Как «утопить» опостылевшую действительность в омуте вымысла, как превратить ее в воздушный фантом, который счастливо сдувается с «обеденного стола» жизни простым дуновением легкого ветра фантазий? Обо всем этом прекрасно знал не только приснопамятный «социалистический реализм» со всеми его извращениями - прекрасно знала об этом и русская классическая литература.
Рискнем заметить: наиболее известные и замечательные герои этой классической нашей литературы - обыкновенные призраки. В действительности, в «яви» русской жизни их никогда не было, нет и не будет.
Ошибался, наивно ошибался романтик российского имперского консерватизма, Конст. Леонтьев, когда и пафосно, и забавно заявлял во всеуслышание, что нам, мол, верноподданным Императора, не такие графы нужны, как граф Толстой, а такие графы, как граф Вронский, которого, между прочим, придумал как раз «нежеланный» для России, в глазах Леонтьева, граф Толстой.
Леонтьеву совсем не приходило в голову, что без Толстого не было бы и Вронского, что без Толстого не существовал бы, наконец, и сам роман «Анна Каренина», и многое другое, что сумел гениально выдумать «ненужный» России граф Толстой. И заметим, что подобное восприятие изящной словесности как некой квинтэссенции реальности для русского общества всегда было очень типично.
Славная наша писательница Тэффи, например, вспоминала, что была в юности влюблена в князя Болконского из толстовского «Войны и Мира». А не менее славный поэт Яков Полонский вспоминал и нечто еще более удивительное: что был он в юношеские годы влюблен в Царь-девицу из сказки Ершова «Конек-горбунок». То есть воспринимать обыкновенную популярную детскую сказку как материальную реальность в России для пылкого молодого человека с умом и талантом - вовсе не проблема. Это весьма примечательно на самом деле, что в нашей России традиционно подтверждался и подтверждается на все сто процентов следующий мудрый философский тезис: человек видит только то, что ему кажется, а кажется человеку только то, что он желает видеть.
Так, если тебе кажется, что ты счастлив - ты и счастлив, если тебе кажется, что у тебя горе - тебя горе непременно и охватывает. Причем, в чем это горе для тебя заключается даже неважно: ты «по полной программе» переживаешь свое горе, если веришь, что оно к тебе явилось. И, конечно, горя может и вовсе не случиться, если ты его переживать не хочешь.
Например, умирает близкий тебе (по родству или так просто - «близкий близостью душевной» ) человек - жалко, конечно, но ничего не поделаешь, судьба… иногда даже находятся «плюсы» в случившемся - наследство, больше места в квартире, свобода… Но может умереть просто твой любимый кот или пес, или даже твои любимые рыбки в новом аквариуме - и ты страшно страдаешь и плачешь в подушку, если, конечно, вовремя настроишься на то, что, вот, пришло в твою жизнь нежданное большое горе.
Герои Чехова, в частности, горько страдали лишь от того, что вырубают их любимые деревья («вишневый сад»), поскольку почему-то связали в своем сознании с судьбой этих деревьев свою собственную судьбу…
Так, в принципе, можно связать свою судьбу с чем угодно - с тем, что какой-то черный кот, например, вздумал перебежать тебе дорогу, с тем, что солнце скрылось за тучи как только жена ушла в магазин и бросила тебя ради каких-то тряпок… Человек, как принято говорить, творец… И потому, собственно, человек (в отличие от животных), в основном, сам творит те состояния жизни, в которые попадает.
Это только кажется, что действительность существует независимо от нашего сознания - наше сознание само творит окружающую действительность, так же как наши «мозолистые руки», например, способны передвигать куда угодно вожделенную кровать в нашей спальне… В России это давно доказано самой «плотью жизни».
Одно время у нас считалось, что люди явно не равны друг другу, что каждому из людей - свое. Одни - сытые дворяне, другие - бедные крестьяне; одни - важные господа, другие - жалкие крепостные рабы. Объединяло этих людей только то, что все они поклонялись верховному «помазаннику Божию», т.е. Императору.
Потом такая жизнь перестала нравиться, и было твердо решено, что все равны. То есть «равнее всех», конечно, коммунисты (они всегда впереди), но и остальные, «прочие граждане» тоже равны, поскольку у них просто ничего нет и владеть им нечем, делить им нечего… Наконец, надоело и это - скучно, не за что бороться, кроме бесплотного коммунизма, все люди братья, и нельзя толкнуть даже соседа, не говоря о начальниках…
И тогда было решено вернуть в мир борьбу и «рынок». Рынок быстро восторжествовал, и все стало продаваться и покупаться, включая, естественно, любовь, совесть и саму жизнь. Однако такой «демократический правопорядок», импортированный с Дикого Запада с опозданием лет на двести, оказался слишком экзотическим.
И тогда прошли к мудрому компромиссу: продается, но - не всегда, равны, но - не все, воруют - только избранные. Однако, при этом все дружно, «соборно» верят в Бога. Больше всех верят большие начальники, затем по «степени веры по Всевышнего» идут крупные бизнесмены, затем начальники поменьше, бизнесмены помельче… и так до последнего пьяницы. Но и он - не без креста, хотя и с бутылкой вместо головы. Такой «правопорядок» был быстро признан самым родным и «суверенным», что и было доведено до сведения граждан с помощью самых современных средств массовой информации.
Возникает только один «итоговый» вопрос: а чего мы, собственно, лет эдак сто с лишним так суетились? Отвергали, ниспровергали, снова устанавливали и опять с вожделением ломали до самого основания… а чего во имя? Намного мудрее было бы: ломать - понемногу, отвергать - не всерьез, принимать - полушутя. Так и жили бы в свое удовольствие в окружении тихой гармонии: и насилие нестрашное, и вранье не чрезмерное, и днем довольно светло, и ночью довольно темно, и зимы холодные есть, и лето теплое бывает… чем не «Божья Благодать»! Однако, вернемся к художественной литературе.
Александр Герцен в «Былом и думах», если называть вещи своими именами, ненавязчиво похвалялся, что он, мол, нашел реальный «аналог» лермонтовскому Печорину - некого Печерина, свободомыслящего юношу-студента, что-то пылко сочинявшего, сочинявшего, сочинявшего, а затем покинувшего Россию навсегда и ставшего где-то в Ирландии католическим монахом. Герцен, по сути дела, «из любви к искусству» (чтобы увидеть лично и потом красочно рассказать, как прав был юный гений, Лермонтов, как в России «душно» человеку с умом и талантом) даже писал письма этому Печерину, встречался с ним… Но тогда уже фанатик-католик, который публично жег протестантские Библии, Печерин этот все же мало походил на лермонтовского Печорина, одинокого разочарованного во «всем и вся» скитальца. Прототипа, увы, так и не вышло… Да и не могло выйти. Лермонтовский Печорин - персонаж насквозь выдуманный. Таких, как он, в реальной русской жизни не существовало.
Да, были, конечно, праздные дворяне, которые пресыщались жизнью даже раньше, чем в нее по-настоящему вступали, и все норовили попробовать, все испытать, чтобы затем на все и наплевать, «проигрывая в карты» и своих крепостных, и свою душу. Но их образы далеко не так красивы и загадочны, как образ Печорина из «Героя нашего времени».
И вообще, эти «герои нашего времени» - Онегины, Печорины, Рудины, даже Обломовы - персонажи, прежде всего, сказочные. Это какие-то романтические рыцари без войска, рыцари, «лишенные наследства», из средневековых легенд… Наряжены они их создателями, конечно, в «русском стиле», но по сути своей - они аляповато украшают российскую действительность, а не ярко отражают ее, как доказывала традиционная русская критика во главе с Белинским.
Не хотели, традиционно не хотели в России признавать, что художественной литературой всецело правит вымысел, правит своевольная и прихотливая, а нередко необузданная, диковатая писательская фантазия. Эта фантазия создает и создавала не реальных героев «русской жизни» (или, допустим, немецкой жизни, китайской жизни…), а только некие красивые, обольстительные или, наоборот, ужасные, отвратительные тени и призраки.
Однако, наивному читателю всегда кажется, что эти тени и призраки материально существуют, реально по жизни бродят - он в них верит, а писателей, творцов этих призраков, этого вымысла - обожествляет. И все это - совершенно зря! Никаким самоучителем по жизни, никакой открывательницей истин художественная литература не является. Фактически литература находится в тягостном рабстве у произвола безудержной фантазии и жить без «вывертов» и «гримас» этой фантазии просто не может.
Чему, если быть до конца откровенными, научили нас Толстой и Достоевский? - Да ничему не научили, живем, как и жили, скорее даже еще суетливее, мелочнее и пошлее, чем в прежние эпохи! А что эти наши национальные гении проповедовали? - В сущности, только общеизвестное: смирение, нестяжательство, веру в добро и красоту. Не будь их романы и иные творения сладостным художественным вымыслом, никто и не стал бы их особенно долго и всерьез слушать - прописные истины, как известно, быстро надоедают.
Так называемая жизненная мудрость русской классической литературы и ее так называемая философская глубина в весьма значительной степени - обыкновенные мыльные пузыри, готовые лопнуть от любой серьезной критики в любой момент. Мы не шутим. Наша классическая литература - преимущественно литература «больших идей». И мы убеждены, что при всех возможных исключениях и оговорках, во многом, очень во многом был прав Владимир Набоков, не воспринимавший всерьез «идейность» большой литературы и «литературу больших идей», ядовито посмеивавшийся над Достоевским, Горьким, Томасом Манном.
Однако, сам-то Набоков в конце концов со всей своей верой в безидейное «чистое искусство» к чему пришел? - К своей «Лолите», к апофеозу больного сознания, лелеющего и смакующего свои извращения как «самое дорогое» в реальной жизни среди ее, якобы, всепожирающей пошлости. Этим и прославился, как известно, на весь мир.
И этим, в сущности, Набоков славен в современном мире и до сих пор, поскольку «Лолита» его как бы то ни было есть действительно лучшее, наиболее художественно впечатляющее и убедительное из всего, что Набоков написал. Но признаемся себе честно: такая слава, увы, не самой высокой пробы, что-то родственное «славе» маркиза Де-Сада…
Кстати, эта набоковская девочка, Лолита - тоже призрак, своего рода сладостное эротическое привидение, посещавшее набоковские писательские грезы, а отнюдь не сколько-нибудь реалистический персонаж. Можно сказать, она слишком соблазнительно прекрасна, чтобы существовать на самом деле. Девочки возраста набоковской Лолиты, конечно, были, есть и будут, но они - не феи, а еще достаточно глупые дети, и для того чтобы наделять их даже в своих фантазиях чертами «фей любви» надо, увы, перечеркнуть в себе весь здравый смысл, а попросту говоря, в достаточной степени «рехнуться». Так что еще неизвестно, кто в конечном счете более был «не в себе» - утонченно-изощренно-извращенно и бездонно похотливый Набоков или «жестокий талант» Достоевский, который своих героев с христианской любовью мучил и мучил, мучил и мучил, мучил и мучил…
Достоевский проповедовал духовно светлые «большие идеи», но его сознание было вместе с тем не чуждо извращенного мучительства. Набоков эстетски отрицал любые «большие идеи» в литературе во имя «чистой красоты», но и его сознание было не чуждо извращенного сладострастия, чреватого похотливо наглой эксплуатацией «детской плоти» и тем самым все тем же мучительством…
Кричащие литературные противоположности сошлись в парадоксальном «поцелуе», равно свидетельствуя об одном - в так называемой большой литературе очень часто торжествуют искусно воплощенные в художественное слово болезненные «вывихи» сознания и фантазий, принимаемые за откровения и художественные прозрения, тогда как оценивать их должна по большей части психиатрия.
Художественная литература - точка преломления безудержных фантазий, неуемного лицедейства (актерского подражания жизни во всех ее видах и формах) и торжествующего алогизма, «выворачивающего наизнанку» весь здравый смысл, который в жизни содержится. И это - художественная литература, «изящная словесность» в своих лучших, на века запоминающихся проявлениях и достижениях, таких, например, как творчество Гоголя, Кафки, Джойса, того же Набокова.
Что же говорить о литературе «второго эшелона» и «второго сорта»… Это нередко и даже чаще всего просто «мрак и бред», где каждый «творец» изгаляется в своих диковатых фантазиях, как только может, что, надо сказать, и нравится массовому читателю, который и ищет в «читабельной» художественной литературе только способное поразить, ошеломить, озадачить (как «щелчок по лбу» среди бела дня), ищет, говоря по старинке, «эдакое», чтобы потом глубокомысленно, важно заявить: «вона оно как закрутил-то, господин сочинитель, чудно».
Новую жизнь, настоящую, материальную, из крови и плоти художественная литература (и классическая, и, тем более, не классическая, с историческим предназначением - «в макулатуру нашего времени»), естественно, не создает (из слов реальность не создается!), а жизнь старую, уже существующую - не копирует и, если «краешком» все же отображает порой, то, в сущности, так же «точно», как издевательская галерея кривых зеркал в парке культуры и отдыха…
Так что же все-таки литература тогда так неустанно творит? - Ответ очевиден, как ясный день: только тени и призраки, «бродячий» вымысел, способный закружить голову, замутить воду, одурманить, ошеломить и околпачить.
В этом смысле и в этом «контексте» лучший и наиболее убедительный в своей роли литературный герой в нашей, ставшей классикой, литературе - булгаковский Воланд со своей славной свитой «кудесников», берущий на себя роль мага и демиурга, а, в сущности, весь состоящий из упоительной «дьявольщинки», которую обиженный советской властью и необычайно талантливый писатель Михаил Булгаков с наслаждением выпустил «на волю», в жизнь, чтобы сполна отомстила она и его жестокой к талантам эпохе, и его недругам, и его более удачливым и пронырливым коллегам по «писательскому цеху» за ту вакханалию привилегий и удовольствий, которую они себе посреди советской бедности и бытовой неустроенности благополучно «урвали»…
В одном из последних своих записанных интервью, уже незадолго до смерти, Борис Стругацкий заметил, некоторым образом комментируя явления нашей классической литературы, что в писателе должен быть необычайно развит актерский талант. Это очень верно. Писатель постоянно искусно мимикрирует в своем творчестве, как бы гримасничает и гримасничает, создавая «рожицы» (образы) своих героев, как создавал их, в частности, Гоголь… И неслучайно эти гоголевские «хари» - эти Ноздревы, Собакевичи, Городничие и прочая «нечисть» - так живучи, так легко, как привидения, «перескакивают» или «переползают» из эпохи в эпоху, что проницательный, зоркий на «нечисть» Бердяев более чем полвека спустя после появления этих гоголевских «харь» на «свет Божий» назвал их с ненавистью и злостью мерзкими «духами русской революции» (революции 1917 года), о которой эти гоголевские «хари» на самом деле, сидя в своих поместьях и чиновничьих креслах в середине ХIХ века, и знать не могли, и ведать не ведали…
И прав, увы, прав был Бердяев! Призраки тем и отличаются от живых людей, что они - бессмертны. Стареть призраки просто неспособны, они только перевоплощаются и перевоплощаются… без устали и без конца. И видят эти призрачные, бесовские «хари» наши выдающиеся Гоголи и Гофманы, Кафки и Набоковы… и отображают, отображают… смакуют и раскрашивают. И рождаются тогда в литературе не только глупые, пошлые и старые Коробочки, но и юные, нежные и сладостные Лолиты… и бредят ими наши славные писатели, лелея «бесовщинку» в самих себе.
Вы спросите: а как же наша «здоровая и честная» литература, где же наш «Буревестник» и наш человек, который «звучит гордо»? - Как где? - Известно где: в мусорной яме жизни и истории, большевикам, знаете ли, продались с потрохами… А где же князь Андрей Болконский? Где Пьер? - Опять же, известное дело: в эмиграции с 1917 года, англичанами давно стали, то ли лордами, то ли лейбористами… А кто же остался-то, где наши нынешние герои? - В который раз приходится повторять: известно где - в животном мире. Вы почитайте Пелевина - «Жизнь насекомых». Хороший писатель, правдивый и такой весь из себя отечественный, суверенный. Второй Платонов. Вместо «Котлована» у него «Чапаев и пустота» написана. Славная книга, веселая.
На этом позвольте закончить нашу статью, поскольку место для таких статей, как наша, в нынешних журналах строго ограничено - квота, знаете ли, новые правила, минкульт и минюст распорядились, «18+», забота о несовершеннолетних, борьба с гомосексуализмом в массах… да и вообще - жизнь у нас и без литературных привидений и призраков полна чудес.
Носов Сергей Николаевич. Родился в Ленинграде ( С.-Петербурге) в 1960-м году. Историк, филолог, литературный критик, эссеист и поэт. Доктор филологических наук и кандидат исторических наук. С 1982 по 2013 годы являлся ведущим сотрудником Пушкинского Дома (Института Русской Литературы) РАН. Автор большого числа работ по истории русской литературы и мысли и нескольких книг о русских выдающихся писателях и мыслителях: Аполлон Григорьев, В.В. Розанов, Вл. Соловьев, И.В. Киреевский. Публикации в: «Звезда», «Новый мир», «Нева», «Север», «Новый журнал», парижская газета «Русская мысль» и др. Стихи впервые опубликованы в ленинградском самиздатском журнале «Часы», 1980-е годы. Входил как поэт в «АНТОЛОГИЮ РУССКОГО ВЕРЛИБРА», «АНТОЛОГИЮ РУССКОГО ЛИРИЗМА», печатал стихи в «ДНЕ ПОЭЗИИ РОССИИ» и «ДНЕ ПОЭЗИИ ЛЕНИНГРАДА», в журналах «Семь искусств» (Ганновер), в петербургском «НОВОМ ЖУРНАЛЕ», альманахах «Истоки», «Петрополь» и мн. др. После долгого перерыва вернулся в поэзию в 2015 году: «НЕВА», «СЕМЬ ИСКУССТВ», «Российский Колокол» , «ПЕРИСКОП», «ЗИНЗИВЕР», «КЛАУЗУРА», «ПАРУС», «АРТ», «ЧАЙКА» (США), «АРГАМАК», «КУБАНЬ». «НОВЫЙ СВЕТ» (КАНАДА), «ДЕТИ РА», «МЕТАМОРФОЗЫ» , «СОВРЕМЕННАЯ ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА» (ПАРИЖ), «ЮЖНАЯ ЗВЕЗДА», «МУЗА», «ИЗЯЩНАЯ СЛОВЕСНОСТЬ», «НЕВЕЧЕРНИЙ СВЕТ, «ПОСЛЕ 12», «БЕРЕГА», «ДЕНЬ И НОЧЬ», «НИЖНИЙ НОВГОРОД», «ДЕНЬ ЛИТЕРАТУРЫ», «ЗАРУБЕЖНЫЕ ЗАДВОРКИ» (ГЕРМАНИЯ) и мн. др. В 2016 году стал финалистом ряда поэтических премий – премии «Поэт года», «Наследие» и др. Является автором более 11-ти тысяч поэтических произведений. Принимает активное участие в сетевой поэзии. Стихи переводились на несколько европейских языков. Живет в Санкт-Петербурге.
