Non-fiction

(История, Мнение, Обзор, Эссе, Воспоминания)

Психиатрическая экспертиза Адольфа Эйхмана (продолжение)0

Александр Кунин, Заметки по еврейской истории, №2-3 • 09.03.2019

(окончание. Начало в №10/2018)

Тайное предательство разума

Жизнь нарциссической личности не бывает лёгкой, так же как и тех, кто сталкивается с нею. Это и понятно: выстроенный образ плохо уживается с действительностью и последняя напоминает об этом без особых церемоний.

Эйхману, надо признать, сопутствовала удача, о которой он не смел бы и мечтать, не случись в Германии нацистский переворот. Он получил позицию, позволившую ему без больших хлопот принять образ ключевого воина в глобальной войне рас и наций. И этот воин был, в его воображении, идеалистом и человеком чести. Да, ему приходилось быть жестоким и безжалостным, признавал он, но только когда обстоятельства этого требовали.[1]

Судебный процесс, и Эйхман понимал это, угрожал не только его физическому существованию, но и тому идеализированному образу, который был ему так дорог. Защитить и то и другое он пытался способом, который не мог выдержать всей тяжести противостоящих фактов.

Психологически невероятным кажется как раз то, что Эйхман сделал главным принципом своей судебной защиты: неукоснительное исполнение служебного долга при полном понимании ужаса совершаемых действий.

Многочисленные свидетельства не оставляют сомнений: моральный конфликт разрешился обычным для таких случаев способом. Человеческий ум, который всегда заботится об устранении диссонансов, услужливо предложил свою помощь — психологическую защиту в виде системы взглядов, примиряющих поведение с требованиями морали. А к тому же и свою интерпретацию морали, нужную для этого.

Ниже приведена выдержка из последней речи Эйхмана перед аргентинскими нацистами, быть может слишком пространная, но не нуждающаяся в комментариях:

«Этот осторожный бюрократ был также фанатичным бойцом, сражающимся за свободу своей крови, и это мое право от рождения…Мы могли выполнить нашу обязанность перед нашей кровью, нашими людьми и свободой народов только уничтожая самый коварный, самый хитрый интеллект из всех интеллектов людей ныне живущих…Мы сражаемся против врага, который благодаря многим и многим тысячам лет обучения сделался интеллектуально выше нас … Даже раньше римлян у них уже было своё государство, раньше римлян евреи умели уже писать…Посмотрите на Десять Заповедей. Посмотрите на расу с 6 тысячами лет писанной истории, расу, которая пишет законы для всех нас, скажем, 5 тысяч лет или 6 тысяч лет, и я не ошибаюсь, когда полагаю что речь идет о седьмом тысячелетии. Факт, что христианская церковь использует сегодня эти законы, действует на меня угнетающе. И это говорит мне, что речь идет о расе первого порядка, поскольку те, кто пишет законы всегда считались великими. И как раз потому, что я понимаю это, я сражался против этого врага.» [2]

Эйхман утверждал, что из оставшихся в живых только он знает всё о причинах и обстоятельствах решения о физическом истреблении европейских евреев. Ответственность лежит исключительно на Гитлере и лидерах Рейха.

«Все остальное — это вопрос клятвы и послушания». Но фюрер тоже выполнял свой долг. Шла война и все стороны действовали в соответствии с принципом: наши враги должны быть уничтожены. И один враг в особенности — «мировое еврейство, которое провозгласило открытую войну немецкому Рейху устами своих вождей, в особенности д-ра Хаима Вайцмана».[3]

Это были, по Эйхману, политические основания решения. Более глубокие, биологические причины привели к тотальной войне и тут уже не было места для сдержанности. Применяемое насилие не знало границ и даже лагеря смерти сделались тактикой боя, «вечной судьбой живых существ для которых нет утешений. Так было всегда и так всегда будет», — постулировал Эйхман. (Там же, par. What About Morality?).

И противная сторона, утверждал он, сознавала это с не меньшей ясностью. Евреи-сионисты сражались за выживание своей расы, стремясь спасти наиболее ценную в биологическом отношении кровь — людей, способных к борьбе и тяжелой работе.

Отправляясь от биологии, Эйхман оказывается в опасной близости к психопатологии. Международное еврейство, рассуждает он, в своей извращенной находчивости побудило простодушный и бесхитростный немецкий народ истреблять евреев — и все это с целью потребовать в будущем государство для себя. «Это была дьявольски умная еврейская схема — с помощью некоторых секретных служб получить свою собственную территорию после двух тысяч лет бездомности. Они готовы были пожертвовать собственной кровью чтобы обеспечить свое национальное существование». [4]

Тут уже совсем близко к построениям, которые историк Беттина Стангнет сочла возможным назвать «параноидными»: некоторые особенно «проницательные» уверяли, что гестапо, инфильтрированное евреями, организовало все убийства, а исчезнувшего Эйхмана следует искать в Тель-Авиве, куда он возвратился, выполнив свою работу.[5]

Хоть это и не клиническая патология, но по степени искажения реальности она ничуть не уступает лучшим её образцам.

Мораль на выбор

Охраняя свой нарциссический образ, Эйхман должен был согласовать с принципами морали кровавую работу, которую он выполнял с таким усердием.

Это не казалось ему трудным. «Есть несколько кодексов морали, — объяснял он воображаемому собеседнику: христианская мораль — мораль этических ценностей, мораль войны — это мораль битвы. О какой морали идет речь?» (Там же). Во втором случае нет места ни сожалениям, ни угрызениям совести.

Прощаясь со своими подчиненными в обреченном Берлине Эйхман говорил о необыкновенном чувстве подъема и радости от сознания, что сходит со сцены после уничтожения 5 миллионов врагов Рейха — евреев.

Капитану Лессу, следователю, он говорил о другой морали: «Я принял за норму императив Канта, притом уже давно. Я строил мою жизнь в соответствии с этой нормой и следовал ей в заметках для моих сыновей».[6]

Тут Эйхман явно не уследил за логикой, хотя бывал, как правило, очень старательным по этой части. Ведь распространяя собственные принципы на моральные законы всего общества, он должен был бы согласиться, что и с его детьми следует поступать так же, как с полутора миллионами детей, погибших в Холокосте. (Все четверо его сыновей живы).

Другая ипостась Эйхмана, явленная суду, быть государственным чиновником, верным своему долгу, и она тоже требовала морального оправдания. Тут он искал помощи у самого Сократа. Несправедливо осужденный на казнь афинским судом, Сократ отказался бежать, поскольку считал бесчестием неподчинение закону. «Сократовская мудрость уступает закону государства. Это именно то, чему нас учат гуманисты»,[7] вещал Эйхман.

Почтенная классика в приложении к грубой действительности выглядела так: «Если бы я саботировал приказы фюрера Германского рейха, то был бы не только негодяем, но и презренной свиньёй, подобной тем, которые нарушили свою воинскую присягу и вступили в антигитлеровский заговор 20 июля 1944 г».[8]

Так что с моралью у Эйхмана всё обстояло спокойно и мирно: никаких терзаний, никаких угрызений совести. Она, эта совесть, надежно укрылась психологическими щитами, без которых не удалось бы сохранить собственный безупречный образ, созданный фантазией.

Нарцисс за работой

Есть ли какая-то возможность оценить личный вклад Адольфа Эйхмана в трагедию Холокоста, вклад не начальника подотдела ⅣВ4 гестапо, не оберштурмбанфюрера СС, но человека?

Конечно, окажись на месте Эйхмана офицер с обычным, банальным характером, не стремящийся стать сильной фигурой в борьбе рас и наций, подотдел и тогда работал бы, проводя депортации и исправно отправляя эшелоны в Освенцим. И все же, как мне кажется, некоторому числу преследуемых удалось бы спастись. Это, конечно, не были бы миллионы, но тысячи и, возможно, десятки тысяч.

Когда к Эйхману обращались с просьбой сохранить жизнь кому-то из евреев, он неизменно отказывал, даже если это было ходатайство офицера СС, даже если просьба обосновывалась пользой для Рейха.

Любое исключение казалось ему посягательством на величие задачи, которую он взял на себя, но так же и на его личную, исключительную роль в её завершении. Он превозносил свои успехи и страдал при неудачах.

Вершина всех усилий и предмет его гордости — массовая депортация более чем четырехсот тысяч венгерских евреев в течение нескольких недель: «это действительно было достижением, равным которому не было ни до, ни после этого». Болезненным ударом явилась неудача в Дании. «Я должен был отменить мои транспорты и это было страшным позором для меня».»[9]

Эйхман продолжал свою кровавую работу даже и тогда, когда военное поражение стало очевидным и многие нацисты больше всего думали о собственном спасении. Для него крушение Рейха означало не только угрозу жизни и благополучию, но и психологический удар, который лишал его редкой, невероятной для нарцисса удачи — роли вершителя судеб миллионов.

«Маленькие эйхманы» и Адольф Эйхман. Из книги Ханны Аренд родился архитипический образ убийцы-бюрократа, человека заурядных личностных качеств — не фанатика, не садиста, не психопата, но исполнительного чиновника — необходимой, но легко заменяемой детали в большом механизме уничтожения.

Такого рода чиновники — «маленькие эйхманы», как их стали называть, несомненно существовали и составляли, вероятно, немалую часть репрессивной машины.

Эйхман в Иерусалиме, спустившись с котурн, выступил на судебной сцене именно в этой роли и был настолько убедителен, что ему поверили даже такие отнюдь не наивные люди как философ Ханна Арендт и охотник за нацистами Симон Визенталь.

Но Эйхман Берлина, Вены и Будапешта никоим образом не принадлежал к этой категории. Д-р Шломо Кульчер, проводивший судебно-психиатрическую экспертизу, видел в нем человека с выраженными агрессивными инстинктами, жаждой уничтожения и стремлением к власти — они, а вовсе не слепое подчинение приказам направляли его активность.

Мне кажется, однако, что в многочисленных откровениях Эйхмана, в свидетельствах тех, кто знал его в период наибольшей активности, во всём рисунке его поведения выступает главный личный мотив, главный двигатель его поведения — укрепление и защита созданного фантазией нарциссического образа.

Кровавая работа эйхманов стала возможной из-за широкого распространения в обществе порочной системы понятий, которая позволяла без особого морального беспокойства совмещать обычную человеческую жизнь с самыми жуткими преступлениями. Пример этой системы — приведенная выше выдержка из речи Эйхмана перед аргентинскими нацистами. Дело здесь не в сомнительных утверждениях или фактических ошибках, которых тоже немало. Порочность всего построения в том, что главный его принцип утверждается вопреки очевидной истине.

Многовековые исторические обстоятельства сделали евреев наиболее уязвимой и беззащитной этнической группой в Европе. Эйхман более чем кто-либо другой видел это и пользовался этим. Все его кровавые достижения стали возможными именно потому, что жертвы были лишены реальных возможностей сопротивления.

В прямом, как бы нарочитом противоречии с реальностью Эйхман рисует мифическую историю могущественной еврейской расы, которая в манихейской борьбе с другой, родной ему расой грозит лишить её свободы, низвести до рабского состояния, уничтожить. Если поверить в изощренный ум, хитрость и коварство врага, в его холодную безжалостность и дьявольскую изобретательность, то никакие меры против него не покажутся чрезмерными. Такого врага удобнее всего называть расой, и тогда его глубинные, биологические, природные свойства будут оправдывать убийство женщин и детей — стремление не к победе (как в обычных человеческих войнах), но к искоренению. Поскольку у врага нет ни пехотных дивизий, ни танков, ни бомбардировщиков, ни линкоров, нет даже и территории, на которой можно все это производить, противоречие реальности снимается обвинением в тайных, мистических, невидимых действиях, которые требуют незаурядной проницательности для раскрытия и разоблачения.

Порочная система понятий, искаженное социальное восприятие, возникнув и укрепившись, позволяла «маленьким эйхманам» заимствовать её в поисках психологического комфорта.

Рудольф Гёсс, комендант концентрационного лагеря Освенцим, оправдывал свою работу убеждением, что «если сейчас не истребить евреев, то немецкий народ будет истреблен евреями навсегда». На вопрос Леона Гондельсона, тюремного психиатра в Нюренберге: «Как евреи могли уничтожить немцев?» Гёсс ответил: «Не знаю, так говорил Гиммлер. Он не объяснял».[10]

Это ответ «маленького эйхмана». С Адольфом Эйхманом дело обстоит иначе: тут не простое заимствование подходящих формул, но развитие и даже некоторого рода аномальное творчество, в особенности по части фантастических описаний дьявольского ума и могущества «еврейской расы». Это отвечало глубинным потребностям его личности, ведь чем более велик и силен враг, тем большей чести заслуживает борьба с ним. О цыганах, которые тоже уничтожались, Эйхман не вспоминал, ведь они мало что могли добавить к его заслугам.

Фальшивое благополучие

Не выделяя Эйхмана из широкого набора «винтиков» нацистской системы уничтожения, Ханна Арендт полагала, что всех их объединяет дефектность мышления, присущая, впрочем, большинству представителей человеческого рода — неспособность критически оценивать распространенные мнения — безмыслие, как она это называла.[11] Оно-то и было причиной принятия нацистских доктрин, в том числе и тех, которые явно расходились с действительностью и толкали к действиям преступным по обычным человеческим меркам.

Психология этого явления представляется, однако, более сложной. Оценка общественных стереотипов, идеологий, убеждений — процесс слишком далекий от решения чисто логических ( математических, физических и пр.) задач. Здесь никак не избежать пересечения с целым рядом мотивов, посторонних для задачи, но важных для личности. В «процессоре» подсознания сталкиваются и взаимодействуют служебные перспективы, семейные отношения, вероятности будущего и страхи прошлого. Результатом становится компромисс, при котором искажение социального восприятия избавляет личность от многих неприятностей, в том числе и от психического дискомфорта. Но такое приспособление может оказаться опасным, а цена благополучия — несоразмерно высокой.

Для нарциссической личности, если ей выпала редкая возможность находить подтверждение своему химерическому величию, никакие преступления, никакая преисподняя не могут быть помехой. Но Эйхман обладал достаточно развитой рефлексией (по данным психиатрической экспертизы) и она требовала оправдания и успокоения. Он получил их от услужливого разума, который путем извращения понятий и построения убеждений, искажающих действительность, позволил ему вести вполне комфортабельную жизнь. Но за удобное место в преисподней — за любовниц, отборный шнапс и прекрасное настроение — приходится платить. Дьявол, в том числе и собственный, внутренний всегда оказывается, как ему и положено по должности, предателем и обманщиком. Но Эйхман понял, что служил «ложным богам»[12] только по дороге на виселицу.

Примечания

[1] Peter Z. Malkin & Harry Stein. Eichmann in my Hands. New York, Warner books, 1990.

[2] Bettina Stangneth. Eichmann Before Jerusalem: The Unexamined Life of a Mass Murderer, chap. Eichmann in Conversation, sec. An Untimely Peroration.