Школа рабочей молодежи
Вот, значит, отработал я историком свою «распределительную трехлетку» в педучилище глухомани Костромской области. Отработал и вернулся в Москву. А на дворе начало 50-х годов. Не в то время вернулся. В густоту антисемитизма влопался. То космополитов недавно давили, то Еврейский Антифашистский комитет оказался шпионским, и его, говорили, прямо за руку поймали, то врачей-вредителей, убийц в белых халатах, схватить сумели. И все почти евреи, вот что было скверно. Отец моего приятеля, старый одноглазый портной, когда ему рассказали, развел руками: «а партийцы! - а хулиганы!»
Сунулся было я в одну школу, пятую, двадцатую... Нет, твердят, все занято, учебных часов, понимаете ли, ни грамма нет. Помогла тетка моя, сестра отца. Она работала в Мосгорфинотделе, в секторе, который как-раз школы финансировал. Как-то раздался от нее звонок:
- Ну, не нашел работы, искатель?
- Нет. Откуда?
- Тогда зайди ко мне прямо сегодня.
Я мигом собрался.
Вышли мы с ней в полутемный коридор здания на Кузнецком, упрятались в уголок, чтобы никто не видел, не слышал. Спрашивает:
- Что такое ШРМ ты знаешь?
- Смутно.
- Школы рабочей молодежи. Их еще в 1943 г. создали для тех, кого война оторвала от учебы. Школы вечерние, учеба – без отрыва от производства, учащиеся очень разные. Пересортица. Пойдешь в такую работать?
- Я? С ходу!
- Ну тогда обожди, сейчас вынесу тебе адрес.
Она вернулась, протянула мне листок, на котором было написано: «Гагаринский переулок, ШРМ №4. Директор Гольман Софья Марковна». Тихо сказала:
- Если у нее в кабинете никого не будет, скажешь, что от меня, а если кто-то будет, ни-ни... Понял?
Я, конечно, и думать не мог, что там, в Гагаринском переулке, клубочком свернулась моя судьба и ждала меня, чтобы начать раскручиваться, раскручиваться...
Старуха за окном
В Гагаринский переулок надо было ехать на метро, выход на станции Кропоткинская. Спускаешься по лесенке с бульвара на проезжую часть, и вот он - Гагаринский. Настоящий старинный московский переулок. Узкий, длинный, с кривизной. В прежние времена - дворянский. Особняки тут тогда, наверняка, были аккуратные, красивые, а сейчас обшарпались, смотреть не на что... Я шел по правой стороне и в одном из таких особняков, за мутным окном, увидел неподвижно стоявшую и в одну точку глядевшую старуху. Она была очень древняя. Волосы на голове ее повылезли, под водянистыми глазами - набрякшие мешки, лицо испещрено глубокими морщинами. Но на нем - слои косметики.
Я остановился, и получилось, что мы стали смотреть друг на друга.
- А в молодости она, наверное, была изящная, легкая, красивая, - подумалось мне. - Как Наташа Ростова. И танцевала, возможно, в этом самом особняке или в домах на Арбате или Пречистенке с красавцами-кавалергардами или гусарами. А потом колесо времени повернулось, и вот она уже такая, какой я ее вижу. Как это происходит, зачем, почему? Ведь это ужасно! «Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки».
Постояв минут 5, я пошел дальше, раздумывая об этой старушке и сам удивляясь тому вниманию, которое она привлекла.
- Ведь я иду устраиваться на работу, при чем тут эта старушенция? - думал я.
Я не знал, что пройдет много лет, и старушка из Гагаринского переулка снова явится мне.
Софья Марковна
А вот она и школа. Типовая, постройки второй половины 30-х гг. Из красного кирпича, четырехэтажная. Днем в ней дети учатся, а по вечерам эта самая «рабочая молодежь». Не знаю, сколько уж тут было действительно рабочих, думается, немного...
Софью Марковну нашел я быстро. Она оказалась миниатюрной женщиной лет 50-ти, строгого, типично учительского вида. В густых ее черных волосах, собранных на затылке в большой пучок, мелькала проседь. Позже я узнал, что она - из «комсомольцев 20-х годов», многие из которых были идеологически одухотворены, в отличие от комсомольцев более позднего времени, особенно времен перестройки, когда «комсомольцы-добровольцы» с их кликухами обернулись олигархами: все эти Гуси, Березы, Дерипасы, Абрамовичи, Ходоры.
В кабинете никого не было, и я сразу выложил, что явился от Веры Григорьевны из Мосгорфинотдела.
- Это очень хорошо, - сказала Софья Марковна, на всякий случай оглядывась по сторонам, - но я могу предложить Вам только 12 часов, полставки. Вас ведь это не устроит?
- Устроит, устроит! – чуть ли не закричал я. – Уже устроило!
Она улыбнулась:
- Ну тогда оформляйтесь. На первый урок к Вам контрольно придут наши опытные учителя Фрума Абрамовна Юхвец и Исаак Борисович Шалтупер.
Я приблизился к ней и тихо спросил:
- А что, у Вас в школе учителя истории одни евреи?
Зазвонил спасительный телефонный звонок, и она ничего не ответила.
На первый мой урок в 10-м классе действительно явились Фрума Абрамовна и Исаак Борисович. Фрума Абрамовна оказалась маленькой, худенькой женщиной лет 50-ти с личиком, на котором застыли печаль и испуг. Позже я узнал, что Фрума Абрамовна – жена «врага народа», растрелянного в 37-ом, и печать этого ужаса навсегда отразилась на ее лице. Она была хорошим учителем, но анализировать и, главное, оценивать работу другого – Боже сохрани!
Исаак Борисовичу на вид было лет 45. В его, совершенно не похожем на еврейское, лице смешались добродушие, апатия и какая-то улыбчивая лень. Контролировать и при этом делать отрицательные выводы было для него невозможно органически, в силу его натуры.
Так что, опасаться мне было некого. И действительно, оба посетителя первого моего урока одобрили мое учительство.
«Француженка»
Как и во всех школах, в нашей тоже были педсоветы: скучные, малоинтересные. Учителя приходили, подходили к столику секретарши и регистрировались, называя свою фамилию. Вот однажды, в один из таких педсоветов, в учительскую вошла девушка, или совсем молодая женщина, с потрясающей фигурой в платье цвета «кофе с небольшой добавкой молока» и розовым шарфиком вокруг шеи. Она нагнулась над тетрадкой, чтобы расписаться, и я увидел то, что называют пластичным и гибким станом. Назвала свое имя: Пружанская Роза Соломоновна. Я подтолкнул сидящего рядом со мной учителя литературы Рубена Стамбуляна:
- Смотри, какая красотка к нам пожаловала! Будет преподавать французский.
Но Стамбуляна кто-то окликнул, и он ушел, ничего не ответив. Зато математик Рауль Натанович Гринберг, грузный, очень шумный человек с пышной шевелюрой и выпуклыми черными глазами, схватил меня за руку и закричал:
- Вы видите эту даму?! Это дла Вас, для Вас Софья Марковна приняла ее в нашу школу! Вы слышали: ее зовут Роза Соломоновна! Немедленно приступайте к ухаживанию!
- А Вы, Рауль Натанович, - сказал я ему, - отныне работаете уже не в ШРМ-4, а в хедере № 4 г. Москвы...
Он оглушительно расхохотался на всю учительскую.
Новая «француженка» мне очень понравилась. Понравилось и то, что она Соломоновна. Не потому, что я был против «Ивановной» или «Петровной», но Соломоновна все же как-то ближе.
И я разработал простую тактику знакомства. После уроков, уже в темноте, выхожу в школьный двор и прогуливаюсь там в одиночестве. Если моя «француженка» выходит с другими учителями - ухожу. Но если выходит одна, решительно подхожу к ней и завязываю разговор. Ее «индивидуального» выхода пришлось ждать довольно долго. Но дождался. Набрался духа, подошел:
- А что-то Вы сегодня одна?
- Задержалась, а другие ушли.
- Вам далеко до дома?
- До метро «Таганская», а дальше по Воронцовской улице, там, где часовой завод.
- А мне до метро « Проспект Мира». Пересадка у нас одна: «Комсомольская-кольцевая». Поехали вместе?
Наши коллеги скоро заметили мои поздневечерние блуждания по школьному дворику и явно намеренно давали «француженке» возможность выйти из школы одной. А как-то раз я сказал:
- Давайте довезу Вас до «Таганского метро». Там ведь страшно: тюрьма!
- Она не в нашей стороне.
- Все равно! А вдруг оттуда уголовники сбежали? Да еще с финками, ножами такими.
- Ну тогда поехали.
Мы вышли из метро через боковую дверь, напротив «Театра на Таганке» (но еще без В. Высоцкого). Перед нами лежала большая, но плохо освещенная Таганская площадь, от которой уходила длинная и, казалось, совсем темная Воронцовская улица. Обычно мы долго прощались у выхода из метро, но как-то я решился сделать дальнейший шаг.
- Провожу Вас по Воронцовской до дома. Вы не против?
- Нет. Но там не мой дом. Я там живу у нашей знакомой - тети Пани. Мои родители и сестра живут в Гривно. Слыхали такую станцию? Станция Гривно, а город Климовск. Это в рассказе Чехова как раз климовские мужики гайки с рельсов свинчивали для грузил на шилешпера. Две остановки после Подольска. Читали?
- Читал. Сейчас не отвинчивают?
Засмеялась:
- Не знаю... Думаю, нет. Родители – врачи больницы при заводе, а сестра кончила истфак МГУ и работает в Подольске, в Архиве Советской Армии.
Мы медленно шли по Воронцовской, приближаясь к дому, где она жила у неведомой мне тети Пани. Дойдя, поворачивали за угол, во двор. Было уже, наверное, около 12 часов ночи. Но мы не расходились. Стояли возле ее подъезда по 2, а то и 3 часа и говорили, говорили... О чем? О себе, о своих семьях, о прежней жизни. Я рассказывал о своем городке, где работал в педучилище по распределению, а она, помню, рассказала, как хотелось ей поступить в одну библиотеку и как она прошла почти все «кадры» и сидела в приемной у главной «тетеньки», ждала ее секретаря с подписанной бумагой о принятии на работу.
- Но вышел из кабинета элегантный молодой человек, отозвал меня в сторонку и сказал, что директорша документ не подписала. Тихо, «доверительно», «только для меня», добавил: это из-за вашего отчества – Соломоновна. Я говорила ему, что мой отец - военврач 2-го ранга – прошел три войны: походы в Западные Украину и Белоруссию, Финскую войну и Великую Отечественную. Он умер прямо на трибуне, выступая с сообщением о методах лечения гипертонии. Для всех: и Соломоновичей и Ивановых. - Но он лишь разводил руками. Я стояла перед ним и плакала.
- Печально, но все же хорошо, что эта тетка Вас тогда не взяла, – сказал я. - Взяла бы, я Вас бы не встретил.
Домой я шел так часа в 3 ночи по практически пустынным и темным улицам и площадям. Но ни разу ко мне не подошли люди с какой-либо угрозой или требованием. Москва тогда была очищена от уголовного элемента, и я совершенно спокойно шел от Таганки через Садовое кольцо до наших Мещанских.
Воронцовская улица
И пришла зима 1955 г. Часами стоять у подъезда на морозе и ветру становилось нам трудно. Как-то раз порыв снежного ветра чуть не сбросил с головы Розы белую пушистую шапочку, похожую на шапочки снегурочек. Она чуть-чуть изогнулась, подняла руку и успела удержать свою шапочку. И столько в этом быстром движении было изящества, грации, красоты, что я застыл пораженный. Так и осталась в моей памяти эта картинка, словно скульптура...
Мы перекочевали в теплый подъезд, поднимаясь все выше от этажа к этажу. Она жила на 4-м. Там было высокое окно с низким подоконником. На него мы усаживались и продолжали свои длительные разговоры. Но однажды дверь на лестничной площадке в ее квартиру отворилась, и вышла по какой-то надобности сама тетя Паня. Увидев нас, она сказала:
- Чего сидеть на подоконнике-то? Роза, пригласила бы молодого человека в квартиру.
Так я достиг тети паниной квартиры, где обретала Роза Пружанская, пройдя, наверное, несколько сот километров по вечерней и ночной Москве.
Квартира была коммунальная. В другой комнате жила пожилая женщина, которая не обращала на меня внимания. А вот тетя Паня... Это была маленькая, юркая женщина лет 60-65, совершенно седая. Седина ее резко контрастировала с черным, как сажа, платьем, которое она постоянно носила как продолжение траура по мужу - дяде Коле, работавшему надзирателем в Таганской тюрьме. Но не этот контраст отличал тетю Паню. Глаза, а лучше сказать, глазки, – вот что было ее особенностью. Настоящие лисьи глазки. Продолговатые, способные, когда нужно, прятаться и снова появляться, чтобы обсмотреть, ощупать, обшарить вас вдоль и поперек, проникнуть внутрь. Меня она просветила насквозь и сказала Розе:
- Парень он, кажись, ничего, только... Имя у него какое-то не наше, не русский он, что ль?
- Нет, почему? Русский.
- Да уж будет тебе. И вот говорит с какими-то запинками.
Действительно, в молодые годы я заикался, но выработал систему уловок для маскировки этого недостатка. Она действовала, но только не на тетю Паню. Кого-кого, а Тетю Паню с ее лисьими глазками ни на чем провести было невозможно, как, наверное, и супруга ее, бывшего надзирателя из Таганки дядю Колю.
Между тем, приближался первомайский праздник. Тетя Паня отозвала меня на кухню и по секрету сообщила, что 3 мая «у Розочки день рождения»:
- Так уж вы поимейте в виду.
Я кубарем скатился по лестнице вниз, бегом протопал всю Воронцовскую до Мосторга на Таганской площади. Протолкался к прилавку женской обуви, осмотрел все и остановился на черных лаковых на высоких каблуках туфлях, украшенных многочисленными серебристыми и золотистыми блестками.
- Мне вот эти! - не без смущения сказал я продавщице.
Она усмехнулась:
- Это кому ж вы такие преподнести желаете?
- Сестре! - еще более смущенно ответил я.
- Э, нет, сестрам такие не покупают. Ну да ваше дело.
Я отошел в сторонку, в волнении пересчитал только что полученную зарплату: еле-еле, но хватит. Вернулся, получил коробку с туфлями и, радостный, опять бегом побежал обратно.
Когда в комнате тети Пани коробку открыли, раздался громкий смех.
- Это же туфли для эстрады! - смеялась Роза. – Их надо вернуть!
- Я не пойду, мне в магазинах бывает плохо, - сказал я. – Пошли вместе.
Так и поступили, и туфли сдали. Но я все-таки взял реванш. В Москву приехала французская футбольная команда и одновременно здесь находилась группа звезд французского театра и кино: Жерар Филип, Катрин Денев, Жерар Депардье и др. Я раздобыл два билета на матч Франция – СССР, и вот мы сидим с Розой на Восточной трибуне, самой дешевой, трибуне «простого народа», а то и просто шпанистых ребят. Но мы сидим внизу и нам хорошо видны лица артистов и футболистов. Символический ввод мяча в игру ударом «щечкой» сделал знаменитый Жерар Филип. Роза азартно болела за французов, но два сидящих рядом парня, естественно, за наших, причем многоэтажно матерясь. В конце концов, я не выдержал:
- Мужики, - сказал я, - тут женщина... Вы бы полегче, мужики...
Они спохватились:
- Извини, кореш, забылись. Припухают наши – вот мы и... Но все, все! Девушка, будьте теперь вспокое...
Потом я достал пластинку с записью песен Ива Монтана, и мы заслушивались ими в комнате у тети Пани.
Райком
Весной 1956 г. мы оба все еще работали в ШРМ. Но я твердо решил, что мне надо уходить. Я стал считать, что с такой подругой, в которой мне виделась чуть ли не французская звезда Катрин Денев, мне просто невозможно оставаться на служебных «низинах», и я должен любой ценой совершить рывок в престижные общественные слои. Иначе ее уведет какой- нибудь благополучный и процветающий тип. Такие «типы» мне чудились повсюду, где она бывала.
И «рывок» я сделал, но получился он всего лишь в... библиотекари, правда Библиотеки им. Ленина. А произошло это так. У нас в ШРМ была учительская комсомольская организация – 6 человек, все учительницы. Меня как единственного «мужика» выбрали секретарем. Работы я никакой не вел. Один раз вытащил своих комсомолок на каток парка ЦДСА, но кататься они не умели, а стояли и смотрели, как плавно в дорогой длинной дубленке совершал круг за кругом популярный тогда актер Владимир Зельдин. Больше на каток мы не ходили, и моя работа по «комсомольской линии» сводилась к сбору мелочных членских взносов и сдаче их в райком комсомола. Он находился на Смоленской, в очень красивом старинном доме, когда-то принадлежавшем знаменитому Денису Давыдову, герою войны 1812 г., другу Пушкина. Взносы принимала у меня некая Тамара Васильевна Голубцова. В том же райкоме работал мой однокашник Колька Иванов, который в 49-ом, как и я, был пионервожатым в лагере в Тарасовке. Но он состоял там руководителем, старшим пионервожатым, а меня взяли «замаливать» в «пионерии» мои студенческие «космополитические» грехи. Колька характеризовал Голубцову не лучшим образом,
- А, - кричал он, завидев меня,- опять ты к этой за... Ее скоро здесь не будет! Демичев приглядел ее и со временем приберет к рукам в министерство культуры... Им нравятся вот такие вот пухленькие и курносые. Вроде буфетчиц.
- Ну ты уж слишком... Она неплохая бабенка!
- Ладно, ладно, топай. Еще узнаешь этих партбабенок.
Взглянув на мой списочек, Тамара Васильевна, задержалась на фамилии «Пружанская».
- А у меня в университете на истфаке была подруга, Пружанская Софа, - сказала она, - у нее сестра – Роза. Не она?
Когда выяснилось, что это так, Тамара Васильевна отбросила всякую официальность. Я сказал ей, что в ШРМ мало учебных часов, и потому давно ищу работу.
- В ленинскую библиотеку пошли бы? - спросила Голубцова.
- Да мне только разуться!
Тачка
Так я попал на работу в «Ленинку». Розе сказал:
- Ну теперь я там развернусь!
- Кем же по-твоему станешь?
- Директором!
Она рассмеялась.
Директором я, конечно, не стал. Мне дали другую работу На многотысячных экземплярах старых иностранных газет, когда-то засекреченных, на проставленном на них штампе «секретно», я должен был шлепнуть «погашено». И я шлепал и шлепал это «погашено» до тех пор, пока мне не казалось, что на этом «погашено» надо сверху снова поставить «секретно». Меня прогнали с этого «шлепания», когда поймали на том, что, вместо него, я читал снятую со стеллажа книгу.
- Ну, как твой «разворот»? - однажды спросила меня Роза, когда поздно вечером я встречал ее после уроков в Гагаринском переулке.
- Па маль, - ответил я, но не сказал, на какой участок меня перевели с штемпелевки замшелых газет. – Па маль, потихонечку. Не надо форсажа. Жизнь человека и так поразительно коротка. Хочешь, я покажу тебе одно явление, поразившее меня, когда я впервые появился в Гагаринском переулке, направляясь в ШРМ? Вот посмотри на этот обветшалый особняк. Видишь, там за мутным окном, как статуя, стоит старуха в каком-то балахоне, напомаженная, вся в косметике. Стоит и смотрит в одну точку. Что она там видит – не знаю. Она и тогда точно так стояла. А мне подумалось: лет 40, ну 50, она была молода, красива, может быть, порхала и танцевала с кавалерами царского двора. Куда все это уходит, куда пропадает? И почему уходит, по большей части, с мучениями? Почему так устроена жизнь, кто ее такой устроил? Бог ли за грехи наши, сатана ли по своей злобе? Кто способен ответить на эти вопросы?
Роза, не отрываясь, смотрела на старуху в окне, слушала меня и молчала. Но я улавливал ее волнение.
А тем временем как проштрафившегося меня перебросили на другой участок работы. Мне дали деревянную, с высокими бортами тачку на колесиках, и я развозил в ней по 19-ти ярусам «сброшенные», т.е. прочитанные читателями книги. Меня веселила эта работа. Я толкал тачку, набитую книгами, и мурлыкал себе под нос блатную песенку, которую слышал еще до войны на нашей Мещанской улице:
Грязной тачкой рук не пачкай!
Это дело перекурим как-нибудь...
В обеденный перерыв на площадку с колоннами, почти напротив улицы Грановского, где «верховные коммунары» получали вкусные пайки, приходила Роза. Она всегда была красиво одета, в желтого цвета костюм со стоячим воротником, и на высоких каблуках. Библиотечные девицы и дамы, исходя завистью, ехидно говорили мне:
- Это ваша жена? Она что: выше вас?
Я всем отвечал:
- И вас тоже. Духовно.
Неореализм
А вечерами, в свободные от розиных школьных уроков и после того, как я развозил свои тачки, мы бродили по Москве. Нас притягивало кино. Это было время, когда на советские киноэкраны ворвалось чудо итальянского неореализма. Мы взахлеб смотрели фильмы этого чуда. «Рим – отрытый город», «Машинист», «Дорога надежды», «У стен Малапаги», «Рим в 11 часов» и многие другие. Там не было никакой красивости, только одна правда с ее «Двумя грошами надежды». Эти гроши были и у нас...
Мы вышли из кино «Форум» и стали спускаться к Самотеке.
- Смотри, - сказал я Розе, - вот ЗАГС, давай зайдем и зарегистрируем наш брак. Я не так красив, как актер Винченцио Музолино в роли Антонио, но он, держась за оглоблю, помогал лошадям тащить тележку с туристами, я вожу тачку с книгами. Тут мы почти равны. А ты прекрасна, как Мария Фиоре в роли его невесты Кармелы. Так зайдем?
Из ЗАГСа на Самотеке мы вышли мужем и женой. Было уже темно.
- Надо бы как-то отметить, - сказал я, - а свидетелей нет.
- Есть, - возразила Роза, - этот вечер, эта ночь – они будут свидетели. Помнишь, из «Рима в 11 часов»?
В тот незабвенный короткий час
Лишь ночь над нами
Блестит огнями
И, улыбаясь, глядит на нас...
***
И прошло много-много лет. Роза долго и тяжело болела. В госпитале мне сказали фразу, от которой меня пронзило иглой:
- Жена ваша – в конце жизни.
Я почти вплотную приблизился к ее губам. Она шептала:
- А помнишь Гагаринский, старый особняк и старушку в мутном окне... Время... Прочитай мне стихи. В дорогу...
Глотая слезы, я читал:
Я мечтою ловил уходящие тени,
Уходящие тени погасавшего дня,
Я на башню всходил и дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня.
И чем выше я шел, тем ясней рисовались,
Тем ясней рисовались очертанья вдали,
И какие-то звуки вкруг меня раздавались,
Вкруг меня раздавались от небес до земли.
Чем я выше всходил, тем светлее сверкали,
Тем светлее сверкали выси дремлющих гор,
И сияньем прощальным как будто ласкали,
Словно нежно ласкали отуманенный взор,
И везде подо мною уже ночь наступила,
Уже ночь наступила для уснувшей Земли,
Для меня же блистало дневное светило,
Огневое светило догорало вдали.
Я узнал как ловить... (К. Бальмонт)
Последних слов она уже не расслышала. Меня увели, дали склянку с какой-то лекарственной жидкостью. Я выпил. Напомаженная старуха из окна того обшарпанного гагаринского особняка 60-летней давности, усмехаясь, смотрела на меня.
Генрих Зиновьевич Иоффе. Родился в Москве (1928 г.) Был учителем истории в Костромской обл., затем в Москве. Далее работал в Биб-ке им. Ленина, редактором исторической литературы в издательстве «Наука». С 1968 г. – в Институте истории СССР (Отечественной истории) АН СССР (РАН). Доктор исторических наук, профессор. Живет в Канаде (Монреаль).
