(продолжение. Начало в №1/2019)
Они не глухие, они иностранцы
Шахматы я любил с раннего детства. Играл по несколько партий в день с дядей Володей. А другой дядя, Моня, подарил мне на день рождения огромную доску с красивыми фигурами. Все это было изготовлено и покрыто лаком по спецзаказу на мебельной фабрике, где он работал заместителем главного бухгалтера. Между прочим, я тоже трудился там два года до поступления в институт. Соответственно, моя первая профессия — обойщик мягкой мебели.
На занятия я ходил в кружок при Дворце пионеров. Однако, к сожалению, тренер заболел, наступил перерыв, а затем в силу различных обстоятельств, включая работу, я не смог вернуться. Так что теория всегда немного хромала. И лишь спустя много лет, уже в проектном институте, где в обеденный перерыв играли в блиц-шахматы, я вернулся к ее изучению и вновь стал играть в серьезных турнирах в шахматном клубе.
Помогли мне шахматы и в период отказа, во-первых, мыслить логично и просчитывать варианты, а во-вторых, отдыхать и отвлекаться от многочисленных проблем.
Был среди отказников известный шахматист Владимир Альтерман. Он даже тренировал какое-то время женскую сборную СССР во главе с чемпионкой мира Ноной Гаприндашвили. Мы часто встречались по еврейским делам — преимущественно у меня, а просто по-приятельски — у него, где нас хорошо кормила его жена Лиля. Володя немного подтянул меня в теории. Но главным развлечением был блиц с форой, которая вкупе с выпитым выравнивала шансы.
Володя с Лилей приходили на различные мероприятия, а также на встречи с приезжавшими иностранцами. Однажды, на одном из торжеств по случаю праздника, мы слегка выпили и закусили. Узнав, что гости из Нью-Йорка, Володя обратился ко мне за помощью с переводом на английский. А когда выяснилось, что они лично знакомы с уехавшим в США международным гроссмейстером Львом Альбуртом, попросил передать ему привет и настолько разгорячился при этом, что изрядно повысил голос.
— Володя, не кричи, они не глухие, — сказала Лиля, — они иностранцы.
Иврит
Однажды Альбрехт предложил пойти с ним на его очередную лекцию о том, как вести себя на допросе, во время обыска и просто во время беседы. Я сказал, что меня можно разбудить ночью, я сам расскажу, но он настаивал, ссылаясь на то, что ему неохота идти одному, там будут незнакомые люди. Пошел с ним и не пожалел.
Это была большая группа преподавателей иврита. После лекции разговорились с их лидером Юлием Кошаровским, сыгравшим в дальнейшем решающую роль в том, что я занялся всерьез языком. Затем были известные преподаватели — братья Саша и Миша Холмянские, Мишина жена Оксана, Юлик Эдельштейн и многие другие, каждый из которых по-своему на разных этапах помог мне, глубоко ушедшему в «политику» и «культуру», но изрядно отставшему в области изучения языка.
Несколько лет спустя я на протяжении полугода ездил четыре-пять раз в неделю из Москвы в Люберцы к Авигдору Левиту. Возможно, грамматике он уделял внимание меньше других преподавателей, но в отличие от остальных был носителем языка.
В семилетнем возрасте его вывезли из Союза через Польшу в Израиль. Здесь он стал то ли социалистом, то ли коммунистом, ходил на демонстрации и в 17 лет решил вернуться в СССР изучать «настоящий» социализм и коммунизм.
Какое-то время Авигдор работал в Москве в Институте восточных языков, а также на вещавшем на Израиль на иврите радио. Этот период его биографии был известен преподавателям-отказникам, не вызывал особой симпатии, но и не мешал многим из них совершенствовать язык именно у него.
Вот и меня Кошаровский отправил шлифовать иврит к Авигдору, с которым довольно быстро сложились добрые отношения. Иногда я проводил у него по полдня. Кроме занятий много беседовали, обедали, гуляли. Осторожность в той жизни была составной частью нашего существования. Я не нагружал окружающих лишней информацией. Они меня тоже, так что никаких особых усилий нам прилагать не пришлось.
К тому времени Авигдор уже не работал. Разочаровавшись в «настоящем» социализме и коммунизме, он решил вернуться в Израиль. Не тут-то было. Он тоже стал отказником. Позади несколько браков и детей, и власти не выпускали его, так как бывшие жены не давали согласие, требуя огромный выкуп, который был ему не по карману.
Бывая довольно часто в доме, я познакомился с его женой, красивой и приятной женщиной. Она любила рассказывать, как вначале на работе удивлялись, зачем ей, русской, иметь дело с евреем, а когда узнали, что он израильтянин, дружно поддержали. Несмотря на жуткую антиизраильскую пропаганду, эта страна была легендой, и где-то в глубине души многие относились к ней с почтением.
Кроме иврита Авигдор устраивал еще и «политинформации». Он называл своих учеников «ликудниками»[1] и утверждал, что необходимо говорить с Арафатом. А когда я принес кассету любимого тогда раввина Шломо Карлебаха и попросил перевести песни и изучать их, он заявил, что это левантизм, и заниматься этим у него на уроках мы не будем. И все это где-то в начале 80-х в Москве. Сюр да и только!
Помощь Кошаровского в изучении иврита, переоценить которую невозможно, носила не чисто личный характер. Он прекрасно понимал, что это позволит расширить диапазон активности в моем регионе, куда я, вооруженный новыми знаниями, так или иначе, возвращался.
Вспоминая Кошаровского, ставшего со временем лидером не только в среде преподавателей, но и всего движения, стоит отметить, что мы с ним, кроме языка, порой занимались еще и другими вещами, о которых он говорил тогда [2]השתיקה יפה עליהם. Ничего, естественно, противозаконного, но бывали у нас, отказников, ситуации, о которых мы предпочитали не распространяться. Впрочем, кое-что давно уже не является секретом.
Основная масса покидавших Союз евреев ехала поездом в Вену, пересекая пограничный пункт Чоп. На определенном этапе по разным причинам появилась идея «проверить Бухарест». Мы получали информацию о семьях, которым был разрешен выезд в Израиль, и я отправлялся в разные города побеседовать с ними и выяснить готовность воспользоваться новым маршрутом.
Путешествия эти были, мягко говоря, совсем небезопасными. Задержание под любым предлогом в незнакомом городе могло бы привести к весьма неприятным последствиям. Особенно с учетом того, что в этих городах евреи меня не ждали, и некому было бы сообщить в Москву о произошедшем. После первого раза со мной ездила жена Вита (это, забегая вперед, уже где-то в 1983-1984), выполнявшая функцию связного.
Леонид-Арье Вольвовский
Знание языков оказалось полезным не только в общении с заграницей. На протяжении многих лет я руководил семинаром широкого профиля. Лекции шли на русском. Но, когда приезжали заграничные гости, приходилось заниматься переводом. А еще мы отмечали еврейские праздники. В первые годы на русском. Затем «седер Песах»[3] я проводил на иврите, а «пуримшпили»[4] мы разыгрывали на русском, идише и иврите.
Чтение Пасхальной агады. Слева направо: гость из Канады, Аарон Мунблит, Леонид Вайнштейн и Аба Шварцман. Во втором ряду: Дима Шварцман
Где-то в начале 1980 года приехал к нам преподаватель иврита Леонид-Арье Вольвовский. Я к тому времени по предварительной договоренности с Юликом Кошаровским подготовил несколько групп. Все ученики были очень довольны. Каждый урок был, как праздник. Однако продлилось это не более десяти дней. Его арестовали прямо во время урока. Я хотел поехать с ним, но меня не взяли.
Ленина жена Мила была в Горьком, так что с милицией на протяжении месяца общался только я. На неоднократные попытки выяснить, в чем причина ареста, следовали угрозы в мой адрес. Поводом для ареста Вольвовского, как выяснилось впоследствии, послужило отсутствие прописки — бомж. А мне угрожали годом тюрьмы за тунеядство.
Тогда-то я и сказал пяти-шести представителям власти в подвале МВД: «И не стыдно вам, сверхдержаве, сражаться с двумя евреями, желающими уехать к себе на родину в Израиль и изучающими иврит, и обвинять одного в бродяжничестве, а другого в тунеядстве?» Сказал, сам себе не поверил и добавил: «Придет время и между нашими странами будут восстановлены дипломатические отношения. Мы хотим мирно уехать и способствовать нормальным, цивилизованным взаимоотношениям между нашими народами». Сказал и остался в живых.
А вот что говорится в книге Юлика Кошаровского «Мы снова евреи» после моего изложения тех событий: «Да, — добавляет Вольвовский, — я преподавал в доме Мунблита, который жил как раз напротив здания КГБ (точнее, рядом с гостиницей Интурист, впрочем, есть в этом что-то. — А. М). Это было все равно, что преподавать в доме Слепака в Москве. Куда бы я ни шел, за мной следили. Меня взяли прямо на уроке. Условия в тюрьме были ужасные — крысы, грязь, но заключенные через несколько дней слушали только мои команды».
Навестить Леню мне не удалось. Разрешили передать предметы первой необходимости. Недели через две после ареста приехал из Москвы Леша Лоренсон. Я подробно изложил ситуацию и вручил ему пленку, на которой был записан весь «базар» во время ареста. Кто-то по ошибке нажал на Record, а пришедшие почему-то магнитофон и пленку не забрали. Да и мы не сразу обнаружили ошибку. К сожалению, в аэропорту Лешу обыскали и пленку отобрали. Копия осталась у меня, но и она попала в архив КГБ после того, как была изъята вместе с другими материалами у меня на обыске.
К концу месяца, когда Леню должны были выпустить, приехала Мила. Мы с ней столкнулись в лифте моего дома и без слов узнали друг друга. Отказники к тому времени очень сильно отличались от советских людей даже внешне. Приехал из Тирасполя Гриша Левит, мы встретили Леню на выходе из тюрьмы, после чего Мила увезла его домой в Горький приводить в порядок.
Через некоторое время я встретил в Москве Юлика Эдельштейна. Достает из кармана записную книжку, листает, улыбаясь, и зачитывает мой адрес. Смотрю на него удивленно. Оказывается, это он должен был приехать к нам. Вольвовский появился в самый последний момент после своего процесса, потери московской прописки и необходимости ехать в Горький и прописываться там.
В итоге Юлик поехал в Минск, где преподавал без проблем целый месяц. Факт, который помог мне лучше понять случившееся. Вышло так, что в какой-то мере мы были вовлечены в непростые разборки Лени с Советами и с тем, что он позволил себе говорить о них на суде. Об этом я узнал со всеми подробностями позже. Но, по большому счету, разборки эти были не личного характера, а частью нашей общей борьбы и судьбы. Именно такими они и остались в моей памяти.
Тунеядство, преподавание и первый обыск
Возвращаясь к тунеядству. В перерывах между увольнениями и устройством на новую работу я преподавал в частном порядке английский и иврит. Проблема заключалась в том, что райфинотдел отказывался взимать с меня подоходный налог. Когда я рассказываю эту историю в Израиле или в западных странах, меня обычно не понимают. Человек не скрывает доходы и требует взимать с него налоги, а власти отказываются?
Ларчик открывается просто. В тот момент, когда человек преподает и платит государству подоходный налог, он перестает быть тунеядцем, так как с точки зрения закона занимается общественно-полезным трудом. Его труднее шантажировать угрозой посадки в тюрьму, а посему сложнее угрожать и требовать прекратить сионистскую деятельность.
Как это ни странно, в какой-то исторический момент меня «по недоразумению» зарегистрировали в качестве частного преподавателя и закрепили сургучной печатью специальный учетный журнал с пронумерованными и прошнурованными страницами. Но недолго музыка играла. Нетрудно догадаться, что информация быстро дошла до КГБ, райфинотделу, надо полагать, досталось, и его сотрудники в свою очередь взялись за меня, требуя вернуть журнал.
Конвенциональные методы им не помогали, и они перешли к оперативным действиям. Придя ко мне с утра пораньше, они потребовали журнал для проверки, а затем попросили попить водички. Когда они ушли, я обнаружил, что в журнале не осталось сургучной печати. Ее попросту украли с последним листом, пока я заботливо наливал им воды на кухне. Так я опять то ли по наивности, то ли по неопытности стал «тунеядцем».
Кстати об обысках и о том, как себя вести. Как-то утром, часов в пять-шесть, раздался стук в дверь. На вопрос: «Кто там?» последовал ответ: «Телеграмма». Когда я открыл дверь, выяснилось, что это следователь прокуратуры с помощником и двумя знакомыми мне «студентами» с переговорного пункта в качестве понятых. Обыск по делу арестованного в Черновцах Иосифа Зиссельса, с которым у меня тогда не было абсолютно никаких контактов. Просто пришло время и для обыска у меня.
Эту процедуру я проходил впервые, но сказывался определенный профессионализм и хладнокровие. Я отправил жену на кухню приготовить свежий морковный сок на двоих, а сам остался в комнате. Что-то вроде того, что в шахматах называется тихим ходом. (Как много преимуществ в браке — история с журналом и печатью райфинотдела была в период «междубрачья», и некого было отправить за водой…)
Следователь, говоривший по-русски с легким молдавским акцентом, вежливо попросил помочь ему с переводом, так как книги были на разных языках. Впрочем, перевод помогал не всегда. Альбом импрессионистов тоже оказался в стопке изымаемой литературы, и не возымели действия никакие объяснения, что ни сионистами, ни антисоветчиками эти художники не были и к Зиссельсу абсолютно никакого отношения не имели.
Мне это не понравилось, и я решил хоть как-то восстановить справедливость, взял сборник стихов Хаима Нахмана Бялика из стопки изымаемой литературы, полистал его и спокойно положил в стопку проверенной «кошерной».
Когда книги были сложены в два грязных мешка, у меня защемило сердце, и я предложил следователю чистый чемодан и сумку. Ни одну из книг мне так и не вернули. Я даже написал Горбачеву в начале «перестройки» просьбу отдать хотя бы чемодан и сумку. Безрезультатно.
Первый судебный процесс
Самое время рассказать о начале судебных процессов. Формально все они были связаны с трудовым правом или гражданским законодательством, но, по сути — с образом жизни «в отказе».
В 1980 году, после освобождения Вольвовского из тюрьмы и его отъезда домой, милиция, как бы по инерции, продолжала угрожать мне посадкой за тунеядство. Сургучную печать из журнала регистрации моих учеников, как уже было сказано, работники райфинотдела украли. Мне было отправлено письмо о «разрегистрации» и об отказе взимать с меня налог за преподавание в частном порядке.
Тогда я вновь отправился на поиски работы. И я ее нашел. Директор проектного института, посмотрев мою трудовую книжку, в которой среди прочего была запись «конструктор первой категории» в ленинградском СКБ, и, побеседовав со мной, гордо заявил, что я могу сделать у них карьеру и стать одним из ведущих специалистов.
Однако недели через две начальник отдела пригласил меня на разговор в коридор и попросил написать заявление об увольнении по собственному желанию.
Обычно в этом институте евреев, подавших заявление на выезд в Израиль, понижали в должности. Но мой статус к тому времени выходил далеко за рамки обычной подачи документов на выезд, а посему начальство решило и вовсе от меня избавиться, мотивируя тем, что я их «обманул».
Я объяснил начальнику, что никого не обманывал. Меня не спрашивали про Израиль, и я ничего не говорил про него. И, если бы даже и спросили, скорее всего, ответил бы, что я пришел не в ОВИР, а в проектный институт устраиваться на работу. И добавил, что не могу написать такое заявление, так как, во-первых, не хочу увольняться, а во-вторых, милиция считает, что я должен заниматься общественно-полезным трудом.
В итоге я написал письмо директору о разговоре в коридоре, а начальник отдела — о том, что я неквалифицированный специалист. Директор «поверил» ему и уволил меня, как не выдержавшего испытательный срок.
Прошло несколько дней, раздается звонок в дверь. Открываю, а на пороге делегация женщин, сотрудниц проектного института. Приглашаю в дом, предлагаю сесть. Виноватым тоном просят прощения, что без приглашения, и передают мне предложение директора вернуться на работу в должности… техника.
Почему в должности техника они не знают. А по лицам вижу, что им неловко. Они знают о сложившейся традиции, но говорить об этом вслух не могут. Более того, еще раз просят прощения за то, что отказать директору не могли.
Похоже, кто-то уже объяснил директору, что он перестарался. Дай, думаю, проверю насколько серьезно. Терзать женщин своим непониманием не хочу и обещаю им, что отвечу ему сам. Делегация покидает дом со смешанным чувством — неловкости по отношению ко мне и, главное, выполненного долга перед директором.
Обдумав ситуацию, сажусь писать письмо. Напоминаю всю историю, начиная с приема на работу с радужной перспективой сделать карьеру до «щедрого» предложения вернуться с резким понижением. И, как это уже нередко бывало, выражаю свое удивление и непонимание. А также готовность вернуться в первоначальной должности.
Отправляю заказное письмо, жду ответа несколько недель, попутно размышляя и изучая трудовое законодательство. Не получив никакого ответа и не желая вновь стать тунеядцем, подаю иск в народный суд за несколько дней до истечения месяца со дня увольнения.
В исковом заявлении и на самом процессе я говорил, естественно, об истинной причине увольнения, не имеющей ничего общего с выполняемой мною работой. Судья старалась уменьшить акцент, связанный с моей активной деятельностью на ниве алии. Я предполагал, что не все, что я скажу, попадет в протокол, а посему подготовил заранее две копии заявления, которое я собирался сделать, с тем чтобы передать одну в суд с просьбой приобщить к делу.
Когда я начал зачитывать текст, судья остановила меня и стала задавать простые вопросы. Мне это не понравилось, и я спросил ее, что собственно происходит, допрашивает ли она меня или я делаю заявление. Она ответила, что это мое выступление, но лучше не читать, а изложить «своими словами». Я ответил, что секретарша может не успеть записать все, что я скажу, в точности, а посему я передам в конце копию текста. Что касается слов, они мои, я писал сам.
Такие эпизоды случались, но по большому счету судья не мешала мне и вела процесс по протоколу. Особенно был удивлен представитель ответчика, который никак не мог понять, почему его, коммуниста, допрашивает еврей-отказник, которого в местных газетах называют известным антисоветчиком.
Надо полагать, что в КГБ в тот момент предпочитали, чтобы я больше ходил на работу и меньше занимался всем остальным, а посему не вмешивались в процесс. В итоге суд принял решение вернуть меня на работу с оплатой 45-ти дней вынужденного прогула в связи с недоказанностью моего несоответствия занимаемой должности!
Историю эту я вспоминал довольно часто в Израиле во время аналогичного длившегося два года дела по увольнению под тем же предлогом. Оно могло продлиться еще неизвестно сколько времени, если бы я не согласился на, мягко говоря, предложенный вариант компромисса. Но не будем забегать вперед.
Спустя некоторое время я встретил на улице бывшего судью, а затем преподавателя юриспруденции в университете Петра Тимофеевича Рудягина, с которым мы жили в одном дворе, когда я был маленьким. Так вот, дядя Петя, как я его называл тогда, рассказал мне, что он параллельно преподает еще и в школе милиции, где подробно анализирует это мое дело с будущими милиционерами. И еще, что он рассказал об этом своей жене Рине, а она удивленно спросила: «Это наш рыжий Арончик?!»
Порой мы с ним встречались случайно на улице, и он спрашивал, как дела, как мама. Возможно, я не стал бы с ним беседовать, но я помнил, что он как-то очень порядочно, чисто по-человечески поступил по отношению к моему покойному отцу. Так что относился я к нему с почтением.
Однажды прихожу домой с работы, а он мило беседует с моей женой и пришедшим в гости ее отцом. Я понимал, что ему дали мой адрес и хорошо попросили ко мне зайти, а он не мог отказать.
Ни о чем, касающемся моей деятельности и ожидаемого отъезда, я, естественно, никогда с ним не говорил. Разве что, он рассказывал всякие судебные истории. Как, например, о впечатлении совершенно обалдевшей от меня судьи, с которой он несколько раз беседовал, подробно изучая мой процесс об увольнении. А еще он любил рассказывать о всяких казусах в провинциальных молдавских судах. Запомнилась фраза из постановления одного из них: «Но суд, он не дурак!»…
«Возвращение блудного сына»
Встретили меня в институте по-разному. Начальство поглядывало искоса. Затаилось в ожидании какого-либо промаха с моей стороны. А остальные улыбались при встрече. Кто сдержанно, а кто и не очень. Чувствовалось, что все уже в курсе произошедшего.
И, тем не менее, случались весьма забавные ситуации. Подходит ко мне девушка из соседнего отдела, секретарь комсомольского комитета института, и тонким, но строгим голосом говорит:
— Арон Самуилович, принесите завтра комсомольский билет, мы вас поставим на учет.
— Нет у меня комсомольского билета.
— Вы что потеряли? Можно сделать новый.
— Неужели я так молодо выгляжу? — заигрываю с ней.
— А что, вам больше 28-ми?
— Больше. Не говоря уже о том, что сдал билет в 18 лет, — говорю ей, чуть ли не смеясь, и она уходит в растерянности.
Кроме комсомольской организации были еще и другие структуры, которые всплывали в день зарплаты. Получали мы ее в кассе рублями. С одной стороны очередь, а с другой — несколько столов, и за каждым из них какая-нибудь «Шурочка из бухгалтерии», как в фильме «Служебный роман». И попробуй отвертеться от их взносов.
— Арон Самуилович, вы куда так быстро уходите?
— На рабочее место.
— А взнос на ДОСААФ?
— Зачем?
— Как зачем? Все платят.
— Но я не член этой организации.
— Уплатите и станете членом.
— Что значит уплатите? Я заявление на прием в ряды организации не писал.
— Так пишите.
— Не хочу я писать.
— Как так? — смотрит на меня, как на врага народа.
— Во-первых, она у вас добровольная. А во-вторых, дайте почитать устав. Тогда и поговорим.
— Вам что 40 копеек жалко? Потеряете больше, останетесь без прогрессивки.
— Ну, шантажировать меня не надо. И порочить начальство тоже не пристало. Неужели оно станет лишать меня заслуженной награды за труд? — продолжаю я свою линию защиты.
— А вы что, не хотите помочь нашей армии? — меняя тему, продолжает настаивать Шура.
— Не хочу.
— Почему? Нам угрожает Америка! Вы что против мира?!
— Как раз наоборот. Я за мир. На сегодняшний день установилось стратегическое равновесие между СССР и США, и кто знает, не нарушат ли его мои 40 копеек…
Они издеваются над нами, а мы, как можем, над ними.
Брайнины
Лида Брайнина работала секретарем в юридической консультации и изучала юриспруденцию на вечернем отделении в университете. Документы на выезд она не подавала, но очень любила посещать все наши мероприятия. А еще она очень любила своего брата Вилли, который жил в Москве.
Иногда она помогала мне найти нужные документы, те или иные книги по законодательству или даже приглашала на консультацию к адвокатам, с которыми работала. Человек она была теплый, вечно все путала, оказывала поддержку посетителям. По роду деятельности и коммуникабельности была знакома чуть ли не со всем городом. Так что при случае у нее можно было получить информацию не только юридического характера.
Порой возникали самые разные вопросы, и тогда она, игриво опуская глаза, говорила: «Я скреплена обещанием…» Я тоже вынужден был скрепить себя обещанием, что никому никогда ни-ни, после чего все становилось на свое место, и мы с ней долго дружно хохотали.
Впрочем, и ей не отказывали. Адвокаты обычно подолгу выслушивали меня, говорили, что было необычайно интересно, денег не брали, но и советов не давали. Речь шла о сфере деятельности, в которой они разбирались меньше меня, и в которую вовсе не стремились, не желая потерять работу на всю оставшуюся жизнь.
Однажды Лида попросила меня уговорить Вилли приехать в Кишинев. Мужчинами я никогда не интересовался, а учитывая то, что мы с ним вовсе не знакомы, изрядно удивился. Но она долго настаивала, чуть ли не плача. Рассказывала легенды о его популярности в качестве преподавателя музыки, у девушек и не только.
А затем, не дождавшись моего ответа, Лида быстро набрала нужный номер телефона, позвонила в Москву и после небольшого вступления радостным голосом торжественно сообщила брату, что с ним кто-то хочет пообщаться по-английски. Надо было хоть чем-то его заинтриговать. Отступать было некуда. Я поговорил с ним о погоде и возможной поездке на море, обрисовал преимущества юга и местного базара. Лида была на седьмом небе.
Прошло совсем немного времени, и Вилли таки да прибыл. Первым делом он сообщил, что не принял меня за носителя языка, скорее — за европейца, нормально владеющего английским. Что касается моря, он грешным делом подумал, что речь идет о Средиземном. Пришлось ему довольствоваться Черным. Впрочем, забегая вперед, отмечу, что Черное море в моей памяти куда более пригодно для купания, чем Средиземное.
Так на меня свалились две-три яркие и сочные недели. Мы вместе ходили на базар, квартира наполнилась невероятными ароматами еды, вина и потоком гостей. Все, в особенности девушки, как и было описано Лидой, влюблены в Вилли. Он читал стихи, играл на гитаре, пел. Репертуар у него был весьма разнообразный от «Hewas a brave, bold, man and a desperado[5]» до баллад на стихи Гарсиа Лорки. Мы ходили в гости к местному писателю Вадиму Чиркову, у которого собиралась его компания.
С Вилли Брайниным и американской туристкой
Жизнь превратилась в сплошной карнавал. А для меня это был еще и первый отдых после трех сумасшедших и напряженных лет отказа и весьма малоприятных личных переживаний. Распрощались мы друзьями, Вилли сообщил мне, что конкуренции в отношении противоположного пола у нас не будет, так как вкусы разные, и я был приглашен в Москву.
После восстановления меня на работе обстановка в проектном институте была относительно спокойной. Директор по утрам делал обход четырехэтажного здания и здоровался за руку со всеми сотрудниками. Выходя, он громко и сочно произносил: «Вопросы есть!». Да, не спрашивал, а произносил.
За целый год только один человек осмелился задать вопрос. Это был мой руководитель группы, который в свое время отказался писать на меня кляузы и давать показания в суде о том, что я не соответствую занимаемой должности. В качестве ответа на обе эти «провинности» последовала задержка на полгода в уже обговоренном повышении в зарплате.
Эту историю я вспоминал часто и там, и здесь, где с тобой порой и вовсе не здороваются, априори полагая, что тебе не причитается такая честь, [6]לא מגיע לך שלום.
А еще вспоминаю, поскольку далеко не везде и не всегда встречаются такие приличные люди, которые во имя принципа не готовы писать заведомо ложные докладные о твоем «несоответствии занимаемой должности».
Между прочим, аналогичная история с отказом писать на меня кляузы произошла спустя несколько лет в другом конструкторском бюро. В первый раз руководитель был украинец, а во второй — русский. Так что смело можно утверждать, порядочность не является прерогативой какой-либо одной национальности.
Это был период, когда я перестал отказываться ходить на субботники и воскресники, так как мне необходимы были отгулы для поездки в Москву. К новому году я собрал три отгула, которые вместе с 1 января и двумя выходными составляли целых шесть дней. Я все аккуратно подсчитал, купил билеты на самолет туда и обратно и сообщил Вилли и начальству на работе.
Однако не тут-то было. Перед самым отлетом начальник отдела вдруг «вспомнил», что у меня нет трех дней отгула.
— То есть как это так? — возмутился я. — Вы что думаете, я на вашу ядрену овощную базу в выходные дни по любви ходил? Все зафиксировано.
— Да, но вы как-то отпрашивались к зубному врачу, у вас двух часов не хватает, — радостно усмехаясь, парировал он.
О боже, кто куда только не отпрашивался в этом институте.
— Давайте, я их отработаю до отъезда или после возвращения.
— Нет.
— За свой счет, снимите часть с зарплаты…
— Нет.
— В счет очередного отпуска напишу заявление.
— Нет.
— У меня же вся поездка разваливается. Ну, ладно, как хотите, я улетаю.
— Так мы же вас уволим за прогул.
— А-а, соскучились по судам, — сказал я и улетел.
Впрочем, ничего в этой жизни просто так мне не давалось. Был снег, туман, метель, и самолет посадили в Горьком. Я грешным делом подумал: «Ну вот, Андрея Сахарова сюда сослали, а теперь меня».
А потом вспомнил, что живет в этом городе изгнанный из Москвы Леня Вольвовский. Позвонил, он даже растерялся, что, мол, занесло, а потом быстро пришел в себя:
— Давай к нам в гости.
— А вдруг распогодится?
— Давай, уже почти год, как не виделись, с тех пор, как ты мне устроил месяц тюрьмы в Кишиневе…
Он и в Израиле порой, знакомя меня с кем-нибудь, любил так шутить. Пока мы с Леней и Милой вспоминали подвиги, их дочь Кира пошла купить чего-нибудь перекусить, а, вернувшись, сказала, что на витринах нет ничего, кроме соли и хозяйственного мыла. Голодными мы не остались, наговорились вдоволь, и к вечеру Леня порекомендовал не ждать больше у моря погоды — доехать поездом.
Новый год в Москве (и в личной жизни)
Ночной поезд Горький-Москва, скажу вам, то еще удовольствие. Холод собачий, мужики всю ночь напролет пьют водку, матерятся и обсуждают предстоящие закупки провизии. К утру я, конечно же, простудился и почти потерял голос.
Выйдя из вокзала, взял такси и счастливый, наконец-то, добрался до Чертаново. Вилли жил там на первом этаже кооперативного дома молодых учёных. Звоню, никто не отвечает. Дверь не заперта, потихонечку захожу, ищу живую душу, алло, молчание. И вдруг из-под одеяла голова протирает глаза.
— Арон, это ты, тебя не посадили?
— Посадили в Горьком из-за непогоды.
Оказывается, Лида звонила вечером. Арон не долетел, значит взяли.
— Вилли, я замерз, давай кофе.
— У нас тут вчера вечером был Надин день рождения, так что мы Новый год уже начали отмечать. Я еще не проснулся. Возьми две сигареты на столе и отнеси на седьмой этаж. Там есть девушка, тебе понравится.
Не ошибся. Двери открыла красивая и стильная, сигаретам обрадовалась и, узнав во мне Арона, спросила удивленно: «А разве вас не посадили?» Как выяснилось, дом был дружный, все были в курсе от первого этажа Вилли до 14-го этажа музыканта Виктора Фридмана.
На кухне тепло, кофе ароматный, беседа приятная. Я уже почти было забыл про Вилли, как он, проснувшись, позвонил и напомнил о себе. Разговор о том, о сем, надолго ли. Рассказываю про историю на работе, а он:
— Не надоело ли судиться?
— Надоело, не надоело, уволят за два часа прогула, будем судиться.
— А что у тебя с голосом?
— Простыл, — говорю, — в поезде.
— Возьми-ка ты больничный.
— Поликлиника далеко?
— Нет, но лучше я вызову врача на дом, — говорит Вилли, а через несколько минут опять звонит. — Врач уже в пути.
— Хорошо, спускаюсь.
— Не надо, я на седьмой этаж вызвал…
Смотрю на Аллу.
— Раздевайтесь, — говорит, — больной, и ложитесь.
Заходят какие-то соседки, смотрят растерянно, а она их успокаивает, это, мол, тот самый Арон, его, оказывается, не посадили, но он простыл, и мы ждем врача.
Врач выписала больничный, встреча Нового года прошла весело, по телевизору крутили Бони Эм и всякое такое народу к празднику. С едой в Москве было куда лучше, чем в Горьком. А через шесть дней я благополучно вернулся домой.
Больничному листу в институте обрадовались даже больше, чем я. Судиться из-за двух часов сомнительного прогула было бы то еще зрелище.
Вот ведь судьба. Не попросила бы Лида поговорить с Вилли, не отреагируй он на звонок, не было бы непогоды, ночного поезда, простуды и опоздания с приездом, не отправил бы он меня сразу на седьмой этаж спросонья…
Через несколько недель Алла приехала ко мне в гости. Первой радостной репликой на вокзале было: «Мы проезжали Жмеринку! Я была уверена, что это только у Шолом-Алейхема». Алла, художник-модельер, рюшечки, Слава Зайцев — смотрела на окружающий мир восторженно и мне, подуставшему от постоянных сражений и слежки КГБ, говорила: «Подыми голову, посмотри, почки на деревьях распустились». Очень помогло тогда, да и сейчас нередко следую этому совету. Спасибо, тебе, Алла.
К нам заходили друзья-приятели. Я показывал местные достопримечательности. Ну, и главное — мы продолжали знакомиться поближе и радовались друг другу. Я позвонил сводной сестре Кларе и сообщил, что на день рождения приду не один.
— Очень рада, — сказала Клара, — мест хватит.
В назначенный день утром приехал из Тирасполя Гриша Левит. Телефона у меня дома не было, так что приходили ко мне без звонка. Я еще раз позвонил Кларе для уточнения количества мест, и вновь получил положительный ответ.
В ресторан «Пловдив» мы поехали втроем и сидели рядом. Гриша с Аллой быстро нашли общий язык, и видно было это издалека невооруженным взглядом. Когда они пошли танцевать, меня стали расспрашивать, что это за красавица приехала с Гришей.
Он был лет на пять моложе меня, и у него был имидж этакого плейбоя в отличие от моего — активиста алии. Пришлось скромно объяснить, что Алла приехала ко мне из Москвы, а Гриша заехал только сегодня утром.
Объективности ради, стоит отметить, что Гриша тоже был долголетним отказником со своими многочисленными непростыми историями.
Где-то спустя неделю, со мной произошло нечто такое, чего не было никогда ни до, ни после и, надеюсь, не повторится в будущем. Ночью в глубоком сне я неудачно повернулся, и меня начало трясти. Длилось это минут десять, а казалось вечностью. Потом уже я узнал, что травма позвоночника случается не только при падении с лестницы, но и просто во сне от малейшего неловкого движения. Возможно, сказалось постоянное непрекращающееся напряжение последних лет.
Опасаясь того, что это может быть связано с психикой, сердцем или чем-то иным, о чем КГБ лучше не знать, я решил не вызывать скорую помощь, дал Алле деньги на такси и адрес доктора Берера.
Он был активистом, пока власти его не прижали. Подробности я не знал, так как произошло это еще до моего появления у синагоги. У нас были добрые, как мне казалось, приятельские отношения. Каждый сам решал, как ему жить. С каждым строились свои специфические взаимоотношения.
Я давал ему различные книги, среди которых были популярные по психологии человеческих взаимоотношений. Одну из них, “Games people play” Эрика Берна, он перевел на русский язык.
Понимать «Игры, в которые играют люди» всем нам тогда было очень полезно, так что я распространял копию среди отказников.
Они приехали под утро. Доктор Берер сел возле кровати, закурил, глубоко затянулся и, выпустив дым в мою сторону, сказал: «Вставай и иди к врачу».
Боль была жуткая, но я встал, оделся и поехал в поликлинику. Очередь была, как всегда, длинная, ждать пришлось долго. Мне таки был поставлен диагноз «травма позвоночника», и я целый месяц провел на больничном. А спина в том месте до сих пор напоминает о себе, несмотря на то, что занимались ею многие специалисты.
Потом Алла мне рассказала, что Берер часа два собирался и пил кофе на кухне, расспрашивал о ней самой и о том, что привлекло ее во мне и зачем такой яркой женщине, как она, иметь дело со мной.
И главное, пожалуй, пытался ей втолковать, что я являюсь активистом алии и противостою КГБ ради самоутверждения. Ни больше, ни меньше. Совершенно незнакомой женщине, появившейся посреди ночи просить срочно приехать в чрезвычайной ситуации. Дальнейшие события показали, что этот эпизод был не случайным.
Довольно быстро выяснилось, что часто ездить друг к другу мы не сможем, а посему надо зарегистрировать брак и решать различные проблемы по мере их появления. Я попросил на всякий случай новый вызов от моей мамы, теперь уже на троих: меня, Аллу и ее дочь Дину.
Алла Славина
Мы подали заявление в ЗАГС, и в следующий раз она уже приехала в Кишинев с дочкой и швейной машинкой. Я заказал для нее у друзей заграницей журналы burda и VOGUE. Алла была в восторге — таких журналов у нее даже в Москве не было. Но больше, чем полгода это продолжаться не могло, так как она бы потеряла и московскую прописку, и квартиру. Кроме того, в моей квартире время от времени появлялся милиционер и спрашивал, почему тут живут без прописки.
(продолжение следует)
Примечания
[1] Сторонники правоцентристской партии Ликуд.
[2] Достойны умолчания (ивр).
[3] Ритуальная семейная трапеза во время еврейского пасхального праздника Песах (ивр).
[4] Еврейские народные театральные тексты и спектакли на праздник Пурим в память о чудесном спасении евреев в Персидском царстве более 2400 лет назад, в период правления царя Ахашвероша-Артаксеркса (иди).
[5] Песня «Desperado» (Отчаянный) (анг).
[6] Не причитается тебе приветствие (ивр)
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2019/nomer2_3/munblit/
