Сегодняшнее литературоведение до сих пор вынуждено «залатывать бреши», образовавшиеся в результате многочисленных идеологических перекосов. Именно поэтому в настоящее время актуально обращение к фигурам, по идеологическим причинам не вошедшим в литературно-критический пласт конца XIX в., долгое время замалчиваемым, однако по масштабу и глубине осмысления литературы вполне достойным числиться среди «генералов» литературной критики.
Таков Константин Федорович Головин (1843–1913) — писатель, общественный деятель, участник монархического движения; видный сотрудник Министерства государственных имуществ, горячий противник бюрократии. Его блестящая дипломатическая карьера оборвалась на 37-м году жизни из-за потери зрения, однако К. Ф. Головин, не теряя присутствия духа, стал видным антинигилистическим писателем, критиком, публицистом «почвеннического» толка (принадлежал к так называемому «продворянскому» консервативному течению). Публиковался под псевдонимом Орловский. Его повести и романы выходили в «Русском вестнике», «Русском обозрении» и других журналах.
Как критик К. Ф. Головин наиболее отчётливо проявил себя в книге «Русский роман и русское общество», которая в период с 1897 по 1914 г. выдержала три издания и была удостоена Пушкинской премии.
Кроме того, мыслитель был весьма авторитетен среди правых государственных деятелей и дворянского движения. На так называемые «среды Головина» приходили члены Государственного совета, учёные и литераторы. Писатель принимал участие в трудах Русского Народного Союза им. Михаила Архангела, сотрудничал с журналом «Прямой путь», являлся членом комиссии по подготовке книги в память 300-летия Дома Романовых, а незадолго до смерти участвовал в работе Пятого Всероссийского Съезда Русских Людей в Петербурге в 1912 г. и являлся одним из идеологов черносотенного движения.
И здесь будет не лишним упомянуть, что черносотенцы — понятие, обросшее негативными коннотациями и придуманное недоброжелателями сразу после создания в ноябре 1905 г. РНС, хотя с исторической точки зрения в слове «черносотенцы» нет ничего крамольного. В этом нас может убедить фундаментальное исследование В. В. Кожинова «Черносотенцы и революция. Загадочные страницы истории XX века» [6]. К примеру, спасать Москву от нашествия поляков и самозванцев шли вместе с Мининым и Пожарским именно черные сотни. Не вызвало особого раздражения это понятие, упоминавшееся в древнерусских летописях ещё с XII в., и у самих членов «Союза…». На деле речь идет о движении, которое противопоставило себя всем неконсервативным политическим течениям — как буржуазно-либеральным, так и социалистическим.
Учитывая всё вышесказанное и возвращаясь к личности К. Ф. Головина, отметим, что его высокие духовно-нравственные устои, колоссальная образованность, аналитический ум, панорамное видение общественно-политической и культурно-исторической обстановки в Империи — всё это позволило мыслителю создать великолепный по глубине и живости мысли портрет литературной России — «Русский роман и русское общество» [3]. Этот литературно-критический труд является замечательным противовесом работам тех критиков-«прогрессистов» XIX в., которых, согласно мнению В. В. Кожинова, Ю. М. Павлова и других, сегодня уже невозможно изучать всерьёз.
Подчеркнём, что после 1917 г. книга К. Ф. Головина не переиздавалась в России, поэтому всё ещё не доступна широкому кругу читателей и специалистов.
Данная монография К. Ф. Головина отличается гармоничным построением — в ней четыре части, в каждой из которых по двенадцать глав.
Мы же обратимся к первым разделам, где критик, предварительно обозначив приметы романтической литературной школы в русской и мировой литературах, даёт панорамный обзор творчества И. С. Тургенева.
Безусловно, все культурно-исторические предпочтения критика со всей полнотой отразились в его характеристиках Ивана Сергеевича. В то же время труд К. Ф. Головина в должной мере объективен и аналитичен. Его критическое исследование — не «поток сознания», а чёткая и обоснованная, логически структурированная система взглядов.
В его книге мы встречаем множество метких глубоких наблюдений, которых частично коснёмся в нашем небольшом исследовании, обращённом, во-первых, к образу народной души, отражающейся в зеркале тургеневского художественного восприятия, и, во-вторых, — к уже упомянутой классификации творчества И. С. Тургенева.
Итак, поднимаемый нами вопрос о душе — душе простолюдина — которая не оставила равнодушным даже такого закоренелого и по-своему «трагического» западника, заставляет нас задуматься об архитектонике критического полотна Константина Фёдоровича, о чётко выверенном литературно-критическом векторе, направленном на самое существенное и важное для человека.
Более всего нам импонирует обращение критика не к «картинам эпохи», не к «типическим» её героям, а к народным глубинам человеческой сути, к её внутренней — душевной — жизни. Здесь хочется говорить даже о своеобразной «поэзии понятий» в книге «Русский роман и русское общество».
В нашем случае, чтобы лучше понять К. Ф. Головина, попробуем применить традиционную философскую методику — «выйти за его пределы», на мгновение вспомнив Н. В. Гоголя, видевшего истинную мудрость в исследовании души и считающего это ключом, открывающим все другие важные двери к человеку.
В этом же русле располагается и глубокое принципиальное убеждение русского философа П. Е. Астафьева в высшей ценности человеческой души. «Глубина, многосторонность, энергичная подвижность и теплота внутренней жизни и ее интересов рядом с неспособностью и несклонностью ко всяким задачам внешней организации, внешнего упорядочения жизни и — соответствующим равнодушием к внешним формам, внешним благам и результатам своей жизни и деятельности. Душа выше и дороже всего: ее спасение, полнота, цельность и глубина ее внутреннего мира — прежде всего, а все прочее несущественно, само приложится» (Курсив П. Е. Астафьева — И. К.) [1], — свидетельствовал мыслитель.
Обращение же к человеку вне всяких сословных, классовых и прочих ограничений всегда лежало в основе магистрального направления отечественной мысли — от сочинений святых отцов до лучших образцов русской критики (Н. Н. Страхова, Ап. А. Григорьева и др.) и философии (И. В. Киреевский, П. Е. Астафьев, Л. М. Лопатин, Н. Г. Дебольский, В. А. Снегирёв и др.). Такой подход воплотился в лаконичном высказывании свт. Иоанна Златоуста: «…Естество наше равноценно, хотя образом мыслей мы и различаемся, то он и возвращает естеству древнюю его красоту» [8].
В связи с этим приведём следующее, как нам кажется, весьма значимое высказывание К. Ф. Головина.
При самом разном восприятии этих слов мы найдём в них значительную долю истины, демонстрирующей не только меткость головинского языка, но проницательность взгляда, умение мыслить масштабно. Одну из важных особенностей творчества И. С. Тургенева, посредством которой он завоевал известность и симпатию читающей публики, К. Ф. Головин, несколько преувеличивая, обозначает как «совершенно новую манеру рисовать фигуры из крестьянского быта» [3. 84]:
«До Тургенева народ, даже у Пушкина, даже у Гоголя, являлся или в качестве безразличного оперного хора, либо чего-то похожего на балетных пейзан, либо в качестве аксессуарного комического лица. Тургенев впервые взглянул простолюдину в душу и показал, что душа эта такая же, как у человека культурного, только со своим особенным складом понятий и чувств. Приблизив к нам мужика, показав его таким образом, как существо родное, которому можно поэтому сочувствовать, не глядя на него лишь как на диковинное зрелище, Тургенев и заслужил репутацию борца за освобождение» [3. 84].
И здесь нам хотелось бы подчеркнуть важность наличия у любого художника не только дара воображения, но и дара сопереживания, перевоплощения: умения проникнуть в душу человека из другого мира, умение почувствовать другое живое существо: к примеру, женскую натуру или чувства животного. Все наши классики и талантливые современники отличались подобным умением сопереживать, перевоплощаться и воссоздавать образ совершенно живой и органичный — будто бы написанный «изнутри».
Для обретения такой способности необходимо иметь определённую широту души и глубокую концентрацию на предмете своего изображения, погружаясь в глубину, в суть вещей и событий.
Это умение проникнуть именно в душу другого живого существа сам И. С. Тургенев очень ценил. Известны его слова, сказанные Л. Н. Толстому: «Послушайте, Лев Николаевич, право, вы когда-нибудь были лошадью» [7. 172–173]. Это произошло, когда в присутствии И. С. Тургенева Л. Н. Толстой гладил и сочувственно сопереживал несчастному старому мерину — впоследствии из этой истории вырос художественный замысел толстовского «Холстомера».
К. Ф. Головин чутко подмечает тургеневскую способность почувствовать душу простолюдина, преодолевая своеобразную «коллективизацию» народного сознания — и это существенная заслуга И. С. Тургенева-художника.
Далее открывается пространство для разного рода оговорок, выявления специфики восприятия и отображения писателем этой народной души.
И если уж касаться «оговорок», то, на наш взгляд, наиболее глубоко почувствовать трагическую и двойственную натуру И. С. Тургенева удалось современному исследователю, представителю Южнорусской школы литературоведения А. А. Безрукову [5. С. 7–18]. Вообще, хотелось бы попутно отметить вклад в осмысление тургеневского творчества всей Южнорусской литературоведческой школы — подразумеваем научную значимость работ А. А. Безрукова, Г. А. Козловой, О. А. Дорофеевой, А. А. Фокина и др. [5].
Теперь обратимся к той классификации тургеневского творчества, которую предлагает К. Ф. Головин.
Критик считает, что «плоды» сочинений И. С. Тургенева можно разделить на три группы, ввиду того, что художественные произведения летописца русской интеллигенции «одинаковые по красоте и блеску, но далеко не ровные по внутреннему достоинству» [3. 83].
К первой — относит «очерки из народного быта, занимающие большую часть “Записок охотника”», а также рассказы, в числе которых «Гамлет Щигровского уезда», «Муму», «Постоялый двор».
Во второй группе «мелких рассказов» И. С. Тургенева «в параллель первой выведен ряд фигур из культурного класса: помещики средней руки, чиновники, военные, студенты» (рассказы «Мой сосед Радилов», «Лебедянь», «Татьяна Борисовна и её племянник», «Пётр Петрович Каратаев», «Чертопханов и Недопюскин», большинство ранних повестей Тургенева: «Андрей Колосов», «Бретёр», «Жид», «Три портрета», «Петушков», «Два приятеля». Двум более поздним произведениям «Три встречи» и «Первая любовь» К. Ф. Головин отводит особое место, считая, что все перечисленные произведения второй группы, кроме двух последних, не принадлежат к числу лучших. Критик присоединяет эти повести по признаку «отсутствия в них всякой идейной подкладки» [3. 88]).
Произведения этой группы носят бытовой характер, показывая какую-либо одну его сторону, содержат в себе эскизы нравов определённой среды и, как правило, отличаются анекдотическим содержанием.
Уже в этой группе произведений И. С. Тургенева, как считает К. Ф. Головин, наметилась важная черта, впоследствии раскрывшаяся гораздо ярче: столкновение двух видов характеров: «натур сильных и притом несколько хищных» с натурами «мягкими и в то же время несколько дряблыми, т.е. в сущности потомками Онегина и Ленского» [3. 88]. Таковы Андрей Колосов и автор-повествователь, Авдей Лучков и Кистер, Василий Лучинов и Рогачёв).
Согласно мысли К. Ф. Головина, особенность И. С. Тургенева в том, что предпочтение он отдаёт не сильным энергичным людям печоринского типа, а как раз их жертвам.
«Настоящую идею тургеневского творчества следует искать в третьей группе его произведений, посвящённых изображению так называемых лишних людей», — считает К. Ф. Головин. «Сюда относятся “Гамлет Щигровского уезда”, “Дневник лишнего человека”, “Яков Пасынков”, “Затишье”, “Переписка”, “Фауст”, “Рудин”, “Ася” и “Дворянское гнездо”» [3. 90–91]. Герои этих произведений одновременно и «Гамлеты» и «лишние люди».
И здесь К. Ф. Головин выступает против сложившейся в те годы критической традиции видеть в упомянутых героях неспособность к действию и излишнюю преданность рефлексии как приговор целому общественному классу.
«Но разве такие люди характеризуют собой целый класс, целое поколение? Разве они, напротив, не являются довольно исключительными и карикатурными фигурами?» [3. 92] — замечает мыслитель.
Далее критик со вниманием исследует каждого героя и приходит к собственному выводу: «…Не все они друг на друга похожи и не все Гамлеты. И всё-таки у них одинаковая судьба — постигающая их неудача, то роковое проклятие, которое как будто повисло над жизнью всех хороших людей, слабых и сильных, умных и посредственных, и преграждает им дорогу к счастью. В чём же заключается это проклятие?» [3. 93].
И в поиске ответа на этот вопрос К. Ф. Головин снова оспаривает распространённую точку зрения своих современников (в том числе отражённую в «Истории новейшей литературы» А. М. Скабичевского), которая опирается на проекцию в творчестве писателя тезиса, взятого из известной статьи «Гамлет и Дон-Кихот», где И. С. Тургенев делит всех людей на два известных коренных типа.
«Пора бы, наконец, отрешиться от удивительной мании отыскивать в романах и повестях наших крупных писателей вечные повторения одного и того же лица, как будто такая односторонность творчества годилась бы для воспроизведения бесконечно разнообразной жизни» [3. 94].
И анализируя образы тургеневских «гамлетов», удивительным образом опережая своё время, К. Ф. Головин говорит об их «двойственности», в которой и заключена «вся тайна симпатии» к ним [3. 94].
В этих выводах критика видится самобытность его литературного пути, отход от схем и стереотипизации действительности, восприятие художественной реальности во всей сложности и полноте. Как нам кажется, в данном случае К. Ф. Головин даже в какой-то мере предвосхищает открытие пресловутой «амбивалентности» героя М. М. Бахтиным [2] — таким же последователем «философии жизни».
Возвращаясь к вопросу «кто виноват?» в неудачах, постигающих тургеневских героев, К. Ф. Головин сперва выявляет позицию самого И. С. Тургенева, заключающуюся в том, что вина и ответственность равно распределены между самими героями и обществом с некоторым перевесом на стороне общества — это доказывает тургеневский «приговор» лучшему своему герою — Лаврецкому, «который ни бесхарактерностью, ни эгоизмом не заражён» [3. 96].
Далее сам К. Ф. Головин отвечает на этот вопрос так (позволим себе процитировать его полностью, поскольку широкий доступ к источнику ограничен): «…От прямого ответа мы должны уклониться. (…) И в настоящих жизненных конфликтах, и в литературных их воспроизведениях ни правых, ни виноватых нет вовсе. Причина неудач наиболее хороших и умных людей большей частью заключается в их неумении или нежелании приладиться к характеру окружающей среды. Винить их за это трудно, так как прилаживание обыкновенно совершается в ущерб нравственному достоинству. Но нельзя винить и общество. Если оно пошло, если интересы его мелки, то подняться над этим уровнем могут разве исключительные, а не заурядные люди. И вот, когда однообразие и бессодержательность жизни давит и принижает заурядных людей, а люди передовые не в силах произвести в обществе переворота, остаётся им только одно из двух: отрешиться от этого общества нравственно или физически, уйти от него или стать к нему равнодушным — это программа Чацких и Онегиных, или потерять свои шансы на личное счастье — как случилось это с Яковом Пасынковым, Рудиным, Лаврецким. Вот настоящая мораль тургеневских произведений. И вот почему так несправедлива была критика 60-х годов, когда тургеневских “лишних людей”, а заодно с ними и создавшее их поколение, она карала за беспомощность. В этой беспомощности было и то, что обеспечивает за ними уважение, было даже нечто геройское. Они добровольно отказывались от жизненного пира» [3. 96–97]. В этом рассуждении видится нам объёмный охват сути явления, глубокое понимание психологии человека, объяснение ситуации с позиции «аксиологического идеализма», столь органичного для русской литературы и культуры в целом.
Критические опыты К. Ф. Головина представляются нам ценными не только с содержательной стороны, но и с точки зрения его критического метода, интерпретационных подходов к тому или иному писателю. Позиция критика видится созвучной высказыванию одного из значительных философов современности Николая Петровича Ильина: «Самопознание человека состоит, в первую очередь, в познании души человека и способствует её воспитанию» [4], а оба мыслителя — К. Ф. Головин и Н. П. Ильин — в своих рассуждениях выражают глубинное ядро русской философской стихии, суть которого можно передать словами свт. Феофана Затворника о том, что «…Душа дороже всего мира» [9. 424].
Примечания
1. Астафьев П. Е. К спору с г-ном Вл. Соловьёвым. [Электронный ресурс]. URL: http://az.lib.ru/a/astafxew_petr_ewgenxewich/text_1890_soloviev.shtml (дата обращения: 12.11.2018).
2. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1963. — 167 с.
3. Головин (Орловский) К. Ф. Русский роман и русское общество. Санкт-Петербург. 1904. — 520 с.
4. Ильин Н. П. Школа русской философии. Лекция 3. На пороге национальной философии: «Общество любомудрия» // Парус, 2018. № 70. [Электронный ресурс]. URL: http://parus.ruspole.info/node/10026 (дата обращения: 12.11.2018).
5. Классика в контексте современности: К 190-летию со дня рождения Тургенева, к 180-летию со дня рождения Л. Н. Толстого: межвузовский сборник научных работ. Армавир, 2009. —176 с.
6. Кожинов В. В. Черносотенцы и революция. Загадочные страницы истории XX века. М., 2016. —302 с.
7. Сергеенко П. А. Толстой и его современники. М., 1911. — 281 с.
8. Свт. Иоанн Златоуст. Беседа о том, что один Законодатель Ветхого и Нового заветов, также об одежде священника и о покаянии. [Электронный ресурс]. URL: https://azbyka.ru/otechnik/books/download/9102-Беседа-о-том-что-один-Законодатель-Ветхого-и-Нового-заветов-также-об-одежде-священника-и-о-покаянии.pdf (дата обращения: 12.11.2018).
9. Свт. Феофан Затворник Собрание писем. В 5-ти т. Т. 2 Укоренение в духовной жизни. М., 2012. — 480 с.
