После электротехнического института меня забрали в армию. Два года я провел на тихоокеанском побережье Дальнего Востока, а вернувшись домой, решил наверстать упущенное и осуществить прежнюю мечту — совместить инженерную профессию со страстью к музыке. Поиски работы звукооператором в кино не принесли быстрых результатов, и со смешанным чувством любопытства и грехопадения я «на минутку» заглянул в служебный подъезд театра имени Кирова, чтобы остаться в его стенах сценическим технарем на долгие восемь лет. Шумы оркестра, шуршание балетных юбок и запах кулис быстро заставили меня забыть тайгу, сопки, военные тайны и казармы Дальнего Востока, и я отложил мечты о кино. Но легкомыслие оказалось наказуемо: сверкающий золотом и голубым бархатом «храм искусства» под грустные звуки «Жизели» безвозвратно поглотил меня в свое чрево.
Прошли годы, я сменил несколько театров, близко познакомился с разнообразной сценической техникой, постепенно перестал презирать свою загубленную жизнь и ощутил полную причастность к беспокойному театральному племени. За это время окончательно утвердилась моя брезгливость к фальши драматического спектакля и возросла тяга к благородному зданию Оперы. Набравшись смелости, через двадцать лет я вернулся в родной Мариинский театр, будучи уже тертой планшетной крысой, но моё поведение вновь, как и много лет назад, напоминало восторги Пети Ростова в боевом кавалерийском полку. Вскоре я освоился в старых стенах и стал часто бывать на зарубежных гастролях: таким образом, сбылась прежняя мечта повидать мир. После посещения Старого и Нового света, мне довелось, как в юности, снова увидеть Японское море, но уже с других его берегов. Это случилось в связи с гастролями театра в Стране Восходящего Солнца.
Поездка с оперой за рубеж опасна для человеческого здоровья: она подобна болезни или тяжелым воинским учениям и требует особой закалки и выносливости. Гастроли начинаются не с перевода стрелки наручных часов, а с переключения организма в режим острого стресса: с первого часа тебя подстерегает лихорадка, жизнь среди ящиков, недосып, хождение стадом, неприкаянность, пустой желудок, сквозняки, скользкие взгляды, ночные репетиции, погрузки-разгрузки, поиск «своих» среди чужих, липкие рукопожатия, мелкие лишения, страх нехватки иностранных слов в голове и денежных знаков в кармане, спрессованные вместе начальство и служба, вражда и дружба, трепло и спецы, проныры и подлецы, транжиры и жмоты, растяпы и недотепы, доносчики-стукачи, задиры и хохмачи, бездельники и зануды, хормейстеры и обслуга все вместе семейным табором расположившиеся вокруг сцены, в пространстве которой висит жара и холод, жажда и голод, ругань и споры, флирт и запоры, отрыжки фастфуда, радикулит и простуда, а также несвобода, томление, мрак кулис, постоянное блуждание и бдение в ожидании бесплатного кофе и «маэстро Годо», заботы о подарках, поиски переводчиков, аспирина или спиртного, стремление где-то утолить постоянный голод, а также жажду свидания с чужой страной, призывающей поскорее вырваться за пределы освещенной «вертухаями-прожекторами» темной театральной тюрьмы и, жадно вдыхая непривычный воздух и заигрывая с незнакомым городом, влиться в его залитую солнцем или дождем толпу, услышать шорох шин, детский гвалт, крики чаек и рыночных зазывал, увидеть зонты и шляпы, небо и облака, женские стрижки, носы и лодыжки, бульвары и клумбы, рекламные тумбы, круглое и квадратное, черное и белое, кошек и собак, стариков и бродяг, девиц и уличных музыкантов, полицейских и демонстрантов — все цвета, формы и звуки чужого города, ставшего для тебя вдруг близким. В эти минуты счастливой заграничной свободы окупается весь бред и «чума» враждебного человеческой природе театрального ада, и жизнь наполняется смыслом, а душа — ликованием.
Мне повезло: в феврале 2011 года я отправился в свою вторую гастрольную поездку в Японию, где меня опять подстерегали разнообразные опасности. Тогда, в 2008 г., я стал объектом мелких пакостей мстительного и самовлюбленного шефа осветителей, раздутого самомнением и в лучах славы нашего «маэстро» превратившегося из скромного и угодливого «паиньки» в развязного и агрессивного демагога. На этот раз в том же гостеприимном токийском театре Бунка Кайкан я страдал не столько от самодурства некоторых разбалованных осветителей, сколько от капризов артистов, произвола режиссеров, упрямства их помощников, не привыкших признавать свои ошибки в постоянном животном страхе перед всемогущим «маэстро».
Причиной всеобщей нервозности явилась слишком громоздкая и сырая английская постановка оперы «Женщина без тени» Рихарда Штрауса по мутному либретто немецкого мистика Гофмансталя, построившего сюжет оперы на восточных реминисценциях. Сырость спектакля выражалась для меня не только в «размытых» позициях и неточностях установки на сцене многотонных перекатных декораций, нашпигованных электроникой, но и наличием небольшого бассейна с подогреваемой водой, подкрашенной, по предложению кого-то из англичан, синим лимонадом (о, глупость, — нет тебе границ!). Бассейн был частью интерьера огромного дома, катающегося на колесной фуре с помощью электроники и машинной тяги, за которую я отвечал. Во втором акте спектакля из бассейна по замыслу постановщиков периодически «вырастал» изящный потусторонний фантом, — мокрый, смущенный артист балета, который должен был своим дрожащим от холода обнаженным торсом олицетворять могучий мужской призыв нежному женскому естеству. Страстные движения и таинственные флюиды прекрасного юноши со стекающими с живота сладкими струями возбуждали любовный пыл бездетной героини, которую играла одна из наших дородных и хамоватых певиц. Тело молодого красавца зачем-то красили синей краской и «заряжали» в синий бассейн заранее, но, несмотря на подогрев воды, он за время ожидания своего появления успевал там закоченеть и, терпеливо дождавшись tutti в оркестре, приглушенно чихал. Флюиды мокрого синего юноши распространялись не только на артисток: после своего волшебного появления и изгибов вокруг героини, «фантом» оставлял на сцене липкие от лимонада следы и ненадолго исчезал в кулисах, где тут же, как сахар для пчел, становился легкой добычей алчных закулисных матрон. Преследуя его с полотенцем в руках, каждая из них норовила изловить красавца, чтобы «по-матерински» обтереть и обогреть его. Решительно оттесняя конкуренток и таща юношу в темный угол, наша деятельная одевальщица или гримерша старалась как можно тщательнее пройти полотенцем весь рельеф его изящного торса, и молодой человек, скрепя сердце, вначале пытался уклониться от закулисных менад, но затем смиренно уступал их настойчивым производственным объятиям. Для меня, однако, главным было не только вовремя греть в бассейне воду для «фантома». В быстрых и напряженных переменах после остановки фуры происходило много переключений разного электрооборудования и опасных перемещений людей. Бутафоры, осветители и монтировщики, облеплявшие со всех сторон в коротких музыкальных паузах подвижный, многотонный, еле проходящий в кулисах дымящийся и светящийся дом, в который заезжал автомобиль с артистами, часто не успевали вовремя переустановить, направить и закрепить дополнительные пандусы, фонари и реквизит. Они возмущенно вопили, ругались и ссорились, а нервные солистки оперы, оправляя юбки, опаздывая и запрыгивая в ведомую декорацию на полном ходу, матерились и жаловались «маэстро», что я хочу их убить. В неясном для зрителей «просветленном» финале спектакля, герои оперы сбрасываются под землю в потусторонний мир с озером и плывущей по нему с помощью электричества лодкой, где, по воле богов, в густых клубах едкого театрального дыма, за который мне тоже приходилось отвечать, торжественно соединяются со своими многочисленными не рожденными детьми.
По-своему, не менее напряженная атмосфера возникала на опере «Турандот», которую мы давали в другой части Токио, в театре NHK. Главным подвижным элементом сценографии этого спектакля был встроенный в высокие, скошенные к залу декорационные станки вращающийся барабанный круг с врезанным в него подъемником-пандусом, по которому во время остановок, как из-под земли, должны были подниматься, вставать на круг и уходить обратно одетые в белое поющие дети. Поверхность станков и круга была не горизонтальной, а имела сильный наклон. Подчас вращение было очень быстрым, и именно на круге в течение двух с половиной часов происходило все драматическое действие спектакля, общеизвестный восточный сюжет которого описывает неприступную холодность и изощренную девичью жестокость, преодолеваемую с помощью жертвенности и любви. Технические работники, согнувшись, сидели внутри станков у вращающегося барабана и управляли его движением вслепую, не имея возможности видеть то, что происходило на его поверхности. Это всегда вызывало трудности, а при накладках, — нервозность и стремление представителей разных служб спешно обвинять и «топить» друг друга перед начальством. Артистки, боясь не удержаться на круге и взывая к моей гуманности, умоляли крутить его помедленнее, но, из-за необходимости синхронизировать музыку и движение, нельзя было снижать скорость без согласования с дирижером, а помощники режиссера, из боязни не угодить «маэстро», не хотели докучать ему лишними просьбами и нести за незапланированные изменения дополнительную ответственность. Поэтому, если певица, испытывающая трудности, оказывалась приветливой и хорошенькой, я шел на риск, и, не спрашивая никого, чуть снижал скорость вращения. Но когда вместо просьбы слышались угрозы или истерика, я «переводил стрелки» ответственности на помрежей, и наш круг, чаще всего, вращался по-прежнему.
В таких ежедневных сражениях на двух оперных площадках гигантского дальневосточного мегаполиса проходили мои гастрольные дни и ночи.
В один из немногих выходных дней, следуя страсти к природе и, одновременно, отвращению к хождению по магазинам, я поехал в одну из древних столиц страны Камакуру. Она расположена в часе езды от наполненного суетливой толпой Токио, где вокруг городка у океанского залива Сагами на прибрежных сопках и скалах располагаются десятки знаменитых во всем мире древних буддийских и синтоистских храмов, святилищ и монастырей. Камакура — столица мирового дзэн-буддизма, заветный сосуд всеобщего утешения. Сюда приезжают, чтобы представить себе встроенную в живую природу древнюю модель мироздания и увидеть Большого Будду, уйти от забот, остановить время, забыть о конфликтах и, проникнувшись «печальным очарованием вещей», хоть ненадолго обрести душевный покой. Культы Востока скромнее заявляют о себе, чем полная претенциозного пафоса и назидательной укоризны пышная Церковь Европы. Но именно здесь, в этом притихшем уютном царстве скрытых в зеленых холмах причудливых, похожих на затерянные лесные хутора монастырских миров, состоящих из подобных друг другу многоярусных сказочных теремов с изогнутыми крышами, ворот со стянутыми в жгут карнизами и гудящих мантрами и ветрами террас, в протяжных унисонах колоколов и перешептывании талисманов — дощечек, в неслышных зовах зачарованных в камне драконов и зверей, в ритуальном хоре стоящих по голосам и беззвучно поющих свои каноны каменных божков, в расходящихся гаммах садовых тропинок и хроматических россыпях ступеней и лестниц, украшенных орнаментом узловатых корней, плюща и лимонника, в журчащих трелях бамбуковых флейт-водоводов, в шелесте соломенных гирлянд, в стуке вращения бочек-сутр и трепете лент на длинных жердях, в восходящей секвенции арок-тории, призывно раскрывших объятия своих анфилад на пути к терциям стройных пагод, очагам — курильням, кумирням, колодцам, чанам и черпакам, в шорохах стеблей тенистых бамбуковых рощ, в похожих на трезвучия грибовидных фонарях, накрытых шляпой-ферматой, в ручьях, мостиках и прудах, полных шевелящих губами карпов, старательно выговаривающих строки Басё, в адажио погруженных в сон, зарастающих мхом древних изваяний и ступ, в аккордах-кадансах монастырских кладбищ, в примолкнувших скалах, защищающих твердыми устоями заповедную тишину и покой здешних мест, в цветущей на снегу сакуре, в изысканной неге миниатюрных полян, усыпанных арпеджио камней и живых цветов, соединенных со щебетом птиц хранится подлинная музыка мира и оживает образ райского сада, открытый для каждого созерцателя, чуткого к природе, в благоговейном преклонении перед которой заключена изначальная суть жизни, далекая от вымученных поисков ее смысла в стенах собора или «черном квадрате» коробки современного театра.
За спиной автора — Большой Будда в Камакуре
За прошедшие годы мне довелось трижды побывать в Камакуре и познакомиться с храмами Энгакудзи, Токэйдзи, Хатимангу, Хасэдэра, Великим Буддой, статуей знаменитого воина Минамото Ёритоми, музеем-сокровищницей и другими основными достопримечательностями заповедника. Но раз за разом, достигая новых точек на карте в путеводителе, я все яснее понимал, сколько интересных мест еще мной упущено.
Мне удалось усвоить, что в японском саду на первое место выступают не живые цветы, а песок, камни, галька, небольшие причудливые растения, ручьи и пруды, а каждый храмовый комплекс по замыслу его строителя посвящен не только избранному божеству из священного пантеона, но также «обручен» с каким-нибудь необычным объектом природы. Так, храм Хасэдэра расположился на склонах стоящей у моря горы, обширная пещера-лабиринт которой стала главным «обиталищем» для многорукой богини милосердия Каннон, — своеобразной девы Марии Японии, и бога реинкарнации Дзидзо, защищающего от преисподней детей, так и не родившихся у беременных женщин. (Хасэдера, поэтому, мог бы стать идеальной декорацией для оперного либретто Гофмансталя). Святилище Дзэни-арай, посвященное богине музыки и искусств Бэнтэн, скрыто в расселине горы и доступно только после прохода через скальный тоннель, за которым скрыт храм. Там, внутри пещеры старинное деревянное изваяние священной змеи хранит источник, в котором посетители храма «моют» деньги для их приумножения. Многие святилища образовывали зеленые островки волшебной старины, неожиданно возникающие среди улиц широко раскинувшегося прямо у моря современного города.
Пруд в саду Хококудзи
Но большая часть достопримечательностей располагалась на обширных территориях за пределами городских кварталов, и многие действующие монастыри прятались подальше от чужих глаз в лесистые горные дали, так что достигнуть все указанные в путеводителе храмы в течение одного дня было невозможно. От поездки к поездке я старался захватывать всё больше новых территорий и после третьего посещения Камакуры уже мог сказать, что неплохо знаком с расположением указанных в путеводителе достопримечательностей священного заповедника. В прогулках по Камакуре мне помогали бумажные листки-карты, раздаваемые прямо у вокзала, а также расположенные повсюду информационные щиты для туристов, на которых подробно изображались лесные тропы и расположенные на них памятные места с комментариями на английском языке. Однако, некоторые святилища, кажущиеся особенно заветными и привлекательными, оставались для меня недоступными, и меня преследовало искушение во что бы то ни стало добраться до них. Однажды, потеряв на поиски очередного святилища больше двух часов и так и не обнаружив его, я заблудился в жилых домах на окраине города. Уже в сумерках, под дождем, с помощью чудом встретившейся мне молодой девушки, говорившей по-английски и ее семьи, подсадившей меня к ним в машину, я смог добраться до вокзала. Но охота пуще неволи: преподанный тогда мне урок не пошел впрок, и я решил отправиться на поиски заветных монастырей еще раз. Так состоялась моя последняя встреча с Камакурой.
В тот день я решил действовать наверняка. Для этого, заранее продумав тактику поездки, я встал в 6 утра. Ровно в 7.30 на станции Шинагава в Токио занял место в электричке, идущей через Иокагаму в Камакуру и, вооруженный бутербродами и картой заповедника, уже в 9 сидел в автобусе, который вез немногих пассажиров к одной из окраин города. Я хотел быстро миновать центр, сразу добраться до нужных мест и затем спокойно обследовать интересующую меня северо-восточную часть карты. Был выходной день, и все шло именно так, как я задумал: выйдя через 15 минут из автобуса под одобряющим взглядом скромной старушки в парусиновой шляпке, я сразу нашел путь к первому из оставшихся пяти намеченных мною на этот день храмов. Он назывался Хококудзи и был знаменит своей живописной бамбуковой рощей и «сухим» садом, в котором, помимо каменных, было много живых цветов. Вокруг главного храма сновали молчаливые монахи, а в роще гуляли две улыбчивые молодые мамаши с малышами, один из которых никак не хотел от меня отходить, а когда я, чуть заигрывая с ним, в конце концов, отправился к выходу, он, под мамин смех, решительно затопал вслед за мной. Вскоре я нашел и обследовал еще два святилища, указанных в путеводителе и находящихся неподалеку, одно из которых три года назад я не мог найти в темноте. Оно называлось Сугимотодэра, располагалось на террасах горного склона, и вели к нему крутые лестницы с воротами и устрашающими цветными скульптурами демонов-охранителей. На втором ярусе подъема были оборудованы миниатюрные пруды и мостики, за которыми еще выше по крутому склону, окруженный гигантскими священными деревьями — криптомериями, орлиным гнездом располагался небольшой храм с резными карнизами, из которого я уходил с ощущением полного счастья и приобретенной в храмовом киоске небольшой деревянной фигуркой улыбчивого местного божества.
Одна их храмовых построек Токейдзи
Оставалось найти самое заманчивое и отдаленное святилище, которого я в этот день стремился достичь. Через 40 минут, медленно поднимаясь в гору по широкой, прикрытой тенью леса мощеной дороге, я добрался до цели. Святилище принадлежало синтоистской секте Дзуйсэндзи и было известно своим садом и водопадом над входом в пещеру. Дойдя до его границ, я оказался вознагражден за рвение: монастырь был расположен выше остальных и, несмотря на зимнее время года, уже был украшен кронами начинающей цвести вишни и сливы, а в туманных далях на горизонте гигантским призрачным зубцом выступала накрытая облаком Фудзи. Путника сразу за воротами встречал монастырский сад с цветущими фруктовыми деревьями, и, вопреки закрытости равнинных парков, он дерзко располагался по краю широкой террасы высоко над горным ущельем. Вдоль его узких дорожек веселыми ватагами разбегались по сторонам и спасались на клумбах озорные подснежники, лютики, нарциссы и другие, не известные мне цветы и кусты, доверчиво и игриво тянущие свои маленькие распускающиеся губки-лепестки навстречу любовному порыву морских и горных ветров, соперничающих за их ароматы, и осуществляющих весенние надежды дикой природы. Монастырские строения жались к склону горы, и, минуя сад и очерченные черными изгибами карнизов белоснежные здания, я прошел к небольшим озерам, мостикам и островкам, за которыми начинался лес. Прямо из озерных вод вставала громада скалы с узким водопадом и пещерой-гротом для уединенных медитаций, а дальше по берегу, чуть шевелясь, темной стеной нависал частокол отраженной в воде непроходимой бамбуковой рощи. Перед входом в молельный дом, стоящий у края озера, вместо живых людей я натолкнулся на дозор из двух десятков каменных божков и ритуальных сосудов, шеренгой выставленных на скамье-кумирне прямо у двери. От дома я опять вернулся к клумбам и цветникам сада, покой которого охраняли глядящие вдаль задумчивые каменные слоны и лисы, повязанные по традиции красными фартучками. Из сада открывался великолепный вид на вытянутую к побережью зеленую долину, в конце которой были чуть заметны крыши домов, теснившихся на окраине оставшегося далеко внизу города и узкая синяя полоска моря, от которого три часа назад я начал свой путь. Место было безлюдным, и время как будто остановилось. Неожиданно оказавшись единственным посторонним пришельцем в этом затаившемся в горах мире и опасаясь спугнуть его тайны, я не решался заглядывать внутрь зданий монастыря. Дзуйсэндзи был последним местом, которое я в этот день собирался посетить, и впечатлений хватало сполна, чтобы не пытаться искать новые культовые предметы внутри его помещений. Найдя у одной из стен святилища узкую скамью, я рискнул ненадолго нарушить святость места и присел передохнуть. Вспомнив о бутербродах, я быстро отдал им должное и, убаюканный благостной тишиной, мирным журчанием воды и ласково пригревающим солнцем, чуть задремал, грезя о новой поездке в эти края. Густой гул храмового колокола вывел меня из мечтательной дремы: очнувшись, хотелось ущипнуть себя, — наяву ли все происходящее? И почему на дне этой расслабляющей неги тлеет неясное беспокойство?
Стряхнув оцепенение, я понял: во всем этом блаженно-неподвижном, очарованном хранилище тишины с его изысканными садами, прудами и протяжным звуком колокола было что-то ритуально-погребальное, скорбное, замогильное. Как будто древние духи предков, переселившиеся в прекрасные камни, статуи и деревья, внушали мне: «спи спокойно, доверься нам, иди к нам! Растворись в этих горах и лесах, превратись в ручей, сосну или водопад, стань частью нашей природы и голосом в нашем хоре!». Мне казалось, что, проспи я подольше, — и примирюсь с тем, что меня навсегда поглотит этот печальный покой, вберет в себя эта гора, сквозь меня прорастут и поднимутся вверх цветы, стебли и деревья, а синий фантом Востока из «Женщины без тени» опрокинет мое тело в пруд, и я навсегда уйду в его глубину вместе со всеми своими Карельскими перешейками, с грибами и ягодами, с невыученным Бахом и Моцартом, с недоеденными пельменями, недопитыми 100 грамм, с недочитанными Прустом и Кантом, с моей виной перед мамой и вечной мечтой забраться в душ с Лидочкой из Педагогического, и мою грудь заполнят пруды, камни и карпы, я зарасту корнями, лесами и скалами, стук сердца будет накрыт гнетом этой священной горы, время остановится, и мой сдавленный, неслышимый крик — «стон горы», не тронет никого, кроме каменных зверей, застывших на страже величественного безмолвия, а сам я постепенно превращусь в неподвижного мишку с красным передничком, который займет свое место среди этой вереницы каменной стражи, или в небольшую статую Будды.
Вид на Камакуру из храма Хасэдэра
Я вспомнил, что когда-то со мной произошла другая реинкарнация! Много лет назад на Дальнем Востоке, мне, как дипломированному радиоинженеру из Ленинграда, было дано от начальства задание обучать советских солдат-разведчиков китайскому языку! Но я инженер, а не филолог! При всей дикости этого приказа он вызвал у меня улыбку, а не протест. Сидя начальником караула на высокой сопке в лесу с оружием в одной руке и методичкой по китайским числительным в другой, я счел такую картину извращением здравого смысла и нелепой иллюстрацией армейского театра абсурда. На самом деле, это был сигнал тревоги, призывающий серьезней отнестись к своей профессии, а я увидел в этом призыв к игре. Раз армия публично превращала меня в шута, я с легкостью освобождал себя от ответственности быть инженером и, свернув фигу в кармане, дал волю своим тайным художественным наклонностям и упражнениям на рояле в армейском клубе. Так, сидя на сопке у океана в карауле, вместо инженера и офицера я произвел себя в творцы и поэты!
Но в реальности поэзия с армией не сочеталась, и никакое мое превращение из инженера в пианисты не состоялось: заигрывание с жизнью после армейской службы довело мои творческие поиски не дальше управления хором театральных лебедок, забросивших меня сегодня, спустя много лет, на такую же, как тогда, дальневосточную сопку.
И у стены древнего храма мне стало ясно, что я — привыкший изменять себе виноватый ученик, так и не понявший язык, на котором говорит со мной жизнь и не способный найти ответ на три загадки Турандот. Теперь уже не синий фантом сталкивал меня в озеро, а бритоголовый восточный монах заносил меч, и я, вечный неудачник, в наказание за не выученный до сих пор «урок китайского», проваливался в открытый люк театральной преисподней, а храмовый колокол вполне сходил за призывающий смерть роковой гонг из первого акта поучительной оперы Пуччини.
Однако пора было очнуться от монастырского просветления и отправляться в обратный путь, поэтому, избегая возможной встречи с кем-либо из обитателей святилища, — невидимых ангелов-хранителей этого рая, я медленно миновал его ворота и начал спускаться вниз по дороге, сожалея о необходимости прервать цепочку происходивших со мной чудес. У подножия горы стало ясно, что так сразу возвращаться в город и навсегда расстаться со здешними красотами совершенно невозможно. Сияло солнце, до вечера оставалось много времени, и очень не хотелось терять накопленные впечатления, уныло плетясь два часа обратно к вокзалу по асфальту пустынных улиц мимо оград частных домов, однообразных заборов и гаражей, переходящих в скучные муниципальные здания, магазины и офисы, а затем сразу садиться в поезд и ехать обратно. И, как будто по зову судьбы, чуть в стороне я увидел стандартный стенд для туристов с крупной картой местности, которую не заметил прежде и никак не ожидал здесь найти. Карта указывала точку моего нахождения на территории заповедника и рисовала основные дороги и тропы, соединяющие его главные святилища и монастыри, помеченные по-английски. Прямо за щитом виднелась узкая дорожка, уходящая в чащу поросшего лесом холма, и, попытавшись сопоставить ее направление с рисунком на карте, я понял, что эта та самая тропа, поднимаясь вверх по которой, можно выйти на широкую лесную дорогу. А от этой дороги, если верить не только большой, но и моей бумажной карте, через вполне преодолимую за час-полтора дистанцию, есть ответвление, прямо приводящее к территории древнего монастыря дзен Кэнтёдзи!
С основной частью монументального Кэнтёдзи я уже был знаком по одной из прежних поездок, а расположен он всего в полутора километрах от станции Кита-Камакура, откуда я мог еще засветло уехать обратно в Токио. Посещая его в прошлый раз и, как всегда, торопясь, я так и не успел обойти всю его обширную территорию, вмещающую много садов, озер и строений и вытянутую в сторону гор. Теперь у меня появлялась возможность исправить это упущение, и я решил непременно ей воспользоваться. Пробраться от Дзуйсэндзи к Кэнтёдзи напрямую, сначала через кварталы окраин с их сплошными частными территориями, а затем сквозь бездорожье горных отрогов, непроходимых лесных чащ, ручьев и оврагов не представлялось реальным, поэтому я решил, воспользовавшись картой, обойти Кэнтёдзи сверху, по окружающим долину зеленым холмам, а затем спуститься к нему вниз по обозначенной на карте тропе. Такое предприятие приобретало уже другой масштаб и могло стать утомительным и рискованным, но казалось вполне реальным, и я решил захватить приманку, подброшенную духами Камакуры! Искус оказался слишком велик: нахлынувшие на меня в монастыре благостные чувства притупили благоразумную осторожность, и, поддавшись порыву, я решительно отвернулся от широкой дороги, ведущей обратно в город, и с азартом ступил на лесную тропу неведомого пути.
Дорога на пути к пещере Дзени-арай
Солнечные лучи, играющие в прятки с тенями бамбука, заманивали меня вперед, и, наполненный радостным воодушевлением, я нырнул в помеченный табличкой узкий, зеленый проход. Тропа сразу пошла круто вверх, и начался подъем, который вначале преодолевался легко, но вскоре потребовал определенной сноровки. Чаща вокруг казалась непроходимой: деревья в японском лесу, следуя за плотностью населения, наверно, уж точно растут гуще, чем в сибирской тайге, подумал я. Но тропа была нахоженной, и в качестве ступеней на ней выступали отполированные чужими каблуками и похожие на клубки живых змей мощные корни огромных деревьев, серая и гладкая кора которых напоминала кожу тапира. Вопреки моим ожиданиям, путь оказался затяжным, но, несмотря на одышку, я все же справлялся с подъемом, а лес вокруг стал чуть реже, и сквозь ветви деревьев ободряюще проглядывало солнце. Совершенно неожиданно подъем прервался, и я, как из потайной двери, вышел сквозь стену густых зарослей леса на широкую проселочную дорогу. Переведя дух, я удовлетворенно зашагал по ровной и твердой грунтовке, готовясь без помех пройти по ней час-полтора до искомого спуска вниз. Через 400 метров мне неожиданно встретилась идущая навстречу группа из 4-х одетых в спортивную форму и горную обувь немолодых людей с рюкзачками, у каждого из которых в руках были специальные туристские палки. Судя по крайне утомленному виду, шли они издалека и, заканчивая поход, возможно, искали ту самую тропу, по которой я только что поднялся. Увидев беспечно идущего навстречу иностранца, они проявили шумное и радостное оживление, но главное, — крайнее удивление, как будто встретили диковинное животное или прокаженного. В их активной жестикуляции и речи, которую, я не мог понять, было явное желание предостеречь меня от какой-то опасности, вполне для них очевидной. Я, на всякий случай, показал им свою карту и путь, который собирался проделать, а также место, откуда вышел на дорогу. В ответ они начали горячо и наперебой что-то мне объяснять, явно стремясь сообщить что-то важное и попытаться о чем-то предупредить. Увы, я не понимал ни слова, и мои попытки объясниться с ними так ни к чему и не привели. В конце концов, продолжая улыбаться и махать друг другу руками, мы расстались, только один человек еще какое-то время смотрел мне вслед, указывал на небо и сокрушенно качал головой. Я на секунду задумался. Даже если эти милые люди из добрых побуждений и всеобщего стремления японцев к взаимопомощи хотели заставить меня вернуться, сами-то они благополучно прошли той же дорогой. Почему из-за каких-то неясных опасений и перестраховок я должен отказываться от своего плана в самом его начале и сразу же возвращаться обратно, тем более что перспектива нелегкого спуска по тропе, которая привела меня на дорогу, внушала большие опасения, чем неведомые грядущие трудности?
Конечно, еще не поздно было развернуться, но дезертировать перед гипотетическими опасностями мне показалось позорным и невозможным, поэтому, заправившись из бутылки воды глотком газированного легкомыслия, я продолжил свой путь. Время от времени меня смущало, что дорога, которая шла почти без подъемов, вопреки ожиданиям, все больше уходила не влево, как показывала карта, а вправо, и я иногда, стараясь, где возможно, заглянуть по ходу движения через просветы леса в долину, совсем перестал узнавать прежний ландшафт. Тем не менее, путь весело и неколебимо продолжался, пока не достиг развилки, которой, судя по моим представлениям, здесь не должно было быть. Обнадеживал попавшийся на глаза информационный щит, карта на котором, однако, показывала совсем другую местность, а надписи были уже только по-японски, что явилось для меня трагической неожиданностью. Это был первый тревожный «звонок», и, пытаясь сохранить оптимизм и как-то сориентироваться, я активизировал все свои аналитические способности, чтобы, сравнивая начертания иероглифов на щите и на моей карте, найти среди них одинаковые, привязаться к местности и понять, куда мне двигаться дальше. Одну пару идентичных «жуков» найти удалось, но карту на щите я так и не прочитал и решил, что дорога, по которой иду, хоть и меняла направление, должна быть единственной, ведущей к Кэнтёдзи. Я предположил, что, новая карта, не совпадая с моей, отражает другую часть хребта, и нужно ориентироваться не по ней, а по солнцу и интуитивному ощущению выбранного ранее направления. Вероятно, такое решение могло считаться правильным, но моя прежняя уверенность была поколеблена. Разбирая надписи на маленькой карте, я сделал еще одно важное и обескураживающее открытие, объясняющее поведение японских туристов: в ее нижней части мелким шрифтом по-английски была сделана приписка, на которую раньше, по невнимательности, я не обратил внимания: «с ноября по апрель движение по маршрутам через холмы воспрещено». Истинные причины этого запрета стали ясны чуть позже, а пока казалось, что в этих мирных лесах и горах мне ничто не угрожает. Я надежно защищен от любых неожиданностей прекрасной погодой и уютом живописных лесов, гор и дорог, где каждый куст отмечен человеческим участием, поэтому, найдя спрятанное за деревьями солнце и поглубже вздохнув, я на развилке выбрал тот из двух путей, который был левее по ходу движения и продолжил по нему свой маршрут.
Дорога после развилки начала быстро сужаться и идти вверх, а вскоре оборвалась, превратившись в ветвистую дельту лесных троп, подобных той, с которой я час назад начал маршрут. Неужели моя бумажная карта все-таки обманывала меня? Мир рушился на глазах. Обескураженный непредвиденной ситуацией, я выбрал наименее заброшенную из тропинок и отправился по ней дальше. В мои планы не входило снова карабкаться по корням, но тропа, виляя, опять неизменно вела вверх и, так или иначе, обязана была привести к нужным местам. Предыдущий подъем занял больше четверти часа, и я предполагал, что это было мое последнее и единственное в этот день восхождение. Как же, оказывается, я ошибался! Легкая прогулка по проселочной дороге превращалась в полосу препятствий, которую, впрочем, я легко преодолевал, недоумевая, где мог потерять основную дорогу. Лес временами редел, оставляя все больше пространства для скал, удерживающих на себе не растаявший лед, и тропа проходила через расщелины между ними, поэтому ноги, уже не имея опоры в виде корней, начинали скользить на обледеневших каменных выступах, и, карабкаясь вверх, все чаще приходилось прибегать к помощи рук. Кое-где в скалах были видны небольшие водопады, но к этим красотам я не приближался, любуясь ими лишь издали. Новый подъем закончился пешеходной дорожкой с обнадеживающими, но непонятными знаками на табличках. Путь продолжался уже часа полтора и вывел меня на открытую площадку плато у горного перевала. Оттуда открывался захватывающий вид на лесные дали, которые будоражили воображение, но также отрезвляли рассудок, и сколько я ни всматривался в волны зеленых крон, они не давали ощутимых признаков человеческого присутствия. Увидев над ними вершины гор, наложенные друг на друга и покрытые дымкой, я подумал, что стоило предпринять такой поход лишь для того, чтобы засвидетельствовать реальность оживающей перед глазами прекрасной японской гравюры. Площадка, однако, была обитаемой, о чем свидетельствовали чурбаки для сидения и утрамбованная ногами земля. В подтверждение, я услышал приближающиеся голоса, и вскоре к вершине с противоположной стороны подошла группа молодых девушек-скаутов под водительством сухонькой и спортивной руководительницы. Появление мужественных барышень обнадежило и ободрило меня. Все они были обуты в подбитые шипами горные ботинки, и несли рюкзаки и веревки. Дойдя до площадки и косясь в мою сторону, они по команде с облегчением сбросили с себя рюкзаки и начали располагаться на отдых. Судя по их утомленному виду, было ясно, что шли они уже давно, и я подумал, как им будет трудно спуститься с крутой скалы, подъем на которую только что с трудом преодолел я.
Эта группа юных путешественниц, встретив меня, держалась сдержанно, но вскоре участливо защебетала. Суровая руководительница давала девочкам какие-то распоряжения, а затем подняла строгие и усталые глаза на меня. Я показал целевую точку на своей карте и попытался получить у женщины-скаута совет, как мне отсюда выйти к Кэнтёдзи, но в ответ, она отрицательно покачала головой, и, указав на свою карту, решительными жестами стала что-то мне показывать и объяснять по-японски. Я понял, что ничего не добился, но виду не подал, поблагодарил за помощь, и стал махать рукой глазастым девчонками, делая вид, что теперь знаю куда идти, хотя на душе уже скребли кошки. Немного пройдя по тропе, которая резко повернула влево, я опять оказался на открытом участке у края горы, безнадежно пытаясь разглядеть в простирающейся до горизонта плотной лесной листве хоть какой-нибудь знак или отголосок Камакуры, на который мог бы ориентироваться, но, кроме зеленых далей и слепящего солнца, не находил ничего. Чуть поодаль была видна маленькая полузаброшенная хижина с поленницей дров, у которой возилась старая женщина, а у двери неподвижно сидел какой-то старик. Я не понимал, как и зачем занесло сюда этих людей, и не стал подходить ближе, ощущая их полное безразличие и понимая бесполезность попытки, но увидел за домом чуть заметную, прячущуюся в зарослях и уходящую вниз тропинку. Куда она вела, было неясно, но я отчетливо понимал, что начать спуск по этой тропе в густое зеленое месиво наобум, не имея под сплошным зеленым ковром никакого обзора, значит наверняка сразу сбиться с пути и потерять шансы вернуться в Токио даже к следующему утру. Кроме того, я вспомнил, что на карте заповедника ответвление от дороги в сторону Кэнтёдзи, на которое я рассчитывал, было показано не сплошной, а пунктирной линией. Это должно было сразу насторожить и дать мне понять, что путь по этой тропе возможен только летом. Взглянув на солнце, которое стала покрывать чуть заметная дымка, я решил вернуться на прежнюю маршрутную линию, надеясь, если не найти Кэнтёдзи, то, по крайней мере, выйти куда-то к окраинам Камакуры, не продираясь через лесную чащу, а используя надежную сеть троп через горы, вершины которых радовали взор. Из неприкосновенных запасов оставалась шоколадка с картиной Перова «Охотники на привале» на обертке, которую я решил не трогать, пока не удостоверюсь, что вышел из леса. Но мои испытания только начинались! Через десять минут ходьбы тропа привела к глубокому обрыву: путника здесь подстерегал затяжной спуск по уступам крутой скалы. Это была почти катастрофа. Стало ясно, зачем у девочек были веревки. Путь вниз был труднее и опасней подъема. Предстояли серьезные трудности, но возвращение наводило тоску и представлялось тусклым и бессмысленным поражением, кроме того, найти обратную дорогу среди множества тропинок было бы весьма затруднительно, поэтому, собрав все возможное хладнокровие и отрезав себе пути к отступлению, я перешел Рубикон и начал искать способ как-нибудь слезть с опасной скалы. Однако удалось это не сразу. Спуск был возможен только вдоль косой расщелины, и я, не без колебаний расставшись с рюкзаком, который, чтобы не мешал, пришлось заранее сбросить куда-то вниз, опасливо поместил себя в узкую прогалину, припал к скале и, судорожно цепляясь за малейшие выступы и деревца, пополз в неизвестность. Казалось, что мне никогда не добраться до подножия горы, и я неизбежно сорвусь, увлекая за собой маленькие кусты, лианы и корни, за которые малодушно держался, но ноги постепенно находили все более устойчивые опоры и спуск, наконец, благополучно закончился на груде валунов под горой, заняв около получаса. Оказавшись в глубокой лесной котловине, напоминающей «Волчью долину» из оперы Вебера, я нашел свой рюкзак, но не смог сориентироваться. Ландшафт изменился. Лес здесь был совсем диким, и никаких тропинок не было видно. Попытки найти дорогу по солнцу не дали результата, т.к. небо потускнело, компас отсутствовал, и мох на стволах деревьев, по которому я, по старой привычке, мог бы определить север, нигде в этих краях не попадался на глаза. Но кому-то здесь жилось хорошо: на земле был виден олений помет. Нужно было уходить от зловещих мест, и, пытаясь сохранить спокойствие и обходя колючие заросли, завалы деревьев, ямы и камни, я по наитию пошел куда глядели глаза и, на удивление, нашел еле заметную тропинку, по которой с нарастающей тревогой продолжил путь в неизвестность.
Через полчаса, после нескольких небольших подъемов и спусков, у меня вдруг прямо из-под ног метнулся вверх большой пестрый фазан. Преодолев внезапный испуг, я начал искать его глазами на вершинах огромных деревьев, но фазана и след простыл, а обманчивая тропа предательски затерялась, и передо мной постепенно начал вырастать утес, подобный тому, с которого я только недавно спустился! Опять лезть вверх? Это было жестоко и несправедливо! На пути встала не просто гора, а целая брукнеровская симфония, развернутая в грозную и величественную твердыню со всеми ее гигантскими, наводящими жуть главными и побочными построениями. Этот замок-утес напомнил мне давнишнее путешествие по Германии и подъем пешком в гору к знаменитой крепости Вартбург в Тюрингии. Там, заточенный в нее, Лютер сражался с чертом и переводил на немецкий Библию, а через четыре века Вагнер, живший неподалеку, увидев необыкновенный по красоте средневековый замковый зал, где проходили соревнования поэтов-рыцарей, вдохновился написанием своего «Тангейзера», мечущегося между юной праведницей, римским папой и вакханкой-Венерой, обитающей в гроте соседней горы. Поднявшись по лесу в крепость, я не смог попасть внутрь, т.к. опоздал с покупкой билета на последний экскурсионный сеанс, и тогда меня выручила группа японских туристов, руководитель которой, видя мое замешательство, присоединил расстроенного чужака к своим подопечным, и я вместе с ними попал на экскурсию и смог увидеть келью Лютера и тот самый чудесный зал.
Сейчас передо мной стояла еще одна, похожая на Валгаллу, вагнеровская гора, и, несмотря на то, что вокруг царила Япония, не хватало японских туристов, благодаря которым я бы смог так же легко, как тогда, проникнуть в нее. Увертюра к «Тангейзеру», несомненно, обладала большим воодушевляющим воздействием, но подъемной силы, способной перенести меня на вершину, даже если бы там расположилась богиня любви, она создать не могла, поэтому никакого энтузиазма идти на новый приступ и опять, карабкаясь вверх, обниматься с обледеневшими камнями у меня не было. Укротив волнение и перестав подгонять себя, я смелее посмотрел на преграду. Если бы не снег со льдом, то эти устрашающие утесы, к которым я уже немного приноровился, были бы вполне проходимы, но новая скала, с учетом ненадежности спины и коленок, казалась мне не по силам. «Нормальные герои всегда идут в обход!», но обходного пути не было видно, и я понимал, что попадавшие сюда до меня, такие же наказанные за самонадеянность пришельцы должны были как-то преодолевать этот утес. Глядя вверх, я действительно нашел место, откуда мог начаться подъем, и, подтянув штаны, взобрался на один из валунов, с которого дотянулся ногой до основного монолита, не зная, как далеко еще до его вершины. Снизу я приметил елочку в небольшой выемке, с помощью которой смог забраться чуть выше и неуклюже встать на ступеньку-карниз, а за ним, в окружении кустов, располагался еще один. Так, цепляясь за растения и стену руками, зубами и коленками, я смог через четверть часа с удивлением обнаружить себя среди огромных камней почти на самой вершине. Отдышавшись, я нашел место, откуда мог осмотреться. Вокруг стояли другие утесы-гиганты, и, в отличие от снега, который превращался на скалах в лед, моя беспечность таяла на глазах. Открывшаяся с высоты панорама разворачивалась в очередной незнакомый пейзаж, и в одну сторону от горного гребня я наконец-то увидел вдалеке здание какой-то электростанции и вышки линии электропередачи, а перед ними шли кустарники и поля. В другую сторону от вершины, где мне все еще мерещился Кэнтёдзи, простирались зеленые волны непроходимого леса, но, начиная с середины склона, широкими ярусами уходили вниз открытые каменные террасы, на которых ровными, стройными рядами стояли сотни стел большого кладбища, расположенного высоко в горах. Торжественное погребальное шествие, стремящееся взойти на вершину горы, безмолвным каменным хоралом навсегда застыло на ее склоне, и я вспомнил другой древний погребальный обычай, когда японские старики, чтобы не обременять близких своей старостью и болезнями, в одиночку уходят умирать в горы, заставляя детей оставить их перед смертью один на один со своими нелегкими мыслями и суровой природой. Прошло больше трех часов с тех пор, как начался мой путь к Кэнтёдзи, и было ясно, что я безнадежно заблудился в горах, но, несмотря на близость кладбища и одышку, не имел права проявлять признаки уныния и зачехлять оружие. Никакого отчаяния и ожесточения не было! Напротив! Несмотря ни на что, вокруг сиял рай, и я, ликуя, что оказался в этих удивительных горах, чувствовал себя гордым героем приключенческого кино. Но кто мне поверит, если расскажу кому-нибудь, в какие дебри забрался, попав в Японию? Призывая себя не падать духом и не оглядываться назад, я с азартом отчаявшегося игрока и беспечностью ребенка, уже без всяких надежд достичь границ заветного монастыря и насвистывая хор охотников из «Вольного стрелка», самоуверенно отправился дальше по гребню хребта, продолжая восторженно умиляться выглядывающим повсюду подснежникам.
Мне вспомнилось, как когда-то, на больших армейских учениях, после трех суток разъездов и изматывающего марша по глухим таежным дорогам в предгорьях Сихотэ-Алиня, описанного Пришвиным и Арсеньевым, я со своим взводом поднялся в такие же горы, откуда, развернув антенны, должен был создавать помехи высадке на океанский берег «вражеского» морского десанта. С вершины утеса нам тогда неожиданно открылось стелящееся у подножия хребта и доходящее до горизонта необъятное серо-синее морское покрывало, великое и волнующее, и в безлюдном соединении двух главных стихий — устрашающего, бескрайнего океана и молчаливых, величественных гор, было что-то первобытное и значительное, как будто мы оказались в самом начала времен, и именно здесь у первого человека должно было зародиться религиозное преклонение перед высшими силами природы. Увидев сверху крошечные десантные корабли, я ощутил страстное желание объединиться с «вражескими японскими милитаристами», переплыть море и проникнуть в неведомые страны Востока с их мистикой и мудрецами, чья жизнь казалась удивительной и недоступной. Но вместо побега к японцам, мы, сварив в каске на костре грибной суп, поставили антенны и продолжили играть в войну с «заморским неприятелем». Стоя теперь в окружении волнистых горных хребтов, я чувствовал, что спустя много лет сбывалась, наконец, моя мечта увидеть в подлинном обличии ту заветную далекую землю, к которой я тогда стремился, поэтому в этот день, несмотря на все трудности, я не имел права ни на какие жалобы. Город, который я видел вдали, не мог быть Камакурой, но, находясь на вершине в полном одиночестве, я упорно сохранял веру, что в воскресный солнечный день в самой густонаселенной стране мира мне в облике кого-нибудь из местных жителей еще обязательно встретится на пути добрый гений этих мест и поможет достичь городских окраин.
Однако всех, кто в этот час оказался в горах, ждало неожиданное небесное наказание. Духи предков приготовили для меня кару за отказ искать к ним путь: вдруг резко изменилась погода. Недавно сверкающее голубизной небо стремительно начали затягивать отовсюду спешащие к горе тучи, поднялся холодный ветер, и прежняя покорность и ласковое дружелюбие природы сменилось ее грозной враждебностью. Просыпающийся дух горы ощеривался гримасами надвигающейся непогоды, а леса и скалы начали приобретать мрачные и тревожные очертания. Резко стемнело, и внезапно сразу сплошной белой стеной повалил густой снег, который быстро накрывал листву, камни и теряющуюся прямо на глазах тропу. Снежная пелена начала застилать глаза, и с моей расслабляющей созерцательностью надо было кончать: стало не до окружающих красот. Стараясь успеть разглядеть путь впереди и не поскользнуться на грудах запорошенных камней, я с отчаянием беглого каторжника ринулся куда-то вперед. Дороги не было видно, и, почти ослепнув в серо-белой мгле, я, не помня себя, как упрямый изюбр продолжал штурмовать каменные глыбы и валуны, которые из-за непогоды стали под ногами очень скользкими и потому более опасными. В конце концов, после бесполезной 40-минутной борьбы с сугробами, вокруг стало светлеть, снежная атака прекратилась так же внезапно, как началась, тучи постепенно разошлись, ветер стих, и, придя прямо из финала «Пасторальной» симфонии Бетховена, опять выглянуло солнце. Покрывшиеся белой мантией холмы стали неузнаваемы! Магия продолжалась: со всех сторон меня теперь окружали ожившие японские гравюры с изображением зимних гор, и невозможно было оторвать от них взгляд! Я все еще находился на большой высоте и решал, куда дальше идти, но у соседнего валуна под снегом вновь оказалась узкая дорожка, и затерянный в горах ее «хвостик» был явной удачей. Карта размокла, впрочем, в ней уже было мало смысла. Не отдавая себе отчета, куда ведет новый путь, я подобрал новую палку для ходьбы и отправился вперед. Паники не было. Солнце еще стояло довольно высоко, небо опять стало приветливым, а выпавший снег быстро таял, превращаясь под ногами в лужи и жижу.
Эта заброшенная в скалах дорожка давала мне надежду выбраться из горного плена без «боя» с очередной преградой, и, на сей раз, она меня не подвела. Стало чуть прохладнее. Путь то и дело пересекали камни и бурные от талой воды ручьи, но вскоре, по мере снижения, идти стало легче, и к дорожке, которая постепенно превратилась в настоящую проселочную дорогу, стали сходиться многочисленные боковые тропы. Опять стали появляться столбики с табличками, и новый путь вилял из стороны в сторону. Он уже не уходил вверх, а огибал обширную лесную возвышенность, и больших каменных преград на пути больше не было. Я с нетерпением стал ждать выхода из леса на открытое пространство, однако, горы не спешили отпускать меня. Ветер разгонял тучи, я прибавил шаг, и на дороге неожиданно показалась чья-то высокая темная фигура в плаще и с палкой, сопровождаемая небольшой веселой собакой. «Фигурой» оказался замкнутый, хмурый и долговязый молодой человек в очках и с наушниками в ушах, похожий на спешно идущего по следу детектива и не проявивший ко мне никакого интереса. Поравнявшись, он решительно прошел мимо, не реагируя на растрепанного и тяжело дышащего иностранного чудака с мокрыми до колен штанами. Но я обрадовался встрече с ним, как с библейским пророком, и, обратившись по-английски, попросил показать направление на Камакуру! Видимо, мой затравленный и возбужденный вид отпугнул его, чего нельзя сказать о собаке, проявившей бурную приветливость! Явно не желая расставаться со своей уютной нирваной в наушниках, этот сосредоточенный путник брезгливо бросил взгляд на мою потрепанную карту и, коверкая английские слова, безучастно заявил, что если я хочу в Камакуру, то должен идти обратно, после чего подозвал собаку и быстро исчез за поворотом. В моем положении совет парня идти назад следовало принять за дьявольскую издевку, а его собаку — за черного пуделя, хотя в глубине души я понимал, что он прав. Но в страшном сне я не мог себе представить, как, развернувшись, опять полезу вспять на эти утесы, даже если бы мне чудом удалось найти к ним прежние подходы, заваленные теперь снегом. Хватит на сегодня чудес и приключений! О возврате не могло быть и речи, и с твердостью падшего во грехе, я с видимой беззаботностью пошагал дальше по раскисшей лесной дороге. Горы постепенно снижались, и подчас, из-за усталости, у меня притуплялось острота восприятия, так что я на время превращался в угнетаемое тревогой, загнанное животное. В эти минуты я не слышал звуков природы, а в ушах грохотал только стук собственного сердца. Стараясь не давать воли отчаянию, я шел вперед со всем возможным в моей ситуации оптимизмом и сохранял веру в благополучный исход путешествия. Конечно, если бы мне удалось выйти к Кэнтёдзи, настроение было бы другим, и я чувствовал бы себя победителем. Но и без главного буддийского монастыря я нашел в этих горах свой путь к просветлению! Даже если не слишком героизировать трудности сегодняшнего горного перехода, то, оценивая мои физические кондиции, трудно было представить, что в таких условиях я смогу благополучно преодолеть кручи. Понятно теперь, от чего пытались меня уберечь встреченные в дороге люди, знавшие, к тому же, о предстоящей непогоде!
Мысли об оставшихся позади трудностях прибавили мне сил, и, ласково ощупывая в кармане с трудом уцелевшую шоколадку, я бодро, но чуть прихрамывая из-за натертой мокрой ноги, зашагал дальше. Судя по всему, дорога проходила еще где-то на середине горы, и теперь, изгибаясь, медленно, но верно спускалась вниз, давая передышку моим тревожным мыслям о предстоящем ночлеге в обществе сугробов и скал. Время от времени я оборачивался назад, ловя глазами вершины, чтобы попрощаться с горами, и поймал себя на мысли, что испытываю сожаление от расставания со страшными с виду, но за короткое время ставшими мне близкими кручами и утесами, на которые не суждено больше вернуться. Я пережил на этих вершинах особые, недоступные городскому обывателю чувства и испытания, и мне следовало относиться ко всему походу не как к злоключению, а празднику, который, как Париж, всегда остается с тобой! С этим гимном во славу гор я продолжал медленно, но верно спускаться вниз.
Горнее постепенно сменялось дольним. Лес стал лиственным, но не утратил красот: ветви огромных деревьев с обеих сторон дороги, как и в начале моего пути, часто сплетались ветвями и, кое-где перекрывая узкое пространство над головой, образовывали чудесные зеленые аркады, пронизываемые солнечными лучами. Дорогу то и дело украшали стоящие по сторонам большие глыбы и валуны, напоминающие порталы, и казалось, что находишься в построенном природой лесном театре. Препятствиями на дороге оставались ручьи, снег и редкие каменные завалы, а душа скорее пела, чем ныла, но сосало под ложечкой. Чтобы подбодрить и утешить себя, я потихоньку стал бубнить под нос «Липу» Шуберта, — героиню великой «Волшебной горы» Томаса Манна. Вскоре, развернув грудь, я сменил репертуар: после маршей из «Аиды» и «Фауста», я превратился в Манрико из «Трубадура», затем хрипло прокричал «Вильгельма Телля» Россини и в ход пошли марши Штрауса и Берлиоза. Далее была «Волшебная флейта», после чего я перешел к «Тангейзеру». В это время между двух обрамляющих дорогу огромных глыб из-за крутого поворота дороги появился, похожий на пилигрима, приземистый, седой и небритый человек в красной спортивной курточке с рюкзаком и палкой в руке, целеустремленно шагающий в горы. Увидев его, я сразу «отключил» свой вокал и, пока он еще не успел поравняться со мной, заметил на лице немолодого незнакомца еле заметную улыбку, связанную с моими голосовыми упражнениями.
Внезапно встретив на дороге такую необычную, как я, певчую птицу, он, вероятно, удивился, а я, смутившись от появления неожиданного слушателя, не решился останавливать этого человека. Проходя мимо, мы молча поклонились друг другу, но что-то помешало ему продолжить свой путь с прежней решительностью. Пройдя немного вперед, он вдруг остановился и обернулся ко мне. Его миролюбивый и вопросительный взгляд выдавал любопытство и готовность помочь растерянному, мокрому и громко завывающему в горах чужестранцу, попавшему сюда неизвестно как, и, правду сказать, становился для меня последней надеждой на благополучное возвращение в Камакуру. Подойдя, я с виноватым видом показал свою карту, рассказал о неудавшейся попытке найти дорогу к монастырю и обратился с вопросом, как мне теперь добраться отсюда в город, хотя и не надеялся, что пойму его ответную речь. К моему удивлению, он очень уверенно заговорил по-английски, но сначала повертел и изучил подмокший листок. Усомнившись, что правильно меня понял, он спросил, действительно ли мой путь сюда вел прямо из Камакуры, на что я ответил, что вообще-то он шел из России. Незнакомец рассмеялся, оценив шутку: мой потрепанный вид был этому прямым подтверждением. Однако, я ждал ответа на свой вопрос, но он нахмурился, вздохнул и, чуть задумавшись, предложил мне дойти с ним до большой карты, которая, как он объяснил, была установлена ниже по дороге, и уже там разбираться, что мне делать дальше. Я понял, что этот милосердный человек хочет помочь, но запротестовал, не желая, чтобы из-за меня он возвращался и терял время, но мой новый знакомый быстро развернулся и без лишних слов пошел вниз, зовя меня за собой. Путь оказался недолгим, и вскоре мы с ним стояли на перекрестке лесных дорог у такого же, как прежде, информационного щита с большой картой местности. Я попросил показать дорогу к Камакуре, но он отрицательно покачал головой и стал объяснять, что Камакура далеко отсюда и пешком недоступна, поэтому ее на этой карте быть не может, а мы с ним сейчас находимся в Иокогаме. В Иокогаме… ?!! Японский бог!… Отправляясь в Камакуру, я каждый раз проезжал на поезде этот большой приморский город, и, по моим представлениям, он должен был отстоять очень далеко от моих заветных монастырей! Не понимая, как меня могло за несколько часов занести так далеко, я остолбенел и, с трудом скрывая смятение, попросил этого человека, хотя бы приблизительно, показать мне направление, в котором я должен двигаться, чтобы скорее добраться до города и успеть на поезд в Токио! Видимо, мой растерянный вид красноречивей меня говорил о том, что я не способен самостоятельно выполнить эту сложную для чужестранца задачу, потому что, уже приняв какое-то решение, незнакомец предложил сейчас пойти и проводить меня до мест, где есть автобус, на котором можно доехать до города. Понимая, что транспорт не может появиться на проселочной дороге среди скал и лесов, я не должен был злоупотребить добротой этого благородного человека, готового пожертвовать своей воскресной прогулкой ради заезжего чудака, зачем-то забравшегося так далеко в его горы. С другой стороны, он оказался единственным, на кого я мог положиться, поэтому, неуклюже расшаркавшись, принял его предложение и вручил свою судьбу в его руки. Единственное, чем смогу его хоть как-то отблагодарить, подумал я, была сохранившаяся в кармане красивая шоколадка из России. Мы отправились в путь, и, немного успокоившись, я внимательнее рассмотрел своего спутника. Он чем-то напоминал мудрого и простодушного крестьянина из фильмов Куросавы: сдержанность в движениях, скромность, натруженные руки и обезоруживающая, как бы чуть извиняющаяся добрая улыбка, обнажающая небольшой дефект переднего зуба. «Вот как на самом деле выглядит настоящий японский бог!», — подумал я с чувством глубокой благодарности и симпатии к выручающему меня из беды спокойному незнакомцу, и у меня отлегло от сердца. Как я вскоре убедился, нам предстоял еще длинный путь, но мы быстро двигались вниз, форсируя препятствия на раскисшей от разлива ручьев дороге, а лес стал редеть, валуны исчезли, и по сторонам остался лишь высокий густой кустарник. Наконец дорога выпрямилась, и мы спустились в долину.
Горы остались позади, и в просветах деревьев открылись припорошенные свежим снегом нарядные лужайки, украшенные элегантными пирамидами туи, похожей на невысокие кипарисы. Незнакомец с ободряющей улыбкой время от времени поглядывал на меня и лишь ускорял путь по дороге, которая, спустившись с гор, вскоре опять привела нас в просторный лес. Но на каждом шагу в этих местах уже было видно присутствие человека: появились ограждения, навесы для сена, а многие деревья оказались подкрепленными кольями. Мой спутник вдруг потянул меня в сторону и интригующе кивнул на густой кустарник, за которым еле заметно блеснула вода. Мы подошли ближе, и в узком проеме зеленой стены открылся вид на лежащее совсем близко красивое лесное озеро с островками и поросшими зеленью берегами, путь к которым был перекрыт деревянной перекладиной, установленной на стойках перед самым выходом к воде. Японец приложил палец к губам и показал на небольшое скопление пернатых, расположившихся у воды на противоположном берегу. За тишиной этих темных вод и гортанными переговорами птиц была скрыта волнующая тайна. Оцепенев, я не мог оторвать глаз от этого удивительного зрелища, своей полнотой и законченностью напоминающего далекие пасторальные пейзажи на картинах старых мастеров, в которых природа выступала не бесформенной и враждебной стихией, а в виде гор и рощ, прудов и полян с обитающими на них зверями и птицами представала ласковым и дружелюбным садом всеобщей любви.
Друг, обретенный в холмах Иокагамы
С трудом оторвавшись от этого зрелища, мы в молчании продолжили путь, но нас уже объединяло общее восхищение прекрасным озером. Вернувшись к дороге, мой спутник объяснил, что мы с ним сейчас вошли в государственный заповедник перелетных птиц, которых запрещено беспокоить, поэтому здесь все выходы к берегам рек и озер закрыты жердями, и шуметь нельзя. Лесная аллея уводила все дальше от гор и постепенно привела нас в просторный парк с опрятными полянами, скамьями и клумбами. Время от времени мой проводник обращал внимание на начинающую цвести вдоль дороги сакуру, и, приглашая меня восхититься ее красотой, подходил к дереву и нежно, как любимое дитя, по-хозяйски его оглаживал. Удивительно, что посреди зимы сухое, еще не покрытое листвой дерево, покрывалось розовым облаком доверчивых благоуханных лепестков, и это реальное волшебство японской природы могло бы олицетворять образ христианского чуда — давшего поросль сухого папского посоха из финала вагнеровского «Тангейзера». Но живая поэзия цветущей в снегу сакуры лишь подчеркивала ханжескую фальшь тяжеловесного либретто, неуклюже стремящегося передать христианскую мистику поэтических средневековых легенд.
Аллея закончилась круглой окруженной лесом пустынной асфальтированной площадью с автобусной остановкой и превратилась дальше в окруженное зеленью шоссе. Встретив первые признаки городской цивилизации, моя нервная пружина, до предела сжатая до сих пор, теперь начала медленно разжиматься. Мы подошли к автобусному кольцу, но, судя по расписанию, которое изучил мой спутник, ждать автобуса здесь в этот воскресный день было бессмысленно, и он предложил чуть отдохнуть на скамье неподалеку. Мой благодетель достал из рюкзака и предложил мне печенье, а я, в свою очередь, подарил ему шоколад, твердая обертка которого с изображением картины русского художника привлекла его взгляд и вполне могла сойти за маленький сувенир из России. Шоколадка сыграла свою роль и еще больше разбудила его любопытство. Настало время задавать друг другу вопросы, и я, представившись и рассказав о Петербурге, о себе, а также о гастролях своего театра, выяснил, что имя моего спасителя — Таира, и он, как я, родился в августе 1946 (я даже показал ему паспорт, чтобы он мне поверил)! Сейчас Таира на пенсии и живет с женой в своем доме на окраине Иокагамы, а дочь и сын живут и работают в других районах Японии, но часто приезжают к родителям. Сын — инженер, а дочь изучает живопись и мечтает когда-нибудь приехать в Петербург и попасть в Эрмитаж. Его профессия — летчик гражданской авиации на международных линиях, и, многократно облетев земной шар, он побывал во многих городах мира, в том числе, в Петербурге! Он признался, что больше всего любит музыку, и главное его увлечение — это собирать записи вокала, а в прежние годы, когда ему предоставлялся случай, он всегда старался попасть на спектакли в знаменитые оперные театры мира. Так, он побывал в Метрополитен, Ла Скала, Гранд Опера и Ковент-Гарден, а также в Венской опере, театре Колон в Буэнос-Айресе, Ла-Фениче в Венеции, Сан Карло в Неаполе, Лисеу в Барселоне и многих других. Этот человек говорил об этом без всякого бахвальства, но с гордостью, и то, что я от него услышал, было удивительно и никак не вязалось с его простоватым и скромным обликом таежного охотника, похожего на Дерсу Узала. Когда Таира узнал, что я работаю в Мариинском театре, в нем произошло какое-то перерождение! Он рассмеялся, в его поведении исчезли всякие следы напряжения, хотя у сдержанных японцев не принято показывать свои чувства. Кто мог подумать, что мой спаситель окажется невероятным оперным меломаном?! Он начал расспрашивать, какая из нынешних певиц нравится мне больше и стал называть имена самых знаменитых оперных див. Перебивая друг друга, мы вспомнили Натали Дессей и Анжелу Георгиу, Элину Гаранчу и Магдалену Кожену, Патрисию Петибон и Рене Флеминг и сошлись на том, что лучше всех непревзойденная Чечилия Бартоли! У Таиры разгорелись глаза, — он не ждал, что внезапно повисший на нем бременем странный иноземец тоже окажется любителем музыки, связанным с известным музыкальным театром!
Однако, надо было идти дальше. Таира изменил свой прежний план, и, наполненный новым энтузиазмом, заявил, что сначала ведет меня к себе домой, а затем на машине сам доставит непутевого бродягу в Камакуру. Я опять пытался протестовать и извиняться, однако, понимая, что чем-то заинтересовал его, смирился и успокоился. Было около 5 вечера, и нам предстояло идти еще около получаса. Ковыляя за моим спасителем по безлюдному узкому шоссе, которое вскоре вышло на широкую пригородную магистраль с плотно идущими машинами, я через 15 минут увидел, наконец, первые окраинные дома Иокогамы, обустроенные несколько богаче, чем строения в пригороде Камакуры. По пути мы с Таира с жаром обсуждали мировых музыкальных знаменитостей, и он был рад, что я с почтением упомянул таких гигантов японской музыкальной культуры, как Сейджи Озава, Мицуко Ушида и Кент Нагано, хотя страстью моего спутника были, в первую очередь, звезды оперы. Пройдя перекресток, мы повернули направо и оказались в начале зеленой улицы живописного дачного поселка в одном из отдаленных районов Иокагамы. Стоящий первым на пригорке светлый одноэтажный дом с гаражом, оказался целью нашего путешествия, и Таира, войдя на крыльцо своего жилища, — моего спасительного ковчега, деликатно попросил снять обувь и зайти за ним в переднюю. На роль почетного гостя я, взмокший бродяга, явно не подходил, и, признаться, по мере удаления от гор, моя жажда чудес и восприимчивость к национальному колориту приобретала все более приземленные формы: страстно хотелось привести себя в порядок, вытянуть ноги и поесть. Однако, было ясно, что мне невероятно повезло проникнуть в подлинное современное японское жилище, и теперь я боялся своими неуклюжими жестами шокировать хозяйку дома, которая понятия не имела, что на ее пороге появится подобный мне возмутитель спокойствия. Прежде всего, меня смущало состояние футболки и промокших носков, которые я благоразумно счел за лучшее снять и оставить сушиться снаружи на крыльце, а сам надел запасные. Взяв паузу, я не спешил идти внутрь, решив дать хозяевам объясниться, но Таира тут же открыл дверь, и из крошечной передней мы вошли в просторную и светлую гостиную с невысоким потолком. Две стены справа были образованы огромными окнами, между которыми в углу стояла горка с множеством ящиков, а перед ней, у стола, — кресло хозяина дома. Справа у окна, окруженный элегантными стульями, расположился овальный стол, на котором стояли цветы в горшке и лежали книги и компакт-диски. Перед входом в комнату в коридоре у открытого дверного проема стояла вдоль стены длинная светлая скамья, опорой которой служили два круглых, очищенных от коры чурбака. В дальнем углу гостиной, справа расположились узкий шкаф, торшер и еще одно кресло, а прямо напротив входа была дверь, и вокруг нее висели семейные фотографии. Слева от входа в гостиную, в углах, стояли два одинаковых платяных шкафа, доходящих почти до самого потолка, а между ними расположился домашний кинотеатр. Несмотря на элегантность стола и стульев, дом, из-за скромности обстановки и отсутствия излишеств, чем-то напоминал опрятную сельскую избу.
Я немножко обсох и приободрился. Хозяин предложил мне сесть, и в приоткрывшейся двери напротив сразу показалось и опять исчезло напряженное лицо хозяйки. Таира сел в кресло и, переводя дух, загадочно улыбался, а его жена, еще раз настороженно выглянув из двери, все-таки вошла в комнату и, поклонившись, поспешно поставила на стол большой бамбуковый поднос с накрытыми салфеткой булочками, чашками и кофейником. Супруги оказались похожими друг на друга, как брат и сестра. Хозяйка, так и не улыбнувшись, быстро исчезла, а Таира спросил, какую музыкальную запись мне бы хотелось послушать. Я попросил поставить музыку барокко, и мой хозяин, заговорчески прищурившись, поманил меня к узкому шкафу, рядом с которым только что сидел. Он открыл дверцы, и я ахнул, увидев неисчислимое множество коробок с компакт-дисками, аккуратно заполнивших полки этого хранилища: целая энциклопедия мировой оперы от Монтеверди и Глюка до Бартока и Бриттена. Достав несколько дисков, он предложил мне что-нибудь послушать на выбор, а сам, достав еще один, пошел в сторону домашнего кинотеатра и вставил диск в проигрыватель. Вернувшись к столу, он налил нам кофе и, не садясь, настороженно прислушался, но вместо музыки я явственно услышал сильный и совершенно реальный шум завывающего ветра. Сначала я не понял, откуда шел звук, и мог бы подумать, что опять попал в горы, но тут же сообразил, что ветер дует от платяных шкафов, которые оказались не хранилищами одежды, а двумя гигантскими акустическими системами. Звук казался настолько достоверным, что можно было представить присутствие в комнате живых Бореад, и названную именно в их честь оперу Рамо выбрал Таира, чтобы поразить меня небывалым качеством японского звуковоспроизведения. Эпизод записи начинался с вращения цилиндрических машин, применяемых в старинных театрах для имитации непогоды. Эффект производил неизгладимое впечатление, на которое и рассчитывал лукавый хозяин, а название оперы Рамо я прочитал на коробке из-под компакт-диска. Дальше начиналась взволнованная перекличка струнных и флейт, и музыка продолжалась, но, удовлетворенный произведенным на гостя эффектом, Таира остановил запись, и, вместо долгожданного кофе с печеньем, мы, усталые и голодные, пустились в разговоры о французской и английской барочной музыке, которую я знал поверхностно, а мой хозяин всю жизнь усиленно собирал. Рамо сменил Пёрселл, и мы наконец-то взялись за кофе под нежные звуки «Короля Артура», а затем устроились в кресла с виолончельной сюитой Баха. Найдя во мне жадного и благодарного слушателя, оценившего по достоинству его изысканные музыкальные вкусы, Таира, довольный и веселый, давал мне слушать разные музыкальные фрагменты в исполнении знаменитых артистов, имен которых я даже не слышал, улыбался и что-то про них рассказывал. Считающийся среди знакомых знатоком, по сравнению с Таирой я почувствовал себя жалким дилетантом, и было удивительно, что в глубине этого человека, облик которого никак не напоминал утонченного меломана, звучали арии Доницетти и песни Шуберта, канцоны Монтеверди и гальярды Дауленда!
Прошло меньше часа, как я был его гостем, и, расслабившись, готов был просить политического убежища в его уютном музыкальном кресле, но вот снова появилась переодевшаяся в жакет и брюки хозяйка, и, наконец, улыбнувшись, деловито убрала со стола. Таира так и не представил меня жене и попросил быстро собираться в дорогу. Я поблагодарил его за кофе и за домашний концерт, вышел в коридор надевать обувь и хотел сразу спрятать в рюкзак свои носки и футболку, втихаря оставленные на крыльце. Каково было мое удивление, когда они обнаружились уже чистыми и аккуратно сложенными на прежнем месте! Я хотел выразить благодарность хозяйке, но ее нигде не было видно. Таира, остающийся в своем домашнем свитере, вышел из дома, а в этот момент его жена решительно выводила из гаража на дорогу блестящий черный «Мерседес»! Я и не предполагал, что у этих скромных людей может быть такая роскошная представительская машина, но, вспомнив о профессии Таиры, перестал чему-либо удивляться. Меня, уже успевшего привести себя в порядок, пригласили в машину, место за рулем занял Таира, а рядом устроилась жена, которая не говорила по-английски, поэтому благодарность пришлось передавать через мужа. Из Иокагамы мы поехали в Камакуру, и жизнь заиграла для меня новыми красками! «Люди, — пойте! И как можно громче, потому что музыка спасет мир!» — думал я, сидя на велюровом сидении летящей вперед машины под шуршание шин и звуки клавирных сонат Скарлатти. Жена Таиры выразила протест, но муж дал ей решительный отпор, и впечатления этого дня ближе к вечеру стали сжиматься в кадры озорного и живого любительского кино.
Мой добрый друг запомнил конечную цель моего похода, которой я самостоятельно так и не смог достичь, и минут через 20 машина остановилась прямо у основного входа в мужской монастырь Кэнтёдзи! Несмотря на то, что мне было знакомо это место, я был счастлив сказать Камакуре «прощай» именно здесь, перед грандиозными многоярусными деревянными воротами древнего монастыря, украшенными прихотливой резьбой. Однако, было поздно, монастырь был недоступен для посетителей, и дверь в ограде его территории была заперта. Таиру это не остановило: оставив жену в машине, он подошел к двери, нажал на кнопку звонка, и когда появился монах-охранник, о чем-то с ним договорился, и нас пропустили на территорию. Мы ходили по пустынным дорожкам и ступеням, между скал мимо идиллии притихших прудов, храмов и цветущих деревьев, и я был бесконечно благодарен Таире, который привез меня сюда и подарил еще одну возможность проститься с храмами и садами Камакуры именно так, как я мечтал, без свидетелей!
Сделав несколько снимков, мы покинули монастырь и поехали в центр города: Таира хотел, чтобы напоследок я посетил его главный храмовый комплекс Хатимангу, где мое окончательное прощание с Камакурой осуществилось бы по всем синтоистским правилам. Оказывается, этот день в Японии был связан с каким-то праздником, и, хотя каждый раз, приезжая сюда прежде, я не проходил мимо этого святилища и хорошо знал знаменитые красные тории, крутой мост исполнения желаний, перекинутый между прудами жизни и смерти, большую лестницу и храм на горе, Таира хотел, чтобы мы поучаствовали в народном гулянии. Святилище Хатимангу совмещало в Камакуре роль центрального культового объекта и городского парка, и доступ к нему был открыт постоянно, а в этот воскресный вечер все сооружения комплекса были ярко украшены, и многие празднично одетые горожане с детьми, гуляя и развлекаясь, проводили здесь свой воскресный вечер. Мы втроем тоже влились в праздничную толпу и, как бы шутя, приняли участие в ритуальных действиях, вращая цветные бочки с надписями заветов, проливая очистительную воду из черпаков, сжигая красную кору криптомерии для воскурения и передачи послания предкам, ударяя в колокол и оставляя записки на дощечках с тайными пожеланиями.
Когда мы вернулись к машине, я, наконец, собрался поблагодарить за все моих новых друзей и сказать им «до свидания», чтобы дальше самому отправиться на вокзал.
Но знаменательный день, по плану Таиры, не мог завершиться без посещения еще одного святилища, на сей раз, — гастрономического! О, загадочная японская душа! Оказывается, он и его жена запланировали заключительное мероприятие дня: поехать нам всем вместе в город Офуна, который находится между Камакурой и Иокагамой, и пойти втроем поужинать в ресторан, т.к., во-первых, все очень хотят есть, а, во-вторых, они с женой ходят в ресторан каждое воскресенье и не собираются нарушать традицию. После ужина мои спутники сразу приведут меня на местный вокзал и посадят на поезд до Токио! Что было делать?! Мое поведение уже начинало попахивать нахальством, но было сделано предложение, от которого я не в силах был отказаться. Эти добродушные люди решили незаслуженно осыпать меня новыми благодеяниями и продемонстрировать еще одну форму японского досуга. Я был голоден, но главное, — мне было жаль расставаться с моими дорогими друзьями и очень хотелось еще посидеть вместе с ними за столом, выпить за знакомство и подвести итоги этого трудного и чудесного дня. Что ж, праздник так праздник! Отбросив угрызения совести, я что-то невнятное пробормотал про мой расчет за ужин, на что Таира замахал руками, мы сели в машину и уже в сумерках приехали в Офуну.
Этот город, в отличие от Камакуры, оказался застроенным в центре высокими домами, заполненным машинами, офисами и многочисленными магазинами. Жизнь города в наступающих сумерках заплясала на стенах его домов кричащей и сверкающей на все лады пестрой неоновой рекламой, а мы, запарковавшись чуть в стороне от центра, окунулись в шумящую молодежью городскую толпу и, стараясь не потерять друг друга, начали пробиваться к желанному злачному месту. Ресторан оказался расположенным в подвале большого дома и представлял собой лабиринт узких полутемных коридоров и боковых кабинетов-«отсеков», где малыми и большими компаниями сидели посетители. Раздевшись в крошечном гардеробе и чуть подождав, мы расположились за столиком на четверых в небольшом зале неподалеку от входа, где, кроме нас, ужинала большая компания. Ресторан был заполнен, и это свидетельствовало о его популярности: были слышны оживленные возгласы, а на лицах официантов чувствовалось напряжение. Мое место было напротив моих друзей, севших рядом, и мы углубились в карточки меню. Я предполагал увидеть в нем уже привычные по прошлому опыту цветные картинки с изображением пронумерованных блюд, но, как и на горных картах, нашел только иероглифы. Тем временем Таира, заговорчески посовещавшись с женой и не спрашивая меня ни о чем, сам сделал общий заказ. Вскоре каждому принесли по сложенному в квадрат влажному горячему полотенцу, тарелки, чашки с блюдцем и три чайника зеленого чая, а также сдвинули вместе на середине стола продолговатые блюда с разными обжаренными овальными изделиями неопределенного происхождения. Полотенце предназначалось только для рук, и, слава богу, я сдержался и не стал сморкаться и вытирать им лицо и шею, иначе бы попал в положение круглого невежды, от которого, впрочем, не был гарантирован. Я ждал, что каждый получит свою порцию, и мы приступим к еде, но начинать, оказывается, следовало с чая. Отпив немного мутноватой горячей жидкости и приготовившись внимательно наблюдать за тем, как я собираюсь действовать, супруги передали мне палочки и подставку, извлеченные из ящика стола, и предложили самостоятельно брать еду с общих тарелок. Это было еще одно испытание. Я умел орудовать палочками, но виртуозом японского застолья никогда не был. Было известно, что нельзя прокалывать и передавать еду другим, втыкать палочки в рис и двигать ими тарелки, и, в общем, я чувствовал себя уверенно. Но когда с трудом ухваченный мной с общественного блюда увесистый брусочек не смог благополучно приземлиться в тарелку, а позорно шмякнулся на стол, Таира с женой, заранее предвкушая спектакль, начали громко, как дети, хохотать, а затем устроили мне показательный урок, с демонстративным удовольствием ловко захватывая еду и кладя ее себе в рот. Вдоволь посмеявшись, мои друзья одобрительно встретили на столе следующее блюдо — большую чашку с каким-то таинственным полихромным салатом и другую, с длинными, похожими на лапшу светлыми скользкими нитями. Получив урок управления палочками, я стал наравне со всеми смелее шуровать в обеих «общественных» емкостях. С лапшой было справляться труднее, чем с салатом, но вскоре дело пошло на лад. Для меня было неожиданным, что еду в ресторане не накладывали каждому на тарелку, а предлагали брать ее из общей посуды. Видимо, объяснением этому были какие-то старинные национальные традиции, связанные с коллективным крестьянским укладом и экономным отношением к еде. Палочки лежали в ящике стола, и их можно было свободно обновлять по мере надобности. Отведав политой соевым соусом непонятной еды и предполагая, что обед на этом заканчивается, я начал подумывать, как мне постараться найти официанта, чтобы незаметно самому расплатиться за все, хотя понимал, что рискую расстроить своих друзей. Сказав, что иду в туалет, я вышел в длинный коридор. Но нашего официанта не было видно ни у конторки с кассой-компьютером, ни у входа в жерло огромной кухни, ни у буфета, поэтому моя затея не удалась. Возвращаясь обратно, я с любопытством заглядывал в другие залы, и видел там не чинных и засушенных этикетом гостей, а разгоряченных питьем и разговорами, шумных и раскованных людей, и это напоминало наши подобные заведения и радовало глаз.
Вернувшись за стол, я с удивлением обнаружил, что предыдущая трапеза была только прологом к обширной программе ужина: на столе появились горы горячих и холодных закусок из морепродуктов, а также соусы и приправы. Все это пестрое разнообразие, включавшее особым образом запеченных, поджаренных и приготовленных рыб, кальмаров, осьминогов, креветок, крабов, гребешков, а также красный сырой тунец и устрицы, было разложено во множество мелких тарелок и чашечек, над которыми, как только я появился, начали колдовать оживленный Таира и его жена. Часть особенно изысканных и специально украшенных миниатюрных кушаний подавалась на горячих устричных раковинах, и вкуснее этих морских деликатесов я ничего в жизни не пробовал! Мои друзья решили ради меня сделать из ужина целый ритуальный спектакль, до конца сохраняющий свою интригу. Появился официант с тремя бокалами светлого пива, и мы продолжили обед, превратившийся в роскошное пиршество. Вслед за «морскими» закусками появился суп «мисо» в небольших пиалах, вкус которого мне уже был знаком, и большая чашка горячего риса на всех. Для супа принесли небольшие изогнутые фарфоровые ложки, и я, следя за поведением своих визави, старался делать за столом все в точности, как они. Затем нам принесли блюда с печеными на огне овощами и куриными шашлычками, и жена Таиры, взяв отдельные палочки, без церемоний подкладывала мне самые аппетитные кусочки. Таира, с удовлетворением наблюдал за моим кормлением, появилось новое пиво, а за ним и теплое сакэ в фарфоровом графинчике, которое мой друг, причмокивая от удовольствия, наливал в маленькие фарфоровые стопочки. Таира успокоился только тогда, когда увидел, что я залоснился от еды и довольства, и мы перешли к застольной беседе. Разгорячившись, мои друзья, как это везде водится, стали рассказывать о детях и внуках, зятьях и невестках и о неизбежных трудностях семейных отношений. Им был явно интересен и мой рассказ о семье, родителях, службе в армии на берегах Японского моря и работе в театре, и я убедился, что мои новые друзья — люди не только добросердечные, но сентиментальные и по-детски любопытные. Внутренняя сосредоточенность Таиры сочеталась у него с простодушной непосредственностью и чуть неуклюжим озорством. У других его соплеменников, будь то за соседним столом, на улице или в театре, я мог часто наблюдать, как маска скорбного самосозерцания неожиданно сменяется неудержимым всплеском эмоций и по-варварски «нутряным» возгласом радости. В этих людях — самых нравственных, терпеливых и печальных на планете, меня больше всего поражала взятая как будто из вековых глубин способность быть верными мироощущению и традициям предков, и, одновременно, являться творцами самых передовых современных технологий, совершенство которых они черпают из причастности мыслей и чувств к идиллической гармонии созданного ими прекрасного Сада.
Тем временем, на столе появилось последнее блюдо, — тарелки с различного вида пельменями и какой-то душистой травой, а выпитый графинчик сакэ, на русский лад, заменился следующим. Мне казалось, что и в кулинарном искусстве нет им равных! Мы опять начали пить и закусывать, а диалог стал еще задушевней. Когда, казалось, все меню ресторана было исчерпано, наш необыкновенный ужин завершился. Появился неуловимый официант, который работал выше всяких похвал, и я сделал попытку, каков бы ни был счет, быстро вытащить деньги и рассчитаться за всех, но через мгновение ощутил на своем запястье мертвую самурайскую хватку Таиры, не позволившего мне даже пальцем пошевелить в сторону бумажника. Единственную уступку, какую мне сделали, было принять от меня приглашение напоить моих благодетелей кофе в какой-нибудь кондитерской. Из недр ресторана мы поднялись на улицу и, напевая с Таира «Катюшу» и «Куда, куда вы удалились…», отправились в сторону вокзала. Проходя мимо очередной ярко освещенной витрины, я через стекло увидел на столиках классические пирожные и выпечку. Там мы заняли столик, и Таира предоставил мне возможность хоть как-то проявить себя. Впрочем, он категорически отказался от пирожного, поэтому я заказал только три больших кофе с молоком и кусок фруктового торта для его жены. Заранее грустя о прощании, я хотел сказать, как благодарен новому другу за свое чудесное спасение и что буду вспоминать нашу встречу и тосковать по всему, связанному с Японией, но эти общие слова так и не прозвучали из-за их выспренности и шума в кафе. Без всяких дежурных слов мы ощущали, что этот долгий день очень нас сблизил, продолжали под гомон посетителей еще о чем-то говорить, менялись адресами и телефонами, заверяли друг друга в неизбежности встреч, но уже понимали, что расставание близко, поэтому внутренне отстранялись друг от друга и остужали чувства, заменяя их деловитой поспешностью последних минут. Дальше все происходило слишком быстро: выйдя из кафе на ночную улицу, мы сразу вошли в здание вокзала и окунулись в людской поток и неразбериху. Таира, взглянув на табло, молниеносно определил, когда поезд и куда мне идти. Взяв деньги, он исчез в толпе, чтобы через минуту появиться уже с билетом. Они подвели меня к турникетам, показали платформу и, казалось, если бы было возможно, на руках внесли бы меня в поезд. Настал момент расставания, ком стоял в горле, и мы с Таира, вопреки всем правилам японского этикета, крепко обнялись, и, хоть отчасти, дали волю прорвавшимся наружу скупым мужским чувствам. Я пошел к турникетам и, обернувшись, еще раз остановился, чтобы помахать рукой и подольше удержать в памяти лица и фигуры моих необыкновенных спасителей, сиротливой парой стоявших поодаль и энергично махавших мне в ответ. Больше я не оборачивался. Полупустой поезд уже стоял на перроне. Я сел в дальний угол вагона, чувствуя себя обездоленным утратой вновь обретенных друзей и, одновременно, переполненным трепетом и счастьем нищего, только что ставшего обладателем огромного сокровища, — моих бесценных сегодняшних впечатлений. Поезд тронулся, и взглядом, в котором все еще стояли вершины гор, я смотрел на заполнивших вагон старых и молодых японцев с масками и наушниками на голове, и мне казалось, что за отраженными в вагонном стекле бесстрастными лицами этих людей проступают пагоды и статуи, мостики и пруды, ворота и курильни прячущихся в лесу монастырей, а их слух, как и мой, полон Брамсом и Дворжаком, Бахом и Шуманом, Моцартом и Шубертом, и хотелось подойти и, как Таиру, обнять каждого. Оглушенный и переполненный всем произошедшим, я вскоре блаженно обмяк, прислонился головой к стеклу и, уйдя в свою скорлупу, закрыл глаза, стремясь как можно бережнее сохранить в памяти и не растратить все драгоценные перипетии и события этого необыкновенного дня.
На следующее утро, с трудом расставшись с волшебными видениями и переключив рычаг жизнедеятельности в беспощадный режим гастролей, я снова обнаружил себя одной из множества мятущихся по сцене театральных букашек. Несмотря на всеобщую эпидемию недоброжелательства, было на удивление легко и весело преодолевать эту хроническую театральную болезнь. Меня переполняли образы и воспоминания о невероятных приключениях вчерашнего дня. Кто-то из японских коллег спросил, почему я хромаю, и, не удержавшись, я рассказал историю о случившемся вчера внезапном снегопаде в горах между Иокогамой и Камакурой, и у моего собеседника глаза полезли вверх от удивления. Начались расспросы, и вокруг образовалось несколько слушателей, которых больше всего поразил случайно встреченный в лесу японский любитель оперы, и они, не без зависти, расспрашивали о том, каково было оказаться гостем в японском доме. Вскоре о моей истории знал почти весь театр, а японцы жалели меня и наперебой давали советы, где найти аптеку со специальным пластырем от кровавых мозолей.
Но я никому не рассказал о том, как, вернувшись ночью в гостиницу и чуть зализав раны, пошел в ванную, а затем, едва доплетясь до кровати, сразу уснул. И как среди ночи мне приснилось, что я сплю не в гостинице, а на берегу окруженного горами лесного озера, на другой стороне которого грот с водопадом, а в водопаде — вчерашние девушки-скауты с лесной горы и Лидочка из Педагогического. Я слезаю с кровати, кидаюсь в озеро и плыву к ним. Девочки бросают веревку и тянут меня на скалу, которая почему-то начинает отплывать, как корабль, я отчаянно карабкаюсь, пытаюсь вылезти, но никак не могу. Девушки постепенно исчезают, а вместо них Таира, который стоит за штурвалом и что-то говорит, но из-за плеска воды я ничего не могу расслышать, выбиваюсь из сил, вижу фазана, машущего крыльями, начинаю падать и просыпаюсь. Всплески водопада были столь явственными, что, очнувшись, я понял: в ванной льется вода и причина сновидения — закрытый не до конца кран. Жаль было расставаться с этим сном. Я встал. В ванне была только пена. Афродиты там не было. Я закрыл кран, глотнул коньяку, вернулся в постель и уже спал, как убитый.
Гастроли подходили к концу, и накануне нашего отъезда на Токио обрушился сильнейший снегопад. Весь город за ночь завалило высокими сугробами, и мы, садясь в автобусы и предполагая неизбежные автомобильные пробки, начали сомневаться, что сможем вовремя попасть в аэропорт. Но Япония не Россия! Снегопад еще не кончился, а на улицах с утра появились сотни крошечных мобильных снегоуборочных экскаваторов и целая армия одетых в яркую одежду работников коммунальных служб, которые со скоростью хоккейных нападающих бросились с лопатами истреблять сугробы.
Наш автобус достиг аэропорта вовремя и почти без помех. Признаюсь: там меня все же настигла захватившая весь театр стяжательская лихорадка, и в последний момент, превратившись в алчного командировочного, я купил подарки, которыми больше всего гордится Япония: широкоугольный фотоаппарат сыну, жемчужные серьги жене и электронный компас с подсветкой себе.
Долгий путь пройден,
За далеким облаком.
Сяду отдохнуть. ¹
Дома в Петербурге с помощью карт Гугл мне удалось в общих чертах восстановить пройденный в горах маршрут, но в точности определить дороги и тропы, которые привели меня в Иокогаму, я так и не смог. Разбирая чемодан и раздав друзьям и близким подарки и сувениры, я достал со дна самое заветное: сложенный вчетверо блеклый и измятый листок, испещренный цветными линиями, потеками и мелкими надписями на японском и английском, — ту самую карту, которая сопровождала меня в памятный день. Я тщательно расправил ее, и, любовно вложив в пластиковую папку, отправил на хранение под надзор своих путеводителей.
Кто знает: может, еще пригодится?!
Р.S. Через 2 недели после возвращения театра из Токио, в марте 2011 года, на Японию обрушилось самое сильное за всю ее историю землетрясение, и цунами своей страшной волной уничтожило несколько городов, а также разрушило атомную станцию в Фукусиме, приведя к огромным бедствиям и жертвам. Пострадали и Токио, и Иокагама, и Камакура. Я позвонил Таире и рад был услышать его голос. Их дом уцелел, а дочь с семьей была вынуждена временно поселиться у них.
Непрочен наш мир.
И я из той же породы
Вишневых цветов.
Все на ветру облетают,
Скрыться… Бежать… Но куда? ²
Примечания
1. Мацуо Басё (1644 — 1694), перевод В. Соколова
2. Сайгё (1118 — 1190), перевод В. Марковой
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer2/vorobjev/
