Нас с Петром комбриг забрал к себе в штаб бригады. Меня назначили командиром взвода бригадной разведки, а Петра оставили в резерве. Через неделю его вместе с группой других ребят, бывших военнопленных, отправили самолётом через линию фронта в Москву, а я остался в бригаде. Больше с Петром не встречался и ничего о его судьбе не знаю.
В бригаде у меня знакомых не было, нужно было заново обживаться, но здесь я уже был дома, среди своих. Такое чувство, по крайней мере, поселилось в моей душе. Я почти ежедневно ходил с командиром бригады по отрядам. Он брал меня с группой разведчиков как личную охрану, а с разведчиками на время моего отсутствия оставался мой помкомвзвода.
Я быстро ознакомился с расположением отрядов и с их командирами. Теперь, когда мы приходили в какой-нибудь отряд, уже не чувствовал себя чужаком, как первое время. Командиры отрядов здоровались за руку, что для меня было большой радостью. Я упивался волей и свободой, душа пела от счастья — я снова защитник своего Отечества!
Вспомнил, как в училище в Гродно один из преподавателей во время перекура читал стихи русских классиков и мне на всю оставшуюся жизнь запомнилась строчка: «И дым Отечества нам сладок и приятен». Часто думал о Жене: где он теперь, в каком лагере? И жив ли вообще? А если жив, то помнит ли меня? Я не знал, как в дальнейшем сложится моя жизнь, но уже был свободен, а по ночам всё ещё снились лагерные кошмары.
С партизанской почтой отправил письмо домой, но там были оккупанты и оно, очевидно, где-то пылилось на полке, ожидая своей очереди.
А по ночам мне снился Ваня. Маленький, одетый в старую мамину кофту, идёт навстречу мне и улыбается, а сам такой худой, что аж светится.
Ване уже пятнадцать. Как он там? А где теперь отец? На фронте? Я совершенно ничего не знал о них, а они — обо мне.
Линия нашего партизанского фронта находилась за городом Сураж, в полутора километрах от Западной Двины, и проходила по глубокой балке, которую немцы пытались несколько раз захватить, но безуспешно. Всякий раз они натыкались на сильный пулемётный и артиллерийский огонь и всякий раз, оставляя сотни убитых солдат и офицеров, откатывались назад. Эта балка была нужна всем, потому что в ней находился колодец, из которого брали питьевую воду.
Бывали такие случаи, когда наш боец шёл к колодцу с ведром и в это же время туда подходил немецкий солдат, но они старались не встречаться и возле колодца не убивать друг друга. По молчаливому согласию сначала один набирал воду, а другой ждал в стороне. Первый, сделав вид, что не видит другого, набирал воду и быстро уходил, но если это замечал немецкий офицер, то он мог застрелить своего солдата, считая, что тот в сговоре с советским партизаном и поддался «красной пропаганде».
В начале сентября 1942 года немцы решили закрыть партизанские «ворота», подтянув сюда дополнительно технику и живую силу. А за три дня до этого из наших рядов в регулярную армию забрали восемь тысяч человек с пушками и орудиями. У нас остались ротные миномёты и одна батарея батальонных миномётов. Да и по живой силе нас стало почти вполовину меньше. Контролировать тот район, который партизаны держали раньше, стало трудно. Немцы, очевидно, про это узнали, потому что всё пополнение в регулярную армию уходило через наши ворота.
Враги бросили на нас все свежие силы с бронетехникой, и нам пришлось оставить город Сураж, переправившись через Западную Двину и взорвав мост. Наши ворота закрылись, и мы были отрезаны от регулярной армии. Продукты питания теперь приходилось добывать самим. Медикаменты и провизию с «большой земли» через линию фронта нам доставляли самолётами, которым ох как непросто было преодолеть заградительный огонь вражеских зениток. И всё же самолёты пробивались к нам. В лесу у нас был свой госпиталь, где лечили легкораненых и больных. Мы построили его из брёвен, и был он наполовину вкопан в высотку там, где посуше и не было близко воды. Бойцов с тяжёлыми ранениями отправляли самолётами через линию фронта.
Немцы решили взять нас в кольцо на том участке леса, где находилась наша бригада, но без моста им пришлось тяжко. Форсировать Западную Двину не так-то просто, и очень много немцев в ней утонуло. Стоило только ранить плывущего солдата, как его тут же накрывало волной. Но всё же их было вдвое больше и бронетехники нагнали огромное количество. Жестокое сражение длилось четверо суток, но мы удержались на своих позициях, враг отступил. Ребята в шутку говорили: «Немец почесал о наши пулемёты свои зубы, сполоснул их в Двинской воде и остыл».
Но враг не остыл, и через четыре дня немцы послали против нас шестнадцать тысяч живой силы. Трое суток мы с трудом удерживали свои позиции, потеряв убитыми и ранеными больше двух тысяч человек. Наш госпиталь был переполнен, а самолёты не успевали увозить тяжелораненых за линию фронта. Мы отступили дальше в лес и там закрепились.
По-над Западной Двиной, удерживая передовую, стояла бригада Бирюлина. Народ в ней был боевой и стойкий, с немцем они бились отважно и смело. Между нашими бригадами была налажена телефонная связь, и если кому-либо требовалась помощь, то она оперативно приходила.
В декабре 1942-го немцы решили окончательно уничтожить партизан, которые были для них сильной помехой.
В штаб Белорусского партизанского движения, который находился в Щелбовском лесу, к нам через линию фронта прилетел представитель из Москвы. Он собрал на совещание командиров бригад и дал указание удерживать лес как можно дольше, вынудить врага перебрасывать сюда всё больше живой силы и боевой техники, тем самым ослабляя другие участки фронта. На этом же совещании все бригады были объединены в партизанское соединение, командиром которого был назначен Захаров Яков Захарович. Одновременно он оставался комбригом Первой Белорусской партизанской бригады.
После второго наступления немцы послали против нас уже 32 тысячи солдат живой силы и множество бронетехники. Всего двое суток мы смогли удерживать лес площадью 30 на 30 километров. Командир четвёртой бригады Бирюлин не выдержал и повёл своих на прорыв через линию фронта. У него было полторы тысячи бойцов.
Без разрешения командования он прорвал кольцо немцев, наступающих на Шабловский лес, и повёл бойцов к линии фронта. Они попали на минное поле и почти все погибли. Когда мины начали взрываться, немцы ударили по ним из пулемётов и миномётов. Через линию фронта Бирюлин перевёл всего 76 человек. Почти все были легко ранены, сам Бирюлин в том числе.
А в том месте линии обороны, которую должна была держать его бригада — образовалась брешь. Немцы через неё ворвались в лес и захватили территорию госпиталя. Они окружили здание, открыли шквальный огонь, а потом облили соляркой и подожгли дом вместе с убитыми и ранеными. Спастись удалось только главному врачу и двум санитарам, которые уходили за ранеными на поле боя.
Бригады разбились на отряды по 600–700 человек, устраивали засады и били врага где только можно. Сплошной линии партизанского фронта мы уже не держали. Скот, который был у партизан, по приказу комбрига угоняли в лес и там забивали, чтобы он не достался врагу. У забитых туш выпускали внутренности, набивали снегом и закапывали в заснеженных оврагах, сделав зарубки на деревьях, что бы при надобности можно было легко отыскать. Отряды уходили в труднодоступные участки леса, куда можно было добраться только с проводником, и там занимали круговую оборону.
Мы находились на участке, окружённом болотами, где только в одном месте была проложена гать из брёвен.
Однажды мы шли на задание по гати и комбриг сорвался в болото. Его моментально засосало по пояс. Я помог ему выбраться, а когда вышли на сухой участок, стали думать, как быть дальше, потому что комбриг вымок, было очень холодно, а нам ещё предстояло выполнить задание. На мне было двое брюк, одни я снял и отдал комбригу. Холод — собачий. Думал, околею.
Мы стали смекать, как можно высушить комбригу брюки и сапоги. Костры палить нельзя, потому что и днём и ночью над лесом летала немецкая «рама». Как только немцы видели дым в лесу, тут же прилетали бомбардировщики и начинали бомбёжку. Ночевали мы под раскидистыми елями и соснами, наломав хвои на подстилку, а чтобы высушить промокшую одежду, из плащ-палаток соорудили своеобразную палатку, крышу которой замаскировали лапником, внутри зажгли небольшой костерок — над ним и высушили одежду командиру.
Питались мы исключительно мороженым мясом, которое ели сырым, да ещё и без соли. Строгали его и ели. Так продержались неделю, а потом враг начал отступать. Первыми стали уходить танки. Врагу мы не давали и часа передышки. Мосты, по которым отходили танки, были деревянными. Мы подпиливали сваи с одной стороны, и когда танк доезжал до середины моста, подпиленные сваи сдвигались, танк опрокидывался в болото. За считаные минуты его вместе с танкистами поглощала рыжая болотная жижа. В Щелбовском лесу, с его торфяными болотами и гнилыми речушками, таких мостов было множество.
Многие из наших партизан, особенно из местных жителей, поддались на вражескую агитацию. Когда немцы загнали нас в лес, они ежедневно с самолётов, забрасывали нас листовками, на которых был напечатан пропуск на русском и немецком языках. В сопровождавшем пропуск тексте говорилось примерно следующее: «Партизаны, выходите из леса. Ваше сопротивление бесполезно. Наши доблестные войска уже заняли Москву, и Россия вся в наших руках. Кто добровольно сложит оружие, тому мы гарантируем жизнь. Им немецкие власти выдадут скот, земельный участок и денежное вознаграждение. Предъяви этот пропуск любому немецкому солдату». И вот теперь немцы стали уходить из леса.
Мы находили множество трупов наших партизан с листовкой в руке и с разбитым черепом. А были и такие, которые стали полицаями. Впоследствии немцы печатали листовки с портретами, на которых полицаи были изображены улыбающимися, с папиросой в зубах и с отличительной нашивкой на рукаве. Таким стал и бывший ординарец комиссара бригады, партизан из деревни Максютино Витебской области.
В лесу немцы испытали всю «радость встреч» с партизанами. Мы били их из-за каждого куста. Били там, где они и предположить не могли. Мы наносили молниеносный удар — и так же быстро исчезали. За это немцы называли нас двуногими волками. Яков Захарович, обращаясь к партизанам, говорил: «Товарищи, врага мы будем бить так, чтобы ему было страшно не только днём, но чтобы и ночью он не мог спокойно спать. Мы будем бить его до последнего патрона, а патроны закончатся — будем бить прикладом и грызть зубами, будем биться до последней капли крови, до последнего дыхания». И мы били его беспощадно.
А продукты питания у нас заканчивались. Оставалось немного сухарей да мёрзлого мяса. Мясо разрубили на куски и, завернув в шкуры, унесли в безопасные места, придерживаясь поговорки «дальше положишь, ближе возьмёшь». Мы стали часто делать вылазки во вражеские гарнизоны, громя их и унося с собой всё, что можно было унести. Так мы добывали себе оружие, боеприпасы, продукты питания, медикаменты. В первую очередь мы, конечно же, брали оружие и боеприпасы, а потом уж продукты питания.
Однажды утром агентура донесла нам численность одного из гарнизонов и его вооружения. Это был Куринский гарнизон. Мы сделали расчёт, оценили силу врага и пошли на этот гарнизон с численным превосходством. Вылазку делали ночью. Обошли гарнизон с трёх сторон. На краю села Курино стоял большой сарай, крытый соломой, и возле него стояли два часовых. Мы сняли этих часовых, а потом зажгли сарай очередью зажигательных пуль из пулемёта. Сарай запылал, а мы с криком «Ура!» поднялись в атаку, но немцы были начеку и нам удалось взять только окраину.
Они открыли по нашим силам шквальный огонь из пулемётов, потом выдвинули против нас танки и поливали оттуда пулемётным огнём. Мы начали отступать. Село стояло на открытой местности, и до леса было метров шестьсот. Немцы выдвинули все пулемёты на окраину и нам пришлось залечь, а пулемёты били так, что нельзя было и головы поднять. Немцы стали бросать ракеты, было видно, словно днём. По нашим позициям начали бить из миномётов.
Из этой ловушки вырвались уже перед самым рассветом, когда к нам подошла подмога и по врагу с трёх сторон застрочили пулемёты, отвлекая вражеский огонь на себя. Мы тем временем, подобрав убитых и раненых товарищей, отошли в лес. Из этого боя мы вышли с большими потерями. Возвратившись в лагерь, стали анализировать происшедшее. Как же так могло получиться, где же просчитались? И откуда в этом гарнизоне появились танки? Их же ещё вчера там не было. Во второй половине этого же дня разведка донесла, что накануне вечером в гарнизон села Курино прибыла на отдых с передовой немецкая воинская часть.
Через две недели мы снова пошли на этот гарнизон, и лишь нескольким немцам удалось уйти живыми. А дело было так. К этому нападению мы готовились более тщательно, ежедневно выставляя наблюдателей у гарнизона и не пропуская никакого движения. По Западной Двине в Курино часто ходили катера, которые доставляли в гарнизон продукты питания и боеприпасы. И вот в один из вечеров мы подтянули к гарнизону два отряда по 750 человек в каждом. У нас были пулемёты и два ротных миномёта. Когда совсем стемнело, разведчики бесшумно сняли два поста — остался один, самый опасный, который находился на церковной колокольне и мог очень сильно помешать. Нам пришлось долго ждать немецкий развод, который производил смену поста.
В церковь проникнуть можно было только через дверь, которую немцы замыкали на ключ, а ключ забирали с собой и уносили в караульное помещение. У нас было несколько бесшумных снайперских винтовок, с которыми затаились в засаде возле церквушки наши разведчики, ожидая развода. Развод, состоящий из четырёх человек, подошёл к церкви, разводящий постучал в дверь, затем, когда оттуда отозвались, он вытащил из кармана ключ и отомкнул дверь. В это время разведчики из беззвучек сняли двоих немцев, а двоих быстро скрутили, сунув кляпы в рот и оттащив в сторону. Спустившихся с колокольни часовых сняли так же бесшумно.
На гарнизон мы пошли, как и в прошлый раз, с трёх сторон. Теперь нам удалось захватить немцев врасплох, спящими. Мы уничтожили почти всех, за исключением небольшой группы, которая села на катер и на нём ушла вверх по реке. Зато мы раздобыли много продуктов: крупы, печёный хлеб, галеты, консервы, мясо. В гарнизоне у немцев было несколько лошадей, которых мы увели с собой, навьючив на них тюки с продуктами, медикаментами и оружием. С нами ушла и часть местного населения, взяв с собой запас продуктов.
А на следующий день в этот гарнизон немцы прислали из Витебска воинскую часть, усиленную бронетехникой. В Курино перед войной был построен кирпичный завод, с большим складским помещением и подвалом. Немцы взорвали завод и сожгли село, оставив целой одну церквушку. Гарнизон прекратил своё существование, и немцы ушли назад, в Витебск. Мы стали чувствовать себя посвободнее и начали активно действовать в тылу врага: проводили диверсии на железной дороге и шоссе, взрывали мосты, минировали дороги, по которым дислоцировался враг. Заминированные участки дорог всегда охраняли, а после взрыва — добивали оставшихся в живых фашистов и уносили из разбитых машин всё что можно: продукты, медикаменты, оружие. Иногда по заданию из штаба партизанского движения брали в плен немецких офицеров, которых потом отправляли через линию фронта.
Наступил 1943 год. Из сообщений Совинформбюро мы знали о жестоких боях на Северном Кавказе. Немцам не удалось прорваться к Каспию, и они стали отступать. У меня появилась надежда, что скоро смогу получить весточку от своих. На душе было и радостно и вместе с тем тревожно.
Март 1943 года. После того, как погибла бригада Бирюлина и немцы загнали нас в лес, в рядах осталось немногим более четырёх тысяч бойцов. Штаб партизанского движения находился в Щелбовском лесу. Из трёх бригад сделали одну и назвали её Первой Белорусской партизанской бригадой. Командиром бригады снова был назначен Яков Захарович Захаров.
Сам он был белорусом, из местных. До войны служил в армии в звании капитана, опытный стратег и талантливый командир, которого по достоинству оценило командование. Захаров знал эти места и очень хорошо ориентировался в лесу. Партизаны подчинялись ему беспрекословно, он пользовался в их среде безграничным доверием и уважением.
Бригаду теперь разделили на четыре отряда. Командиром первого был назначен Райцев, второго — Шмырёв, третьего — Погорелов, а четвёртый возглавил Воронов. Все командиры имели большой опыт ведения партизанской войны.
Быть командиром партизанского отряда намного сложнее, чем командовать соединением в регулярной армии. Здесь приходится рассчитывать только на собственные силы, свой опыт и смекалку, умение вовремя оценить силы врага и обстановку. Захаров одновременно был и хозяйственником, и стратегом и, что самое важное — умел сохранить жизни своих бойцов.
Однажды из гарнизона Луньки наша агентурная разведка донесла, что от них в направлении к гарнизону Комары будет идти немецкий обоз, состоящий примерно из 10–12 пароконных бричек, на которых повезут хлеб и соль. Охрана будет состоять из восьми немецких солдат и двенадцати местных полицаев. Мы решили устроить на них засаду.
На задание пошла группа, состоящая из тридцати партизан отряда Погорелова Алексея Алексеевича. Командиром группы комбриг назначил меня.
Обоз из Луньков должен был отправляться в десять часов дня. Для засады мы выбрали место по пути следования обоза там, где дорога проходила с одной стороны — по-над лесом, а с другой — была большая прогалина. Залегли мы в густом кустарнике со стороны леса. Мы рассчитали, что, выйдя из леса в этом месте, обозу быстро пройти этот участок не удастся, а у нас он будет как на ладони, и здесь мы его и уничтожим. Вроде бы всё правильно рассчитали, и всё было легко и просто, но на самом деле всё оказалось намного сложнее.
Ещё до рассвета мы устроились в засаде. Я распорядился один пулемёт поставить на входе поляны, а другой — на выходе, третий — на средине и, соответственно этому, разбил свой отряд на три группы.
День был тихий и тёплый. Примерно в половине девятого утра на дороге показалось головное охранение, которое состояло из шести человек верховых на лошадях.
Я передал по цепи: пропустить, не стрелять. Они ехали и весело переговаривались вполголоса, так, чтобы далеко не было слышно. Охранение проехало, а метров через 150 за ним следовал обоз, но он состоял не из 10–12 бричек, как нам донесли, а из 22-х, и охраны мы насчитали 45 человек конных: 20 немцев и 25 полицаев. Во главе полицаев ехал бывший ординарец комиссара бригады. На каждой подводе, кроме ездового, сидел немецкий солдат с автоматом и на каждой пятой подводе стоял ручной пулемёт. И всего при обозе было 93 человека, получалось по три человека на каждого из нашей группы.
Когда обоз въехал в зону нашего контроля, я передал по цепи: первый пулемёт бьёт первую группу, второй — среднюю, третий — последнюю, в первую очередь бить по лошадям и пулемётчикам, огонь открывать по моему сигналу — одиночному выстрелу. Я взял на мушку офицера и выстрелил в него. Партизаны открыли огонь по обозу. Первый пулемёт ударил по лошадям, и ехавший впереди колонны старший полицай упал на землю вместе с лошадью. Он не успел вовремя вытащить ногу из стремени, и убитая лошадь его придавила. Охрана и ездовые попадали за подводы. Два пулемёта остались лежать на возах, а из двух, которые ездовые успели схватить, начали стрелять по нашей засаде.
Немцев в живых осталось человека четыре, а полицаев — человек пятнадцать. Завязался бой. Немцы залегли за подводами и открыли пулемётный огонь. Мы из своих укрытий били по ним так же, как и они по нам: наугад. Из всего обоза лошадей живых осталось пять или шесть. Полицаи, оставшиеся в живых, залегли за убитыми лошадьми и их не так просто было взять. Из своей засады нам было плохо видно, да ещё и пороховой дым вдобавок стелился над землёй так, что нечем было дышать.
Мы разделились на две группы и решили взять их в кольцо. Первая группа осталась на месте и била по немцам из засады, а вторая, в которой был и я, обошла их сзади, и мы из двух пулемётов ударили по ним. Оставшиеся в живых подняли руки.
Бой закончился, и мы стали считать свои потери. Ранеными оказалось шесть человек, из них двое — тяжело. Убитых не было. В это время подошёл отряд Погорелова, который спешил к нам на помощь. Они услышали, когда начался бой и поняли, что он принимает характер затяжного. Он длился три часа. В бригаде поняли, что силы неравные, и Алексей Алексеевич поспешил к нам на помощь. Мы собрали живых лошадей и начали на них навьючивать поклажу с подвод. Там были хлеб, соль, крупа и много тола с коробками капсюлей к нему. Тол для нас был на вес золота, так как нам уже нечем было проводить диверсионные работы. Полицай, которого придавила лошадь, оказался жив, даже без единой царапины. Это и был бывший ординарец комиссара бригады.
На место стоянки бригады мы возвратились около полуночи. Нас ждали комбриг, комиссар и начштаба бригады. Я доложил о выполнении задания и взятых трофеях, а потом добавил, что нами взят в плен предатель, который был ординарцем у комиссара бригады. Комбриг сначала мне не поверил, сказав, что я, вероятно, обознался, и велел привести пленного к нему, но когда того привели, он отдал приказ: «Привязать к сосне и приставить надёжную охрану, а завтра будем судить его как изменника Родине».
Наутро мою группу построили возле штабной землянки. К нам подошёл комбриг и всем участникам операции объявил благодарность, после чего сказал: «Хорошо вы, товарищи, сделали, что не убили этого предателя, а захватили живым. Мы сейчас будем его судить нашим справедливым партизанским судом».
Суд назначили на 12 часов дня, он должен был состояться на небольшой высотке под большой развесистой сосной. Сюда начали подходить командиры и бойцы из других отрядов. Вдруг из толпы партизан вышел молодой боец невысокого роста с автоматом на груди. Он подошёл к комбригу с просьбой, чтобы тот разрешил ему поговорить с пленным предателем: «Это мой дядя, и я хочу у него перед его смертью кое о чём спросить». — «Ну что ж, — сказал комбриг, — а может, мы его и не расстреляем». На что партизан ответил: «Ни за какие деньги нельзя таким прощать».
Пленный по-прежнему стоял привязанный под той же сосной, где его привязали накануне вечером. Партизаны сидели на земле вокруг сосны и тихо переговаривались. Когда паренёк подошёл к пленному, то все умолкли и стали слушать, о чём же они будут разговаривать. А подошедший спросил: «Ну что, дядя, хороший хлеб у немцев? Откормили они тебя?» Тот посмотрел на племянника исподлобья и ответил: «Да! Не то что вы здесь питаетесь — тухлым мясом да гнилой картошкой, да ещё вдобавок и без соли!» И скорчил презрительную гримасу. Паренёк зло посмотрел на своего дядю и с ненавистью проговорил: «Ах ты гад, предатель! Ты продал свою Родину врагу, да ещё и издеваешься?!» Он схватил автомат и прошил предателя длинной очередью. В тот момент, когда парень схватил в руки автомат, комбриг крикнул: «Стой», но уже было поздно.
Паренёк молча подошёл к комбригу, снял с шеи автомат и бросил его на землю, затем отстегнул от пояса гранаты и автоматный диск и тоже положил их рядом с автоматом на землю. Все молча глядели на них и ждали, что же будет дальше. А паренёк, выпрямившись, сказал комбригу: «А теперь, Яков Захарович, если я виноват — расстреляйте меня. Я иначе не мог». Он замолчал, а по лицу его побежали слёзы. Все вокруг молчали. Молчал и комбриг. А потом комиссар сказал: «Такой конец он и заслужил, но ты неправильно сделал, что самовольно расстрелял его». На что паренёк ответил: «А пусть бы он, гад, мне такого не говорил». Комиссар подозвал командира отряда, в котором был этот партизан: «Как, на ваше усмотрение?» — «Очень хороший разведчик. Смелый и бесстрашный», — ответил тот. Яков Захарович помолчал, а потом сказал парнишке: «Бери своё оружие и иди в свой отряд, а этого отвязать и закопать. Всем разойтись по своим отрядам».
Долго после этого партизаны обсуждали происшедшее. И все были на стороне этого паренька, убившего своего дядю, брата отца. А он заболел после случившегося и целую неделю не ходил в разведку.
После нашей операции, в которой мы взяли много соли, жизнь наша стала чуть полегче. Соль сразу же разделили на все отряды. У нас из еды вдоволь было только картошки. Мы её варили и пекли, но без соли она была пресной, от неё болел живот и очень тошнило. А теперь картошка казалась вкусной как никогда. Настроение у всех поднялось ещё и из-за того, что взяли много тола и во всех отрядах диверсионные группы начали подготовку к подрыву железнодорожного полотна.
У каждого отряда был свой участок и, соответственно, разрабатывался свой план диверсии. На задание группы выходили ночью, соблюдая осторожность и конспирацию. Если видели, что на пути следования появились незнакомые люди в советской форме, то старались обойти их незамеченными.
Немцы стали забрасывать в лес, на борьбу с партизанами, всё больше групп из так называемой РОА — русской освободительной армии и группы украинских националистов-бандеровцев, состоящих из всякого отребья. Сами они себя с гордостью называли освободителями. Но если с нашей группой, в которой почти все оказались патриотами своей Родины, им не повезло, то с другими, продажными шкурами, им везло больше. Таких групп по лесам шастало очень много. В основном они были на окраинах леса и вблизи от железных дорог. Отличить их от партизан было очень трудно, потому что они все были славянами и в советской форме. Были случаи, когда наши диверсионные группы, наскочив на власовцев или бандеровцев, были либо уничтожены, либо взяты в плен. Попадал в такую передрягу и я.
Наша группа, в которой кроме меня было шесть человек, вела наблюдение за большаком, пролегавшим от города Витебска, через Городок, на Великие Луки. Местом наблюдения мы выбрали угол леса на подъёме дороги из балочки. Дороги там очень тяжёлые, сплошь пески, и на ней трудно разминуться, а в некоторых местах, из-за колеи, и вовсе невозможно. В таких местах машины двигались с натужным рёвом, цепляясь задним мостом за землю. В нашу задачу входило наблюдение за движением военной техники и живой силы врага в этом районе.
Мы просидели в дозоре почти весь день, и за это время движения никакого не было. Только ближе к вечеру со стороны Витебска прошла колонна, состоявшая примерно из трёх десятков машин, крытых брезентом, и в сопровождении двух танков. Один танк шёл впереди колонны, а второй замыкал её. Примерно через полчаса после того, как прошла колонна, мы услышали рёв большой семитонной немецкой машины. Мотор её работал на дровах. Мы всмотрелись в неё через бинокль и увидели, что машина была полностью чем-то гружёная и накрыта брезентом, а сверху ещё сидело человек шесть немецких солдат. Вслед за этой машиной шла другая, поменьше, на ней стояли железные бочки.
У нас с собой был пулемёт ДС, из которого я очень любил стрелять. Все разведчики из моей группы были вооружены автоматами и гранатами. Мы оставили наблюдателя в дозоре, а сами быстро устроили засаду на середине подъёма. Подпустив первую машину метров на 40, я дал длинную очередь из пулемёта по скатам, а автоматчики открыли огонь по охране. Один из автоматчиков прострочил по кабине второй машины. Дело было на закате дня, и в это время, как обычно, на большаке движение немецкой техники и живой силы прекращалось, потому что они очень боялись партизан, которые старались свои диверсии устраивать в тёмное время суток. Шофер и два немца, сидевшие наверху первой автомашины, были срезаны пулемётной очередью. Ещё одного сняли автоматной. В живых осталось трое. Двое спрыгнули с автомашины и, отстреливаясь, бросились в сторону леса, но лес в этом месте был редкий и чистый, и достать их из пулемёта не составило большого труда.
Последний из оставшихся в живых наверху кузова начал поливать нас огнём из пулемёта. Хоть он и не мог в нас стрелять прицельно, но одного из наших он всё-таки ранил. Ранение оказалось лёгким, в мягкие ткани ноги, кость не задета. Мы быстро его перевязали и продолжили стрельбу по пулемётчику. Потом один из ребят обошёл машину с другой стороны и бросил в кузов гранату. Мы осмотрели кузов и убитых. В кузове, кроме пулемёта, было четыре советских автомата. По документам и форме определили, что двое из них были немцы, а четверо других — власовцы.
Когда тот боец, что бросил в кузов гранату, запрыгнул после взрыва в кузов, то увидел, что последний из охраны лежит в кузове раненый в правую руку и, зажав её левой, плачет. Боец направил на него автомат и крикнул: «Хенде хох!» Раненый посмотрел на него и сказал: «Ты кажы мени по-руськи, я нэ немыць. Я украинэць». Партизан говорит ему: «Ах ты, гад, а зачем же ты в нас стрелял?» — «А мэни все равно: як вы мэнэ нэ вбьетэ, так нимцы всэ одно вбьють».
Мы стащили его с кузова, и я спросил: «И до каких пор ты собирался в нас стрелять?» Он ответил: «Та стрыляв бы, поки патронив хватыло б».
Он оказался таким же бывшим военнопленным, каким был и я со своими товарищами. Они так же выходили из окружения и их, как и нас, сдал какой-то командир-предатель. Немцы запугали их, сказав, что Сталин приказал своих солдат, побывавших в плену — расстреливать без суда и следствия, и они сдались на милость врагу. Но между власовцами и бандеровцами была существенная разница. Первые попали в плен и остались в, так сказать, «освободительной армии» по принуждению. Они знали, что обречены, но против нас особой злобы с их стороны не чувствовалось. И среди них были и русские, и грузины, и белорусы, в общем, все те, кто был призван в Советскую армию. А вот бандеровцы ненавидели нас лютой ненавистью, и их отряды были сплошь из западных украинцев. Они отличались диким зверством. Белорусские сёла сжигали дотла. Не жалели ни старого, ни малого. Партизан или членов их семей, попавших к ним в лапы, изощрённо пытали, а потом либо вешали, либо сжигали живьём, закрыв в сарае или хате.
(продолжение следует)
