Глубокоуважаемые читатели этих лекций! Дамы и господа!
На прошлой лекции мы убедились, что у ряда ведущих членов «Общества любомудрия» — у В. Ф. Одоевского, Д. В. Веневитинова, И. В. Киреевского — зародилась, еще в 1820-е годы, мысль о возможности и необходимости самостоятельной русской философии. Я не стану утверждать, что подобная мысль была характерна исключительно для вышеназванных любомудров; но то, что у них она стала руководящей мыслью — несомненно.
Несомненно, однако, и другое. Одного стремления группы талантливых мыслителей к тому, чтобы, по удачному выражению Георгия Флоровского (1893–1979), философия в России стала русской философией [1: 236], устойчивым проявлением национальной культуры, — недостаточно. Для этого требуется более общий и мощный фактор. Таким фактором является подъем национальной культуры в целом на принципиально новый уровень, где причастность к культуре означает, в той или иной степени, причастность к философии. Это не значит, конечно, что все высоко образованные и истинно культурные русские люди должны были перейти в разряд философов. Причастность к философии в случае людей, не имеющих особого философского призвания, всегда опосредована идеологией, то есть комплексом небольшого числа базовых идей, позволявших, в нашем случае, осмысленно воспринимать русскую культуру, русскую историю, русскую жизнь вообще. Собственно говоря, такая идеология сама является частью (или даже ядром) настоящей высокой культуры. Другое дело, что и падение культуры сопровождается, как правило, неким «идеологическим обоснованием». Но сейчас мы говорим об эпохе подлинного культурного подъема России — и, соответственно, рождения адекватной этому подъему идеологии.
И этот подъем, и это рождение действительно произошли в России в те годы царствования Николая I, когда его министром народного просвещения был граф Сергей Семенович Уваров, то есть в 1833–1848 годах.
Здесь необходимо сначала отметить следующее. Имена императора Николая I и графа С. С. Уварова принадлежат к числу имен, наиболее одиозных как с точки зрения советской историографии, так и с точки зрения «либералов», как в дореволюционной, так и в «постсоветской» России. Главным «преступлением» Николая I является то, что он решительно подавил попытку военного переворота, предпринятую так называемыми «декабристами»; а граф Уваров «виноват» в том, что, вступая в должность министра народного просвещения, заявил: «Народное воспитание должно совершаться в соединенном духе Православия, Самодержавия и Народности» [2: 215] — и оставался верен этому принципу до конца.
Оправдывать Николая I я не считаю нужным: по сути дела, он совершил то, на что не решился почти столетие спустя Николай II; страшная цена, которую заплатил за эту нерешительность русский народ, слишком хорошо известна. Что касается якобы чрезмерной жестокости Николая I по отношению к «декабристам», приведу еще одно историческое сравнение.
В Англии в 1802 г. некий полковник Эдуард Деспард (Despard) начал пропагандировать идеи Французской революции узкому кругу лиц (около тридцати человек) «за кружкой пива». Почти сразу он был арестован по доносу одного из слушателей и приговорен к зверской казни четвертованием, которая была заменена более милостивой — его просто повесили, а когда, по словам историка, он умер через двадцать пять минут, отрубили голову. Вместе с ним казнили еще шестерых, из числа наиболее внимательных слушателей. См. Ashton J. The Dawn of the XIX-th Century in England. London. 1886. V. 1. P. 81–82. V. 2. P. 282. Характерно, что автор не выражает ни малейшего сочувствия к несчастному полковнику и другим повешенным.
Переходя к деятельности Уварова, подчеркну сначала, что она отнюдь не ограничивалась созданием приведенной выше «тройственной формулы». Американская исследовательница Цинтия Виттекер пишет в монографии, посвященной Уварову, что «именно на 30–40-е гг. приходится золотой век университетов, лучший период в истории средней школы, крупные успехи технического образования и естественных наук, качественный скачок уровня преподавания на всех уровнях, стремительный взлет количества печатных изданий, рождение востоковедения, славистики, классической и общей филологии, создание исторических архивов, настоящий бум археологических изысканий — поистине, общее культурное возрождение». Притом, добавляет автор, «все эти сферы находились на попечении Уварова как министра просвещения» [3: 109]. «По сути дела, аристократия знаний в России начала заменять собой природную аристократию» [3: 13] — в этом видит Ц. Х. Виттекер основную заслугу С. С. Уварова.
Увы, основательные исследования деятельности Уварова, которые были бы написаны современными российскими историками, мне не встречались. Будем надеяться, что это мое личное упущение.
Так или иначе, общий культурный подъем наступил в России вскоре после того, как «любомудры» высказали свои надежды на «нашу философию», по выражению И. В. Киреевского. В условиях такого подъема естественно возрастала и воля к самобытному философскому творчеству (как возрастала творческая воля и в других областях культуры). Конечно, внимание к западноевропейской (особенно немецкой) философии не убывало, но при этом получали особенно ясное и яркое подтверждение замечательные слова, сказанные позже Н. Н. Страховым: «Европейские влияния только пробудили те струны и силы, которые уже хранились в русских душах» [4: 17].
Какая же струна была затронута в первую очередь? Сколько-нибудь внимательный (и непредвзятый) взгляд на русскую культуру 1830–1840-х гг. убеждает: это была струна народности. Разберемся в этом ключевом для понимания становления русской философии моменте несколько глубже. Прежде всего, необходимо отметить, что понятие народности не было изобретением Уварова: он только гениально угадал, какого элемента недостает в русской идеологии, ядром которой еще со времен Московской Руси была симфония «Священства и Царства», то есть согласие, «гармоническое соединение» Православия и Самодержавия [5: 141].
Этим недостающим элементом была идея национальности, которая стала играть важнейшую роль в европейской политической жизни после краха завоевательных устремлений Наполеона I. Как бы отвечая на появление этого нового фактора, еще в 1819 г. Петр Андреевич Вяземский (1792–1878), талантливейший поэт и умнейший человек, предложил в одном из писем слово народность как перевод слова национальность (см. подробнее [6: 32–33]). Понятие народности быстро вошло в культурный обиход, но исключительно при обсуждении присутствия (или отсутствия) качества народности в тех или иных литературных произведениях. Особенно горячо обсуждался вопрос о творениях А. С. Пушкина; например, уже знакомый нам Дмитрий Веневитинов не замечал народности в «Евгении Онегине», но считал, что в «Руслане и Людмиле» Пушкин «доказал нам, что может быть поэтом национальным» [7: 188].
Впрочем, самое интересное суждение о народности в литературе высказал сам Пушкин, отметив: «Народность в писателе есть достоинство, которое вполне может быть оценено одними соотечественниками — для других оно или не существует, или даже может показаться пороком» [8: 39]. Мы еще вспомним эти слова, когда затронем знаменитую «пушкинскую речь» Ф. М. Достоевского, который, ссылаясь на творчество Пушкина, доказывал, что «сила духа русской народности» заключается во «всемирной отзывчивости» и во «всечеловечности» [9: 456].
Но не будем спешить и обратимся к вопросу о том, какой смысл получает начало народности в «тройственной формуле» С. С. Уварова. Здесь нас ждет определенное разочарование, если мы будем искать у него определения народности, ответа на вопрос «что такое народность?». Фактически Уваров и сам признавал отсутствие здесь необходимой ясности. В частности, он писал, подводя итоги деятельности своего Министерства в 1833–1843 гг.: «Относительно к народности всё затруднение заключалось в соглашении древних и новых понятий; но народность не заставляет идти назад или останавливаться; она не требует неподвижности в идеях» [2: 233-234]. Народность требует движения идей — в том числе и осмысления самого начала народности.
Но один момент Уваров выделяет совершенно отчетливо — когда говорит о том, какое отношение к Европе вытекает из начала народности. В том же итоговом документе он пишет: «слово народность возбуждало в недоброжелателях чувство неприязненное за смелое утверждение, что министерство считало Россию возмужалою и достойною идти не позади, а по крайней мере рядом с прочими европейскими национальностями» [2: 283]. Таким образом, начало народности — как государственный принцип — подразумевало достижение Россией той зрелости, которая позволяет ей занять достойное место в Европе. При этом Уваров совсем не случайно говорит о «недоброжелателях» начала народности — об одном из них речь пойдет уже в следующей лекции. Ясно также, что Уваров отвергает какое-либо принципиальное различие между понятиями народности и национальности; для него народность — это самобытно русская национальность. И снова повторю: здесь Уваров также угадывает (и пытается предупредить) попытку противопоставить «русскую народность» и «европейскую национальность» (см. ниже лекцию о «славянофилах»).
«Европеизм» графа С. С. Уварова очевиден. Но это европеизм, поставленный на прочное русское основание. Или, как писал Уваров еще в 1830-м г. в статье «О народонаселении в России», это «Русская система и Европейское образование; система Русская — ибо то только полезно и плодовито, что согласно с настоящим положением вещей, с духом народа, с его нуждами, с его политически правом; образование Европейское — ибо больше чем когда-нибудь мы обязаны вглядываться в то, что происходит вне пределов отечества, вглядываться не для слепого подражания или безрассудной зависти; но для исцеления собственных предрассудков и для узнавания лучшего» [2: 185]. А через несколько лет, в официальном документе, которым открывался первый номер «Журнала министерства народного просвещения», Уваров говорит о России так: «Отжив период безусловного подражания, она, лучше своих иноземных наставников, умеет применять плоды образования к своим собственным потребностям; ясно различать в остальной Европе добро от зла: пользуется первым и не страшится последнего» [10: V].
Нельзя не отметить, что в приведенных словах выражен совершенно трезвый и прагматичный взгляд на отношения между Россией и остальной Европой. Уваров, по сути дела, призывал русских людей смотреть на Запад не сверху вниз и не снизу вверх, а с чувством собственного достоинства и уважения к достоинству других народов, к тому же родственных нам по своим индоевропейским корням [11]. К сожалению, впоследствии ни «славянофилы», ни «западники» не сумели встать на простую и единственно плодотворную точку зрения великого государственного мужа.
Но вернемся к вопросу о смысловом содержании начала народности. Отметив, что здесь требуется движение идей, Уваров тем самым фактически призвал к раскрытию этого содержания мыслящую часть русского общества, «аристократию знаний». И его призыв был услышан. Но прежде чем выделить наиболее интересные отклики, уместно предупредить читателя о возможном недоразумении. Дело в том, что понимание народности как «малого народа», «малочисленного народа» и т.п., стало ходячим только в советское время, в связи с ленинской (а по существу и сталинской) концепцией русского народа (или великороссов) как «народа-угнетателя» (ясная и документированная характеристика этой концепции дана в монографии [12]).
Конечно, совсем другой характер имеет определение народности в знаменитом словаре Владимира Ивановича Даля (1801–1872), созданном в 1863–1866 гг.: «народность — совокупность свойств и быта, отличающих один народ от другого» [13: 1201]. Примерно так, к слову сказать, определял народность и Пушкин [8: 39]. Но такое, в целом вполне здравое определение народности не могло удовлетворить тех, кто угадывал, что народность в «тройственной формуле» означает нечто более глубокое, более фундаментальное. Но выразить это нечто оказалось совсем не просто.
За рамки тривиального представления о народности пытались выйти такие видные деятели русской культуры как литературный критик, поэт и знаток русской словесности Петр Александрович Плетнев (1792–1865/66), историк, публицист и писатель Михаил Петрович Погодин (1800–1875) и даже будущий «революционный демократ» Виссарион Григорьевич Белинский (1811–1848), призвавший в «Литературных мечтаниях» (1834) стать на «путь к просвещению в духе православия, самодержавия и народности» (о данных ими «определениях» народности см. подробнее [6: 36–49]. Но сейчас я кратко коснусь суждений о народности, высказанных авторами, сегодня практически забытыми; именно эти суждения как раз и оказываются наиболее интересными и важными.
Это относится, в первую очередь, к Василию Степановичу Межевичу (1812 или 1814 –1849), талантливому публицисту, поэту и критику. В лекции, прочитанной в 1835 г. в Московском университете, он отмечал: «Всякий народ имеет свой определенный путь, в жизни своей проявляет свою особенную идею; эта идея есть душа народа, и так сознание этой души, сознание этой идеи — вот что составляет народность!». Эту важнейшую мысль Межевич повторяет и в конце своей продолжительной лекции: «народность есть сознание своей самобытности, сознание своей национальной идеи» [14].
Мы видим, что выражение «русская идея» прозвучало задолго до В. С. Соловьева, прочитавшего в 1888 г. в Париже лекцию «Русская идея» на французском языке; лекцию, в которой, к тому же, русское национальное самосознание принципиально отрицалось. Межевич же рассматривал народность как форму сознания, содержанием которого является национальная идея, бывшая для него не отвлеченной формулой, а душой народа. Ясно, что такое понимание народности порождает целый ряд серьезных проблем, среди которых на первый план выходит отношение индивидуальной души и «души народа».
Убеждение в том, что начало народности требует философского осмысления, мы находим в статье «О необходимости содействия философии успехам отечественного просвещения» профессора Казанского университета Николая Алексеевича Иванова (1811–1869). Для него призыв к народности — это, по существу, призыв к духовной самостоятельности. «Каким же путем достигается духовная самостоятельность?». На этот вопрос следовал ответ: только путем философии, которая одна направляет нас к «высокому сознанию» своей народности. Без философии, убежден Николай Иванов, нельзя осуществить народность, так как «осуществление ее возможно лишь тогда, когда мы глубоко вникнем в сокровенные тайны нашего духа, исследуем законы, по которым он действует, и сознаем неистощимые его богатства» [15: 20]. Таким образом, по мнению как В. С. Межевича, так и Н. А. Иванова, народность является категорией внутреннего, духовно-душевного бытия — мысль, которая имеет решающее значение для перехода от национальной идеологии к национальной философии.
Таким образом, на мой взгляд, у собственно русской философии есть достаточно определенный год рождения, по существу совпадающий с годом рождения «тройственной формулы» (то есть с 1833 годом, если говорить об официальной декларации этой формулы). Можно сказать также, что выдающийся государственный деятель граф С. С. Уваров был de facto крёстным отцом русской философии.
Но новорожденный младенец — это еще не зрелый, самостоятельный человек. Притом развитие русской философии требовало не только времени; почти сразу, чуть ли не в колыбели ее попытались вернуть в небытие — или позволить расти дальше, но в ложном направлении, лишенной всякой духовной самостоятельности (а тем самым и народности). Причем сделано это было с исключительной, почти безумной дерзостью. На эту попытку стоит взглянуть пристальнее, тем более что она была первой попыткой такого рода — но далеко не последней.
Примечания
1. Флоровский Г. В. Пути русского богословия. — Вильнюс, 1991. — 600 с.
2. Уваров С. С. Православие, Самодержавие, Народность — М.: Издательство «Э», 2016 — 496 с. Цитируется официальный доклад Уварова Николаю I под названием «О некоторых общих началах, могущих служить руководством при управлении Министерством народного просвещения» (1833).
3. Виттекер Ц. Х. Граф С. С. Уваров и его время. — СПб.: «Академический проект», 1999. — 350 с.
4. Страхов Н. Н. Борьба с Западом в нашей литературе. Исторические и критические очерки. Книжка вторая. — СПб., 1883. — 272 с.
5. Архиепископ Серафим (Соболев). Русская идеология. — Джорданвилль, 1987. — 180 с.
6. Ильин Н. П. Формирование основных типов национальной идеологии от М. В. Ломоносова до Н. Я. Данилевского // Патриотизм и национализм как факторы российской истории (конец XVIII в. — 1991 г.). — М.: РОССПЭН, 2015. — С. 9–112.
7. Веневитинов Д. В. Избранное. — М.: ГИХЛ, 1956. — 260 с.
8. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в десяти томах. Изд. третье. Т. VII. — М.: Наука, 1964. — 765 с.
9. Достоевский Ф. М. Собрание сочинений в десяти томах. Т. X — М.: ГИХЛ, 1958. — 662 с.
10. Журнал министерства народного просвещения. №1. 1834. Журнал был основан по инициативе Уварова и просуществовал до 1917 г.
11. О том, что Уваров отчетливо сознавал существование таких корней, говорит его обширная статья «Исследование об элевсинских мистериях», изданная еще в 1812 г. (см. [2: 99-132]).
12. Кузнечевский В. Д. Ленинградское дело. Вся правда о самом тайном процессе Сталина. — М.: Яуза-каталог, 2018 — 352 с.
13. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Под ред. проф. И. А. Бодуэна де Куртенэ. Т. 2. — М.: Терра, 1998. — 1024 с.
14. Ученые Записки Императорского Московского Университета. Январь-февраль. 1836.
15. Обозрение преподавания в императорском Казанском университете за 1841-42 гг. Казань. 1843.
Контрольные вопросы:
1. Назовите годы жизни и годы государственной деятельности графа С. С. Уварова, а также годы жизни и годы царствования Николая I.
2. В каком направлении стало меняться представление о национальной элите в эпоху Николая I и Уварова?
3. Как можно кратко выразить идеологию Московской Руси? Что побудило Уварова расширить «формулу» этой идеологии?
4. Согласны ли Вы с характеристикой народности в литературе, данной А. С. Пушкиным? Попытайтесь кратко обосновать свой ответ.
5. Каким видел Уваров наиболее плодотворное отношение России к «остальной Европе»?
6. Как связаны понятия народности и национальности?
7. Вспомните определения народности у В. С. Межевича и Н. И. Иванова. В чем принципиальное отличие этих определений от определения народности в словаре В. И. Даля?
