Новелла № 1 (из триптиха «Правдивые мифы»)
Художник Илья Тарабукин, человек мощного органического таланта и прямых воззрений, во всем разуверился. В одном фантастическом романе, прочитанном в детстве, можно было выбрать время жизни. Современность Илья не выбрал бы ни за что! Полный мрак в социальном устройстве, отсутствие идеалов, засилье чиновников, исчезновение глубинного измерения не только в жизни, но и в искусстве. Вокруг закружился жутковатый хохочущий диснейленд, управляемый кафкианского замеса бюрократией.
Вдобавок, не будучи старым, Тарабукин ощутил (возможно, в связи со своим душевным состоянием) полный дискомфорт во всех органах. Сон расстроился, пузо постоянно ныло, отчего-то он стал припадать на левую ногу, по утрам глаза застилал туман. Иногда казалось, что это уже все - финиш. «Только бы скорее», - думал он с непонятной злобой, обращенной неведомо на кого. Писать картины в таком состоянии тоже стало трудновато.
Тогда-то он и решил посетить те места, где некогда ему было хорошо. Это был подмосковный Дом творчества художников. Там его обучили тонкому искусству гравирования, никому теперь не нужному. Там он бродил по тенистым улочкам прилегающего к дому творчества поселка и громко, страстно, азартно спорил с бывшим приятелем умершего отца, пожилым, острым, авангардно настроенным живописцем с иронично поблескивающими очками. Тот призывал все, выставлявшееся в залах Московского Союза художников искусство, - сжечь. Тарабукину же было все равно, где выставлялась картина. Важно было ее художественное послание…
Там, в доме творчества, случилась и летучая, невысказанная, опьяняющая любовь к одной восхитительной особе неведомых лет, с низким, хрипловатым голосом и узкими, словно постоянно удивленными глазами… - Туда, туда! - как призывали еще немецкие романтики, жаждущие обновления жизни.
И он поехал. Машина у него была, но он теперь на ней не ездил. Слишком много попадалось на дороге сумасшедших и чьих-то «сынков», которые сами отмажутся, а тебя посадят. Поехал на электричке, сполна ощутив груз недугов, охвативших бедное тело. Полдороги пришлось стоять, потом какая-то девушка, встретившись с ним глазами, вскочила со своего места. Дожили! Но стоять было уже невмоготу, и он сел. К счастью, девушка вскоре вышла на какой-то неприметной станции, и он проводил взглядом ее легкую фигурку в светлом платье, удаляющуюся в сторону соснового бора. Его удивило, что такие девушки и такие леса еще остались…
А в Доме творчества не осталось ровно ничего. Одно название, красующееся на старой чугунной табличке, прибитой над входом. Художники исчезли, их место заняли «понаехавшие», которым местная администрация сдавала под жилье бывшие мастерские. Некогда роскошный сад, посаженный первым директором, о котором ходили легенды, зачах, почернел и порыжел, отравленный ядовитыми кислотными испарениями. Следить за правильной технологией «травления» теперь было некому, да и не к чему. Садовая скульптура, все эти лежащие и сидящие в траве чудесные мраморные мальчики, так когда-то радовавшие глаз, куда-то исчезли. Осталось лишь пожелтевшее и наполовину вросшее в землю мраморное туловище - словно руина из архаического античного прошлого.
Илья Тарабукин поднялся по ненадежным ступеням в дом. На первом этаже кипела работа - местная администрация с помощью самоновейших компьютеров составляла свои отчеты и всевозможные калькуляции о работе в умершем Доме творчества. Некогда запущенная чиновничья машина и не думала прекращать свою никчемную деятельность. Все расходы оплачивались за счет взносов художников, а арендная плата попадала непосредственно в карманы местного начальства. Изредка какой-нибудь лихой парень, второпях, ночью, без соблюдения технологических правил, - производил свою рекламную халтуру, распространяя по всей округе тяжелый запах бензина и кислоты…
Илья Тарабукин оглядел представший взору развал не без удовлетворения. Так ведь он и предполагал!
Теперь осталось посетить дом отдыха «Подсосенки», где когда-то отдыхал еще его дед, награжденный бесплатной путевкой за образцовую работу в столярных мастерских города Калинина, когдатошней и нынешней Твери. В память об этом достославном событии в семейном альбоме осталась фотка деда, разглядывающего белочек в местном парке. Внизу красовалась надпись: «Подсосенки,1957 год». Гораздо позже Илья Тарабукин хаживал из Дома творчества в соседние «Подсосенки», где был хороший буфет и можно было разжиться вяленой воблой и пивом, поиграть на улице в шахматы и посмотреть в кинозале какой-нибудь старый фильм.
До «Подсосенок» Тарабукина подбросил какой-то матерый шоферюга, не взявший с него денег не из широты душевной, а потому, что «копейки», которые мог дать Илья, его не интересовали. Всю дорогу он рассказывал о своем деле, как он его лихо развернул и какая у него прибыль. Тарабукин хотел вглядеться в его лицо - неистребимый инстинкт художника - но сделать этого не смог, словно это было не лицо, а круглый, лоснящийся блин. Высадив пассажира у ворот дома отдыха, шоферюга тут же поддал газу, так что бедный Тарабукин едва устоял на своих и без того не очень твердо стоящих ногах.
Ну вот. Прибыл! И тут было запустенье и некрасота. Территорию теперь окружал до жути унылый, сиротский или даже арестантский забор, выкрашенный в ядовитый зеленый цвет. Нервно оглядываясь, Тарабукин вошел в узкую калитку и прошел уже довольно далеко вглубь территории, когда ему вслед стали раздаваться грозные басовитые окрики: «Стой! Куда прешь!» Но он только ускорил шаг.
Значит, чужих уже не пропускают? Да и что тут было делать чужим? Деревянный теремок, где прежде располагался буфет, стоял заколоченный. Шахматистов в аллее и след простыл. Редкие отдыхающие косились на него испуганно и напоминали насельников исправительного заведения или диспансера для умственно отсталых. Все это опять-таки сильно порадовало нашего путешественника, которому хотелось подтверждения своей теории полного и окончательного распада всей рухнувшей империи.
У одного из запущенных кирпичных корпусов сидел на каком-то самодельном плетеном кресле древний старичок в форменной фуражке неизвестно какого учреждения. Может быть, такие носили еще в царской России почтальоны? Старичок, весь утонувший в белой бороде, сидел с таким важным и таинственным видом, что Тарабукин гипнотически к нему двинулся.
- Не местный? - на редкость зычным для таких преклонных лет голосом спросил старичок. Тарабукин кивнул, что вполне удовлетворило старичка. Он благожелательно улыбнулся, качая пушистой и белой, как одуванчик, головой.
- А я вот слежу тут за порядком. За харчи. А домой прихожу, меня жена сына снова кормит обедом. Получается, что дважды обедаю, - старичок тихонько рассмеялся, вероятно, очень довольный, что так надувает начальство, а может, и саму жизнь, предназначенную для гораздо более тяжелого времяпрепровождения. Тарабукин внезапно почувствовал сильную боль в ногах и примостился на скамейке рядом со старичком. Тот расценил его поступок как желание продолжить разговор.
- Я тут служу, не поверишь, с пятидесятых годов. Здесь устроился сторожем из-за плохой анкеты. Папаню, понимаешь ли, взяли за анекдот. В распивочной, среди своих, сказал что-то веселое об усатом. Тут же его и повязали. А в тот год, когда я здесь устроился, к нам приехал на отдых один святой человек. Долговязый и лысый, но не сказать чтобы очень старый. А с ним совсем молоденькая дамочка, не то сестрица его, не то жена, не то послушница какая. Вида иудейского, ну, как богоматерь на иконах пишут. Брови черные, круглые, а под ними глаза огнем пылают. Я-то был тогда комсомолец. Но иконы видал у бабки в деревне. Да и потом до меня кое-что церковное стало доходить. Книжки священные стал читать.
Весной было дело. Этот святой человек, Серегой его звали, все подходил к деревьям и руками над ними махал, а они, как по команде, начинали расцветать! Ну, или быстрее у них это дело шло. А занимался он, погоди, вспомню слово, - композитом каким-то. Мы ему втащили из кладовки в физкультурный зал рояль эту самую. Сейчас и кладовки той нет, и рояли. Он глянул грозным оком. Сгодится, говорит, только клавиши туговаты. А послушница все над ним вьется, охраняет, шушеру разную от него прочь гонит. Но народец почуял его силу, вокруг рояли столпился. Он сам бледный, худющий, в чем только душа держится. А как сел за рояль, как грянул - стены затряслись. Потом сказывали, что у одной бабки прошла икота, а у другой зубы перестали ныть. Оглядел он всех нас, притихших. Как, говорит, вы без музыки обретаетесь? - Плохо! - кричим.
А случилось это в последний год жизни усатого. Было, конечно, и веселье, но больше горя, плача, всякой несправедливости, как с моим папаней. Военные инвалиды на своих корытцах, куда ни глянь. Ну, их-то в наш дом отдыха не допускали. А молоденькая, иудейского обличья, тоже, видать, была вещая дева. Скоро, говорит, будет великое горе и великая радость. И правда, на следующий год оба померли - усатый и этот Серега. Говорят, что даже в один день. Но до того усатый самолично к нам явился. Искала злодейская душа отпущения грехов. Он лицо прикрыл шляпой, но я узнал его проклятущие усы и кривую улыбку. И стал неусыпно наблюдать. Сначала они заперлись в номере и долго о чем-то толковали. Потом Серега спустился с ним в физкультурный зал и заиграл что-то торжественное, но и с грозным ревом, словно толпа шумит и бабы причитают. Усатый снял шляпу, а сам слезами обливается. Прости, говорит, Серега, понапрасну я тебя обижал! Враги на тебя и на твоих друганов наклеветали. А я поверил лжесвидетелям и предателям правды…
Старик сам смахнул слезу, потом вынул из своего потерявшего всякий вид и цвет пиджака кусок дерева, покрытого черным потрескавшимся лаком.
- Вот видишь?- потряс он черным обрубком перед глазами Тарабукина.
Тот изумился: - Что такое?
Старик радостно закивал головой-одуванчиком.
- Удалось спасти! Рояль эту самую ободрали, выкинули на свалку. А я припрятал кусочек. Помогает от всех болезней и продлевает век. Погляди на меня - девяностый годок пошел, а все при деле.
Старик помолчал, поглядел на голубенькое, наивное, как в детстве, небо и зычным голосом проговорил:
- А еще Серега молвил мне одно вещее слово.
Илья Тарабукин слушал рассказ очень внимательно и даже, кажется, догадался, о ком шла речь, хотя не был вполне уверен.
- Какое слово? - спросил он с таким нетерпением, словно сам надеялся спастись с его помощью.
- А этого я тебе, парень, не скажу, - с невероятным торжеством проговорил старик. - Пусть уйдет со мной вместе!
Илья Тарабукин шел, хромая, к станции и по пути размышлял. Его мысли неожиданно потеряли серую убийственную монотонность, из-за которой он почти утратил способность писать картины, да и просто жить. Они обрели странную легкость, чуть бредовый накал и фантасмагорическую перспективу. В самом деле, как сохраняются святость, добро, веселость да и сама жизнь, когда вокруг все вытоптано и осталось только довольное мурло чиновника-исполнителя? Но жизнь ведь штука таинственная и невообразимая! А что если эти наивные и далекие от реальности легенды сохраняют живой образ народа, его озорство, удаль и желание справедливости, его неуничтожимую душу?!
Вера Чайковская - литературный и художественный критик, историк искусства, кандидат философских наук, ведущий научный сотрудник НИИ теории и истории изобразительных искусств РАХ. Автор книг «Божественные злокозненности», «Удивить Париж», «Светлый путь», монографий «Три лика русского искусства (Роберт Фальк, Кузьма Петров-Водкин, Александр Самохвалов)», «Тропинка в картину (новеллы о русском искусстве)», «Тышлер. Непослушный взрослый», «К истории русского искусства. Еврейская нота». Живет в Москве.
