгучее «Ост».
Смена флагов в Германии. Гнойники русской речи в Мюнхене и во Франкфурте. ЦРУ там правит бал, играет оркестр из власовцев и энтээсовцев, его выступления транслируются по радио. На родине такой оглушительный успех, что сквозь аплодисменты глушилок не разобрать ни слова. Родина: кому звезда Полынь, кому путеводная звезда. У человечества мнение на сей счет разделилось, свидетельствуя не в последнюю очередь меру склочности в человеке: скандалист не в ладах со здравым смыслом. Но среди самих отщепенцев, среди всей этой отщепленной от могучего древа публики споры лишь об одном: клетка или решетка, что их там ждет? Съездить посмотреть? Кое-кто не устоял перед искушением.
Казалось бы, пора и честь знать, наговорились в неметчине по-русски, время вымирать. Хиреющую русскую жизнь не окропит струйка иван федорычей миллеров, которым было сказано: «Тикайте, Иваны Федоровичи Миллеры, знатно пожили на земле казахстанской. Только смотрите, тикайте тоненько, а то уретрит у нас».
Зато «со пля-, со пля-, со плясками» рванули те, с кого взимали за испуг саечку. Они с шумом воссоединялись — там, где обезьяны хавают бананы. Но некоторые решили: обезьяний питомник — это не про них, и пошли своей тропой, вопреки маршруту, проложенному двумя турфирмами-монополистами, Сохнутом и Хиасом.
То была тропинка в лесу. Сквозь деревья чернела весьма уютная страна, где за нелегальный переход границы, полагался такой социал, что от одних только рассказов о нем из глубины души исторгался крик: «Кто старое помянет, тому глаз вон!» В идеале: огородами до Мюнхена, оттуда самолетом в Западный Берлин — а там верблюдам пришивают вот такие яйца. Докажи, что ты верблюд, и тебе пришьют.
Другое дело, сколько верблюдов можно продеть в игольное ушко, сколько могло из них сказать: шли мы лесом, шли мы бором. За двадцать лет третьей эмиграции, да еще завернувшей в минус на время, что Сахарову был прописан Горький, русскоговорящих в Берлине прибавилось от силы тыщ на пять. И то! Люди культурные, в прошлом отдыхавшие на Рижском взморье, жаловались: КГБ специально устроил утечку уголовников в Берлин по израильским визам.
Вторая эмиграция отличалась от первой, может, даже еще больше, чем третья — от первых двух, и все вместе они отличались от четвертой по одному формальному признаку: они-то бежали от Советов, они-то антикоммунисты. А эти наоборот. По логике вещей, четвертая эмиграция — идейный враг третьей. Но быть логичным — лучший способ попасть впросак. У них одно лицо: те барды — и эти, те «17 мгновений» — и эти, там добропорядочные матроны выглядели, как на шоссе работали — и тут. Просто одни были поотчаянней и на отъезд поставили, а другие, трусоватей, взлетели лишь когда им в ладоши хлопнули, и было этих, которых вспугнули, с миллион. И уж сколько из них обсело Германию, лежавшую по пути — в прямом смысле немерено.
Некогда гедээровский вождь Максимус Ленинус (был такой маленький человечек, который не мог выговорить «Марксизмус-Ленинизмус»; те же «сисьски-масиськи», только по-немецки), уже идя ко дну, ухватился за соломинку: «Я тоже плачу Израилю свою немецкую виру», — и трясущейся рукой наскреб у себя в мошонке пару сотен миллионов, что было «тьфу» в сравнении с миллиардами, хлеставшими из мошны западных немцев. Тогда на тонущем кораблике принялись рубить снасти: «Германская Демократическая Республика, движимая чувством своей исторической ответственности, в свете нависшей над советским еврейством угрозы предоставляет вид на жительство всем советским евреям с их нееврейскими чадами и домочадцами».
Это был год, когда Западная Германия стояла обклеенная плакатами «Помоги России!» — аналог знаменитого «Помоги!», только вместо мужичонки в рубахе мальчонка в треухе. Очередное подтверждение того, что повторяется история не иначе как в виде фарса. Бюргеры действительно что-то слали — сердобольные, дисциплинированные и запаниковавшие: уже представились орды немытых скифов, сметающих на своем пути нежные погранзаставы, разрывающих зубами целофановые упаковки в «Альди» и в «Пенни»:
— Да, скифы мы! Неандертальцы мы!
Тем не менее правительство Коля не стерпело такой обиды от хоннекеровского руководства (если на востоке руководят, то на западе правят). И вняло правительство призыву своих еврейских общин, сгоряча не сообразивших, что же они делают, кого пускают без очереди в свой закрытый распределитель.
То-то радости было! Пляшут мальчики и зайчики, пляшут девочки и белочки: «Прощайте „зайчики“, прощайте „белочки“, будем жить на немецкие марочки». На радостях аж осерчали: «Мы приехали сюда, потому что вы нас звали, а вы! Да у нас, как полицейскую фуражку видим, сразу в памяти лай немецких овчарок».
Ноев ковчег, челночивший между Германией и группой островов бывш. Советского Союза, приравняли к вьетнамскому «лодочному пиплу»: обитателям его присвоили высшее беженское звание — «контингент флюхтлингов». Бессовестно — в рассуждении лодочного пипла? Совесть — палка о двух концах. По части попадания впросак она даже логики впереди. Ну ее… Слышите, солдаты? А вот порядок мус зайн — на немецкой земле. Это на Руси порядка нет как нет. (К счастью. Русский порядок пострашней русского бунта.)
Впрочем, на сей раз прославленный немецкий порядок столкнулся с разбуженной немецкой совестью. И, покуда они разбирались, в земле германской осело превеликое множество совершенных зайцев: кто дезертировал из группы войск, кто — армянин, кто — вечный студент, кто — узкий специалист (тот самый долгожданный русский на немецкой службе), кто нуждается в срочной медицинской помощи, а та влюбилась, как аттический солдат, а эта купилась на газетное объявление, вот идет банкир, тащит сундук денег — ладно, так и быть, живи, еще надорвешься. И т.д.
Трудармия волгодойчей, стоявшая насмерть в степях Казахстана, в очередной раз оскорблена: «Безграничный контингент! Понаехали тут. Им-то, евреям-то, что в Москве плохо было? Это нам полагается». Только слов подобрать не могут. А как хотелось бы это выразить словами. Но мы нéмы, мы — му. Мы настолько му, что даже электоральный надой с нас, как с козла. Мы должны быть как немцы. Но где они, как кто мы должны быть? Они не живут тут. А кто живет тут, те нам не немцы, а мы им. Зато говорим мы с нашими детьми только по-немецки, только нур дойч, отчего они всю жизнь потом будут говорить с нашим русским акцентом. Но, по крайней мере, хоть русского они знать не будут, потому что не пятая колонна.
В отличие от говорливых днепропетровцев — русскоговорливых — немец-русак немногословен. И этим уравновешивает свою многочисленность: большой да немой. «Русак» — самоназвание, неужто в глубине души тоже чувствуют себя зайцами? По праздникам «русаки» лакомятся бычками в томате, режут на бумажке колбасу отдельную, к чаю ставятся на стол конфеты «старт». Для них, обиженных судьбой, имеется сеть продмагов: «Такой „барбариски“ не купишь нигде, только в родной Караганде». Даже любимую газету — название которой набрано впечатляющим тевтонским шрифтом — выпускал для них целых десять лет какой-то «вич». Анонимно. Пресса всегда была ими инфицирована.
Снова, как в двадцатые годы, ворох макулатуры кириллицей… двадцатые — да не совсем. Разноцветная. Редакторá проходят в Москве инструктаж: мол Германия ваша, да вы наши. Вокзальные киоски забиты «Русской Германией», «Евроцентром», «Контактом» с «Земелями». Еще «КГ» («Курьер-газета»). Дальше по интересам: «Кроссвордист-плюс», «Поле чудес», «Ваше здоровье», «Женское здоровье», «Спид-инфо», «Полицейское досье»… гы-ы, «Районка»… Можно больше, просто двенадцать — округлое число.
Можно постоять, полистать на халяву — «на счет прусского короля» прозвучит уместней, в местах-то, где не халявщики мы, а социальщики. Вон местные социальщики: захлебываются пивным кашлем на вокзалах, а мы, которые из контингента, возьмем газетку, глянем раскосыми и жадными очами, что в Гондурасе, и положим обратно на стоечку.
Велика тяга к печатному слову, от него глаз не отвести, особенно от объявлений. Их надо петь. Хлебом не корми, дай процитировать… (Ну на, только не обожрись, ведь, начав, остановиться не можешь.)
У всех глазки блестят на брачные.
«Алексей, лев, ведет здоровый образ жизни, ищет жену».
«Веселая вдова, скорпион, ищет свое счастье».
«Растерялась в Германии, дева, ищу плечо».
Кто что ищет. «Гитерман Юру, Яну и Людмилу ищет Неля Докучаева». Найдет, не дай Бог.
Раздел «Куда пойти лечиться». Это когда берутся снять порчу, рожу, грыжу, излечить от пьянства, выслать обереги, возвратить любимых — плюс «рассматриваю все жизненные ситуации». Глядь — баба ягодка опять.
Торгуем воздухом. «Матрена Львовна, ясновидящая целительница в двенадцати поколениях». На фотке бабулька в платочке. На любителя.
У другой талант к стихосложению:
Оракулы откроют мне секреты,
И духи мне укажут, в чем тут суть.
Ужель терпеть других всю жизнь запреты?
Звоните мне! Я укажу вам путь!
Контактер с космосом Симон Вольф косит под инопланетянина — что называется, в дурдом и обратно. Клиентура ясна, цели определены, за работу, Симон.
Но не всяк являет товар лицом, иные предпочитают без фото. Неприметное объявленьице Виолы Вещей интригует — именно своей неприметностью. В тихом омуте, под сурдинку. Лишь два слова: «Виола Вещая» — и телефончик. Сколько указательных пальцев тыкало в циферки: биг дил, набрать. А ты не знаешь, может, пальцем чертился приворотный знак. Потом из тебя эта ведьма всю жизнь будет веревки вить.
Рискнем, ковырнем номерок.
ЗНАКОМЬТЕСЬ: ВЕЩАЯ
— Алё.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте.
— Я по объявлению.
Виола не любит, когда мужским голосом. Их проблемы — ты же понимаешь: не годен ни к боевой, ни к строевой. («Большое спасибо, до свидания. А вы думаете, поможет?») Зато и платят, что стесняются обращаться. А бабы, те сраму не имут аки мертвии. (И выходит, каждый мужик на земле некрофил.) Дéвицу красит не стыдливость, а другое, оттого-то Европа на наших снегурочек заторчала. Отороченная мехом шапочка, упругая икра в сапожке, а взор такой звездный (тоненьким голосом): «Наташа».
Немцам страсть как охота вторгаться в священные наши пределы, а нам — потом гнать их до Берлина.
— Я вас слушаю.
— А мне Виолу.
— Виола — это я.
— Добрый день.
— Добрый.
— Виола Вещая, да?
И тянет-потянет. Ну, рожай уж! Сны замучали? Сны — дешевле, малая услуга. У вчерашней двое мужей померло от рака, теперь у третьего нашли, а она: сон, который ей приснился, что означает? То и означает, что двадцать марок сэкономить хочешь. «И что ж вам снилось?» — «Что мы с ним на «скорой», он за рулем, а навстречу мчится мотоцикл без мотоциклиста». — «Это не ваш сон». — «Как не мой, когда я его видела?» — «Вы его увидели по ошибке. Почтальон письмо в чужой ящик бросил. Кому-то важное сообщение было отправлено. Жаль, не дошло. Если знать кому, можно было бы отвратить несчастье. А теперь что, порвать и выбросить». — «И по нему никак нельзя узнать, сколько мужу осталось? Ну, хоть примерно…» В одиннадцать вечера звонок: «Вы мне сказали, не больше семи месяцев, а я была у Матрены Львовны, целительницы сразу в двенадцати поколениях: до десяти лет минимум». — «А вы не расстраивайтесь, врет ваша Матрена Львовна. И пяти месяцев не протянет. Только не соглашайтесь на химию».
С хамками Виола не чикается, у нее лучик всегда с кулачком. Как сказал монах Рентген своей жене: я тебя насквозь вижу. Так и она своих тётек насквозь видит и еще на три метра вглубь. Звонят за одним, а спрашивают о другом. По скуперу. Да мало ли почему — привыкли предохраняться.
— Да, Виола Вещая. Какие еще будут вопросы?
— А можно спросить, вы по фамилии Вещая? Или как артистка? Вот сейчас в Берлине гостил театр кукол имени Образцова…
— Это не по теме.
— Лучше все-таки чтобы по фамилии. А так любая может назваться. Потом проверь, Вещая на самом деле или нет.
— Идите, мама, скорей к ребенку. Что вы ребенка оставляете. Идите, пока ничего не случилось.
— Ой… — бросила трубку, полную уличным движением: гудками, голосами.
Потом звонила снова, уже шелковая. Условились в «Пазолини», на той неделе, на этой Виола вся расписана. «Пазолини» — имя хозяина, приголубленного. На стенах старые фотографии: изготовление оливкого масла где-то в Тоскане. «Пазолини» — место с аппенинским запашком: с батареей лежачего «кьянти» и лесом суковатых колбас — куда в обед, разыгрывая из себя сибаритов, влетают «якобы-яппи», схватить итальянский сэндвич.
Но Виола помнит, когда тут еще была булочная-кондиторай «Меццо», в которой божьи одуванчики вкушали свой послеполуденный кофий с тортом. Именно в «Меццо» херр Хиллярдсен назначил ей встречу, с той поры она сюда вбила колышек. Очень практично. Чем работать на дому, встречаешься в кафе. Что, ей черный бархат нужен? Хрустальные шары? Обкладывать камнями? Чтоб войти в ключ, нам достаточно минутной распальцовочки — мýдра, по-индийски. Борис Борисович Андреевский называл это «аппликатурой». Знаменитый был энергетик — если кто не слышал. По Украине процент энергетической подпитки всегда был высок, там целыми деревнями питались лучистой энергией, особенно Винницкая область. Борис Борисович из тех мест, так что ничего удивительного. Херр Хиллярдсен чем-то на него похож. Не внешне, конечно — Борис Борисович смахивал на гуцула: криворотый, малорослый, мадьярские усы. А херр Хиллярдсен седой, высокий, с адмиральской выправкой. Но пучок выпускали одинаковый.
Виола тогда месяц как освободилась из лагеря — Газоридовки (располагался в Гозериде). К восьми уходила на шпрахкурсы на Небельштрассе и прямо оттуда ехала в Цоллендорф, к одной старухе-рижанке. Бабка уже делала под себя, хотя все еще говорила и писала по-немецки. Ее дочь кончила рижскую консерваторию как композитор, а у зятя был зубной праксис, сына своего они тоже послали учиться на зубного, куда-то в Венгрию или Румынию. Династия Румыновых.
Когда херр Хиллярдсен позвонил в первый раз, она только-только пришла от своей старушки — с лестницы услышала, что звонят, но не успела. Ничего, позвонил через сорок минут. В такое время все уже десятый сон видят, но он представился журналистом, мол, служба у нас такая, звиняйте дядьку:
— Bundesnachriсhtendienst <сноска: То же, что ФСБ. Однако может быть понято как «Федеральное Агентство (Служба) Новостей».>.
По-русски он знал два слова:
— Добрый день.
— Добрый, — соглашается она, «здоровкаясь» под москвичку. С ее талантами только в шпиёны. Мигом его просекла, как только увидела. Значит, хотят ее пристроить к ремеслу.
Для начала сказала: прекрасно видит, какой он журналист.
— Я? — посмотреть на него, сама невинность.
— А кто еще? «Нахрихтен»… (И получилось: «Это вы взорвали танк?» — «Я…» — «Но это наш, советский танк». — «Ja, ja…»)
Херр Хиллярдсен не понял, она в шутку или всерьез, и рассмеялся:
— Не журналист, говорите?
Нет, на сто процентов и больше. Он сам знает, кто óн.
— И как вы догадались?
— Обычный сенсетив-сигнал при рукопожатии. Потом считала информацию.
— Боже мой, какой дар! Вы должны открыть частную практику, выступать по телевидению.
На сей раз не поняла она: это в шутку или всерьез? 1 : 1.
Херр Хиллярд… сен… (с трудом выговорила) ошибается. Энергетические способности не утилизуются. Она их лишится, если на поток поставит. В любой книжке о полярниках написано.
Пусть думает, что она работает с энергией поля — «полярница».
А вообще-то как было не понять, когда у него ухо растет — на каждое слово, на каждый звук. Профессия. Сколько она таких ушей в своей жизни перевидала.
Но херр Хиллярдсен держал свой интерес на замке. («Кишечник на замке» — кажется, «Женское здоровье»). Так и подмывало спросить: мужик, пошто приходил? Сидеть с ним, правда, было невнапряг: больше сам говорил, и все о себе — про Латинскую Америку, как ездил туда, какие в джунглях водятся змеи. А в Украине никогда не был, нигде в Советском Союзе не был. Какая там кухня, где что едят?
Ну, в Украине, она думает, любят грузинскую…
— А в Грузии украинскую? Русские гурманы, в таком случае, должны чувствовать себя обиженными. Русские ведь тоже своей кухней гордятся.
— Каждый народ своей кухней гордится, — дипломатично сказала она. Пообещала как-нибудь пригласить его на борщ с пельменями, приглашение — то еще, на туалетной бумажке писано, но херр Хиллярдсен поймал ее на слове. А она ведь и готовить-то не умеет. Мария она, а не Марфа. Это и Борис Борисович — Андреевский — говорил своему Лешечке: «В тандеме Мария-Марфа она Мария, как и большинство евреек. На такой женишься — сам будешь тяпать-стряпать». Да она бы и не пошла. Лешка в ящике трудился, потом в Ленинград перевелся, его бы в жизни не выпустили. Песня из фильма «Разные кармы».
Накормила херра Хиллярдсена магазинными пельменями.
— Битте, с маслом, со сметаной, с кетчупом, с уксусом. Эти с картофельным вкусом, эти с мясным.
Из вежливости херр Хиллярдсен ел как из голодного края. Про борщ он уже не вспоминал. Потом еще несколько раз с ней встретился и даже повел в кукольный театр.
— Куда?
Страшно удивилась. Нет, с местным кадром взаимопонимания не достигнешь. Херр Хиллярдсен… Вроде идет кадриль, а чего ему на самом деле надо? Она уж и с одной коллегой советовалась.
— А ты ему сделай массаж «рэгги».
— А то не делала. И чакры почистила. Глухо.
Вдруг, правда, влюбился? Для очень многих Виола — мечта поэта. «Импозантная 48/160/88 ищет подходящего». Да только редкая птица долетит до середины Днепра. А тантрические практики с женатиками ей даром не нужны. С херром Хиллярдсеном было, конечно, приятно посидеть в «Меццо». Даже на марионеток сходить. Они ходили на спектакль по сказке английского писателя Киплинга «Рики-Тики-Тави», про зверька, который спасал людей от ядовитых змей. С Образцовым, может, и не сравнить, но здесь тоже хороший кукольный театр, на Димитровштрассе.
А знает он, что ее тантрический знак — змея?
Он догадывался.
— Я должен буду с вами проститься. Завтра я уезжаю по делам.
— При вашей профессии это может быть опасно?
Он улыбнулся. Очень обаятельный мужчина… Хотя все это глупости: на тряпки она и сама в состоянии себе заработать, как раз за углом ее магазин — «Чудо на Ниле».
Они сели за столик на улице.
— Чай? Кофе? Капучино?
— «Валенсия».
— Мне кажется, мы успели привыкнуть друг к другу, не так ли? Во всяком случае, что касается меня…
Начинается.
— Я тоже…
— Убежден, вы задавались вопросом: чего ему от меня надо? Теперь, на прощание, когда мы уже немного знакомы и питаем друг к другу взаимную симпатию, я вам отвечу. Вы бывали у Бориса Андреевского…
Так. Еще в первую встречу сказала: не выйдет, тайные знания не предмет купли продажи. Симон-волхв тоже хотел…
— Вы должны знать его сына Алексея. Он много лет занимался исследованиями, представляющими для нас огромный интерес. Я имею в виду опыты над змеями. Я бы очень хотел познакомиться с ним лично. Например, вы бы могли пригласить его в гости, как своего старого знакомого. Сегодня это возможно. Я знаю, многие думают, что Лубянка и мы — это одно и то же. В действительности разница огромна: они готовят яд, а мы противоядие. Вот вам моя визитная карточка. Если вы решите нам помочь, звоните.
Не глядя на счет, оставил на столике десять марок и был таков.
«Импозантная ищет подходящего». Какой мужик! Какой гадюк! «Льюбьянька».
Она свела пальцы, закрыла глаза и открылась нисходящему потоку. В одном он прав: надо подумать о своем праксисе. Не ездить же всю жизнь в Цоллендорф, «ухаживать за растениями». Горшки с цветами — это не по ней (херру Хиллярдсену она наврала, что подрабатывает в цветочном магазине). Интересно, что в «цветочном магазине» ей сказали то же самое:
— Тебя, Виолочка, по телевизору надо показывать. На своих гениальных способностях ты могла бы сумасшедшие бабки делать.
ЦОЛЛЕНДОРФ
В Цоллендорфе ее гениальность проявилась в следующем. По порядку. К мужу Сильки, Толику, чью маму Виола нянчила, заскочил на минуточку старый друг — из тех, что лучше новых двух: тоже потомственный рижанин, тоже берлинский старожил и тоже Толик. Учился с Силькой на одном курсе: она на композитора, он на скрипача.
Виола проплывала на горизонте с упаковкой памперсов взрослого размера, когда, взглянув на нее, один Толик другому пожаловался, в смысле похвастался: теща стоит ему целое состояние. «Состояние…» — подумала Виола. Ей платят — смешно сказать, сколько…
— Виолочка! Ну, как дела у нашей мамы? Иди сюда, не стесняйся. Я — Толя-врач, а вот Толя-скрипач, — и спел: — «Ваш любовник — скрипач, он седой и горбатый…»
— Это уж как пить дать, — сказал гость сквозь зубы и поиграл желвачком. — Левое плечо отваливается.
— А как же вы играете? — спросила Виола.
— Вот так и играет. Смотри, заберу скрипку. Он играет на Силькиной и отдавать не хочет. У нее скрипка миллион стоит, от деда. И сумела вывезти.
— А я думала, она только музыку сочиняет.
— Она много чего делает. Сидит у меня в праксисе. И этот будет сидеть. Так и быть, трудоустрою горбатого тебя.
— Ему смешно. А я по ночам ору от боли.
— Виолочка, не полечишь его? Или горбатого могила исправит? А что — она, знаешь, дипломированный экстрасенс.
— У меня руки заняты, — сказала Виола (экстрасенс — противное слово). — Если вы подождете…
Скоро она вернулась, невозмутимая, игнорирующая насмешечки.
— Жаль, что вы без скрипки. Представьте себе, вы играете на ней… нет, не изображайте, а представьте, что по-настоящему играете. Можно ж играть не вслух, а про себя, как читать. Вы должны себе это вообразить, иначе ничего не получится… Про себя заиграйте, как под гипнозом… Начали…
Один Толик сосредоточенно застыл, только желваки ходят: «про себя играл». Словно позировал. Другой — как пристроившийся за спиной у художника непрошенный комментатор:
— «Но когда он играет концерт Сарасате, ваше сердце, как птица, летит и поет…» Ну, знаешь, с таким лицом не на скрипке играть, а — сказал бы я тебе…
— Хорошо, перестали играть, — сказала Виола. — Если вы все сделаете по моему слову, то ваше плечо пройдет. Вы должны, когда играете на скрипке, вставлять затычки в нос.
— В нос?
— В нос. И через две недели все как рукой снимет.
— Лучше уж прямо в жопу, — хрюкнул Толик-врач.
— Если вы хотите, чтобы все у вас прошло, вставляйте в нос затычки, — повторила Виола.
— Знаешь, некоторые затыкают уши, когда слышат скрипку, но чтоб затыкали нос… От вони, а, Виолочка?
Становиться седым и горбатым, вместо того, чтоб играть концерт Сарасате, не хочется никому. Скрипач послушался Виолы: чем черт не шутит. Уже на третий день полегчало. После этого в Цоллендорфе Виолу зауважали.
— От импотенции ты тоже лечишь? Тебя, Виолочка, по телевизору надо показывать.
У Сильки было день-рожденье, по такому случаю слетелась стая гостей. Хунвейбин в белом фартуке сервировал стол. Виола в нарядном платье выполняла обязанности бэбиситэра. Бэби безмятежно спало наверху: аппаратик в ухе не подавал признаков жизни — предвосхищая неизбежное? Грех даже думать так, но Виола, чем впасть в детство, предпочла бы быть отравленной. Пусть с чьей-то легкой руки смерть нечаянно нагрянет — в доказательство, что от любви до ненависти один шаг.
Она подошла к скрипачу.
— Ну что, говорила же, как рукой снимет.
— Я пришлю вам билет на концерт, — сказал тот, озираясь, как заяц в трамвае. Застеснялся, что себя роняет, с ней говоря.
— Спасибо, не надо.
Подумаешь! Для многих Виола очень интересная женщина.
О ее гениальных способностях присутствующие уже были наслышаны: вот какие люди за нашей мамой фикусы выносят.
— Вы исцеляете или вы ясновидящая? — полюбопытствовала одна особа, не открывая, однако, своих предпочтений.
Виола сложила руки под грудью, как оперная певица, и разразилась арией:
— На Тибете мудрецам без разницы, яд или противоядие. Тибетская мудрость гласит: то и это — одно и то же. Сперва научимся видеть причину зла. А кроется она во внешнем мире или в тебе самой, дело двадцатое. Если вы не можете ступить на пятку, к кому вы пойдете, к врачу или к сапожнику? Главное, видеть причину. На Тибете учат этому. Акту исцеления предшествует акт прозрения.
На лице у женщины появились признаки нетерпения.
— Ну, хорошо, — сказала Виола, — я вас не стану утомлять тибетской философией, — и не стала. Для вкуса положила себе зелени — с гулькину соплюшку, во избежание злорадных взглядов: «Поправляйся. И в чем только душа держится». Никогда не давай повода к злорадству. Поэтому золотое правило: в гостях ни кусочка. Пока аппаратик не закукарекал, будем чувствовать себя как в гостях.
Нетерпеливой женщине лучше б было постоять да послушать про тибетских мудрецов. Только отошла — и вдруг ка-а-ак чихнет! С головы серебристый обруч свалился. Толик, конечно, тут же выступил:
— Аналогичный случай был у нас в Жмеринке. Корова пернула, и у нее рога отвалились.
Сказано в «Упанишадах»:
— Нетерпеливый теряет половину жизни.
Один мужчина, средних лет, тоже хотел поговорить с Виолой, его интересует использование ясновидения при раскрытии преступлений. Недавно об этом была передача. Что она думает, насколько это возможно?
Правда, с первой попытки спросить не получилось: «Хо хы хухаехе…» — он извинился — жестом. С набитым ртом не поговоришь. Затолкал себе все в глотку и стал на это наползать, как удав, судорожно махая руками: сейчас… сейчас…
— Джаппа-йога учит: прежде, чем сделать одно глотательное движение, надо сделать тридцать жевательных. Интересуетесь, работают ли ясновидящие в полиции? В киевском КГБ их был целый отдел. А здесь только служебные собаки. Здесь прививают любовь к животным. Ясновидящих надо ввозить из Винницкой области.
— А вы сами откуда?
— Оттуда. А что?
— Просто так. Вы ведь сами экстрасенс, верно? Если я вам задам какую-нибудь загадку, сможете ее разгадать?
— Что значит «какую-нибудь»? Вы еще не определились с вопросом?
— Сейчас… погодите…
— Какой вы умный, вы не знаете, о чем хотите меня спросить, а я уже должна знать, смогу ли вам ответить. Симон Вольф, тот знает ответ на несуществующий вопрос, а я, извините, не такая.
— Она не такая, она ждет трамвая, ты еще не понял? — муж именинницы тут как тут, в своем репертуаре. Остальные тоже подтянулись из любопытства — кроме тех, кто, начав есть, был не в силах остановиться.
— Можно мне спаасить? — а это голос подрастающей смены в лице сына Даника. «Пиимчался из Бухаеста»… или из Будапешта, откуда-то оттуда. Для выросшего в Берлине, по-русски говорил «паактически свободно». Не то что встречаешь на шпрахкурсах: свой забыл, чужой не выучил. Парень чешет по-русски — как вчера из Киева. Ну, немножко в нос, подумаешь. Заслуга родителей: немецкого не знают.
— Что вы скажете, — «спаашивает» Даник, — мужчина застрелил женщину, суд квалифицировал как предумышленное убийство. И оправдал.
Только открыла рот, но ответы уже посыпались, как из рога изобилия — со всех сторон:
— Она была надзирательницей в концлагере, где погибла его семья.
— Судья был подкуплен.
— Собиралась плеснуть ему в лицо серной кислотой.
— Да нет же, был английский фильм: он убил свою жену…
— Я тоже видела: он застрелил ее после того, как отсидел в тюрьме двадцать лет за ее убийство…
— В Англии по закону нельзя дважды получить срок за одно и то же.
О Виоле забыли, как в завязавшейся потасовке забывают о ее зачинщике, который тем временем беспрепятственно покидает поле битвы: Виолой был принят сигнал от космического «ушельца» — пославший ее к рижской бабушке наверх.
Прежде чем снова спуститься, задержалась перед зеркалом: «Гм… кто эта интересная блондинка?» Скорректировала локон, взбила кружевную вставку.
Страшен был соблазн, открывшийся ей в темноте. Язычки пламени сладострастно трепетали. Число их было велико, но до числа зверя еще далеко. Перед чем угодно можно устоять: перед паштетом, перед салатом… С пирожками тяжелей: тесто — это уже тело родины. Но ради себя и родину предают. А вот сладенькое — это смерть моя, это я сам. В авестийских гимнах поется:
Лишь тот достоин влиться в Универсум,
Кто каждый день идет на бой с собой.
Победить сумеет проглотивший себя. Способность к самопожиранию выдает змею, а ее тантрический знак — какой? Может, все-таки скушать маленький кусочек? В борениях с собой, никогда не знаешь за кого болеть.
Вспыхнул свет, и грянули вразнобой: кто покультурней, пел «Хэппи бердсдэй», остальные — «Как на Сильвы именины испекли мы каравай…» Силька дула на свои годы, свечей хватало. Потом вкативший торт рикша щедрою рукою вырезал ей сегмент: «Вот такой ширины, вот такой вышины». Силька уписывала его десертной вилочкой.
— Что наша мама? — по голосу было слышно, что ей вкусно.
— Сменила нашей маме пеленку.
Обобществление мам, согласно Энгельсу, есть высший этап в развитии материнства, которое после этого отомрет.
— Попробуй торт, во рту тает.
Виола уже потянулась к таявшей на глазах горке чистых тарелочек, но тот мужчина, которому рекомендовалось тридцать раз прожевать, один раз проглотить, а не наоборот, который еще спрашивал, привлекаются ли ведьмы на полицейскую службу, опять пристал:
— А что вы думаете случилось с Ельциным?
Он ищет, куда бы поставить тарелочку со следами крема. Что такое счастье? Счастье это когда твой рост 170, вес 54, а рядом огромный торт и в руках у тебя тарелочка с десертной вилочкой.
— А что с ним случилось?
— Это я у вас спрашиваю. Паранормальное объяснение этому есть?
Вот дурной, чему — этому?
КУПАНЬЕ КРАСНОГО КОНЯ
Кончилось тем, что Виоле дали статью под заголовком «Купанье красного коня» — еженедельник «Полицейское досье» № 39. О том, как с одним из «братьев Гракхов» перестройки, Б.Ельциным, происходит ужасная история — опять же неясно, происходит ли. Он с букетом едет в гости к неназванному знакомому в зело охраняемый дачный поселок (не сказано куда — на Кудыкину Гору). Возле поста ГАИ Ельцин отпускает машину и дальше идет пешком. До КПП идти метров пятьсот. Там он появляется промокший до нитки, говорит, что на него напали. С мешком на голове он был увезен и затем сброшен с мостков в реку. Однако выплыл и сам пришел на Кудыкину Гору. Вскоре за Ельциным приезжают жена и дочь — и еще некто неназванный, прибывший десятью минутами раньше (подробность, к делу не относящаяся, больше для понта). Того, к кому Ельцин шел, на даче не оказалось, как было сказано, «товарищи, жившие там, легли два дня назад в больницу». В дальнейшем Ельцин отказывается признать факт покушения и подать жалобу. Министр-силовик — фамилия не запомнилась, вроде как «Макакин» — обещает не поднимать шума. Тем не менее расследование производит и по требованию Горбачева о результатах сообщает на проходящей сессии Обезьяньей Великой Палаты (бурные продолжительные аплодисменты, все встают). По Макакину, Ельцин все наврал: шофер довез его до самой дачи, на КПП это подтверждают: они машину пропустили; с моста в речку с мешком на голове человека сбросить можно, но в этом случае даже граф Монте-Кристо не выплыл бы — куда уж первому секретарю Свердловского обкома партии: берег крутой, высота мостика больше четырех метров, а воды по колено. Цель вранья очевидна: снискать популярность в народе. В ответ на это Ельцин твердит свое: нападения на него не было, а то, что было — его частное дело, Макакин свое обещание нарушил, против него, Ельцина, ведется кампания, во главе которой стоит Горбачев.
— Что думаете?
Что она думает? Что гости слишком широко пользуются своим правом на счастье. Сколько этот фраер шматóв торта умял? Сколько их уже перебывало у него на блюдечке? Но подключенный к Универсуму никогда не скажет: «Обождите, дайте тортика себе положу, не достанется же». Лишь тот достоин подключений, кто каждый день идет на бой со своими слабостями.
— Этому существует какое-нибудь паранормальное объяснение?
Терпи, коза, а то мамой будешь, «нашей с Силькой мамой».
— Паранормальное? А почему нормального не хотите?
Села, глаза закрыты, пальцы в «мудре», а кругом голоса — объекты наружного считывания. Всегда помнить: информация — уголь, сознание — топка. Можно напевать, тихонько, чтоб никто не слышал: «Наш паровоз, вперед лети… Чук-чук-чук-чук! Гек… Чук-чук-чук-чук! Гек… Информация — уголь, сознание — топка… Информация — уголь, сознание — топка… Ту-туууу!» Под шепот соседей по купе, боящихся вспугнуть ее вещий сон:
— Такой мужик, как Ельцин, не стал бы комедию ломать…
— Шофер скажет, что ему велят. Конечно, пошел пешком.
Женский голос:
— А зачем ему пешком-то было?
— А он теперь всюду пешком ходит…
— Угу, последние сто метров.
— Да нет, оно и ежу понятно: что-то там было.
— Он первый темнит.
— Чего-то боится, воды в рот набрал.
— Наберешь — в речке.
— Раз те пошли на огласку, значит, понимают: рубашку он на себе не рванет. Пуговицы нынче дороги.
— Индийские мудрецы учат: нельзя выйти из реки, в которую не входил.
Тут Виола вышла из транса.
— Дело было так…
А торта еще осталось на целую роту… Есть мысли, в которых никому не признаешься. И поступки есть, в которых никому не признаешься. Боженьки, какое счастье, что чужая душа — потемки.
— Значит: что за такая правда, когда против своего интереса все отрицаешь, только б чего не выплыло?
Один хихикнул-с. Но не над нею, не над Виолой Вещей. Наверное, представил себе купанье красного коня, которому воды по голенище.
— Эта такая правда, которой стыдно. Катаешься по полу — как зеленых яблок объелся. Может, и чепуха, а не сознаешься. Жги меня, режь меня, не скажу. Второклассник толкнет тебя, маленькую, не сильно, но обидно, исподтишка — так ты уже в отместку готова шлепнуться со второго этажа, только бы напугать его, только б перетрусил. Мужик с букетом в гости? Это в больнице больного навещают с цветами, а в гости, если без задней мысли, то с бутылкой. Он нечаянно перепутал. А за нечаянно — чего бывает? С важным государственным лицом обошлись как с Буратиной: мешок на голову, довезли до моста: «В следующий раз, — говорят, — головой вниз сбросим». И уехали. И тогда он сам полез в реку. Ни с какого моста не прыгал. Но в воду полез. Совсем по-детски. Обиде все возрасты покорны. Он им покажет! Мало явиться на КПП и сказать: «На меня напали, мне угрожали». Нужны были следы, а следов никаких. Не впечатляет. А когда весь мокрый… Но не сообразил: слишком мелко, чтоб с моста вниз головой. Он никогда не сознается в этом.
— Выходит, не Горбачев?
— И не мечтайте. Наоборот. И он, и тот мужик, оба хотели замять: мы с ребятами погорячились, но и ты, Борис, хорош. Победила дружба, гут? Ельцин: гут, не надо мне разбирательства. И помирились бы. Пришел бы он с букетом водки. Кто без греха. Ельцин мужчина видный. А Горбачев: нет, разбирательство. Он-то без греха. На что ему чужая ничья, когда у него все козыри, он с них и зайдет. Тогда Ельцин: «Горбачев возглавляет кампанию клеветы против меня». Мол, гласности захотел — получай. Теперь, чего со мной ни случится, ты в ответе за все.
Бурные аплодисменты. Кто-то начал, и все подхватили. Как если б Виола исполнила концерт Сарасате. Толик-скрипач, чуть не ставший горбатым, тоже кричал «браво-бис». А ведь застыдился ее, оглядываться стал — еще какой-то жалкий час назад. Когда человек жалок, то и все у него жалкое. Случай убедиться в этом скоро представился. Однажды по русскому радио слышит: наш гость, скрипач Анатолий Фидлер, выступает и там, и сям, вчера давал концерт в культурном центре «Унзер Фрейлахс», а на той неделе его можно будет послушать в альтерсхайме в Потсдаме. Нарасхват.
Ведущая:
— А у вас есть хобби?
— Люблю решать шахматные задачи, разные головоломки.
— Ой, как интересно… Ну, например?
— «Бэрчик, дай примерчик», да? Помните, недавно Ельцина искупали. Он утверждал, что его с моста в речку скинули, а там воды, как в луже. — И дальше слово в слово пересказал Виолу, только о ней самой — ни гу-гу. А она днями начала практиковать. Реклама была бы — шик.
Ведущая:
— Ой, как интересно. Не хотите об этом написать?
— Подумаю. Знаете, что говорил маркиз де Кюстин: я мало видел, но о многом догадался.
КЛИЕНТУРА
Виола открыла свой праксис без помощи посредников, безо всяких бюро, напрямую через газету. Лишь два слова: «Виола Вещая». Еще не было восьми, когда позвонили. Первый пациент снился потом много ночей — как гвардии снайперу Нине Ропше ее первый фашист.
Запинающаяся мужская скороговорка:
— Я по объявлению. Фрау Вечная?
— Виола Вещая, да.
— Наш сын исчез. Только скажите сразу, можете помочь? Потому что тогда… (В сторону: — Да погоди ты, сам знаю…) Тогда мы…
— Я смогу найти. Но это зависит от вас.
— Мы согласны на любую сумму…
— Вы, папаша, не поняли. Я не о том. Вы должны стараться, очень стараться. Делать все по моему слову. Дышать, как я скажу. И обязательно всем сердцем верить, что я помогу.
— Да…
— Сделали сильный ноздревой вдох и выдох, ноздри каменные… и ваша жена тоже пусть делает.
(— Слышишь, делай, как я…)
— Выдохнули? Теперь не дышать. Раз, два, три… — досчитала до двадцати пяти. — Можно дышать. Снова, — так несколько минут упражнялись в цигуне. Наконец поставила им дыхалку. — Откуда вы звоните? Отвечайте медленно, помните, только я могу вам помочь. Сперва медленно повторите про себя мой вопрос. Повторили? Отвечайте.
— Мы прямо с автобана в полицию…
— Стоп. Вы были в полиции, так?
— Да.
— Вы сказали, что потерялся сын?
— Да.
— Те сказали, что объявят в розыск?
— Да, но…
— Что — но…
— Такого не бывает, сказали. И смотрели на нас…
— Молчим, дышим… так. Вы вышли из полиции и сразу купили «Курьер-газету»?
— Да.
— У Матрены Львовны автоответчик: «Сообщите номер вашего телефона».
— Да.
— Позвонили ко мне…
— Да.
— А у вас фотография сына есть при себе?
— На его аусвайсе.
— Подходите. Вы с машиной? Едете на Ротхауз-Штирлиц. Ставите ее в подземный гараж. И когда выйдете, то идете налево по той же стороне. На углу, не переходя, большими буквами: «Меццо». Там увидите за столиком интересную блондинку, всю в черном, спиной к двери. Это буду я, Виола Вещая.
Со спины, положим, не сразу определишь, интересная ли.
Когда на стене зеркало, то сидеть лицом к стене — одно удовольствие. Себя видишь. Плюс в зал глядишь. Плюс пациента своего замечаешь раньше, чем он тебя (привет от Нины Ропшы). Плюс стул его будет стоять против света. Столько плюсов. А минусов ни одного. Это другие пялятся на дверь, как сторожевые псы.
Уже пришли? Ну и скорость у папика. Здешние. Возвращались из другого города. Типичные на смерть перепуганные папик и мамик. Глаза стоят, моторика сползла, все методом тыка. В таком виде только за руль.
Пока ее отыскали, успела десять раз их считать. Устроены, он на фирме. Москва компьютерная. Что не Киев и не Харьков ясно, а для Ленинграда… Уж больно сухопутны. Сыну ее не меньше двенадцати — взгляд по полу уже не волочится.
Когда подошли, неуверенно, Виола первая сказала, не поворачиваясь:
— Подсаживайтесь.
Может, у кого-то и нет глаз на затылке, но только не у нее.
— Чай? Кофе? Капучино? «Валенсия»?
— Воды.
— И мне.
— Вам лучше «Валенсию», мамаша. А вам, мужчина, рекомендуется воду без газа. Газ поглощает энергию.
Нет, Виола совсем не волновалась. Дебют — парад небитых. В первый раз не страшно, в первый раз энергонапорный столб — как от виагры. Гиперэнергетизм у начинающих чудовищный. Чук-чук-чук-чук… Гек! Чук-чук-чук-чук… Гек! Ту-туу! Сейчас зазвенят стаканы на столике — как в вагоне. А под столом распальцовочка.
— А зовут Антон? — сверялась с аусвайсом. Московское месторождение. Тринадцать лет козявке. Вон насупился. Но под пальцами тепло, когда прикоснулась к фотографии. Отлегло. Хотя им ничего не сказала. Еще бы полицейским было не подозрительно. Ребенок исчезает, как в кабинке у Кио. От иностранцев можно всего ждать. Объясняют полицейским, что ночью ехали, потому что заторов нет, а утром можно отоспаться: каникулы. Полицейские не понимают: «Ну и что, что каникулы?» Снова объясняют им русским языком: можно отоспаться. Не понимают. «Ну, хорошо, — все равно им это подозрительно. — Восстанавливаем картину. Если неверно, поправьте». Значит, ему — отцу — срочно понадобилось по нужде. Остановились. Бывает. Сами пиво пьем. Вышел он из машины. Возвращается. Едут дальше. Уже пошли съезды. Думают, Антон сзади спит. Когда в город въехали, то смотрят, Антона нет! В последний раз разговаривала с ним она. В отсутствие мужа. «И вы убеждены, мадам, что мальчик не выходил из машины?» Совершенно убеждена. Он всегда дверцей хлопает, как из пушки. Ему за это вечно влетает. А тут хлопнуло только раз, когда муж садился. А до того она с Антоном все время разговаривала. Муж сел, и сразу поехали.
Составили протокол. Будут держать их в курсе. Ауф видерзеен.
Виола открыла глаза.
— А о чем вы с ним тогда среди ночи говорили, ругали? Честно. На своих всегда спускают полкана.
Молчание.
— Да… за что-то поругала.
— За что?
— За все. Что безголовый, что ключ чуть не потерял, что все забывает…
— А в предпоследний раз когда вы останавливались?
Он:
— Когда заправлялся. На бензоколонке.
— Тогда мне надо было в туалет, — добавила она.
— А Антон чего делал?
— Ничего, сидел в машине.
— Точно не выходил? Хорошо. Я не сказала сразу: фотография живая. Если он снова ключи не потерял, то он дома.
Это только в кино звонят из кафетериев, а в жизни беги на улицу в автомат — что те и делают. Теперь, главное, чтоб телефон работал. И чтоб кто другой не пустил корни в будке. В Германии в стекло не постучишь двушкой. Будет по монетке кидать, пока все патроны не израсходует. В своем праве. Видит, что ты прыгаешь на одной ножке, только ей, нахалке, плевать.
Сняла энергоблок и повторно по всему прошлась, уже разблокировавшись. На бензоколонке в уборную не сходил. А тут решил сходить — в последний момент, когда отец уже садился. Подстава в том, что дверцы хлопнули одновременно.(«Число черных и белых совпадений неодинаково, об этом позаботились демоны. Поэтому мудрый не надеется на случай, но всегда связывает с ним свои опасения». В классической эзотерике Виола подкована.) А выглядело так, что папик с мамиком уехали, Антона бросили за дурость. Сперва всыпали по первое число, а потом бросили. Дети покорны вихревой карме. Он терпеливо ждет. Поняв, что за него взялись всерьез, ловит попутку. Картина неслабая: на обочине кольца Сатурна детская фигурка, машущая руками. Сбоку уже небо сизое, в бурёнках — рассвет коровою мычал. Все дороги ведут в Берлин. На пролетающих на рассвете фарах печать бессонной ночи. Упс! Первый же шофер, при виде украденной у Мунка картины, переходит на полосу безопасности и катит малиновыми огнями назад: нашлась! Зареванного Антона грузят в машину, на которой написано «УПС» (United Purcel Cervices) и с доставкой на дом. Почему не в полицию? Может, проезжали мимо дома, и сами собой зазвенели в кармане ключи.
А может, богу Пуруше не угодно было, чтобы чудо обретения ребенка обошлось без участия Виолы. Коррекция на суперпроигрыш: два роковых совпадения подряд, к дуплету дверец подключается маньяк-педофил за рулем? Сомнительно. К тому ж от фотографии идет тепло.
Из окна, часть которого отражается в зеркале, видна телефонная будка, куда оба забились. Если б можно было еще разглядеть: шевелит ли женщина губами? Похоже, что ждет… Нет! Уже говорит что-то в трубку, это заметно по ней, по нему, он выхватывает у нее трубку.
Пожурила супругов:
— Жарили картошку, припекли Антошку? — и ничего с них не взяла, только за воду и за «Валенсию». Тут женщина как кинется целовать ей руки.
ИЗВЕСТНОСТЬ
Резонанс сильнейший, телефон заливался от счастья, что есть кто-то, кто находит без вести пропавших, ставит на ноги больных, укладывает в постель здоровых. Как раз в то время какой-то Слава влиял на сексуальную чакру сразу восьми женщин. Пришлось поработать с разными энергиями. Когда через несколько лет смотрела фильм «Восемь женщин», то вычислила убийцу без всякой мудры. Раскрывать убийство одно удовольствие. Первое условие — не искать мотив. Об этом давно писалось — надо знать, что читать.
Виола активно читает прессу. В «Земелях» изречение дня сегодня: «У преступления не бывает мотива, в крайнем случае, мотив служит лишь предлогом, но не каждый преступник настолько благовоспитан, чтобы утруждать себя его приисканием. Логичнее предположить, что зло обусловлено самой природою своей, оно беспричинно и творит само себя. Иначе позволительно спросить: чем мотивирована добродетель?»
Получила удар от классика! С «мотивом» улет, а? Вообще, не такая уж она почитательница… как его, Стендаля. Это Райка без ума была от «Красного и черного». Если где-то шло, с уроков сбегала. А Виола другая. Даосизм — это ее. «Земели» уже неделю как публикуют в извлечениях «Так говорил Дао». Великая вещь — китайский энергетический зонтик.
Как строится у Виолы трудовой день? Сразу по пробуждении телесном пятнадцатиминутная подзарядка: читка газет или другой эзотерики. («В Турции перевернулся автобус с российскими туристами. Тридцать пять человек ранено, жертв нет».) Затем дыхательные упражнения. Лешка когда-то хохмил: «Упражнялась в цигуне, оказалась вся в говне». Затем выведение шлаков, общее омовение, чай с пятью ложечками телефона.
— Алё… Вещая… Одно око? Не поняла юмора… Ах одинокий — одно око… Да, это можно… Это тоже неплохо… Да… Да… Все, привет горячий.
— Алё… Что? После семидесяти неинтересно жить? Мужчины не обращают на тебя внимания? Тюбик горчицы на тюбик брандгеля — от ожогов который. Намазать локти, немножко будет кусаться, потерпеть, и все пройдет зимой холодной… Ах пять дней не было стула? Поздравляю, сосредоточенность на стуле — секс пожилых… Не за что.
Но, бывает, звонят поглумиться:
— Это вещая каурка?
Никогда в таких случаях не бросай трубку. Говоришь ему — с чувством, с толком, с расстановкой:
— Я ж тебя знаю на клеточном уровне. Набрав мой номер, ты начертил знак Мельхиора. Теперь твой палец у меня в черной дыре. Тебе надо очиститься. А то начнет гнить палец. Вопрошай трижды за мной: «Ищово ыткурф?»
Не припомнит такого, чтобы тут же не ломались. Повторяют, как попики: «Ищово ыткурф». Правда, один, когда она сказала, что палец загниет, наслал на нее три буквы. На другой день звонит: под ногтем уже нарыв, все что угодно, только сними заклятье. Сняла. Будет всем рассказывать. Не мудрено, что народ боится.
Раз по ошибке нажала на телевизоре не ту кнопку, вот и вышло, что «хрен с ней, с Новой Зеландией» — все каналы перепутались, сексуальная программа в обмен на продовольственную, ничего больше не найти. Один ее постоянный пациент дал телефон какого-то телевизионщика. Тот наладил за три минуты, но, уходя, прихватил лежавшие на телевизоре часики. Кроме него больше некому было: чужие здесь не бывают, дóма она не практикует — зачем энергетические отходы хранить там, где спишь? Пожаловалась своему пациенту — его знакомому. Он звонит тому: ты что, подогретый? Да знаешь, кто это? Она у мертвяка алаплан брала из пятки на пересадку органов. Она ж нашлет на тебя фиг знает чего. И так напугал, что парень подкинул часики в почтовый ящик.
Некоторые, прежде чем заняться с нею, испытывают ее на крутизну. Кто чужой сон расскажет — недавно приходила такая, слуга двух мужей, теперь третьего в гроб вгоняет. Мотоцикл без мотоциклиста ехал, видите ли, приснилось ей. Или положат перед ней фотографию умершего: ушел к курносенькой, можно ли вернуть?
На самом деле работа очень нервная. Ты как пионерка, всегда на стреме. Они, обычно, сами подставляются, по скуперу. Спрашиваешь: «Считать, как за малую услугу?» — «Да». Если потом в претензии, всегда можно сказать: «Вы мне сколько заплатили? И хотите как за пучок энергии? А почем пучок, знаете? Я ведь цены не сама проставляю. Открылось настолько, насколько заплатили». Затыкаются. Либо исчезают навсегда, либо — навеки твой.
Та, что спрашивала: «Вы Вещая по паспорту или по роли?» — схлопотала по первое число: «Вы, мамаша, за ребенком присматривайте». Будет помнить театр кукол — что Виола, дескать, оттуда сбежала. В «Пазолини» явилась тише воды, ниже травы.
Там теперь вместо столиков сидят за одним большим подоконником, лицом на улицу. Как баре — в баре. Несколько столиков на стоечку: наскоро проглотить и убежать. А вдоль стены вроде лож, с мягкими диванчиками. Подсветка хуже, чем в старом «Меццо», сиденья, правда, лучше — специально для тех, кто ведет сидячий образ жизни: шишек себе не набьешь, где не следует (в «Меццо» она-таки набила себе).
Встреча с той особой вышла, прямо скажем — роман с продолжением. Пришла: кожаная мини с футбольный мяч, одиннадцатиметровый бюст, помада «поцелуй вампира» (команда: «Поцелуй вампира!» — и поцелует.) Как на работу вырядилась.
Взглядом по периметру вжик.
— Здравствуйте… — представилась: — Тамара.
— Очень приятно, подсаживайтесь. Чай, кофе, капучино, «Валенсию»?
— Без разницы. У меня вот что: я боюсь, что убью своего мужа.
Ничему не удивляемся. «Мудрый пребывает в состоянии покоя, чтобы посрамить демонов».
— Вам это снится?
— Я своих снов не выдаю.
— Что, такая свалка?
— Не знаю. Просто устаю и ничего не помню.
Ночная колючка: и хочется, и колется.
— А от чего так устаете?
— По мне не видно, отчего?
Еще бы! Передача «В рабочий полдень». Так в спецовке и пришла.
— Видно. А зачем же делать так, чтоб видно было. Я не клиент. Чего тебе надо? По-честному. Боишься, что мужа убьешь?
Да, боится. И рассказала историю. Они сами из Приднестровья. (Допустим.) Приехали и подали на азюль. Когда соседям азербайджанцам отказали — политикам, они тоже перешли на нелегал. Живут с того, что муж ее вывозит. По советским правам купил вроде «Газели», но постоянного места у нее нет, Фигаро здесь, Фигаро там. Иначе такой калым заплатишь, что лучше обратно на Калинининградское шоссе. Работа в принципе интересная, с людьми, но у нее муж все до последнего пфеннига себе забирает, как будто она ему рабыня. С ее характером она за себя не ручается.
— А ребенок чей, его?
Пошла пятнами от шеи — у кого на шее крестик, у кого на шее «додик», а у нее ключик — золотой.
— Что ты так пугаешься? Пугайся в полиции.
— Я?.. А откуда вы про Ритку знаете?
— Еще не хватало, чтобы я — не знала. Вон ключик от сердца, открывай и бери.
Та — ладони к груди. А Виола продолжала:
— «Из Приднестровья». Я ж азюль не даю, чего на меня пудру изводить? Тамара-то по паспорту или по Калининградскому шоссе?
Прокололась.
Как сиганет из кафе, чуть не сбила с ног юношу с жемчужной серьгой и с двумя чашечками — направлявшегося к стойке-подоконнику, где в ожидании друга чах его двойник. В «Пазолини» обходимся без официанток. «Сделай сам». Вот они сами и делают.
Виола не обязана была объяснять этой санитарке — звать Тамаркой: хочешь, чтобы твое чадо осталось за кадром, чаще вспоминай кукольный театр. Говорим «кукольный театр», подразумеваем «ребенок» (как с «Лениным», когда говоришь одно, подразумеваешь другое).
Боженьки, даже сумку оставила. Нема дурных: откроешь, а там малафец. Таких примеров хоть отбавляй. Анна Герман. Поднесли же ей в Сочáх корзину с цветами, а на карточке имя и фамилия наоборот: Герман Анна. Вот Герман Анну и убил. Если ты женщина, а фамильная рака мужская, нельзя чтоб фамилия писалась впереди имени: Михайлова Татьяна, Ахматова Анна. Это нехорошо для гинекологии. Кто с такими фамилиями, должен беречься перестановки мест слагаемых.
И когда находишь сумочку или кошелек, надо беречься. Сразу не открывать. Райка рассказывает, что у них в Израиловке бумажник с земли ни одна собака не поднимет, тут же вызывают сапера.
Виола сама себе сапер. Сделав вид, что у нее ноги устали, вытянула их на диванчике, выпрямила спину, руки на коленях ладонями вверх, локти прижаты к бедрам, набрала по пояс воздух и, как в воронку, внутрь:
— Все, что эта персона адресует мне, возвращаю ей, свят, свят, свят.
Так проговорила — на последнем придыхании. А уж прибегнув к индивидуальным средствам защиты, можно и заглянуть, что там ей адресуют, чтоб знать, чего возвращать.
Опись: ключей три, два от дома — от парадной и от фатеры, и этот, от нежилого помещения, выглядит, как от висячего замка. Кошелек… Ого, шесть марок и один пфенниг: что-то покупала за столько-то и девяносто девять пфеннигов. Ой ты, боженьки… У каждого свои средства индивидуальной защиты: на все пальцы хватит натянуть. И газовый балончик — работа как никак с людьми, а люди разные. Малафцом не пахнет, убежала с трюху, что ей ключиком сердце откроют… Ладуси, ладуси, где были — у бабуси: детская книжка с картинками. И чек на три девяносто девять, сегодняшним числом пробит. «Bücher Grzebin», это же магазин русской книги. Виола недавно приобрела там один трактат, Джо Кришны Лоуэлла «Дети Царя небесного». Выходит, всех денег у нее с собой было десять марок одной бумажкой, и она их разменяла.
Виола листает, решила вспомнить детство.
«Лебедь сказал Буратино: — Отпустите, пожалуйста, мои ноги». («А я ему вежливо: — Рядовой Ковалев, будьте так любезны, не капайте мне на лоб раскаленным оловом».) Елки-палки, черепаха Тортилла… «Во рту она держала золотой ключик». Ритка — Ритка, да? — еще читать не умеет, ей читают по складам: «Ма-ма сто-ит на шос-се». Здешние школы с советскими не идут ни в какое сравнение. Опять же Ритка нигде не учится, раз они нелегалы. Лет ей может быть сколько угодно, при этом ни читать, ни писать.
Так за сумкой и не вернулась. Наверняка есть запасные ключи, остальное отработает. Назвалась Тамаркой, полезай в кузов.
(продолжение следует)
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer2/girshovich/
