АФРИКАНЕЦ
1
Жан Рембо в арестантской пижаме
Умирает у стен на виду,
И, мечтая о мальчике Джамми,
Мешковину сжимает в бреду.
Тряпка с желчью лежит, как болонка,
Под кроватью, хвостом шевеля,
И не скрипнет протез из обломка
Сумасшедшего корабля.
Он мечтает о мальчике Джамми,
О сухой абиссинской жаре,
А к нему со Святыми дарами
Подступает месье ле кюре.
Жан Рембо умирает в Марселе,
Под рукой неотзывчив и дрябл,
Посадив на бродячие мели
Направлявшийся к дому корабль.
2
Ты как проклятый в феске измятой,
В Новом Свете ни с кем не знаком,
Варишь истово мокко и латте,
Капучино с верблюжьим плевком.
Допоздна твой открыт кофе хауз:
Между стульями взад и вперед
Ковыляет обугленный страус
И прогорклые зерна клюет.
Ты привез сюда в трюме свой Аден
И тебя не видавший Кабул.
Выходи из сезонного ада,
Я хочу, чтобы ты отдохнул!
Я хочу, чтоб прибой океана
У заснеженных чайками скал,
Как Великий Дракон кук-клукс-клана
От бедра тебе ногу лизал.
НА ЗАРЕ
Сынок-синантроп пискнул: – Мама, там...
И был за шерсть в пещеру унесен,
На плоскогорье выступили мамонты,
Последние, как предрассветный сон.
На мясо не разделаны, не добыты
Дубинами зубастых едоков,
Несли они клыки свои и хоботы
В гробницы уходящих ледников.
Сутулые со скрюченными пальцами
Смотрели из пещер на их стада:
Им улыбалось быть неандертальцами,
А мамонтам слонами – никогда!
БЕДНЫЕ РЫЦАРИ
Патроном их был Святой Лазарь,
Редко они поднимали забрала,
В Орден принятые проказой,
До кости она пробирала,
Но не сразу...
Они заживо гнили в латах –
Ржавых своих владеньях
И светлых существ крылатых
Не встречали в виденьях.
Если ж вдруг обретался в Бресте
Или в Портсмуте рыцарь бедный,
Прорубалось в хорах отверстье,
Чтоб не вместе
С паствой слушал обедню.
Поэтому крепче копья
Сжимали, не беспокоясь
О том, что кожные струпья
Лезут в глазную прорезь.
Не скопом же в лепрозорий
За собственные цехины!
И в доблести, как в позоре,
Шли они на сарацины.
Без медицины
Им одно оставалось средство –
Насмерть стоять у брода.
Обычное было у каждого сердце
И – львиная морда.
УРОК ИСТОРИИ
Богам сворачивая скулы
Прёт обезличенная сила:
Гепиды, руги и герулы –
Им указует путь Аттила.
Античный мир не принял меры,
И с треском рушатся престолы
В свирепом веке нашей эры...
В казённом классе средней школы.
В него, как раб в каменоломню,
Я шёл, бездушен и бесплотен,
И однокашников не помню:
Каверин, Лапушкин и Мотин.
От них остались на задворке
Три буквы надписи заборной,
Да и от школы – запах хлорки
Из гардероба и уборной.
ВАРФОЛОМЕЕВСКОЕ УТРО
К. М.
В дому разор и мерзость, но при этом
Музею он послужит образцом:
Посмертный слепок в миске с винегретом
Оставлен историческим лицом.
Всё колиньи да меченые гизы
Отечеству торопятся в отцы,
А на полу – расплющенные гильзы,
Дерьмо и кровь, и ржавые шприцы.
И ты с параличом в курином горле
Стоишь, как будто в чем-то виноват:
Дворяне свиты холодильник спёрли –
И некуда засунуть экспонат!
* * *
Пляж цвета мокрого пшена,
В кабинке сломана задвижка;
Пуста спасательная вышка,
И в низких тучах – тишина.
Свинцовым кролем на боку,
Плечо от зыби отрывая
(Как будто где-то наверху
Щель приоткрылась смотровая!),
Он заплывает за буйки,
Преодолев позывы страха,
Лишь оглянувшись из-под взмаха –
Почти прощального – руки.
Залив стоит, как надлежит
Воде – беспрекословным склепом,
И продолжает спорить с небом –
Кому пловец принадлежит.
На месте встречи двух пустот,
За далью, недоступной зренью,
Они к единственному мненью
Придут судьбы его насчет.
ОСЕННЯЯ БАБОЧКА
Ты, тяжелая, полусырая
И не годная больше на жизнь,
Удержись на цветке, умирая, –
Я ж тебя подсадил! – удержись...
Листья пусть без тебя суматошно
Улетают в промокшую даль,
Даже если не сбудется то, что
Опрометчиво я загадал.
НОЧЬ
Я засыпал недобрым снам в угоду,
А ты ко мне прижалась в забытьи
И пальцами ноги потрогала, как воду,
В которую два раза не войти.
КРУПНЫЙ ПЛАН
Выцветает в безводную близь Оклахомы
Самаркандский пейзаж кинофабрики ДЕФА,
Остается в глазу от экранного блефа
Целлулоидный луч – возбудитель трахомы.
Красным застит зрачок, а прикроешь, так снятся
Полосатые робы тюремных родео,
И сверкает серьгой поножовщик Ромео,
На арене быку вырывающий яйца.
КРЕЩЕНИЕ МёРТВЫХ
Мормонский храм, как замок людоеда
Тянулся ввысь за гатью кольцевой,
А рядом, ежедневно в час обеда,
Харчевню отпирал костлявый Цой.
Там на столах, клеёнками покрытых,
Сверкая, как промытая слюда,
В обставленных тарелками корытах
Дымилась поднебесная еда.
Вздымался кисло-сладкий вал свинины,
Краб улыбался стариковским ртом,
И куком обезвреженные мины
Пельмений плыли в супе золотом.
И духи выходили на поклоны
В густом пару под самым потолком:
Сплетались там павлины и драконы
И белый тигр с рогатым петухом...
Костлявый Цой умрёт в чаду и дыме,
С пригоршней риса в стиснутой горсти,
И пусть тогда его запишут имя,
И душу пусть попробуют спасти!
Она средь привидений косоротых
Покружит под фонариком вверху
И тихо отойдёт в обитель мёртвых
Под лапу тигра белого – Бо-Ху.
Он с теми, кто в гробах проводит шмоны,
Делиться на погостах не привык:
Заслышат в отдалении мормоны
Его фосфоресцирующий рык.
***
Под небом бездомного юга:
В Бильбао, в Дубровнике, в Риме
Мы будем с тобой друг без друга
Стоять, обнимаясь с другими.
С высокой гостиничной крыши
Видны черепичные кровли;
Теперь ничего не попишешь,
Не вспомнишь, не вымолвишь, кроме
Стихов безнадёжно любовных.
Но совесть становится старше
И знает, ничем не виновны
Случайные спутники наши.
Ты выбрала верную руку,
Я – сердце, что не раздвоится.
Пусть соль этой жизни, разлуку,
Склюют перелётные птицы!
***
Предательница, преданная мной,
Обзаведись хоть мужем, хоть женой!
Не плачет тот, кому смешно до слёз.
Наверно, Бог не принял нас всерьёз.
И тучами не затянуло синь.
И не сверкнуло молнией во мгле.
И горьких двух обнявшихся осин
Для нас не отыскалось на земле.
***
Мёртвая птица живёт на свободе,
Мокрым свалялась комком в дымоходе:
Из очага поднимается дым –
Гретые кости крылуют над ним...
Перетряхнули причины, и хватит,
Те же пружины в часах и в кровати.
Кончен завод, и ничья тут вина.
Мёртвая птица летать не должна.
СТРАУСИНАЯ ФЕРМА НА СРЕДНЕМ ЗАПАДЕ
Как забытые на посту,
Где даёт кругаля хайвей,
Меряют страусы пустоту
Между кустарниками своей
Прусской поступью: прям носок,
Клювы торчат, что твоя тоска.
И головы не зарыть в песок –
Нет в кукурузной стерне песка.
СКАЗКА
В небесах скрипят качели –
Это гуси пролетели,
Но соскальзывает вниз
Постаревший мальчик Нильс.
Он купил себе штаны
И летел искать жену
Из придуманной страны
В настоящую страну.
- Там хоть знаешь, умирая,
Что в реке вода сырая,
А могильная земля
Не содержит киселя.
Снились Нильсу на беду
В том году чужие сны,
Вот и съехал на заду
Он с воздушной крутизны.
Сдобной корочкой хрустящей
Снег ему набился в рот...
Если мальчик настоящий,
В этой сказке он умрёт.
ЦИРК
В гимнастической карьере
Одинаково лохматы
Дрессированные звери
И плетёные канаты.
Лилипуты все обуты,
И медведи носят боты.
Кольца, обручи, батуты
Приготовлены работать.
Конь в копытах из латуни
Под наездником на месте,
Но талант оставил втуне
Напомаженный ринг-мейстер!
И не смысля ни бельмеса,
Цирк смеётся до упаду:
На арене клоунесса
Лупит клоуна по заду.
Не страхуясь даже лесой,
Акробат взметнулся крысой –
Вы бы, клоун с клоунессой,
Схоронились за кулисой!
Хоть вкусней, чем буженина,
Не сыскать деликатеса,
Тут сейчас христианина
Бросят льву для интереса!
Но вниманьем забалован,
Притворясь, что ловит муху,
Отпускает битый клоун
Клоунессе оплеуху.
И оркестр из-под навеса
Захохатывает басом,
Потому что клоунесса
Отвечает – по мордасам!
И взаправду ведь придётся,
Чтобы нервы не ослабли,
Сбить с ноги канатоходца,
Напороть живот на сабли.
Выпустить кишки в прореху,
Чтобы где-нибудь в финале
Пальцы, поднятые кверху,
Милость к падшим призывали.
ЛАНГЕДОК
«Граф Симон Монфор уже идет из Парижа
помочь нам сломить еретиков»
А. Блок, «Роза и крест»
Черны, как от пепла, отары,
И «ок» превратилось в «уи».
Катили по склонам катары
Сизифовы камни свои.
Шато от Гаронны до Роны
Встречали с дозорных вершин
Оскалом сплошной обороны
Подход стенобитных машин.
Без страха смотрели в прорехи
Тумана на вражий манёвр.
Но зверски силён, как орехи
Их щёлкал Симон де Монфор.
Ему предстояла работа
Свирепая, но из простых:
Сперва открывались ворота,
Потом зажигались костры.
Шли пленные к месту понуро,
Под вечер – ушли без следа...
Последний солдат Монсегюра,
Один, не уйдёт никуда.
Доспехи разыграны между
Врагами ещё поутру,
А тело ненужной одеждой
Он на руки сбросил костру.
***
Не раздеваясь, на кровати
Валяюсь, чтоб вскочить скорее –
Штафирка, но преподаватель
Военной школы в Монтерее.
Предвидя, что и в переплёте
Мои стихи пребудут немы,
Я в пасть сую морской пехоте
Их разобщённые фонемы.
Pacific Ocean во всхрапах
Тюленей, непереводимо
Шумит, выветривая запах
Когда-то сладкого мне дыма.
Волна в безудержном накате
Звучанье долгого дифтонга
Оставит на Киритимати,
А может, даже и на Тонга!
***
Пока вставал и одевался
И чайник наполнял из крана,
Шум холодильника сливался
С протяжным шумом океана.
За чаем сонно и угрюмо
Он думал: - Вот моя награда –
Проснуться там, где шум от шума
И отличать совсем не надо.
АСИЛОМАР В ДЕКАБРЕ
Штормит до белого каленья
Рождественского океана,
У толстокожего тюленя
Под плавником хохочет рана.
Тяжеловесно брюхом рухнув
На желтозубый гребень пляжа,
Тюлень лежит, как Пьер Безухов,
Схвативший пулю из лепажа.
И, опираясь плавниками,
Глядит на мир с недоуменьем.
А сзади клифы пеликаньи
Торчат в тумане над тюленем.
И ждёт задумчивая птица,
Когда душа морского зверя
К ней под крыло переселится
И в ожиданьи сушит перья.
Мириады звёзд мерцают немо,
И распознать нутром подкожным
Всего одну, из Вифлиема,
Не представляется возможным.
МОНАРХИ В ПАЦИФИК ГРОВ
Коричневыми лоскутами
Знамён, знававших газават,
Над кактусовыми кустами
Монархи-бабочки висят.
Старинных кенотафов нету
На местном кладбище, но сад
Капеты и плантогенеты
В свой превратили habitat.
В соборах – гербовые своды
Над их гробами завиты,
А здесь подобие свободы
И непридворные цветы...
И в листьях бестолково тычась,
И осыпаясь второпях,
Роняют крылью их величеств
Пыльцу, похожую на прах.
ЗАБЫТЫЙ ГЕРБ
Нет, родина ещё не умерла,
Не Пётр, а Павел дал ей образ вечный:
Эмалью светит крест восьмиконечный
Сквозь перья византийского орла.
Забыли мы на орденской галере,
Когда причальный резали канат,
Сидельский долг исполнить в равной мере
С военным, но усердней во сто крат.
***
Иисусу исполнялось тридцать три.
Безмолвно было у него внутри.
На стол Мария ставила посуду,
И за вином отправили Иуду.
Входили мытари и рыбари
И говорили: - Равви, на, бери! –
Нехитрые подарки предлагая.
Сидел Он, чисто вымыт, и другая
Мария налегла на плечи сзади
И с неуместной нежностью во взгляде
Ему ласкала волосы –
в терновом
Венце ногтей клонилась голова...
Не отвечал Он ни единым словом
На жалкие и тёплые слова.
И выдох ртов: - Распни его, распни! –
Примешивался к запаху стряпни.
Хозяйка в чёрном выронила блюдо,
Когда от ветра отворилась дверь:
С кувшинами в руках вошёл Иуда,
За ним – лохматый доходяга-зверь.
Сказал вошедший: - Равви, эту псину
Купил я у кожевника за тридцать
Серебряников, почеши ей спину –
В дороге друг и сторож пригодится!
Собака не понравилась бы трусу –
Её бивали камень и лоза,
Она на брюхе подползла к Иисусу
И заглянула преданно в глаза.
Сказал Учитель, одолев безмерность
Молчанья: - Ученик дождался дня:
Он в Божью тварь свою любовь и верность
Вместил и стал свободен от меня.
ПАСХА
Вдруг в холодильнике глухо ударило сердце:
Голая курица бросилась грудью о дверцу.
Словно свободная птица – с полётом и риском,
Билась она и кудатала на смех сосискам.
Дрыхли продукты. Одна колбаса пробасила:
- Будет тебе барабанить, куриная сила!
-Всё позади, погляди, уж в пупырышках тело...
Пристальным глазом селёдка под луком желтела.
Мясо оплывшей горой возвышалось за нею:
- Я зеленею, - стонало во сне, - зеленею...
В белом стекле прохлаждалась до полночи водка.
Курица билась, надеялась, как идиотка.
***
Он был шевалье, хоть и младший механик,
Он будет оправдан на Страшном суде.
Спасательный круг с парохода «Титаник»
Плывёт по холодной и тёмной воде.
Когда бы такое под звёздами юга
Случилось, я все уступил бы права,
Но в этих широтах из красного круга
Могла бы торчать и моя голова!
Судьба повернулась, как гайка тугая,
Ничто не удержит её на резьбе.
Массовка раздавит во мне, пробегая,
Вполне бесполезную жалость к себе.
Хронически трезв, чтобы в шлюпку не ту сесть,
Я выберу самый простой из концов,
И выпью в буфете за доблесть, за трусость –
За всё, чем живые милей мертвецов!
Бич Божий не выбьет из рук моих пряник
На вздыбленной палубе в грохоте льдин...
Спасательный круг с парохода «Титаник»
По тёмной воде уплывает один.
ИСТОРИЯ ОСТРОВИТЯНИНА
За голубой бугор в команде Кука
Уплыл островитянин Тута-Мука.
Прошли года, по свету сделав круг,
Его на остров высадил Джеймс Кук.
На мокром месте с пёсьими глазами,
Обласканный туземными тузами,
Стоит он в тесно скроенном камзоле,
И в башмаках болят его мозоли.
А пользоваться палицей и луком
Он разучился с капитаном Куком.
***
Покуда нелюбимая, чужая,
Пожизненная девочка-жена.
Застенчивая ракушка ушная
В молчание моё погружена...
Где зеленью повита синева,
И тёмными обломками на мутном
Дне громоздятся подлые слова,
Она играет нежным перламутром,
Малейшее течение ловя.
ДЕФЕКТ ЗРЕНЬЯ
Может, на глазах моих завеса,
И она плотнее год от года:
За деревьями не вижу леса,
За домами исчезает город.
Это милосердствует природа,
Чтоб не видел я – и не старался! –
За мурлом – лица всего народа
И за держимордой – государства.
Сливкин Евгений Александрович. Поэт, исследователь русской литературы ХIX и XX вв. Постоянный автор журналов «Новый мир» и «Звезда», автор поэтических книг: «Птичий консул», «Аллея дважды сгинувших героев», «Сад в прерии», «Оборванные связи», «Над Америкой Чкалов летит». Родился в Ленинграде в 1955 г. Закончил Литературный институт им. А. М. Горького. Работал в редакции Художественного вещания Ленинградского телевидения (программы «Пятое колесо», «Монитор»). С 1993 г. в США . Защитил диссертацию по русской литературе ХIX в. в славистской аспирантуре Иллинойского университета в Урбане-Шампейн. Живёт в г. Блексбург, штат Вирджиния, преподаёт на кафедре Современных и классических языков и литератур Вирджинского государственного университета.
