(окончание. Начало в №1/2019)
II
Самыми разными способами характер Давида изображен как диаметрально противоположный Саулу. Не желая упрощать и сглаживать сложные образы обоих, мы все же можем сказать, что Саул, как правило, сомневающийся, прямой и неуверенный в себе, в то время как Давид — чувствует за собой право, амбициозен и уверен в себе. Если Саул виден насквозь, постоянно изводит себя и склонен к панике, то Давид холодно спокоен, расчетлив и непроницаем. Такое столкновение человеческих персоналий, несомненно, добавляет качество и богатство повествованию, но что еще важнее, оно дает автору еще одну перспективу, с помощью которой исследуется верховная власть, когда ее владеют политики, радикально отличающиеся по нраву. Мы сосредоточили наше внимание на различных способах, которыми автор исследует двойную реверсию: превращение средств в цели, а целей в средства,- в политике. Эта двойная транспозиция является центральной характеристикой царствования как Саула, так и Давида. Но контраст между Саулом и Давидом служит раскрытию третьей горькой темы. В случае Давида, упомянутая реверсия приводит к неизбежной двусмысленности политических мотиваций и действий.
Прежде чем мы сможем полностью раскрыть эту третью тему, необходим более глубокий взгляд на контраст между двумя царями Израиля. В отличие от Саула, Давид изображен личностью, привыкшей первенствовать. Он уверен, он контролирует себя, он неунывающий, успешный и харизматичный воин. Резкие различия между этими двумя прочерчены уже тем, как каждый из них вступает в повествование. Давид появляется как молодой пастух, в одиночку убивающий льва или медведя, защищая своё стадо, и который теперь вызывается в присутствии опытных, но испуганных воинов защитить свою нацию, вступив в единоборство с гигантом Голиафом. Этот дебют отличает его от Саула, появляющегося сначала в роли юноши, посланного отцом, чтобы найти каких-то приблудных ослов, и который, абсолютно против своей воли, становится помазанником. Возможно, этот контраст, среди прочих факторов, вызывает ревнивую ярость Саула. Кажется, что власть приходит к Давиду слишком легко; и он несёт ее легко и без труда. Саул хочет быть похожим на него, но не может этого сделать. Кажется, что легкость взлета Давида есть еще одна причина, почему постоянно настороженный монарх становится совершенно одержим уничтожением соперника, с которым он не может конкурировать в ловкости и харизматичности. Усилия Саула по удержанию трона для себя и своих потомков вопреки Божьему решению, ведут к неистовству и безумию. Одной из существенных характеристик сумасшествия является психическая обнаженность. Безумный человек срывает с себя тонкий слой, обычно маскирующий хаос внутренней жизни от внешнего наблюдателя. Он находится в мире, лишенном психологической кожи, которой защищен нормальный человек. Таким образом, видимое насквозь сознания Саула есть выражение его расстройства. Его бесконтрольная ярость прорывает и разлагает границы его «я». Эта психологическая дезинтеграция изображена гением автора как эпизод экстаза.
«И было на другой день: напал злой дух от Бога на Саула, и он бесновался в доме своем, а Давид играл рукою своею на струнах, как и в другие дни; в руке у Саула было копье.
И бросил Саул копье, подумав: пригвожду Давида к стене; и Давид дважды уклонялся так от него.»(1 Цар. 18: 10-11).
В оригинале на иврите описание состояния Саула,— «бесновался», — передается глаголом «ва-итнабе», что буквально означает «и он пророчествовал». Временами, пророчество является условием экстаза, в котором границы «я» стираются, чтобы уступить место Слову Божьему, которое овладевает пророком. Музыка также иногда имеет эффект растворения границ «я» и поэтому может вести к экстазу. Но «пророческая» потеря себя Саулом происходит, несмотря на игру Давида с целью успокоить царя. В этом состоянии, напоминающем пророческий экстаз, вырвавшееся разодранное и незащищенное «я» Саула, было не словом Божьим, а судорожной яростью, толкнувшей Саула на безумную попытку убить Давида собственной рукой.
Как уже говорилось, одержимость в достижении и удержании политической власти легко может стать саморазрушающей. Среди многих сторон такого саморазрушения, воплощённых в жизни героев книги, особо выделено то, как неприкрытое стремление к власти подрывает саму ауру власти. В одном коротком и довольно своеобразном эпизоде рассказ доводит отношение между психической обнаженностью, экстазом и потерей самого себя до своего крайнего проявления. Инцидент происходит, когда Давид делает первые шаги как беглец, ищущий убежища. Давид, жизнь которого уже несколько раз была под угрозой при дворе Саула, понимает, что у него нет шансов выжить в непосредственной близости от царя и его лоялистов. В свою последнюю ночь при дворе Давид спасает свою жизнь лишь спешным побегом с помощью своей преданной Михаль и ищет убежища в доме пророка Самуила, который ранее помазал его как будущего царя.
«И убежал Давид и спасся, и пришел к Самуилу в Раму и рассказал ему все, что делал с ним Саул. И пошел он с Самуилом, и остановились они в Наот, в Раме.
И донесли Саулу, говоря: вот, Давид в Наот, в Раме.
И послал Саул слуг взять Давида, и когда увидели они сонм пророков пророчествующих и Самуила, начальствующего над ними, то Дух Божий сошел на слуг Саула, и они стали пророчествовать.
Донесли об этом Саулу, и он послал других слуг, но и эти стали пророчествовать. Потом послал Саул третьих слуг, и эти стали пророчествовать.
[Разгневавшись,] Саул сам пошел в Раму, и дошел до большого источника, что в Сефе, и спросил, говоря: где Самуил и Давид? И сказали: вот, в Наот, в Раме.
И пошел он туда в Наот, в Раме, и на него сошел Дух Божий, и он шел и пророчествовал, доколе не пришел в Наот.
И снял и он одежды свои, и пророчествовал пред Самуилом, и весь день тот и всю ту ночь» (1 Цар. 19: 18-24)
Царь Израиля лежит нагой в состоянии экстаза, лишенный ауры, открытый и недееспособный перед пророком и своим соперником, которого он в отчаянии пытался уничтожить. Глагол, передающий экстазированное состояние души Саула в этом отрывке — «пророчествовать» — тот же глагол, который использовался в описании безумной ярости Саула. Он выражает духовное самообнажение, общее для обоих эпизодов. Безумная попытка удержать власть делает Саула внутренне бессильным. Нагой, и значит, лишенный регалий власти, он болезненно сломлен вследствие разъедающей его собственной одержимости. Лежащий, голый, лишенный каких-либо атрибутов власти — так проявляется слабость личности Саула и его эмоциональный распад. Такой психический коллапс в его экстремальных формах проявляется двояко: в неспособности скрывать свою внутреннюю жизнь, кульминацией которой является растворении границ собственного «я», и в резком колебании настроений и взглядов, вызванное гиперчувствительностью, ассоциированной с психической сверхоткрытостью и развалом личности. Правящий царь был поражен беззащитной открытостью и эмоциональной нестабильностью.
III
Насколько Саул открыт, настолько Давид скрытен. Загадочный характер Давида дает еще один, более глубокий взгляд на двойную транспозицию средств и целей. Эту перспективу автор исследует на протяжении всего рассказа, касающегося политической траектории Давида от беглеца до царя. В отличие от Саула, у Давида инструментализация того, что не должно быть инструментализовано, много раз подразумевается без подчеркивания. Самодисциплина и взвешенное самоограничение придают действиям Давида двойственность, давая пищу различным интерпретациям. На это указывает большая и постоянно растущая вторичная литература. Но одно кажется ясным. Давид является мастером тонкой черты между невинностью и манипуляцией. Автору книги менее интересно то, по какую сторону линии находится Давид, нежели сами методы, позволяющие идти по этой тонкой линии. Что значит защищать свою власть, используя двусмысленность и пестуя в общественном восприятии неопределенность того, что лежит в основе твоего характера и мотивов. Попытки изобличить Давида в качестве не более, чем циничного оппортуниста, противоречат бесконечной расплывчатой двойственности, хитро вплетенной в историю о нем. Но столь же наивно выставить Давида полностью на стороне благочестия, святости и невинности. Он был истинным политиком, действующим в условиях жестокой конкуренции. Избегнуть посяганий Саула на свою жизнь, а затем попытаться захватить и удержать царскую власть,- означает не просто исполнить божественно предназначенную миссию, но быть личностью чрезвычайно проницательной, скользкой и живучей. Автор книги повествует о некоторых эпизодах в начале политической жизни Давида, показывающих его способность манипулировать ситуацией ради своего спасения, заставляя других платить конечную цену. Один из таких подробно описанных инцидентов происходит, когда Давид, спасаясь от двора Саула, еще не обладает преданными силами. Он прибывает один, невооруженный и не имеющий припасов в святилище Ноб, недалеко от двора Саула.
«И пришел Давид в Ноб к Ахимелеху священнику, и смутился Ахимелех при встрече с Давидом и сказал ему: почему ты один, и никого нет с тобою?
И сказал Давид Ахимелеху священнику: царь поручил мне дело и сказал мне: «пусть никто не знает, за чем я послал тебя и что поручил тебе»; поэтому людей я оставил на известном месте;
итак, что есть у тебя под рукою, дай мне, хлебов пять, или что найдется.
И отвечал священник Давиду, говоря: нет у меня под рукою простого хлеба, а есть хлеб священный; если только люди твои воздержались от женщин!
И отвечал Давид священнику и сказал ему: женщин при нас не было ни вчера, ни третьего дня, со времени, как я вышел, и сосуды отроков чисты, а если дорога нечиста, то хлеб останется чистым в сосудах.
И дал ему священник священного хлеба; ибо не было у него хлеба, кроме хлебов предложения, которые взяты были от лица Господа, чтобы по снятии их положить теплые хлебы.
Там находился в тот день пред Господом один из слуг Сауловых, по имени Доик, Идумеянин, начальник пастухов Сауловых.
И сказал Давид Ахимелеху: нет ли здесь у тебя под рукою копья или меча? ибо я не взял с собою ни меча, ни другого оружия, так как поручение царя было спешное.
И сказал священник: вот меч Голиафа Филистимлянина, которого ты поразил в долине дуба, завернутый в одежду, позади ефода; если хочешь, возьми его; другого кроме этого нет здесь. И сказал Давид: нет ему подобного, дай мне его.»(1 Цар 21:2—10)
Потрясенный и полный тревоги увидеть Давида, одного из высших командиров царя, путешествующим в одиночестве, Ахимелех введен в заблуждение импровизированным заявлением Давида о том, что Саул отправил его с тайной миссией. Сделав Ахимелеха доверенным предполагаемой государственной тайны, Давид предотвращает тщательную проверку информации священником, поскольку любая попытка проверки представляет собой опасность раскрытие этой тайны. Здесь автор сообщает еще одну глубокую истину о политической власти. Скрытность, которая неизбежно сопровождает политику, неизбежно допускает и даже побуждает к обману, двуличию и преступлению. Оправдываясь государственными секретами, номинально подчиненные и послушные агенты могут вести себя неконтролируемым способом, ничего не объясняя, поскольку расследование искренности их заявлений приподнимает завесу секретности, которая предположительно необходима; ведь иногда так оно и есть.
Обведенный вокруг пальца Ахимелех снабжает Давида едой и оружием и становится непреднамеренным соучастником преступления, помогая честолюбивому махинатору избежать карательной руки официальных властей. Как и во многих подобных случаях, одной лжи оказывается недостаточно. Находясь в святилище и подталкиваемый обстоятельствами, Давид громоздит дополнительные обманы, на этот раз способствуя не только инструментализации уважения священника к государственной тайне, но и самого чувства святости. Священник, как сказано, только что освятил хлеб, имевшийся в его распоряжении и беспокоится, чтобы его не осквернили. Давид, которому нужно для побега все, что только можно добыть, придумывает существование группы подчиненных, ждущих его из-за секретности миссии в каком-то ином месте. И он ручается за их ритуальную чистоту. Осторожность священника умиротворяется двойной ложью: тем, что Давид, верный командир царя, исполняет тайную миссию, и тем, что его люди, ждущие в неизвестном месте соответствуют законам ритуальной чистоты. Обманутый этими неправдами, Ахимелех передает Давиду освященный хлеб.
Святость — одно из самых сложных понятий. Однако одна ее особенность постоянна и существенна. Как и любовь, святость, по своей сути, неинструментальна. Эта область нормативно защищена от человеческих манипуляций и утилизации. Например, объясняя святость здания синагоги, Мишна говорит, что нельзя использовать ее как проход между двумя улицами; ее территория не может служить земным человеческим целям. Следовательно, присваивание освященного хлеба путем обмана было еще одной чертой, которую преступил Давид, ведомый политическим соперничеством под названием «победитель-получает-все», где альтернативой победе является смерть. Политическим соперничеством, включающим в себя без угрызений совести инструментализацию всего того, что с моральной позиции никогда не должно быть инструментализовано.
Сделав священника соучастником своего побега, Давид поставил под угрозу жизнь Ахимелеха, и этот маневр, возможно, спасший жизнь Давида, оказался фатальным для священника. В середине диалога между Давидом и священником рассказчик сообщает нам важную деталь, которая будет иметь мрачные последствия для судьбы Ахимелеха и его семьи. Доег, придворный Саула, присутствует в это время в святилище и является свидетелем произошедшего. Свидетельство Доега пред Саулом о том, что случилось в святилище, приведет напрямую к бойне священников Ноб. В следующей главе мы подробно рассмотрим строки повествования, в которых описывается варварское преступление против невинных священников, но об одной детали стоит упомянуть уже здесь. Когда сын Ахимелеха, Авиатар, единственный оставшийся в живых после этой резни, сообщает Давиду о мрачной судьбе священников Ноба, Давид признается, что он знал о присутствии Доега в святилище и о том, что это повлечет за собой:
«И сказал Давид Авиатару: я знал в тот день, когда там был Доег Идумеянин, что он непременно донесет Саулу; я виновен во всех душах дома отца твоего;
останься у меня, не бойся, ибо кто будет искать моей души, будет искать и твоей души; ты будешь у меня под охранением» (1 Цар 21:22—23).
Давид мог оправдать свои манипуляции с Ахимелехом предположением, что Доег промолчит, а если не промолчит, то тогда Ахимелех выживет, объяснив Саулу, что Давид его обманул. Но Давид уже «знал в тот день», что оправданий нет. Ставя под угрозу свою жизнь и, следовательно, своё божественное предназначение подняться на трон, Давид, естественно, отказался сказать Ахимелеху правду, и не дал тому возможность самому решить, брать ли на себя риск. Здесь мы возвращаемся к систематически двойственному взгляду книги на политику как на сферу деятельности, вызванную необходимостью, но наполненную угнетающими компромиссами. Давид делает Ахимелеха разовым орудием своего выживания по морально невообразимой, но политически типичной человеческой цене. Возможно, найти в себе мужество противостоять гиганту в единичном поединке легче, чем подняться над своим чувством права и верой в высшее предназначение по любой цене для других. Рассказывая об инциденте в святилище Ноб, автор утверждает, что Давид, образцовый соискатель политической власти, не испытывает каких-либо сомнений, отправляя своих собратьев-израильтян на несправедливую смерть, хотя ретроспективно он и признает права их потомков на определенную компенсацию. То, как мотивации и характер Давида культивируются в борьбе за высшую власть, раскрывается на первых этапах его побега от двора Саула. Неразборчивость Давида, бросившего Ахимелеха и священников Ноба волкам, бросит тень сомнения и на другие, более двусмысленные моменты повествования и позволит автору развить глубочайшую феноменологию политической мотивации, строительства имиджа и действий через посредников.
IV
Центральная нравственная и политическая дилемма Книги Самуила коренится в движущих силах наследственной власти. Логика династической монархии придает систематическую двусмысленность всему тому, что делают соискатели и держатели власти. Монополизация власти одним кланом или наследуемой линией не только порождает смертельную схватку за верховенство, где победитель получает все; она также создает, как мы хотим показать, зыбкую границу между праведностью и манипуляциями, по которой Давид так мастерски ступает. Книга Самуила повествует о двух династиях: Саула и Давида, где вторая заменяет первую. Согласно династической логике узурпатор трона не может допустить, чтобы выжил кто-либо из предыдущей династии. Это горькое, но неизбежное правило. Если они выживут, оставшиеся из вытесненной династии в живых окажутся опасным центром сплочения социальных сил, недовольных правящей семьей. Эти оставшиеся будут обиженными смутьянами, постоянно замышляющими что-то против семьи выскочек, экспроприировавших их право наследования. Любой эпизод общественного недовольства новым царем будет разжигать их скрытые надежды на реставрацию. Неудивительно, что Йонатана, сын Саула, любившего Давида и воспринимавшего его как будущего царя, преследовала мысль о собственной смерти и истреблении его потомков от рук Давида. Он даже взял с Давида клятву, чтобы свой успокоить страх:
«и да будет Господь с тобою, как был с отцом моим!
Но и ты, если я буду еще жив, окажи мне милость Господню.
А если я умру, то не отними милости твоей от дома моего во веки, даже и тогда, когда Господь истребит с лица земли всех врагов Давида.
Так заключил Ионатан завет с домом Давида и сказал: да взыщет Господь с врагов Давида!»(1 Цар. 20: 13-16).
В конечном итоге Давид сохранил букву, но не дух этой священной клятвы. Однако репутация Давида требовала, чтобы нарушение основ клятвы было окутано двусмысленностью. Действительно, подробная картина стараний Давида контролировать свой общественный имидж как до, так и после восхождения на престол, является поразительной чертой книги. Не будет преувеличением сказать, что главный вопрос, поднятый повествованием автора о борьбе двух династий, таков: как Давид смог заменить Саула, не будучи обвинен в цареубийстве и не обагрив руки кровью потомков Саула во время их политически неизбежного исчезновения? Цареубийство и уничтожение семьи бывшего царя согласуются с логикой монархического строя, но поднимают морально-религиозную проблему: если царь помазан пророком, то ни племенные лидеры, ни окружающий двор, но лишь один только Бог может его низвергнуть.
Переход короны от одной семьи к другой создает дилемму и для realpolitik. Совершая цареубийство и осуществляя уничтожение конкурирующего дома, новый царь рискует стать в глазах широких кругов не законным монархом, а преступным узурпатором. Более того, свержение правящей династии создает опасный прецедент, потенциально облегчая путь для будущих кровавых низвержений и цареубийств. Владение властью опасно в первую очередь потому, что верховная власть — неодолимый магнит, вызывающий безжалостную конкуренцию со стороны амбициозных и талантливых соперников. Действительно, одной из основных тем этой книги является оспаривание верховной власти как ее неотъемлемая черта. Захват власти посредством насилия и убийства побуждает к подражанию. Узурпатор, преуспевший в истреблении линии предыдущего монарха, рискует стать следующим бывшим монархом, чья особа и семья будут безжалостно уничтожены. Саул и его семья должны были умереть. Но Давид, стремясь стать не просто правителем Израиля, а его законным монархом, проявил героические усилия, чтобы отмежеваться от цареубийства и истребления династии. Более того, после того, как он взошел на престол, он сделал все, чтобы обнародовать своё неучастие в постепенном уничтожении потомков и костяка приверженцев Саула. Самый замечательный пример той политической ловкости, с которой Давид диссоциирует себя от падения своего предшественника, происходит в пещере в пустыне Иудеи. Давид уже некоторое время является беглецом, на которого, как на дикого зверя, охотится со своей армией Саул. Давид собрал вокруг себя некоторое количество людей, состоящих из членов его клана и разных темных личностей, подобно ему избегающих закона. Его «армия» представляет собой банду из шестисот человек, скрывающуюся вдоль пустынных границ иудейской земли в дикой и недоступной местности. Узнав, что Давид находится в Эйн-Геди, Саул организует поход, чтобы добраться до Давида и убить его. В момент, когда силы Саула приближаются к Эйн-Геди, Давид и его люди находятся в глубине пещеры неподалеку. Случайно Саул входит в ту самую пещеру, чтобы облегчиться, и люди Давида просят разрешения Давида воспользоваться случаем и убить беззащитного царя, избавившись раз и навсегда от своего безжалостного преследователя. Запретив этот вероломный удар в спину и удерживая своих людей, Давид вместо этого отрезает край плаща Саула. Это лишь символический акт повреждения царского одеяния. Но даже здесь Давид заботится о том, чтобы выразить сожаление по поводу этого минимально агрессивного и, скорее, импульсивного поступка:
«Но после сего больно стало сердцу Давида, что он отрезал край от одежды Саула.
И сказал он людям своим: да не попустит мне Господь сделать это господину моему, помазаннику Его, чтобы наложить руку мою на него, ибо он помазанник Господа.» (1 Цар 24: 6–7).
Будучи сам одним из помазанников Божьих, Давид инструктирует своих лоялистов, объясняя, что помазанники неприкосновенны от Бога и никоим образом не должны быть задеты. Именно для иллюстрации почитания Давидом этого политико-теологического запрета, Саулу разрешается выйти из пещеры живым. И в этот момент Давид смело следует за ним, рискуя жизнью своей и своих людей. Заранее опровергая подозрения, что он замышлял цареубийство, он кричит Саулу:
«… господин мой, царь! Саул оглянулся назад, и Давид пал лицом на землю и поклонился ему.
И сказал Давид Саулу: зачем ты слушаешь речи людей, которые говорят: «вот, Давид умышляет зло на тебя»?
Вот, сегодня видят глаза твои, что Господь предавал тебя ныне в руки мои в пещере; и мне говорили, чтоб убить тебя; но я пощадил тебя и сказал: «не подниму руки моей на господина моего, ибо он помазанник Господа «.
Отец мой! посмотри на край одежды твоей в руке моей; я отрезал край одежды твоей, а тебя не убил: узнай и убедись, что нет в руке моей зла, ни коварства, и я не согрешил против тебя; а ты ищешь души моей, чтоб отнять ее.
Да рассудит Господь между мною и тобою, и да отмстит тебе Господь за меня; но рука моя не будет на тебе,
……..
Господь да будет судьёй и рассудит между мною и тобою. Он рассмотрит, разберет дело мое, и спасет меня от руки твоей.» (1 Цар 24: 9- 17).
Казалось бы, сожалея об отрезанном крае царского плаща, Давид использует этот отрезанный кусок для впечатляющей политической цели, убеждая Саула и наблюдающих солдат в невинности своих побуждений, которые иначе были бы скрыты внутри его души и не доступны для показа скептикам. Демонстрируя край плаща, Давид свидетельствует, что жизнь Саула была полностью в его руках, но он благородно отказался забрать ее. Эта внешняя манифестация невиновности мыслей Давида и его готовность поставить свою собственную жизнь под гнев Саула, разоружает даже самого Саула, чья постоянно колеблющаяся психика внезапно прыгает от смертельной ярости к искренней любви:
«Когда кончил Давид говорить слова сии к Саулу, Саул сказал: твой ли это голос, сын мой Давид? И возвысил Саул голос свой, и плакал»(1 Цар 24: 17).
Искусно проявленная Давидом невинность своих намерений одновременно с предупреждением о том, что Бог накажет Саула за попытку убить своего помазанного преемника, заставляет Саула на мгновение признать, что Давид действительно будет будущим царем. Осознавая безжалостную логику династических замен, он умоляет Давида позволить его потомкам выжить:
«…И теперь я знаю, что ты непременно будешь царствовать, и царство Израилево будет твердо в руке твоей.
Итак поклянись мне Господом, что ты не искоренишь потомства моего после меня и не уничтожишь имени моего в доме отца моего.
И поклялся Давид Саулу. И пошел Саул в дом свой, Давид же и люди его поднялись в укрепленное место.»(1 Цар 24: 21-23).
Одной из дилемм, поставленных этими строфами, является вопрос, в какой степени истинные нравственные и религиозные убеждения, в том числе богобоязненное ожидание, что лишь Бог будет судить и сместит Саула, мотивировали Давида воздержаться и не отнимать царскую жизнь. Очевидной альтернативой положительному ответу на этот вопрос будет утверждение, что поведение Давида в Эйн-Геди было обусловлено политической целесообразностью. Он действовал в рамках общепринятых норм поведения для того, чтобы укрепить свою собственную будущую легитимность. До такой степени двойная реверсия целей и средств доминирует в жизни политиков, стремящихся удержать или захватить власть, что сама мораль становится вопрос тактики. Тактический характер, казалось бы, нравственного поведения Давида подчеркивается его откровенной рекламностью. Для тех, кто участвует в непримиримой борьбе за династическую власть, где выбор сводится к убить-или-быть-убитым, эффективно исчезает само различие между моральным и инструментальным, столь важное для тех из нас, кто не вовлечен во властную политику. Это особенно вероятно такого искателя власти, каким был Давид, ощущавший свой масштаб еще до помазания и рассматривавший свое восхождение к престолу как божественный зов. Видел ли он табу на цареубийство как обязательную религиозную норму или как пустой лозунг, восхваляемый публично, но игнорируемый частным образом? Или моральный и инструментальный способы мышления сливались в его сознании? Сказать невозможно. Ясно лишь, что Давид хотел сделать своё неприятие цареубийства общеизвестным и драматически излагаемым в пересказах об этом публичном спектакле. Излишне говорить, что публика не может заглянуть в сердца и умы своих правителей. Частные мотивы могут или нет значительно отличаться от обоснований публичных. Наблюдатели никогда не могут быть абсолютно уверены. Более того, политические действия объективно двусмысленны. Человеческий разум — запутанный клубок, и мотивы людей, в том числе и сильных мира сего, всегда смешаны. Политические соображения имманентно двойственны и многосторонни. Наиболее распространенная ошибка многих комментаторов — пренебрегать этим и относить автора книги к обычным разоблачителям и бичевателям. Несомненно, что циничное «макиавеллистское» прочтение поступков Давида не соответствует правде. Тенденция относиться к человеческим связям и моральным нормам утилитарно в стремлении захватить и удержать власть бросает тень двусмысленности на любые политические действия, в том числе и на борьбу между Давидом и Саулом. Даже моральные действия могут быть совершены исключительно по утилитарным причинам. Ни один истинно политический акт не может избежать подозрений в этом отношении.
Эпизод в Эйн-Геди далеко не последний рассказанный автором о мотивах претендентов на престол. Тонкая граница между тактикой и моралью, по которой он психологически непроницаемо ступает, и расчетливое выстраивание общественного имиджа, дистанцирующее Давида от падения Саула, сопровождают его подъём на протяжении всего времени постепенного исчезновения династии Саула. Давид не был непосредственно или явно замешан в смерти Саула и Йонатана. Три сына Саула, включая Йонатана, были убиты на войне против филистимлян на горе Гильбоа. Окруженный вражескими воинами Саул покончил жизнь самоубийством, упав на своё копьё. Однако вестник, принесший Давиду сообщение об поражении израильтян и смерти Саула и Йонатана, совершил роковую ошибку. Он предполагал, что очевидный интерес Давида к устранению соперничающей династии заставит того публично позлорадствовать в связи с гибелью ее лидеров. Он хотел снискать расположение Давидом, сообщая ему новости о гибели Саула и Йонатана в битве. Чтобы поднять свою цену в глазах Давида, вестник даже заявил, что лично нанес последний удар умирающему Саулу. Он принес Давиду венец и браслет Саула. Но Давид, услышав о происшедшем, не торжествовал. Напротив, в сознательно публичном трауре и стенаниях он разорвал свои одежды и после допроса вестника, оказавшегося чужеродным амаликитянином, риторически воскликнул:
«как не побоялся ты поднять руку, чтобы убить помазанника Господа?»(2 Цар 24: 6).
Сразу после этого резкого выговора Давид приказал казнить вестника, запечатлевая в памяти собственную непричастность к смерти Саула и одновременно подчеркивая, что никому не позволено коснуться помазанника Божия. Рыдания Давида и казнь им вестника, возможно, были искренними, нравственными и богобоязненными. Но поведение Давида в период накануне этой трагической войны поднимает неотвязный, и в конечном итоге не получивший ответа вопрос о мотивах Давида. В какой момент до войны, защищая себя от Саула, беглец Давид принимает крайнее решение — переходит на сторону врага. Преследуемый даже на отдаленнейших землях Иудеи, Давид предлагает свои услуги в качестве атамана разбойничьей банды царю филистимлян Ахишу из Гата, получая, тем самым, убежище на территории вне юрисдикции Израиля. От Давида потребовался довольно сложный маневр, чтобы развеять недоверие Ахиша, избегая в то же время явно враждебных действий против Израиля. Отряд Давида неоднократно совершал набеги на племена в пустыне на южных окраинах филистимской территории, делая вид, что трофеи, которые они приносили из своих набегов, происходили из деревень и городов Израиля. Однако, зачисленный в качестве наемника в армию филистимлян, Давид, предположительно, обязан был присоединиться к военной кампании против Израиля, той самой кампании, что привела к войне, в которой убили Саула и его сыновей:
«И собрали Филистимляне все ополчения свои в Афеке, а Израильтяне расположились станом у источника, что в Изрееле.
Князья Филистимские шли с сотнями и тысячами, Давид же и люди его шли позади с Ахишем.»(1 Цар 29: 1-2).
Хотя и заслужив доверие Ахиша, в последний момент Давид был спасен от участия в реальном бою против Израиля из-за подозрения других филистимских командиров, потребовавших, чтобы Давид и его люди не были допущены на поле битвы. Они не хотели, чтобы бывший израильский герой сомнительной лояльности сражался на их стороне против своего народа. Ахиш старательно заверил Давида, что лично он полностью Давиду доверяет, и что Давида не допустили к полю битвы лишь под давлением чересчур недоверчивых филистимских командиров. Протестующий, дабы укрепить доверие Ахиша, против своего удаления с фронта Давид был отправлен обратно на юг для ведения собственных битв. А израильтяне были разбиты филистимлянами в горах Гильбоа, и там погибли Саул и трое его сыновей. Рассказчик не сообщает, что сделал бы Давид, не будь ему отказано в последнюю минуту от участия в битве. Сражался ли бы он против своего народа, чтобы спасти свою шкуру? Нам не говорят, и это безмолвие оглушительно. Все, что нам известно об его отношениях с Ахишем, это то, что он мастер постоянного сокрытия своих намерений. И хотя Давиду удалось избежать участия в войне против Израиля, его отсутствие, когда он в безопасности играл роль пассивного наблюдателя, пока его народ и царь уничтожались, вызывает очевидно беспокоящие вопросы. Возможно, грех отсутствия Давида мог бы быть оправдан, учитывая его постоянную борьба против посяганий Саула на его жизнь. Но рассказчик искусно выстраивает сцену, оставляя открытой возможность того, что отсутствие Давида в решающей битве было намеренным, дабы способствовать поражению Израиля и последующему захвату трона, не будучи сопричастным к смерти Саула и его сыновей. Роль, играемая надуманными алиби и правдоподобными отговорками в долгой политической карьере Давида, слишком постоянна, чтобы быть случайной. Трогательные стенания Давида в связи со смертью Йонатана и Саула не устраняют неоднозначность. Его траур, возможно, был политическом расчётом, чтобы скрыть своё уклонение от битвы под патиной горя после свершившегося факта. Или, наоборот, это могло отражать искреннюю скорбь после сообщения об их гибели, несмотря на смертельное соперничество с Саулом. Более того, скорбь и целесообразность, возможно, переплетались в сознании Давида до такой степени, что совместно мотивировали ответ. Внешний наблюдатель не в состоянии распутать подобные смешанные мотивы, что и дает понять наш автор. Нельзя заключить даже, что сам Давид, рефлексируя, сказал бы наверняка, что заставило его действовать именно так. Его комплексный, богатый, запутанный характер, проявляющийся в публичных и частных поступках на протяжении всей долгой карьеры Давида, сопротивляется любому разоблачительному упрощению.
Неоспоримо лишь, что морально сомнительные поступки, необходимые для укрепления власти Давида, совершаются кем-то иным, в то время как ему, кардинально выигрывающему от этих деяний, всегда удается держаться на асептически безопасном расстоянии. Чтобы получить картину этого механизма, рассмотрим более подробный отчет о событиях, последовавших за смертью Саула, ибо судьба законных наследников Саула является самым примечательным примером.
После поражения израильтян от рук филистимлян на горе Гильбоа, Давид немедленно предпринимает захват трона в Иудее, видя в этом ступеньку к замещению Саула в должности царя единого Израиля. Давид отправляется со своим отрядом в Хеврон, центральный город колена Иуда. Это политически верное место, откуда можно заявить о своей кандидатуре на замещение Саула, ибо Иудея контролировалось его племенем и служила ему силовой базой. Поскольку остальные племена Израиля остались лояльными дому Саула, последовала гражданская война между приверженцами Давида и Саула. Династической базой Саула было племя Вениамина, где фракцию Саула возглавлял Авнер, двоюродный брат Саула и командующий его армией. После гибели на поле боя Саула и трех его сыновей, Авнер поставил царем в качестве марионетки Иш-Бошет, оставшегося сына Саула. Разразилась полномасштабная гражданская война между соперничающими династиями.
Со стороны Давида войну вели три его племянника — Йоав, Авишай и Асаель, сыновья его сестры Цруи. Йоав, старший из них, стал главным приближенным Давида и самым могущественным из командиров, который сыграет решающую роль в будущей политической карьере Давида. В одной из военных стычек люди Авнера отступали, а Асаель, младший из братьев, пешим преследовал Авнера. Авнер, узнав Асаеля, призвал того прекратить преследование. Будучи более опытным воином, Авнер, тем не менее, не желал убивать Асаеля, понимая, что это приведет к рискованной кровавой вражде с братом Асаеля Йоавом. Но Асаель продолжал настойчиво преследовать, и Авнер, не имея выбора, убил юношу, дабы спастись. Таким образом, политическое соперничество между племенами Иуды и Вениамина стало вопросом семейной чести. Когда Асаель был убит, Йоав согласно логике кровавой мести стал морально обязан отомстить за брата. Давид медленно одерживал верх в гражданской войне. Его позиции значительно продвинулось в результате разлада, начавшегося внутри остатков дома Саула. Будучи сильной фигурой при при дворе, Авнер взял себе наложницу Саула — действие, символически подразумевающее право на наследство Саула. Иш-бошет, слабовольный царь Израиля, упрекнул Авнера за присвоение наложницы, как за поступок, сигнализирующий стремлении к престолу. Авнер, обиженный тем, что он считал неблагодарностью за свое служение Иш-Бошету, решает переброситься к Давиду. Возможно, личный выпад Иш-Бошета и мог инициировать этот драматический сдвиг альянса. Но более вероятно, что решение Авнера было вызвано пониманием того, что Давид одолевает в гражданской войне и Авнеру следует позаботиться о собственном будущем, присоединившись к вероятному победителю. Итак, Авнер склоняет племя Вениамина принять царство Давида, и является в Хеврон, чтобы заключить сделку, ставящую Давида царем над всем Израилем. Уже после отъезда Авнера из Хеврона вернувшийся из военной экспедиции Йоав получает известие о состоявшейся сделке и о том, что Авнер, завершив переговоры, возвращается на север. Жаждущий отомстить за убийство брата, Йоав возмущен тем фактом, что Давид, вместо того, чтобы задержать Авнера за кровное преступление против близкого сородича, отпускает того безнаказанно. Он посылает людей вернуть Авнера обратно в Хеврон, и, мастерски притворившись союзником в соответствии с новым договором, ловит того беззащитным и отбирает его жизнь.
Убийство Авнера предоставляет нам еще одну перспективу инструментализации того, что не следует инструментализировать. Кровная месть есть священная обязанность, которая, как и любовь, не подлежит утилизации. Это священный долг родственников перед покойным, несущих моральную ответственность за отмщение его смерти. Однако Йоав, лишая жизни убийцу своего брата, вместе с тем сознательно уничтожает потенциального соперника, могущего подорвать его статус при дворе Давида. То, что делает историю еще сложнее, это то, что Авнер, честолюбивый интриган, предавший своего предыдущего жалкого властителя, помог возвести Давида на престол объединенного царства. Его беспринципная смена лояльности имела два возможных последствия, вполне достаточные, чтобы мотивировать решение Йова устранить Авнера. С одной стороны, Авнер — явный перебежчик с собственными царскими амбициями. Но с другой стороны, если Авнер будет искренне лоялен новому царю, то он сможет претендовать на роль командующего вооруженными силами Давида, заняв место Йоава. В стремлении удержать большую власть всё: моральное обязательство кровной мести, непреклонная преданность законному монарху, любовь и святость,- рискует оказаться утилитарным инструментом, обслуживающим политические амбиции. В конечном итоге, мы не можем быть уверены в мотивах Йова. Тщетно пытаться рассеять эту неоднозначность. Отражали ли его оправдания перед обществом реальные личные мотивы? Или он цинично использовал священный долг перед кланом, как и священный долг защищать трон Давида, ради личных амбиций? Возможно, его утилитарные и моральные мотивы не противостояли, а были объединены?
Нам ничего не говорят о личных скрытых замыслах Авнера. Но убийство Йоавом соперника, сразу же после того, как тот заключил договор с Давидом, должно было казаться сторонникам Авнера непростительным актом предательства. Это могло поставить под угрозу хрупкое соглашение, возникшее между племенем Вениамина и Иудеей, что, в свою очередь, было политически важно для распространения правления Давида на все племена Израиля. Чтобы преодолеть подрывающие доверие последствия, Давиду пришлось принять срочные меры, дистанцирующие его от убийства Авнера. Такое дистанцирование было разыграно в виде траурного спектакля скорби по поводу смерти Авнера:
«И сказал Давид Иоаву и всем людям, бывшим с ним: раздерите одежды ваши и оденьтесь во вретища и плачьте над Авнером. И царь Давид шел за гробом его.
Когда погребали Авнера в Хевроне, то царь громко плакал над гробом Авнера; плакал и весь народ.
И оплакал царь Авнера, говоря: смертью ли подлого умирать Авнеру?
….. И весь народ стал еще более плакать над ним.
И пришел весь народ предложить Давиду хлеба, когда еще продолжался день; но Давид поклялся, говоря: то и то пусть сделает со мною Бог и еще больше сделает, если я до захождения солнца вкушу хлеба или чего-нибудь.
И весь народ узнал это, и понравилось ему это, как и все, что делал царь, нравилось всему народу.
И узнал весь народ и весь Израиль в тот день, что не от царя произошло умерщвление Авнера, сына Нира.» (2 Цар. 3:31-37)
Гениальность Давида в нейтрализации недоверчивых и упрочении общественной поддержки продемонстрирована в этом отрывке в полном объеме. Есть тут и более глубокая мысль — о степени, в которой легитимность правителя зависит от его способности очистить свой публичный имидж. И все же скорбь Давида была бы убедительней, будь справедливость соблюдена полностью, и Давид наказал бы Йоава за убийство. Но наказать Йоава было слишком политически дорого для царя, нуждавшегося в его услугах в качестве ведущего соратника. Понимая несоответствие между публичной демонстрацией траура, призванного оправдать Давида в глазах авнеровских приверженцев, и полной безнаказанностью убийцы, Давид предложил своему кругу весьма слабое объяснение:
«И сказал царь слугам своим: знайте же, что вождь и великий муж пал в этот день в Израиле.
Но я еще слаб теперь, хотя и помазан на царство, и эти люди, сыновья Цруи, сильнее меня; пусть же воздаст Господь делающему злое по злобе его!» (2 Цар. 3:39).
Неоднократно доказанные Давидом находчивость и стойкость в противостоянии трудностям делают эти уверения беспомощно пустыми. Внешне благочестивое полагание на Бога в вопросе о наказании есть лишь косвенный способ заявить, что лояльный ему Йоав незаменим для правления и слишком ценен политически, чтобы жертвовать им ради справедливости.
Справедливость гораздо вероятнее восторжествует, если это консолидирует, а не подрывает власть правителя. Оставшийся сын Саула, Иш-Бошет, полностью зависел от поддержки Авнера. Смерть последнего, таким образом, сделала его еще слабее и безащитнее. В конце концов, преданный двумя командирами своей же армии, политически ничтожный Иш-Бошет был обезглавлен в собственной постели. Что касается имиджа Давида, то убийцы Иш-Бошета совершили ту же ошибку, что и амаликитянский вестник, сообщивший Давиду о смерти Саула. Они доставили голову Иш-Бошет Давиду, чтобы выиграть его благосклонность:
«и принесли голову Иш-Бошета Давиду в Хеврон и сказали царю: вот голова Иш-Бошета, сына Саула, врага твоего, который искал души твоей; ныне Господь отмстил за царя, господина моего, Саулу и потомству его.»(2 Цар. 4:8)
Давид отреагировал с требуемой суровостью, напомнив слушателям о своем морально чистом ответе амаликитянину, пытавшемуся получить вознаграждение за весть о смерти царя Саула и сыновей:
«если того, кто принес мне известие, сказав: «вот, умер Саул «, и кто считал себя радостным вестником, я схватил и убил его в Секелаге, вместо того, чтобы дать ему награду,
то теперь, когда негодные люди убили человека невинного в его доме на постели его, неужели я не взыщу крови его от руки вашей и не истреблю вас с земли?»(2 Цар. 4:10-11)
Завершая этот публичный парад своей безукоризненно чистой совести, Давид превратил, в общем, справедливую казнь двоих в жестокое публичное зрелище:
«И приказал Давид слугам, и убили их, и отрубили им руки и ноги, и повесили их над прудом в Хевроне. А голову Иш-Бошета взяли и погребли во гробе Авнера, в Хевроне.»(2 Цар. 4:12).
Последнее препятствие для окончательного закрепления Давидом власти над Израилем теперь было устранено. Сразу после смерти Иш-Бошета, Давид заключил пакт с остальными племенами. Хотя консолидация правления Давида полностью зависела от уничтожения династии Саула, роль в этом Давида недоказуема. Саул и трое его сыновей погибли в войне с филистимлянами, Авнер был убит Йоавом, а Иш-Бошет — двумя глупо просчитавшимися подчиненными командирами. Устраивая каждый раз чрезвычайно эффектное траурное шоу, Давид отстранился в общественном сознании от какой-либо связи с этими событиями, хотя, очевидно, выиграл от них все.
Следует сказать, что Йоав убил Авнера лишь после того, как Авнер передал дочь Саула Михаль под опеку Давида, дабы гарантировать, что она не станет матерью мужских наследников по линии Саула. Выбор времени показывает, что Йоав хотя бы частично был мотивирован преданностью дому Давида. Как бы то ни было, Йоав не был наказан за обман и не был отстранен за убийство великого полководца Израиля. Стоит ли удивляться тому, что Давиду удалось оказаться вдали в тот момент, когда на войне погибали его законный царь и народ.
О скрытно двусмысленном отношении Давида к судьбе потомков Саула чуть сказано позже, в период когда Давид надежно и безопасно сидит в своем укрепленном Иерусалиме. После того, как семья Саула в значительной степени истреблена, Давид издает приказ найти оставшихся в живых из этой семьи:
«И сказал Давид: не остался ли еще кто-нибудь из дома Саулова? я оказал бы ему милость ради Ионатана» (2 Цар 9: 1).
Как возможный информант по этому вопросу был разыскан старый слуга Саула, который сообщает, что у Йонатана остался в живых сын-калека по имени Мефибошет, обитающий среди старых лоялистов Саула. Приведенный ко двору Давида, Мефибошет смиренно приближается к царю, напуганный тем, что может случиться с ним, живым остатком свергнутой династии. Но Давид успокаивает его и возвращает ему имущество Саула, вероятно, конфискованное Давидом после уничтожения семьи Саула. Этот утешительный жест кажется абсолютно искренним и душевным. Однако Давид добавляет к «благосклонности», пролитой на сына Йонатана еще один пункт, окрашивающий двусмысленностью мотивацию Давида. Сохраняя в формальном смысле клятву, данную Йонатану, Давид приказывает, чтобы Мефибошет ел за его столом при дворе и рассматривался бы как близкий родственник Давиду:
«И жил Мефибошет в Иерусалиме, ибо он ел всегда за царским столом» (2 Цар. 9:13).
Однако эта очевидная привилегия есть также способ осуществлять жесткий контроль над Мефибошетом, превращая его в виртуального заключенного при дворе Давида. Эта позиция подчеркивается физической неподвижностью Мефибошета, «Он был хром на обе ноги» (2 Цар. 9:13).
В этом свете исходная просьба Давида: «не остался ли еще кто-нибудь из дома Саулова? я оказал бы ему милость ради Йонатана?»— приобретает гнетущий или, по крайней мере, неоднозначный оттенок. Это правда, что придерживая под виртуальным домашним арестом последний искалеченный остаток династии Саула, Давид публично оправдывал свой шаг, ссылаясь на священную клятву Йонатану. Но мы уже замечали, что хотя реальная мотивация и оправдывающие поступок аргументы концептуально различны, они не всегда поддаются разграничению в каждом конкретном случае. Ни его подданные, ни придворные никогда не могли быть уверены, мотивирован ли Давид исключительно политическими амбициями. Моральные нормы, столь публично им проявляемые, в конце концов могли быть искренними причинами его поступков. Эта вечная двусмысленность в отношении подводных побуждений правителей, фактически, помогает объяснить, почему их моральные оправдания столь политически эффективны. Если мы ищем самый яркий пример политической двусмысленности в книге Самуила, то короткий вопрос Давида: «не остался ли еще кто-нибудь из дома Саулова? я оказал бы ему милость ради Йонатана?»— ярчайший её представитель. Вложив в уста Давида этот вопрос, автору удалось тонко передать непрекращающуюся двусмысленность его политических мотивов, одновременно уловив его щедрое желание протянуть руку и оказать благосклонность. Давид предан клятве и, вместе с тем, намерен решительно взять под полный контроль предыдущую династию, приблизив к себе единственно оставшегося в живых хромого наследника, чтобы бессрочно лишить того свободы, посадив за свой стол.
На протяжении всего повествования Давид искусно изображается как блистательно ускользающий персонаж, ступающий по тонкой грани между моралью и тактикой. Двойная реверсия средств и целей, постоянно вкрапленная в действия как Саула, так и Давида, в случае последнего создает еще одну характерную черту верховной власти. В своем наполненном преградами восхождении к власти Давид постоянно испытывает соблазн использовать в качестве инструмента то, что с моральной точки зрения не дОлжно утилизировать. Но автор достаточно осторожен и избегает грубого обличения. Истинные мотивы Давида никогда не обнажены открыто. Более того, сама по себе неуловима причина, почему неясны его намерения. Одно объяснение заключается в том, что его намерения скрыты политическим мастерством. Другое, что его мотивы действительно многоплановы и неоднозначны. Эти два источника неоднозначности мотиваций и действий пронизывают все его восхождение и царствование. Эта двусмысленность является одной из важнейших причин, почему эта история так прямо обращается к сегодняшним студентам, изучающим политику власти.
V
Пересказывая замечательный эпизод, произошедший, когда Давид все еще был беглецом, возглавлявшим полу-разбойничью банду в иудейской пустыне, автор знакомит нас с необычайно проницательной женщиной, интуитивно понимающей, какую существенную роль подчёркиваемая нравственность играет в легитимации поползновений Давида на престол. Во время блужданий по пустынным районам Давид и его люди выживали благодаря случайным выплатам натурой шерсти и мяса со стороны землевладельцев в обмен на то, что характеризовалось как защита овец и имущества от мародеров и хищников. Как это иногда случается с рэкетирами, один чересчур гордый владелец отказался соблюдать то, что он считал возмутительным вымогательством, хоть и обернутым в вежливую, но несущую завуалированную угрозу просьбу. Землевладельца звали Набаль, и его отказ поделиться богатством с Давидом и его людьми был особенно надменным и вызывающим:
«кто такой Давид, и кто такой сын Иессеев? много ныне стало рабов, бегающих от господ своих; неужели мне взять хлебы мои и воду, и мясо, приготовленные для стригалей овец моих, и отдать людям, о которых не знаю, откуда они?» (1 Цар. 25:10-11).
Набал мог справедливо утверждать, что он никогда не просил об услугах, предоставляемых вооруженной бандой давидовский бродяг, что он не слыхал о Давиде, и не собирается платить за предлагаемую услугу по охране. Однако отказ Набала предоставить запрошенные подарки дышал классовым презрением и дерзостью. Социальная пропасть, отделяющая богатого землевладельца от безземельного лидера банды, проявилась слишком ясно в этом споре о перераспределении сельскохозяйственных излишков. С точки зрения Набала Давид был немногим более, чем удравший раб, никто, или того хуже, узурпатор-заговорщик, пытающийся перевернуть социальный порядок,- личность, в любом случае, не заслуживающая доли от достатка богатого человека. Беспричинно оскорбительный тон отказа Набаля на «предложенный» сервис, спровоцировал ярость Давида. Или, возможно, Давид хладнокровно решил сделать Набала образцовым примером, который отобьет охоту у других владельцев отказываться от его протекции. Услышав, что его просьба презрительно отвергнута, Давид поклялся не оставить в живых ни одного мужчины в хозяйстве Набала, включая невинных детей. Когда Давид со своими людьми уже собирались развязать хаос в поместье и семье Набала, Абигайл, жена Набала, услышала от пастухов их поместья об оскорблениях и неблагодарности Набала, отказывающегося платить за то, что было, как они засвидетельствовали, бесценной защитой их стад Давидом. Она уже знала, что Давид намеревается уничтожить имение и семью Набала. Собрав все запасы, которые она смогла наскрести в кратчайший срок, Абигайл поторопилась упредить надвигающуюся резню, осыпав сообщников Давида хлебами, мясом и вином, в которых им было отказано ее мужем. Встреча Абигайл с Давидом — один из самых запоминающихся примеров во всей библейской литературе, рассказанных о способности человека понять ситуацию и суметь убедить оппонента. Смело приблизившись к жаждущей крови ватаге и прикрывая благочестивым языком просьбу о пощаде, Абигайл обратилась к чему-то (сверхважному для автора) в сознании Давида где нравственное неразличимо сливается с политическим расчетом:
«…И когда сделает Господь господину моему все, что говорил о тебе доброго, и поставит тебя вождем над Израилем, то не будет это сердцу господина моего огорчением и беспокойством, что не пролил напрасно крови и сберег себя от мщения. И Господь облагодетельствует господина моего, и вспомнишь рабу твою.» (1 Цар. 25:30-31).
Абигайл здесь подтверждает, что Давид уже предназначен стать будущим царем Израиля. Он, естественно, должен укоренять свою репутацию покровителя, чьи требования поставок продуктов и людей не могут быть бездумно отметены. Но выглядеть твердым — только часть того, что требуется от правителя, контролирующего свой общественный имидж. Будущий законный царь Израиля должен тщательно отгородить себя от произвольного атамана какой-то кочующий по пустыне рэкетирской шайки. Чтобы легитимировать свои права по экспроприации запасов у населения, ему следует сделать все возможное, чтобы казаться не только расчетливым и безжалостным, но и великодушным, разборчивым и добродетельным. Он должен воздержаться от пачканья своей летописи ненужным кровопролитием. И сверх всего, как мы уже видели, он не должен оставлять свои отпечатки на насильственной смерти личных врагов. В своем порыве наказать Набала за презрительный отказ в выдаче доли продуктов в обмен на протекцию, Давид на мгновение потерял из виду ту существенную роль, которую играет внешняя моральность, трудно прослеживаемая среди двусмысленных политических расчетов правителей. Другими словами, он забыл всю важность правдоподобной непричастности в поддержании легитимного авторитета. Проницательная речь Абигайл, произнесенная с экстравагантным самоуничижением, дабы польстить бродяге-бандиту, мечтающему стать истинным монархом, вернула его в чувство. Он пышно поблагодарил ее за мудрый совет; и в конечном итоге, вскоре взял ее в жены, узнав о внезапной смерти Набала. Смерть Набала случилась как нежданный Божий промысел, вне связи с намерением Давида образцово наказать того или отомстить. То, что умер виновный, а невиновные мужчины дома Набаля спаслись, видимо, и была той желаемой нравственной целью, достигнутой мольбами Абигайл. Податливость Давида ее просьбам сделало вечную двусмысленность его мотиваций еще рельефнее. До какой степени его уступчивость диктуется аморальной сутью остается совершенно неясно. Через заступничество Абигайл, автор проливает свет на важный элемент политических действий. После того, как к нему вернулось самообладание, для Давида, как и любого дальновидного политика, свобода от мелкой злобы и неприязни сама по себе стала желательна, как и долг наказывать виновных и щадить невинных.
Но к произошедшему можно отнестись и с точки зрения realpolitik, как к желанию столь необходимой политической легитимности. Контраст между борющимися за суверенную власть открытым Саулом и скрытно таинственным Давидом позволяет автору преподать два серьёзных урока о природе политической власти и тех, кто ее владеет или добивается.
Пример Саула воплощает и иллюстрирует центральный парадокс политических амбиций. Тот, кто решает относиться к любви, долгу и святости лишь как к инструментам завоевания и поддержания власти, оказывается в замкнутом, клаустрофобном, бездушном и одиноком тюремном замке власти, лишенном всякой достойной человека жизненной цели. Он без передышки сосредоточен на сохранении власти просто ради сохранения власти.
Пример Давида, напротив, внедряет мысль о неизбежной двусмысленности политических действий. Поступки, оказавшиеся политически целесообразными, возможно, изначально были предприняты по искренне моральным соображениям. Однако нелегко найти какой-либо политический акт, являющийся одновременно и выгодным, и недвусмысленным. Анализируя политическую жизнь, мы никогда не можем быть уверены, является ли подлинным мотивом человеческое сострадание и чувство долга, или просчитанный довод. Это второй способ, которым жажда власти начинает полностью контролировать человека, ищущего ее. Сомнения и опасения, испытываемые нами всякий раз, когда мы сталкиваемся с серьезными политическими фигурами, проистекают из подлинного замешательства. Поскольку разъедающая инструментализация сокрушает нравственность, мы никогда не можем быть уверены в том, какие действия будут предприняты теми, кто занимает позицию большой политической власти, даже если они в прошлом характеризовались порядочностью и человечностью, в случае если их интерес к удержанию власти сталкивается с внутренним требованием моральной чистоты и честности.
VI
Акцентируя эту дилемму, автор приводит несколько ярких актов искреннего сострадания, совершенных персонажами далекими от политики и орбиты власти. Трогательная история колдуньи из Эйн Дор — именно такой случай. Мы знакомимся с колдуньей из Эйн Дор в последнюю ночь жизни Саула, накануне его трагического поражения и самоубийства на поле битвы. Уже готовясь к войне с филистимлянами, чья выстроившаяся армия демонстрирует невероятную мощь, Саул ощущает приближающуюся гибель:
«И собрались Филистимляне и пошли и стали станом в Сонаме; собрал и Саул весь народ Израильский, и стали станом на Гельбоа.
И увидел Саул стан Филистимский и испугался, и крепко дрогнуло сердце его.
И вопросил Саул Господа; но Господь не отвечал ему ни во сне, ни чрез урим, ни чрез пророков.» (1 Цар. 28: 4-6)
Отчаявшийся, одинокий и лишенный комфорта санкционированной божественной указки, Саул пытается выведать будущее и совет, как себя вести, из официально запрещенного оккультного источника:
«Тогда Саул сказал слугам своим: сыщите мне женщину колдунью, и я пойду к ней и спрошу ее. И отвечали ему слуги его: здесь в Ейн Доре есть женщина колдунья.»(1 Цар. 28: 7).
В начале истории рассказчик сообщает читателю, что Саул, соблюдая заповеди закона, изгнал всех колдунов из земель. Однако запрет вопрошать колдунов не был основан на отрицании библейским законом верности и аккуратности их знаний. Напротив, такие предсказания могли считаться надежными. Закон тем не менее настаивал на том, что пророческие знания должны приходить лишь от Бога и его священников. в своей абсолютной нужде Саул обратился к источнику, который он сам же усердно и благочестиво объявил вне закона. Его слуги находят для него колдунью в Эйн-Дор недалеко от израильского лагеря, и переодевшись, чтоб не быть узнанными, Саул с двумя слугами покидают лагерь ночью, дабы узнать от колдуньи хоть что-то касательно предстоящего. Услышав просьбу вызвать мертвых духов, чтобы помочь в предсказании, женщина, которая сначала не признала переодетого Саула, сообщает им то, что им следовало бы знать, а именно, что царь изгнал всех колдунов из царства под страхом смерти. У колдуньи есть основания опасаться, что их запрос может быть ловушкой, дабы поймать ее на нарушении царского запрета и подвергнуть казни. Саул пытается успокоить ее, клянясь Божиим именем, что ничего плохого не произойдет. Хотя пророк Самуил отверг Саула, перепуганный царь все еще чувствует свою зависимость от пророка, изначально его помазавшего. Поэтому он просит колдунью вызвать Самуила из царства мертвых. Когда призрак Самуила появляется из подземного мира, колдунья вскрикивает, внезапно поняв, что перед ней сам Саул. Затем она решительно обвиняет его в обмане во время клятвы не причинить ей никакого вреда. Убеждая ее в совершенной безопасности, разоблаченный царь уговаривает ее продолжать. Но успешно вызванный Самуил не имеет ни слов утешения, ни конкретных советов запуганному и дезориентированному царю. Мертвый Самуил гневается на Саула с той же обидой, что и живой. В резких словах, повторив, что Бог отверг и и враждебен Саулу, он с почти садистским рвением сообщает, что Саул и его сыновья должны умереть в ближайший день:
«завтра ты и сыны твои будете со мною» (1 Цар. 28:19).
Полностью сломленный царь рушится на землю в безмолвии, ослабев как от беспощадного предсказания его гибели, так и от того, что он не ел весь этот день. Далее следует сочувственная, идущая от сердца реакция колдуньи по отношению к потерявшему надежду и рассудок Саулу. Это редкий момент сострадания, чистый и лишенный каких-либо следов инструментализации. Более того, сострадание колдуньи проливается на человека, бывшего причиной ее преследований, ныне последний день прибывающего среди живых, поверженного и неспособного пообещать ей какую-то награду:
«И подошла женщина та к Саулу, и увидела, что он очень испуган, и сказала: вот, раба твоя послушалась голоса твоего и подвергала жизнь свою опасности и исполнила приказание, которое ты дал мне; теперь прошу, послушайся и ты голоса рабы твоей: я предложу тебе кусок хлеба, поешь, и будет в тебе крепость, когда пойдешь в путь.
Но он отказался и сказал: не буду есть. И стали уговаривать его слуги его, а также и женщина; и он послушался голоса их, и встал с земли и сел на ложе.
У женщины же был в доме откормленный теленок, и она поспешила заколоть его и, взяв муки, замесила и испекла опресноки, и предложила Саулу и слугам его, и они поели, и встали, и ушли в ту же ночь.» (1 Цар. 28:21-25).
Последний в его жизни ужин подала Саулу социально отверженная женщина, отрешенная от политической власти так далеко, как только можно себе представить. Тронутая видом сломленного царя, распростертого недвижно на ее полу, преследуемая грешница была способна на акт чистого сочувствия, который оказался выше моральных резервов могущественных персонажей, населяющих книгу. У гневающегося пророка Самуила нашлись для Саула в последнюю ночь его жизни только жестокие, неумолимые слова. Давид со своим отрядом скрывался безопасно на территории Ахиша. Единственный человек, захотевший и способный дать Саулу теплоту и заботу, накормившей его тем, что у нее было в доме, была женщина из Эйн Дор. Ее безотчетное сострадание мерцает в повествовании, заполненном эпизодами сомнительной святости и политического криводушия. Недвусмысленный и непрактичный характер ее милосердного акта есть мера дистанции, отделяющей ее от сомнительных путей владык и искателей власти. Она редкий нравственный герой в мире, где мораль редко может избежать тумана двусмысленности, пронизывающей политическую жизнь.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2019/nomer2_3/eppel/
