Маленькие человечки
Впервые о маленьких человечках я услышал от бабушки. Ребенком, пока родители были на работе, меня оставляли с бабушкой. Как-то раз я сидел в комнате на полу и играл в кубики. Что я только из них не строил: от машин до высоченных домов. Башенки тянулись вверх, к потолку — кубик еще кубик. И вдруг, конструкция покачнулась, и все рухнуло. Деревянные кубики разлетелись во все стороны. Из кухни донесся бабушкин голос:
— Опять тарелку разбили! Житья нет от этих маленьких человечков!
«Маленькие человечки»? — я навострил уши и направился на кухню.
— Бабушка, а кто они, эти маленькие человечки?
Бабушка удивленно взглянула на меня, как будто не понимала, о чем это я.
— А-а! Маленькие человечки? Ну да… Они меня допекают, — и бабушка принялась подсчитывать понесенный урон: — Позавчера смотрю, пропала у меня чайная ложечка; коробочка с пуговицами и булавками перевернута, и почти все, что там было, исчезло, все утащили эти маленькие воришки… Даже мои очки… Я сегодня потратила несколько часов, пока нашла их, и думаешь где? В своем фартуке! Это все их проделки!…
— Может ты сама их туда положила и забыла! — попытался я успокоить бабушку. И все же спросил: — Почему же я никогда их не видел? Как они выглядят?
— Что? Мои очки никогда не видел? — удивилась бабушка.
— Не очки, а маленьких человечков…
— А… — пропела бабушка и задумалась на мгновение, — да они обыкновенные… Как ты и я, только очень-очень маленькие, — и она нагнулась, едва не коснувшись кончиками пальцев пола. — Маленькие, как мышки.
Мышей я боялся, хотя только один раз видел живую мышку… Точнее, полуживую, потому что наша кошка эту мышку держала во рту, зажав зубами так, что виден был только мышиный хвост, подрагивавший, как будто на нем висела мышиная душа. Кошка лежала возле печи довольная. На мгновение она разжала свои острые зубы. Мышка, почувствовав свободу, хотела убежать, но кошка быстро протянула свою тяжелую лапу с выпущенными когтями и снова подтянула бедняжку к пасти.
— А ну, кота! — закричала бабушка, и кошка, вновь схватив добычу зубами, убежала.
Мне было жалко мышку, но в то же время во мне дрожал страх: все же это мышь, и хорошо, что у нас есть кошка!
— А где живут маленькие человечки? — пристал я к бабушке, захваченный услышанным.
Бабушка молчала, только ее руки принялись что-то искать в воздухе, как будто она хотела что-то ухватить, или нащупать, только это ей никак не удавалось. Наконец, она сказала:
— Где могут жить такие негодники? Где-нибудь в безобразнике попрятались…
«Безобразник?!» — как правило, так называла бабушка меня, когда я ломал что-то в доме или не слушался ее и делал глупости. И вот — нате вам! Получается, что у нас в доме есть такое место, которое называется «безобразник».
— Так почему же я их никогда не видел?
— Я их тоже не видела, потому что они выходят только по ночам, когда все спят.
Бабушке, по-видимому, больше некогда было вести со мной «пустые разговоры». Она схватила мусорное ведро, накрыла его крышкой и вышла во двор. Я остался в доме один.
Наш дом, где мы тогда жили, — родители, бабушка и я — был достаточно просторным, чтобы у каждого в нем была своя «каморка», как бабушка называла три маленькие комнаты. В то послевоенное время, после скитаний и бедствий, после давки и тесноты гетто, радовались и таким «каморкам».
Взбудораженный странной историей про маленьких человечков, я отправился по дому искать «безобразник», место, где могли жить маленькие человечки. Я знал, что мыши попадали к нам в дом через дыру между полом и стеной; поэтому я решил, что и у маленьких человечков должна быть такая дыра, но закрытая дверцей; они же все-таки люди, а не мыши.
В тот день я прочесал все четыре стены нашего дома. Я всматривался и шарил по углам, под кроватями, под шкафами и шкафчиками, под столом на кухне, я попытался даже отодвинуть от стены тяжелый буфет в спальне родителей, но чуть не надорвался. Тут и там я натыкался на пуговицы и булавки из бабушкиной коробочки; мне попалась прищепка из связки прищепок на бечевке, которыми бабушка цепляла белье во дворе на веревку; я даже нашел пятикопеечную монету. Как раз неделю назад бабушка жаловалась, что у нее из кошелька пропали 5 копеек, при этом она хмуро косилась на меня, как будто я мог иметь к этому отношение…
Неожиданные находки я истолковал как добрый знак — как следы, оставленные маленькими человечками; и если я сначала и подозревал, что бабушка выдумала всю эту историю, чтобы оправдать свою собственную рассеянность и нерасторопность, то теперь я имел явные доказательства существования этих невидимок.
Более того, я представил себе, что у маленьких человечков наверняка где-то под полом есть целый склад, и не один, набитый всякими вещами и вещицами, и, может быть, дорогими бриллиантами, золотом и серебром — настоящими сокровищами… И тут я вспомнил о Сёмке. Он жил со своей мамой на той же Хотинской улице, что и я, но был меня старше на несколько лет. Вспомнил я и приключившуюся с ним историю, которую я слышал от мамы. Вообще, он был тихий и странный, — рассказывала мама, — c другими детьми не играл. Бродил целыми днями среди развалин, которые остались лежать с первых дней войны, когда весь наш квартал-магала, вместе с его прежними жителями в считанные часы сгорел от немецкой бомбежки. Там, среди мусора и бурьяна он все искал что-то.
— Что ты ищешь, Сёмка? — дразнили его мальчишки, — сокровища графа Потоцкого?
Сёмка молчал и разгребал палкой толщу вчерашних дней. И вдруг прогремел взрыв, потрясший весь квартал. В некоторых домах повылетали стекла. Приехали все пожарные команды и три машины скорой помощи, имевшиеся в городе; городское начальство, которое до этого показывалось на трибуне только во время праздничных демонстраций, слетелось как стая птиц — все в черных костюмах, с галстуками… А собрал их всех тихий Сёмка. Оказалось, что он нашел не сокровища, а свою смерть.
Моя мама, рассказывая эту историю, каждый раз заканчивала ее одними и теми же словами, как будто вспоминала о несчастье исключительно, чтобы их произнести:
— Это ж надо! Пережил голод и тиф в гетто, все страхи и ужасы, остался в живых, и вот, нате вам — уже после всего его настигла немецкая бомба…
Я вспомнил про Сёмка и про бомбу, и мне пришла в голову страшная мысль: кто знает, а вдруг злые «маленькие человечки» тоже где-нибудь стащили бомбу и прячут ее на своем складе, под нашим домом… Меня аж холодный пот прошиб, но только я встряхнулся и взял себя в руки: «Откуда у них взяться бомбе? Они же не дураки, держать у себя такую опасную вещь!»
Как бы там ни было, я решил, что ночью не буду спать, а буду стоять на посту, прислушиваясь к каждому шороху, к каждому скрипу в подвале. Я даже прихватил с собой в кровать карманный фонарик, который висел возле входа в дом на случай если у кого-нибудь из взрослых схватит, упаси боже, живот, и придется бежать на дальний край двора, где стоит деревянная будка с прорезанным на дверях сердечком, тут без карманного фонарика не обойтись. Мне-то хорошо, мне бежать не нужно, у меня для этого есть ночной горшок.
Я спрятал фонарик под одеяло и стал ждать. Я лежал с открытыми глазами и вслушивался в темноту. Через единственное окошко, прикрытое четырехстворчатыми ставнями, в комнату узкими серебряными полосками просачивался свет луны. Полоски падали на мою кровать и рассыпались по белой простыне. Я протянул руки и подставил ладони под льющееся серебро. Вдруг я увидел, как мне на руки приземлились два малюсеньких парашютиста. У обоих на голове были колпачки — у одного зеленый, у другого — голубой. Не успел я моргнуть, как человечек в зеленом колпачке подал голос:
— Не бойся. Мы знаем, что ты с нетерпением ждешь нас, поэтому мы и прилетели к тебе.
— Да, но почему на парашютах? — немного пришел я в себя, — вы же живете под полом?
— Мы не мыши, упаси боже, или тараканы какие-нибудь! — отозвался человечек в голубом колпачке, — Мы живем в сиянии лунного света.
— А бабушка говорила, что вы живете в «безобразнике», потому что вы злые и вредные.
— Люди, когда они чего-то не понимают или не могут объяснить, выдумывают всякие небылицы и забивают ими голову своим детям.
Они переглянулись и в один голос сказали:
— Айда! Полетели с нами! Увидишь, как прекрасна ночь…
— Как я могу лететь? У меня даже крылышек нет.
— Тоже бабушкины сказки! Каждый человек рождается с крыльями, только не все об этом знают, или боятся оторваться от земли…
С этими словами они принялись махать руками и ловить серебрянные снежинки, непрестанно кружившиеся в полоске лунного света. Вдруг человечки бросили в мою сторону что-то вроде снежка. Я почувствовал холодное, сырое прикосновение похожее на прикосновение маминых губ к моему разгоряченному температурой лбу в дни простуды.
Тут я увидел, что стою рядом с маленькими человечками, сам такой же малюсенький как они. Не успел я понять, что со мной произошло, как человечки подхватили меня под руки с двух сторон, и я почувствовал, что несусь вместе с ними навстречу лунному свету:
— Смотри! Ты летишь!
Я зажмурил глаза от яркого сияния и от страха. Я подумал: я лечу, пока они несут меня… Что будет, когда они меня отпустят?
— Открой глаза! — услышал я с двух сторон, — Не бойся! Только так, с открытыми глазами, можно преодолеть страх…
И я заставил себя открыть глаза. В комнату сквозь щели ставней прорывался резкий свет дня. Я услышал, как на кухне ворчит бабушка, и представил, как она снова вернулась с веником, чтобы собрать осколки разбитой тарелки…
* * *
Однако на этом история с маленькими человечками не закончилась. Более того, она развивалась на моих глазах и обернулась неожиданной для меня стороной. Никакой это был не сон и не «бабушкины сказки». В городе прошел слух, что они, маленькие человечки, теперь пробрались наверх, в высшие круги общества и глядят оттуда зоркими глазами, и не дай Бог, им попасться в руки.
Я был тогда в третьем классе, и в школе нас не учили, что означают слова «судебный процесс» или «судебная коллегия», не говоря уже о таких исчадиях ада, как «расхитители социалистической собственности». Тем не менее, эти слова, как большие черные вороны витали над нашим городом, как будто хотели вырваться из клетки, в которой оказались запертыми после смерти Сталина. Истосковавшиеся и изголодавшиеся по добыче, старые, опытные вороны уже наточили свои стальные клювы и были готовы снова пустить их в дело.
Как раз в это неспокойное время я случайно подслушал короткий разговор родителей. Дети, очевидно, имеют особую способность слышать сквозь стены и запертые двери, о чем шепчутся взрослые. Они были немногословны, все больше вздыхали или выдерживали долгую многозначительную паузу, но мне резануло слух знакомое словосочетание, которое я уже почти, было, забыл. Но на этот раз оно звучало как, «маленькие людишки».
Из того, что я тогда запомнил, выходило, что в нашем не ахти каком большом городе, все-таки функционировало несколько важных индустриальных предприятий «всесоюзного значения», как о них писали на первой полосе местной газеты «Коммунист» и передавали по радио.
Судебные процессы над «расхитителями социалистической собственности», которые прошли почти в одно время, прямо касались чести трех самых больших предприятий в городе: арестовали дирекцию спиртового завода, меховой фабрики и масложир комбината. Все «процессы» были открытыми и проводились в клубах этих трех предприятий. Судить виновных приехала из Москвы специальная судебная коллегия. Таких высокопоставленных гостей наш провинциальный город еще не видел.
Как выразился мой отец, «когда наверху сидят маленькие людишки, страдает народ». Что означает «наверху» и почему «страдает народ» я, конечно, тогда не понимал. Меня больше удивило, что папа тоже что-то знает про «маленьких человечков», и как выходило с его слов, они вовсе не были благодетелями. Отец называл их незнакомым именем «сойне-исроэл» — враги народа Израиля. Возможно, подумал я, папины «маленькие людишки» из другого племени, чем те человечки, которых я видел во сне.
Вместе со мной в классе учился Абраша Феркер. Он жил на соседней улице, так что мы виделись не только в классе, к тому же мы часто играли в футбол в одной команде. Иногда Абраша приглашал меня к себе домой смотреть телевизор. У нас тогда еще телевизора не было.
Был я знаком и с Абрашиной мамой. Однажды вечером, когда я уже собирался лечь спать, я услышал в верхней комнате как плачет женщина. Голос ее звучал резко, потому что она задыхалась от слез:
— Я прошу вас, не отказывайте мне… Они все конфисковали… Все вынесли из дома… Спрячьте это у себя, иначе я с детьми останусь без ничего… брошенной на произвол судьбы…
Мама, очевидно, затылком почувствовала, что я стою за спиной. Она резко повернула голову, и я услышал:
— Что ты здесь делаешь? Ты уже давно должен спать!
Я улегся в постель, но не уснул. Я знал, что среди арестованных был отец Абраши, он был главным бухгалтером спиртового завода. Через несколько минут в мою комнату тихо вошла мама. Я притворился спящим. Она наклонилась и прошептала мне в ухо:
— Все, что ты видел и слышал — забудь!
Прошло несколько недель. Словно гром, разразился над городом приговор Московской судебной коллегии. И словно эхо, отозвался ужас в сердце каждого жителя — пять смертных приговоров. Не бандитам, не убийцам, не насильникам — хозяйственникам! И огромные, практически пожизненные сроки в лагерях строгого режима остальным обвиняемым. Четверо из приговоренных к смертной казни были евреями, и среди них — отец Абраши.
И снова мама вздыхала и причитала:
— Бедняги, пролить кровь на войне, вернуться в сожженные дома, восстановить семью и — нате вам…
Абраша в школе не появился. Обычно, если ученик отсутствовал в классе, учительница спрашивала, знает ли кто-нибудь, почему она или он не пришел. В этот раз, учительница обвела класс суровым взглядом, задержала его на мгновение на пустом месте, где обычно сидел Абраша, и начала вести урок.
Дома мама меня спросила: «Абраша сегодня был в школе?». После моего «нет», мама присела возле меня на корточки, взяла меня за руки и, глядя мне в глаза, тихо сказала: «Я думаю, тебе надо зайти к нему»…
Уже когда я был у двери, мама протянула мне кулек с домашним печеньем: «в гости не ходят с пустыми руками».
Абраша и его младшая сестра Мина сидели на полу и играли в лото. Он обрадовался мне и предложил:
— Садись играть с нами.
Я огляделся. Дом был опустошен, только на стене остались висеть несколько вышитых цветными нитками картин в рамочках. Из всей мебели посреди комнаты сиротливо стоял старый стол. Без стульев вокруг него он выглядел как старик: забытый и одинокий. Над столом висел оранжевый абажур с шелковыми кистями. У нас дома в верхней комнате висел точно такой же, только зеленый.
— И телевизор маленькие людишки забрали? — спросил я.
Абраша молчал. Ответила Мина:
— Маленькие людишки? Нет, это были большие чужие человеки…
— Мина! — перебил Абраша свою словоохотливую сестренку, — тебе что мама сказала: не болтай языком!
Но Мина уже не могла остановиться, и хвастливо сообщила:
— А мы уезжаем к бабушке в … Тер-пополь…
— Сама ты «попа», болтушка! — сердито сказал Абраша и, обращаясь только ко мне, пояснил: — Дом тоже конфисковали, мы едем жить к бабушки в Тернополь, на Украину…
Втроем мы тихо уселись на пол опустевшего дома, поеживаясь, будто пугающее слово «конфискация» могло, боже упаси, в любой момент выпрыгнуть из «безобразника», чтобы наброситься на нас.
— Совсем забыл, — спохватился я, — мама же для вас пакетик с печеньем передала…
«Режимный субъект» Гриша Маранц
Моего друга Гришу Маранца я помню столько, сколько себя самого. Мы родились в один год, с разницей в три месяца, выросли на одной улице, играли в одни игры, ходили в один класс и закончили школу в один год. Он окончил школу с золотой медалью и вышел в большой мир — стал крупным ученым-физиком. Потом наша связь прервалась. Гриша Маранц стал «режимным субъектом», это означало, что он работает на закрытом объекте, связанным с военной промышленностью.
Подумать только: еврей, при всем антисемитизме, бытовавшем в Советском Союзе, был допущен к величайшим государственным тайнам! Если режиму нужна была еврейская голова, антисемитизм отходил на второй план, режим был готов наизнанку вывернуться, лишь бы заполучить золотые еврейские мозги. Более того, многие «тайны» мой друг сам и создавал, а потому оказался в «ящике», откуда выйти на свободу уже не было шансов. Но советская вавилонская башня покачнулась, режим пал, и Грише Маранцу удалось, наконец, вырваться. В начале девяностых он уехал в Израиль.
К этому времени я уже несколько лет был американским гражданином. Я жил в Нью-Йорке, в Бруклине, и искал собственную щелку, чтобы проскользнуть в роскошный «дворец благополучной жизни», рисовавшийся мне в советских снах. Я с радостью окончил школу, но не потому, упаси боже, что десять лет получал удовольствие от учебы, а потому, что больше не нужно было туда ходить. Нет, я не был лентяем, просто мои мозги варились в другом рассоле, и я заботился не о благах большой карьеры или о государственном признании, а о заработке и собственной семье.
Как бы то ни было, я был реалистом. Еще до приезда в Америку, я хорошо уяснил, что жаренные утки с неба на меня не посыпятся. Да, жизнь на родине хорошо мне «проварила» мозги, научила меня ни на кого не полагаться — сам запутался, сам выпутывайся. Теперь, после всех прожитых лет в Америке, я уже понимаю, что жизнь, и там, и здесь — это ханукальный дрейдл: «шин»* — «доигрался», «хей»** — крути дальше, потому что выбора нет.
Однажды зазвонил телефон, и я услышал: «Хелло, май френд» — я сразу узнал этот певучий голосок, с картавым «р» — Гриша Маранц! Я узнал бы его, даже если бы он заговорил со мной по-турецки. До меня дошли слухи, что после развода со второй женой Гриша приехал в Израиль и жил у дочери от первого брака.
Мир велик, но современные технологии сжимают его, сводя на расстояние протянутой к компьютеру руки. Теперь мы могли говорить с моим приятелем по скайпу и, как ни в чем не бывало, смотреть друг на друга. Гриша свои «режимные тайны» уже давно забыл, точнее, он до сих пор боялся упоминать о них, так глубоко они въелись ему в костный мозг. Как потом выяснилось, не только в переносном смысле. Но научная жилка все еще дрожала в нем, не давая покоя.
Он постоянно принимал участие в каких-то экспериментах, но не как ученый, а уже как «подопытный», как «объект» эксперимента. Я спросил: «Гриша, зачем тебе это нужно? Ты же не кролик или крыса, не рядом будь помянуты!». В ответ я прослушал небольшую лекцию: «Как раз потому, что я человек… Еврей… Ты понимаешь, я свои лучшие годы преданно служил стране, где родился, а теперь хочу, сколько мне отмерено, отдать долг моему народу, от которого я был фактически оторван…»
Теперь Гриша Маранц участвовал в медицинском эксперименте по открытию тайны омоложения. С тех пор, как человечество осознало, что биологический процесс старения не остановить, разного рода ученые находятся в поиске лекарства, волшебного средства, эликсира, чтобы процесс этот замедлить и повернуть вспять.
Мой отец, светлая ему память, когда я ему рассказывал о таких вещах, вычитанных в толстом журнале «Наука и жизнь», показывал мне свою широкую натруженную ладонь и говорил: «Вот когда здесь волосы вырастут!».
Я вспомнил об этом, когда мы с Гришей спустя десятилетия в первый раз увиделись в скайпе. С детства у него была густая шевелюра, настолько, что ее невозможно было расчесать. Обычно он ходил таким растрепанным и всклоченным, что наша классная не раз прямо с урока посылала его подстричься. Я пристально вглядывался в компьютерный экран, как будто мог обнаружить там другого Гришу Маранца, лет на сорок моложе, того Гришу, которого я видел перед расставанием. Через минуту я узнал, что и он занимается тем же, только на своем экране. Увы, от его черных чупров не осталось и следа.
— Ты же знаешь, я был «режимным субъектом»… На работе я потерял не только волосы, но и более важные вещи…
Я понял его без лишних слов. Его первая жена ушла от него не только из-за его лысины; и со второй женой он развелся, потому что то, чего ей не доставалось от собственного мужа, она искала на стороне. Его счастье, что ему удалось произвести на свет дочь!
Как рассказал мне Гриша — о медицинском эксперименте говорить ему тоже было запрещено — все началось, как раз с лысины, с «трансплантации», когда его волосы из-под мышек были пересажены на голову. Первые пучки хорошо прижились, укоренились и пустили новые побеги. В самом деле, есть чему удивиться. Но одна мелочь портила дело: у него начала потеть голова, как до этого часто случалось с подмышками, а когда потеют, чувствуется запах пота. И он сделал то, что делал всегда в таких случаях: после душа опрыскал свежепересаженные волосы дезодорантом.
Уже на следующий день его лысина вновь сияла перед глазами профессора и его помощника. Но, как считал Гриша, а он знает в этом толк, неудачный опыт — это тоже результат. Значит, нужно идти другим путем: пить витамины. Понятное дело, не те, которые можно добыть в аптеке, а сделанные в специальной закрытой лаборатории. Словом, мой друг Гриша Маранц снова стал «режимным субъектом». На сей раз, во имя «народа Израиля», как он мне тихо, но с гордостью объяснил.
Как я уже говорил, по скайпу мы не могли говорить об этом подробно — какая-никакая, а тайна, хотя, упаси бог, и не военная. И все же однажды Гриша дал мне понять, что в этот эксперимент вложены безумные деньги. Шутка сказать: получить патент на омоложение мира! Это же золотая жила до времен прихода Машиаха.
В сумерках, когда я уже готовился лечь спать, я услышал звонок по скайпу. Я включил экран, и он высветил перепуганное лицо Гриши — глаза красные, губы дрожат… Мое сердце дрогнуло: что-то снова случилось в процессе эксперимента.
— Включи телевизор! У нас страшная трагедия!
— Гриша, дорогой, что такое? Я только что выключил телевизор! Я слышал последние новости…
Гриша перебил меня. Он чуть не расплакался:
— До вас в Америке новости доходят, когда у нас уже про них забыли… Примерно час назад стреляли в нашего премьер-министра и тяжело его ранили…
— В Натанияху?
— Кто мне Натанияху?! В Ицхака Рабина!
Я был действительно ошеломлен. Что он несет, мой приятель?! Это же история двадцатилетней давности. А Гриша не слушал, бедняга, только всхлипывал. На его лице проступили темно-синие пятна, и нос, как будто, немного припух.
— Гриша, дорогой, успокойся… Что ты такое говоришь?! Ицхак Рабин уже давно ведет переговоры с Арафатом на том свете…
— Как ты можешь так говорить? — закричал он на меня, — весь прогрессивный мир ходуном ходит, а ты со своими циничными шуточками… Совсем продал душу дяде Сэму…
Тут связь прервалась, и сколько я не пытался связаться с Гришей снова, в ту ночь мне это так и не удалось. Я помню, что до утра не сомкнул глаз. Я ни минуты не сомневался, что все это не просто так, что это точно связано с экспериментом… Но почему вдруг Гриша вспомнил о смерти Рабина? Кажется, и в самом Израиле об этом уже давно забыли, не говоря уж об остальном мире, особенно после событий 11 сентября 2001 года. От плана Рабина, от мирного урегулирoвания на Ближнем востоке и следа не осталось. Горит пожар Синая, и конца этому не видно…
Едва дождавшись рассвета, я потянулся к компьютеру. Я нажал на кнопку с Гришиным именем. И, подключившись, получил ответ. Но не от Гриши, а от профессора. Я его не видел, только слышал его голос. Он говорил со мной по-английски. Оказалось, что он знает, кто я, потому что мое имя было в списке людей, который Гриша составил на крайний случай.
Я был прав. «В какой-то момент эксперимент «пошел своим путем», — рассказывал мне профессор. Что это значит? Как я понял своим малообразованным умом, задачей первого этапа эксперимента было прежде всего внешнее омоложение, омоложение косметическим путем, так сказать. С другими участниками экспериментальной группы ничего неожиданного не произошло. Но с моим другом все вышло иначе: он изменился не внешне, а внутренне. Его мозг день за днем возвращает его в прошлое и протяженность его дней сильно сжата. Может случиться, что в течение нескольких недель или месяцев, он будет в силах преодолеть временной отрезок в несколько лет. Такого эффекта, — сказал профессор, — никто не ожидал. Поэтому нет пока возможности Гришу контролировать.
— Как бы вам это объяснить… — профессор едва сдерживал свой научный восторг от того, что сейчас происходило с его «объектом», — Вы, конечно, читали фантастические истории или смотрели фильмы про машину времени, которая переносит человека из одной исторической эпохи в другую. С вашим приятелем происходит теперь почти то же самое, но не он находится в машине времени, а машина времени находится в нем самом, в его мозгу… Он проживает свои дни и годы заново, но в обратном порядке. Внешне он выглядит, как и прежде, но внутренне он…
Я почувствовал, как гнев подступает к моему горлу.
— Вы хотите сказать, — проговорил я сквозь зубы, что в один прекрасный день, может произойти так, что Гриша переберется обратно к маме в живот?
Мгновение я слышал только, как мой визави на другом краю света тихо сопит носом. Видимо, он переваривал мою горькую догадку. Наконец, он сказал:
— Этот вариант тоже нельзя исключить… С другой стороны, это не так уж и плохо. Говорят же: ему хорошо, как у мамы в животе.
Он еще что-то пробурчал себе под нос, что-то, чего я не понял, возможно, на иврите, и добавил:
— Я вынужден извиниться… Я и так слишком много вам рассказал… Пусть это останется между нами…
Это были его последние слова, прежде чем скайп звонко икнул, и я остался наедине с моей печальной действительностью. Чудесно, ничего не скажешь: после стольких лет, проведенных в режимном «ящике» там, Гриша в него же угодил в Израиле, причем, добровольно. Видимо, он уже не мог жить иначе. Возможно, эксперимент по-другому подействовал на него потому, что почти всю свою жизнь Гриша Маранц был «экспериментальным субъектом»…
Он мчался сейчас в свое прожитое вчера. Что его туда тянуло? Может, там он был более счастлив, чем в дне сегодняшнем? Тоска? Тоска не по той жизни, но по времени, когда мы были молоды и полны надежд. Верили ли мы в светлое будущее, которое нам обещали? Мы даже не знали, что это означает.
То, что произошло с моим другом, все во мне перевернуло, и я все чаще ловил себя на том, что переношусь в свое детство. Ведь мы жили с ним душа в душу, переживали одни и те же моменты.
Мы жили на Канатной улице. Видимо, раньше, еще до войны, на нашей улице поселились веревочники, делавшие толстые веревки-канаты. Дома наших родителей стояли напротив. Казалось, стоит только сделать прыжок, чтобы перескочить улицу и поиграть. Но так только казалось: после дождя или в сырой снег грунтовая дорога, которая отделяла одну сторону улицы от другой, превращалась в болото. Расплатой за вытащенные из дорожной хляби ноги, часто становились чоботы, оставшиеся в грязи. А в жаркие летние дни было достаточно легкого ветерка, чтобы пыль, или как у нас еe называли, «порох», начинала слоняться по обеим сторонам улицы, забиваясь во все щели, а также в носы и уши каждого живого создания. Ненавистная серая «злыдня» скрипела на зубах и заставляла слезиться покрасневшие глаза.
Отец Гриши был набивщиком одеял, а мама, тетя Маня, помогала ему в работе и вела хозяйство. Кусочки ваты попадались у них даже в коржиках, которые тетя Маня еще теплыми протягивала мне на блюдце. Откусив кусочек, я то и дело видел пушистые перышки, торчавшие из оставшегося в руке большего куска. Потихоньку, чтобы тетя Маня не заметила, я их вытаскивал и продолжал жевать дальше. Коржики были изумительно вкусными!
Гриша был единственным ребенком у своих родителей. Хотя однажды я слышал от мамы, что Маня в эвакуации родила девочку, которая, бедняжка, умерла в два года. Понятное дело, его родители над ним тряслись, как листочки на дожде. Это не значит, что его маленькая комнатка была забита игрушками. В нашем послевоенном детстве игрушка из магазина были большой редкостью. Игрушки делали сами. Вот тут нам обоим особенно пригодился Гришин дедушка. Он жил в одном дворе с родителями Гриши, в лампачовой времянке, наполовину вросшей в землю. Туда старик перебирался на все лето, до холодных осенних дней, когда ему приходилось, без всякого желания, переселяться в дом к дочери.
Гришин дедушка, которого я тоже называл дедушкой, был большим мастером вырезать из дерева пистолеты для Гриши и для меня. Других игрушек нам и не нужно было. А еще он лепил из глины свистульки: птичек, козочек, курочек, петушков, а потом оставлял их «поджариться», в маленькой печи из красного кирпича, стоявшей рядом с его жилищем. В воскресенье утром молодая молдаванка забирала свежую партию его изделий и несла продавать на рынок. Это приносило небольшой заработок.
На шабес, принарядившись, сменив свою повседневную кепку на шляпу, дедушка отправлялся в синагогу на Кишиневской улице. После молитвы он шел ужинать к сыну, который работал главным бухгалтером во 2-й городской больнице.
В целом, Грише повезло — у него был живой дедушка. Мало кто из детей послевоенного поколения мог похвастаться, что у него есть дедушка или бабушка. Моих дедушку и бабушку забрала война. Как-то летним днем дедушка подозвал нас и подмигнул, точь-в-точь как мы с Гришей перемигивались, когда дело доходило до вещей, о которых только мы должны были знать. Мы навострили уши.
— Детишки, — сказал он, — что вы думаете насчет рыбы?
Вопрос нас обоих удивил. Сам я из всех видов рыбы — вареной, жареной, фаршированной, из блюд, что готовила мама, больше всего любил маринованную селедку. Я дедушке так и сказал. Он рассмеялся и пояснил:
— Я предлагаю не есть рыбу, а ловить.
Конечно, мы в наши неполные десять уже знали, что рыбу ловят в реке, но ни разу сами этого не делали. Мы знали, что в излучине за городом есть зеленая заводь, но она была так далеко от дома, что мы ни разу там не были.
— Дедушка, — взял слово Гриша, — рыбу нужно ловить не руками.
В Гришиных словах уже тогда чувствовался научный подход к размышлению о простых вещах.
— Правильно, — согласился дедушка, — поэтому у меня вон там, под камышовой крышей, две удочки. Мне нужно будет только на них поменять крючки и поплавки.
В ту ночь я уже не спал, потому что дедушка сказал, что мы должны выйти из дома на рассвете. Я боялся, что просплю. Так бы и случилось, если бы не мама, которая разбудила меня вовремя. Она мне уже приготовила рюкзак с едой и сто раз наказала, чтобы не купался в «грязной речке». Конечно, ей вся эта затея с ловлей рыбы не нравилась, — фиш-шмиш, «в этой грязной речке только жабу можно поймать!». Гришин дедушка, однако, имел особый талант уговаривать мам, и Гришина, и моя мама, к нему прислушивались.
Как выяснилось, этот «загород» был вовсе не на краю света. В детстве все кажется больше и дальше, сейчас я понимаю, что не прошло и часа, как мы миновали последние глиняные халупы нашей магалы и попали на широкие зеленые луга возле речной заводи. Излучина реки, разбуженная жабьей трескотней, извивалась в узком ложе. Дедушка заметил наши перепуганные физиономии и успокоил нас:
— Не трусьте. Жабы не кусаются.
Речка притягивала нас, как магнит. Мы уже не шли, а бежали, и дедушка едва поспевал за нами. В конце концов, мы дошли до воды, дедушка достал из рюкзака снасти и забросил удочки в мутную воду, прицепив к крючкам желтые шарики мамалыги. Поплавки остались торчать на поверхности, едва покачиваясь и легонько шевелясь на чуть рябой глади течения.
Следить за поплавками дед доверил нам, а сам, достав из рюкзака короткую лопату и несколько мешочков из грубой ткани, зашел в воду и начал шарить по глинистому дну.
— Здесь хорошая глина для моих свистулек, — пояснил он, — от глины зависит звук.
Рыбу из реки мы так и не выудили. Моя мама была права. Кваканье жаб и их блестящие глаза, выглядывавшие из мутной воды, меня быстро в этом убедили. Этот жаркий летний день глубоко врезался мне в память, и, быть может, мой друг тоже запомнил его на всю жизнь…
Дни проходили в томительном ожидании звонка от Гриши. Мне внезапно пришла в голову мысль, что если бы мне сейчас предложили участвовать в такого рода эксперименте, я бы, вероятно, тоже дал согласие. Я на мгновение представил, как мы оба, Гриша и я, снова стоим возле речки с удочками в руках. В глазах мелькают сотни блестящих точек, но я не свожу взгляда с красного поплавка. Еще мгновение, и, кажется, его утянет под воду… Только бы хватило сил вытащить большую рыбину…
Прошло несколько недель. Я только прилег вздремнуть после полудня, когда услышал, что звонит телефон. «Алё?» — вы не поверите! Гришин голос… Он дрожал — вот-вот начнет всхлипывать. Боже мой, что там опять стряслось, в Израиле? К тому же еще и плохая связь, треск в трубке, прямо как в старые добрые советские времена, когда я пытался слушать по радио «вражеские голоса». Я весь извелся, прежде чем дождался от моего друга отчетливых слов:
— У меня большая радость!
— Мазл тов! — все еще ничего не понимал я.
— У меня родилась девочка… Три двести…
Я аж подскочил от удивления, как будто меня ударили по голове чем-то тяжелым: как я мог забыть? Теперь моего друга занесло во времена его первого брака. Сколько же ему было? Двадцать восемь? Двадцать девять? Гриша, продолжал:
— Прости, что я пропал… Не пригласил тебя на свадьбу… Но ты должен понять, это не от меня зависит… Может, в следующем году вырвусь с женой и дочкой на недельку к родителям… Да, да… Я стал настоящим отцом…
Я вслушивался в Гришину речь, перемешанную с шумом и помехами, и чувствовал, как у меня дрожит каждая жилка, подключенная к электрическому источнику. Его язык заплетался, что говорило о том, что я был не первым, с кем он делится радостной вестью. Он вдруг перешел на идиш…
— Братишка… Прости, я больше не могу говорить… Сам понимаешь, режим… ящик… Зай гезунт…
Короткие сигналы в трубке дали понять, что между мной и Гришей глубокая пропасть, теперь уже не только в пространстве, но и во времени.
После телефонного разговора я несколько дней ходил сам не свой. Как-то я стал что-то искать в гараже, где были сложены старые ненужные вещи — картонные коробки, набитые старыми бумагами, счетами, фотографиями и книгами, пластинками, привезенными из той жизни… Сегодня все это уместилось бы на маленьком уголке «жесткого диска» компьютера. Мои дети смеялись надо мной, говоря, что я человек из бумажного века. Да, моя собственная память, мой жесткий диск, был «забит» вещами, которые сегодня уже мало кто помнит, но они — часть меня, и я не могу стереть их из памяти, как стирают ненужную информацию с жесткого диска…
Я сидел и вглядывался в старые фотографии, сделанные в прошлом веке. Долгие годы я этого не делал. Было некогда? Торопился как можно дальше уйти от моего вчера, чтобы утвердиться в новом сегодня? Я попал в собственный «режимный ящик», созданный мной самим. Теперь я понял, почему Гриша Маранц телом и головой бросился в темный колодец «уникального эксперимента»: он искал путь побега, торопясь к тому зеленому затону из нашего детства, где на кончике поплавка, распростерши прозрачные крылья, все еще сидит живая стрекоза. Еще мгновение — она вздрогнет и понесется вверх, все выше и выше, в свежей голубизне вчерашнего утра.
—————————————————————— — — — —
*»шин» (ש) — буква еврейского алфавита, указанная на ханукальном дрейдле, означающая слово «шам» (שם) — «там»
** «хей» (ה) — буква еврейского алфавита, указанная на ханукальном дрейдле, означающая слово «хи» (הי) — «здесь»
Бруклин, Нью-Йорк
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2019/nomer2_3/sandler/
