- Герр Хаусман, ожирение у детей и подростков, это для них не только психологический дискомфорт, это трагедия! – сказала Катя, вслушиваясь в собственные слова. Себя слушала она потому, что знала, немецкий язык очень точный, и она должна быть уверена в том, что смогла донести смысл сказанного не только до ушей, но и до сознания доцента. К тому же Хаусман был и руководителем её дипломной работы.
- О, фрау Катарина! – в тоне Хаусмана уже звучало лёгкое раздражение, - вы, как и все русские, любите гиперболизировать. У вас всё приобретает катастрофические размеры, и то, что даже драмой не является, у вас становится трагедией. А жизнь на самом деле не такая уж тяжёлая штука, важно к ней относиться легче, видеть её хорошие, позитивные стороны... - и он начал разглагольствовать о полезности и плодотворности позитивного мышления.
А Катя, в своём невслушивании, а может, и неслушании преподавателя вдруг подумала, почему это в Германии всех без разницы в возрасте женщин называют «фрау», а «фройляйн», которое ассоциировалось у Кати с немецким же словом «радость», - исчезло. Наверное, для всеобщей унификации, решила она. И тут же вспомнилось ей, как вскорости после переезда в ФРГ, в уличном автомате для детей и подростков, она, школьница, бросившая пятьдесят пфеннигов, выиграла значок, на котором было написано: «У меня позитивное мышление». Не задумываясь, она тогда прицепила его к блузке.
Дома, встретивший её отец рассмеялся: «Кать, тебе этот значок нравится?»
- А что? – осторожно уточнила девочка.
- Да просто спросил, вспомнилось кое-что. Помнишь, я был на конференции в Вене месяца три назад.
- Конечно.
- Так вот, познакомился я там с одним парнем, пишущим диссертацию в одном старинном немецком университете. Он подошёл ко мне сразу же после моего доклада, спросил, откуда я родом. Я сказал, что в Германию приехал из бывшего Советского Союза. На что он мне тут же заявил: «Тогда мне понятно, отчего в вашем докладе картина мира столь мрачна. Это из-за условий жизни не выработалось у вас позитивное мышление». На что я возразил, что пессимизму поднабрался как раз у немецких философов, в частности у Шпенглера с его «Закатом Европы»! И знаешь, что меня потрясло. Этот парень, магистр философии, не знал, кто такой Шпенглер!
Катины раздумья были прерваны напрямую обращённым к ней вопросом Хаусмана:
- Фрау Катарина, вы со мною согласны?
- Да, герр Хаусман, - и произнесла сказанную отцом по тому случаю фразу: - Ницше говорил, что Шопенгауэр вовсе не был пессимистом, он был флейтистом: каждый день после обеда он играл на флейте.
Герр Хаусман был доволен.
Катя вышла из помещения Высшей школы дизайна и бесцельно побрела по улице. Она усмехнулась, у точных немцев это называлось «буммельн» (праздношатание).
Сев на скамейку, закурила и, оглядевшись, обнаружила себя прямо напротив входа в Макдональдс. И это снова вернуло её к раздумьям по теме диплома: она должна была с помощью средств современного дизайна как-то отразить очень сложную и для мирового сообщества, и для Германии проблему детского и подросткового ожирения. И в библиотеке, и в Интернете, и в разговорах с детскими психологами Катя много чего для себя узнала об этом. Да и свой собственный, подростково-детский опыт помог...
И сейчас почему-то вспомнилось, как сначала в реальной школе, а после и в гимназии она не могла обходиться без сладостей. Как во время пауз между уроками или по дороге из школы обязательно она заходила в какую-нибудь из многочисленных булочных или кондитерских, где продавалась вкусная выпечка, и где было сладостно вдыхать ароматы ванили, корицы, мака...
- Наша Катька не просто сладости вкушает, - псевдоторжественно произносил, ёрничая, отец, - она заедает жизненные невзгоды.
А ведь был прав! Эта острая, до обморочности, потребность в сладком была вызвана, наверное, каким-то непонятным, часто казавшимся беспричинным, тревожным ожиданием то ли подвоха, то ли насмешки, то ли ещё чего-либо недоброго... И оттого, что ничего не случалось, ожидание всё равно не проходило!
- Почему? – она задумывалась над этим вопросом, ответа на него не было. Может быть, иногда думалось ей, потому что всё и все – люди, дети, язык – чужие, чужой, а не свой и свои? Бессмысленно было вопрошать и вопрошать себя...
Сколько ж она съела этих берлинеров с кремом или с вареньем, чем-то отдалённо напоминавших пончики, моншнеков (выпечки с маком), плундеров, различных пирожных и рулетов, с орехами, с изюмом, с...
Её спасло то, что у неё не было природной склонности к полноте, телосложение, или, как здесь говорили, конституция была нормальной. Иначе пришлось бы и ей пополнить ряды подростков, страдавших ожирением.
- Я понимаю, почему толстые дети снова и снова идут в Макдок, - говорила она давеча преподавателю, - они хотят быть как все, ничем от других не отличаться, а в конечном счете как бы затеряться в толпе.
- Вы серьёзно так думаете? - герр Хаусман был озадачен.
- Да, я даже уверена, что им не очень-то и нравятся биг-маки, чикенбургеры, чизбургеры или пиццы... Они же не едят, они поглощают пищу!
- Это голословно, вы меня не убедили, фрау Катарина, - Хаусман был недоволен, но Катя не отступила.
- Но и психологи подтверждают мои предположения. Едой, единственно доступным средством, дети и подростки защищаются от враждебного внешнего мира. Им кажется, что пока они едят - с ними ничего плохого не случится. Осознают они, что защита эта была призрачной, только когда их начинают дразнить, презирать, преследовать за полноту. Они оказываются изгоями, париями, отлученными... Свой вес, уродливость тела они воспринимают как наказание за какие-то несуществующие грехи, но всё равно не могут отказаться от еды, её обилия. Потому что только пища продолжает давать им чувство покоя и стабильности. Они буквально заедают жизнь, её беды и сложности...
- Ах, мы же знаем, что психологи склонны сгущать краски, это их работа и их заработок! Мы с вами, люди искусства, должны смотреть на это иначе. Мы обязаны не опускаться до человека, а... - он не договорил фразы, но убеждённо закончил, - нет, нет, не опускаться!
Вечером, дома, глядя на работающего за компьютером отца, на болезненную, дремлющую в кресле мать, Катя передумала советоваться с родителями по поводу диплома, о том, как его написать (и писать ли?), защищать (и защитить ли?), и о том, сможет ли она закончить свою Высшую школу. Ведь завтра Кате предстоял опять разговор с Хаусманом, не суливший наверняка ничего хорошего. Ведь он не принимал никаких её дизайнерских решений. Для него самого весь мир, всё его развитие укладывалось в рамки перформансов, хеппенингов, поп-арта... Дизайн, по-хаусмановски, заменял собою всё - живопись, графику, скульптуру, да всё искусство в целом, поскольку включал в себя и тексты (то есть литературу), и фотографию (то есть художественную), всё-всё-всё...
У дверей аудитории, в которой должна была состояться их встреча, Катю поджидал сияющий Хаусман.
- Фрау Катарина, я, кажется, нашёл для ваших толстяков дизайнерское решение! - выпалил он сразу после традиционного немецкого рукопожимания. – Я предлагаю Вам надеть им на рукава розовые повязки цвета свеженькой поросятины.
- Что?- чуть не задохнулась сражённая Катя, - зачем?..
- А затем, - продолжил торжествующий Хаусман, - что эта розовая повязка должна постоянно напоминать им, что они не должны много и часто есть, чтобы не превратиться из розовых поросят в жирных свиней. И потом, розовый – цвет оптимистов! Знаете, - хихикнул он, - смотреть на мир «сквозь розовые очки», и тому подобное...
- Но эта повязка будет же только подчёркивать их непохожесть на других. Им что, мало своей полноты? Она же будет отделять их от остального человечества! Это же полный человеческий крах!
- Вот и хорошо, что отделять, - упорствовал он, - их отделённость может пойти им на пользу!
Немного подумав, добавил:
- Вот если посмотреть, но только с точки зрения дизайна, на звезду Давида, шестиконечную звезду, которую заставили носить евреев во времена нацизма, в Третьем Рейхе. Потрясающее дизайнерское решение – чёрная на жёлтом фоне шестиконечная звезда (щит Давида) размером с ладонь, в центре которой надпись: «Еврей». Ведь раньше я и не подозревал, почему именно такая цветовая гамма, пока не прочёл у поэта: «...се чёрно-жёлтый свет, /Се слава Иудеи...» Просто гениально!
Катя потеряла дар речи. Она могла только молчать. Это её как бы согласие вполне устроило герра Хаусмана. Он остался доволен всем, собой особенно.
Как и вчера, Катя вышла из этого здания и помчалась целенаправленно – к Макдональдсу.
Вместе со слезами глотала она крупные куски гамбургера, ощущая, как куда-то прочь уходит горечь...
