Вчера был Татьянин день, и я поехал в Москву поздравить мою читательницу Татьяну Михайловну Назарову.
Мне советовали взять бутылку хорошего красного вина, но я усомнился в добром совете, ограничившись коробкой конфет и букетом роз.
С утра бушевала пурга, и мы не ехали в Москву, а километр за километром пробирались в снежной замяти, в белесой кружащейся мгле. Благо ехать было всего километров сорок — на Ленинский проспект столицы. Долго ли, коротко, но приехали.
— А я вас с молодости читаю — лет с восьмидесяти пяти, — смеясь, сказала мне за праздничным столом Татьяна Михайловна.
— Наверное, с «Весны в Карфагене»?
— Да. А потом, когда вы прислали свой десятитомник, там я сразу наткнулась на роман «Семнадцать левых сапог» и вспомнила, что читала его давным-давно.
Татьяна Михайловна хорошо слышит, хорошо видит — читает без очков.
— В девяносто девять мне катаракту удалили, и с тех пор стало совсем нормально.
Под руководством хозяйки ее милая компаньонка из Молдавии Мария испекла пирог. Как-то сама собой на столе очутилась и бутылка рябины на коньяке, и мы выпили за день ангела всех Татьян и за нашу встречу.
— Ну и дурак же я, — радостно сообщил я Татьяне Михайловне и Марии, — жена ведь советовала взять бутылочку, а я не взял.
Посмеялись. Выпили еще по чуть-чуть.
— А эти картины подарил мой больной, — показала она тонкой рукою на стену, где висело несколько небольших пейзажей в строгих рамках. — В госпитале у нас лежал после войны.
— Хороший художник, — сказал я, — и небо живое, и трава.
— Хороший, но он был военный летчик, а рисовал так, сам по себе. Выжил.
Пятьдесят лет проработала Татьяна Михайловна медсестрой в отделении реанимации военного госпиталя.
— Вообще-то я работала до девяноста лет, но последние пятнадцать дорабатывала на нашей госпитальной скорой помощи.
Помолчали. Я с трудом осознавал пятьдесят лет в реанимации, Татьяна Михайловна думала о чем-то своем и была похожа на какой-то неземной цветок: вся такая аккуратная, светлая, сухонькая, маленькая — в чем только душа держится, но ведь держится и уже сто третий год.
А за окном гудит одна из самых напряженных магистралей Москвы, в комнате тепло и тихо. А еще говорят — загазованность, а еще говорят — шум, а еще говорят — надо жить на природе и нельзя работать на износ. Многое говорят, и правильно делают, что говорят, а там Господь сам рассудит.
На обратном пути пурга сошла на нет, небо прояснилось. И ехать стало хорошо, и на душе было светло от острого чувства радости существования, которого я давно не испытывал.
«Один живой пример убедительнее тысячи полезных советов», — примерно так думал я о дорогой Татьяне Михайловне, оставшейся уже далеко-далеко на своем крохотном островке тепла и покоя среди гудящего Ленинского проспекта.
Никогда в жизни не писал мемуаров, но вот написал, и, кажется, оно того стоит.
1.II.2019
