Галина Соколова и Элла Мазько
РАССКАЗ ХЕЙТЕРА
Отрывок из повести «Страшная ночь или визит Зелёной феи»
***
– …Ну вот вам и разгадка преступления: наследство! – радостно воскликнул Толик. – Дело можно закрывать. К сожалению, Арик Гукман вне нашей юрисдикции, и вряд ли мы сможем экстрадировать его на территорию Украины. Хотя попробовать стоило бы… Что вообще известно об этом мальчике, кроме того, что он состоит на учёте с вялотекущей шизофренией?
– Ну что? – нехотя порылся в бумагах лейтенант Капустин. – Тихий. Незаметный. Воспитан бабкой, которая сама состояла на учёте у психиатра. Мнит себя гением, как и его папа. Недавно участвовал в конкурсе молодых писателей. И смотрите, что накатал:
РАССКАЗ ХЕЙТЕРА
Я ненавижу море. Глаза бы мои его не видели, склизкую мокрую массу. Пришлось даже переехать с улицы Черноморской на Филатова – подальше от чёртова моря. Саму Одессу я тоже не очень… Слишком много молдаван. Я уже не говорю о другой нации, о которой говорить не принято. Почему не принято? Потому что они засели на всех хлебных местах, и если не захотят – не напечатают мой опус. А я хочу, чтобы напечатали, потому и говорить о них не буду, хоть и хочется.
…Я об армянах. А вы о ком подумали, испорченные вы люди?..
Итак, родился я, будущая литературная звезда, в парке Шевченко, в роддоме № 6. Наверное, и в палате № 6. Мой отец – громогласный бард Бардецкий. Хотя лично я предпочёл бы тихого поэта Лебядкина. По крайней мере, ему виршевание не мешало бы заниматься ребёнком. Мой мной не занимался вовсе. Я хотел бы с ним ездить на велосипеде в степь смотреть сусликов. Я бы хотел воровать с ним в фермерских садах черешни и сливы. Хотел бы, чтобы по вечерам он читал мне «Чудо-дерево» и «Карюху». Водил бы меня в пельменную. В тир и в кафе-мороженое, где облаковидные тётки накладывают в вазочку разноцветные шарики. Ничего этого в моей жизни не было. Может быть, виновата Зоя, моя мать? В детстве я и её почти не знал, ибо был выделен в качестве пропитания городской бабы-яги. «Baba-yaga urbanis». Знаете ли вы, кто это такая? «Баба-яга обыкновенная» живёт в дремучей части леса в уютной деревянной избушке на курьих ножках, прикармливает живность и сама питается с приусадебного участка. И лишь изредка детьми. А городская? Без сада и огорода, без живности, от вынужденного безделья она поедом ест всех, кто попадает в её поле зрения. Детьми же она питается регулярно – чаще всего одним ребёнком. Своим. В частности, мною. В доме царил солдатский режим. Собственно говоря, в каком доме? Дома-то как такового и не было. Была газовая камера с койкой. Шаг вправо – шаг влево – комнатный ГУЛАГ. Ничего нельзя. Её всё бесит. Ей в затылок дышит смерть, потому её раздражает любое проявление жизни. Сколько ей лет, я не знаю и знать не хочу. Может, тысячу.
Может, тысячу лет и мне. По крайней мене я отождествляю себя с Иоанном Антоновичем, «известным арестантом» Шлиссельбургской крепости. Иваном VI. Нет-нет, я не говорю, что именно я в прошлой жизни был Иоанном. Мне вообще смешны люди, которые мнят себя знаменитостями в неких недоказуемых «прошлых жизнях». О, «я была Екатериной Великой»! О, «я был Ромулом и Рэмом». Нет, дорогие. Скорее всего, вы были простыми крестьянами, и вкалывали вы с утра до ночи ради чёрствого куска хлеба, и угрюмо завидовали вы всем вокруг чёрной завистью. Как и сейчас. Но с Иоанном я чувствую духовное родство. И догадываюсь отчего.
Моя матушка родом из славного посёлка Кагарлык. Это бывшая немецкая колония. Кагарлык, конечно, звучит гордо, но я предпочитаю старое название Фрейберг. Я там бывал – там гораздо легче дышать, чем в Адёске, которая выманила Зою из уютного Фрейберга и лихо подставила ей подножку.
Я часто думаю, чем привлёк мою мать город махровых коммерсантов? Зачем она променяла чудный тихий городок XVIII века на эту ракушечную развалину? И понял: иллюзия литературной столицы. Зоя мечтала стать поэтессой. Эта мечта и толкнула её в лапы Б. Бардецкому. Разбитые мечты. Разбитая жизнь. В Одессе можно было успешно стать только биндюжником или фарцовщиком. Или портовой девкой.
Я учился в пяти одесских школах – то есть, сменил школы пяти районов: мою ведьму гнали с квартиры на квартиру её грехи, но ни в одной так и не встретил начинающих поэтов или хотя бы юных писателей. Айфоны и нетбуки, «кольца и браслеты, юбки и планшеты» – вот и весь их интерес. Махровые материалисты вызревают в славном городе-герое. Всё продаётся и покупается. Наверняка и звание героя Одесса купила…
Рецепт счастья нестандартного одессита: вовремя уехать из Одессы. Так уехал Валентин Катаев и увёз Багрицкого. Так уехали Бабель, Ильф-Петров и чудесный Олеша. Так увезли из Одессы Пастернака ещё до его рождения. Так уехал невыносимый Михаил Михайлович, который Жванецкий. Они уехали, благодаря чему и зажглись их звёзды в литературной истории. В Одессе бы они остались малоизвестными местечковыми писаками. Их заклевали бы местные «гении», которых в местечках всегда в избытке. У тех везде всё «схвачено». И поэтому никто не знает поэзии Кессельмана – он ведь остался в Одессе. Не издано у него ни одной книги. Его никто не помнит. Никто не знает и Б. Бардецкого – он тоже никуда не уехал. Нет пророка в своём отечестве.
В детстве перед нами стоит неразрешимая задача: разгадать, почему взрослые мечтают вернуться в детство? Пишут о детстве стихи. Поют песни. Вопросик этот мучает не на шутку. Ведь детство – это рабство, полная, абсолютная, тотальная зависимость. Гордиев узел. Мечтая поскорее вырасти и стать независимым, добавляешь – и счастливым. И лишь взрослея, понимаешь, что не в независимости счастье. Вот оно есть и сейчас же его нет. Независимость не имеет к счастью никакого отношения.
А на самом деле всё просто. Говорят, счастье в мудрости, а «мудрость не в том, чтобы людей презирать, а в том, чтобы делать такие же пустяки, как и они: ходить к парикмахеру, суетиться, целовать женщин, пить, покупать сахар. Вот мудрость!»1
Есть у меня старшая сестра. Единокровная. Я видел её лишь раз – на похоронах второй бабушки. Сестра демонстративно игнорировала меня. Немудрая и несчастливая. Я даже не знаю её имени. Чем я виноват перед ней? Тем, что есть. Я есть, а ненависти к ней у меня нет.
А есть у меня ненависть к Наташке Радаевой. Прошло пятнадцать лет, а я всё ещё вижу её свешивающуюся через балкон головку с каштаново-русыми волосами и глазами цвета тёплого сладкого чая. Сладчайшего. Нет вкуснее того чая на свете.
Мне было пять, Наташке три. Мы с «ведьмой urbanis» только переехали тогда в коммуналку с видом на море. Это в парке Шевченко, на тогдашней улице Гефта, ныне Черноморской. Наши балконы разгораживала фанерка, и мы каждый день лазили друг к другу в гости. Я называл Наташку Моташкой. Жизнь вдруг стала такой, какой и должна была. Её родители кормили меня вкусным тортом «Киевский», и я запивал его чаем Наташкиных глаз.
…Молоденькие Наташкины родители! Мне это были дивно, потому что меня Зоя родила в сорок лет. Поскрёбыш. Пока я вошёл в разум, ей уже стукнул полтинник. Она располнела лицом, телом и душой, но всё ещё наядливо мечтала о «личном счастье». Женщины ведь не понимают, что никакие макияжи и пластики не подменят свежей притягательности юности. Она доживала. Я ей мешал. Зачем я был ей нужен? Их ответ типичен: чтобы на старости лет было кому подать стакан воды. Какой потрясающий в своей эгоистичности ответ. Я не хочу жить для того, чтобы когда-то подать кому-то какой-то стакан. Когда в первом классе школы мы мерились, чья мама самая молодая, я всегда оставался в аутсайдерах – ни у кого не было более допотопной матери. Но и это не самое страшное. Страшно, что даже такой, как Зоя, я нужен не был, потому она и определила меня на корм.
Самый страшный зверь на свете – состарившаяся красавица. Блажен тот, кто никогда не знал этих истекающих безнадёжной похотью и мечтами о прошлом. Они хороши только в малых дозах, как кумадин – крысиный яд. Неплохо приехать к ним на выходные. Может, на два летних месяца. Это отвлечёт их от ненасытной похоти. Но дольше – смерти подобно.
В нашей с ведьмой квартире всё пропахло немытой старостью. Старики ведь не моются по какой-то лишь им ведомой причине. Генетический страх чумы, который проявляется только с возрастом? Я и сам пропах этой немытостью, хотя тайком от ведьмы ловил душ. Именно «ловил». Это было трудно – Бастинда мыться запрещала. По её версии, вредно это делать чаще, чем раз в неделю. И она грозно следила за соблюдением. Это приносило мне муки. Я улучал момент, когда «вертухай» выходила за почтой или за хлебом и прыгал в живительный луч. Пусть и на минуту. Однако чаще за хлебом посылали меня. А по пятницам она водила меня в баню. Я был мальчиком, соответственно она шла в женское отделение, а я в мужское. И голые толстые дядьки плотоядно смотрели там на меня. Вот он, ночной кошмар. Я хочу удрать как можно дальше от тех воспоминаний.
И от этих… С Наташкой мы рассказывали друг другу истории. Поливали друг друга из «пшикалок». Показывали друг другу интимные части тела – Наташка говорила, что так принято в их детском саду. Мы даже вместе играли в ванне с Буратино и Петрушкой. Если бы не Наташка, я бы никогда не показал бы носа на улицу – боялся незнакомых. Наташка была моим локомотивом четыре года подряд.
У первой мухи головокруженье
От длительного сна:
Она лежала зиму без движенья,
Теперь весна.2
Четыре года весны. А однажды осенью Наташка пошла в школу, и я стал ей не нужен. Не было больше Буратин и пшикалок, совместных ванн и воздушного торта «Киевский». У Наташки объявились новые друзья – чужие, безликие. А ведь я никогда не менял её на школьных друзей, хоть и перешёл уже в третий класс. Нет, не то, чтобы я был влюблён в неё, но она была спасательным кругом в горьких помоях моей жизни. Она предала дружбу.
Из наших окон было видно море. Оно – свидетель этого предательства. А свидетелей нужно убирать, не так ли? И я всё ещё обдумываю, как убить его. Убить море? Не думайте, что это невозможно.
Вскоре Наташкины чайные блюдца переехали с улицы Гефта на край земли – посёлок Котовского. На какую-то загадочную и враждебную улицу Махачкалинскую. Благодаря этому я ненавижу Махачкалу, хотя никогда там не был. Я вообще нигде не бывал кроме материнского Фрейбурга.
…Вы, конечно, ждёте рассказа о моём официальном диагнозе. О шизофрении, о голосах. Это ведь так интересно, что они мне говорят. Кричат. Шепчут. Разочарую: никаких голосов я не слышу. Всё это лишь искусная выдумка для того, чтобы откосить от армии… От АТО, так сказать.
Нескоро, очень нескоро, через вечность после Наташкиного отъезда моя «ведьма urbanis» наконец ушла туда, где её и заждались – в девятый круг ада, и мы с Зоей переехали на улицу Филатова. Началась другая жизнь.
…А недавно я отыскал Наташку в соцсетях. Сомневаюсь, что она узнала меня. Свет моего детства. Та же причёска. Те же глаза… Попросил её выставить её детские фотографии. Она согласилась, но так и не выставила. Люди не меняются! И я удалил её из друзей. Назад дороги таки нет. В одну реку таки нельзя войти дважды. Она никогда не узнает, чем была для меня. Но рано или поздно я убью море. И успокоюсь. Время лечит? Чёрта с два!
– Убьёт он море? – вскинул голову Толик Клименко. – Это как? Мальчик явно болен!
– Однако в данный момент он находится под следствием в городе Петах-Тыква за неудавшееся покушение на убийство моря, – отрапортовал лейтенант Капустин. – Покушение не удалось лишь потому, что море уже было мертво…
– Вы серьёзно, что ли? – осторожно хмыкнулТолик, чуть отступая к входной двери.
– Да уж серьёзнее некуда! – заверил Капустин Толика, преграждая ему дорогу…
_____
1 М.М. Зощенко «Мудрость».
2 В.М. Инбер. «У первой мухи головокруженье…».
РОК!
Отрывок из книги «Евина груша или пицца счастья. Часть третья»
Свадьба обещала стать шикарной! На родине такие, может, и бывают, но не в обычной интеллигентской среде, к которой в прежние времена относились обе невесты. Впрочем, с тех пор, как обе они окопались в Техасе и завели новых, куда более состоятельных друзей, не говоря о крутых партнёрах по бизнесу, сказка определённо могла стать былью. Заняться её воплощением мешали только дети, которых надо было на кого-то спихнуть, и желательно не на чужого дядю. Именно для этого, едва получив гражданство, Таня и Аня вызвали к себе их отцов: одна – бывшего мужа, сходиться с которым раньше ей бы и в голову не пришло. А вторая – бывшего любовника. Когда-то коварно сбежавшего в Канаду и бросившего её в лихие девяностые с ребёнком и без средств.
Как-то так вышло у Ани, что в раннем детстве её бросила на автовокзале мама, предоставив её воспитание государству. А взрослой её бросили сначала муж, а потом Фима, променяв её любовь на Канаду. Рок!
– Он ещё меня попомнит, – недобро улыбалась неудачливая любовница, когда речь заходила о Машкином отце, и узковатые её глаза становились похожими на рысьи зрачки – в них прорисовывались отчетливые грозные стрелы.
Неуловимый прежде Фима пригнал из Торонто в надежде, расписавшись с «американкой», легально расширить свой бизнес ещё и на США – заели его канадские налоги, спасу нет. Он уже полгода кропотливо подыскивал себе кандидатуру для фиктивного брака – и вот нашёл. И Аня согласилась. Рядом с ним – толстеньким-уютненьким, в чесуче и панамке, которую он то и дело снимал, чтобы обмахнуться – Аня выглядела совсем молоденькой. При росточке в полтора метра, свои сорок восемь кило, независимо от питания, она сохраняла на протяжении последних лет двадцати пяти. Казалось невероятным, что они одногодки: потёртый толстяк Фима и тоненькая, как девушка, вся в белом Аня – в шляпке с густой вуалью, скрывающей её до пояса – ни дать, ни взять юная невеста шейха в хиджабе или как там у них называются такие штуки. Кроме них, были ещё Таня со своим бывше-будущим мужем Вадимом – тщательно побритым и принаряжённым в новые шорты.
С борта самолёта парочки с восторгом любовались вытянутой, серебристой, как рыбья чешуя, косой карибского островка Isla Mujeres, на которой им предстояло пожениться. Она вывела перед их глазами огромную сахарную семёрку, и Фима опасливо взглянул на невесту: он силился понять, на что намекает эта чёртова семёрка, которая, как гласит нумерология, может означать рок.
– Остров Женщин – это же сама нежность. Чего ты? – успокоила его Аня и ласково погладила по руке. – Isla Mujeres переводится как Остров Женщин, его верхняя часть выходит на Залив Женщин. А вот в нижней части косы – да, там сюрпризов сколько угодно, – хихикнула Аня, ещё больше насторожив Фиму.
Он и до того долго не мог взять в толк, зачем играть свадьбу в Мексике? Почему нельзя просто пойти в местный суд Далласа и скромно расписаться там? Впрочем, как только он узнал, что двойное бракосочетание в одном из лучших курортов мира – мексиканском Канкуне – стало свадебным подарком мистера Строчкоффа – давнишнего Таниного друга, подозрения тут же ушли: за чужой счёт Фима согласен был жениться хоть в Африке, хоть в Антарктиде.
Но и в Африке, и в Антарктиде Фима собирался заключить перед свадьбой непременный брачный контракт. Необходимо оградить свои богатства от будущей жены. Тем более что буквально неделю назад через своего представителя в Перми он совершил выгодную сделку: взял в аренду небольшой, но очень золотоносный участок под Кунгуром.
– Кунгу-ур… – с непонятным выражением протянула Аня, когда прямо из аэропорта они прибыли в англоязычную адвокатскую контору Канкуна для подписания брачного договора. – Медвежий угол…
– Да, край диковатый, – сказал Фима, усаживаясь за монументальный стол. – Это вам не хухры-мухры.
Он был горд собой, своим приобретением и будущим американским гражданством. И весь лучился.
– Когда Жуковский побывал там с Александром Вторым, то сказал: «Город в яме – город пьяный», – продолжала Аня.
– Так оно и есть! Помню, был в тех краях пару лет назад, видел: два ухажёра по пьянке подрались из-за девчонки, так один другому… что бы вы думали, сделал?
– Рожу расквасил, чего ж ещё, – сумрачно высказал догадку Вадим. Они с Таней были свидетелями подписания.
– Убил?! – пискнула Анька и закашлялась.
– Ну, скажешь тоже. Может, пару рёбер сломал, – угрюмо предположила Таня. Поймав изумлённо-испуганные взгляды, Фима расхохотался:
– Нет, он ему откусил… нос. Сам видел. Даже сам драку разнимал – всех раскидал. Пацанва восемнадцатилетняя, а девчушке вообще – лет пятнадцать-шестнадцать… Персик!
– Да, там, в глубинке, педофилия процветает! – ревниво заметила Аня. Она на своём веку немало пострадала из-за того, что ухажёры сбегали к скороспелым тинейджершам, хотя почти до тридцати пяти лет и её саму нередко принимали за тинейджершу.
– Чё, как это – раскидал? – не поверил Вадим, который был на девять лет младше Фимы. – Тебе сколько лет-то? Они тебя одной левой. А ну, давай померяемся.
И как истинные русские Фима с Вадимом тут же брякнулись на пол прямо в адвокатской конторе.
– Ну, придурки! – закатила глаза Таня. Глядя, как азартно они отжимаются, Аня мелко захихикала.
Оба успели отжаться от сверкающего офисного паркета по пять раз, когда в кабинет вошёл адвокат и положил конец соревнованию.
***
В очаровательный отель «Каса Пикассо» (с ударениями на «а») лимузин отвёз их прямо из адвокатской конторы. Путь на островок пролёг через паромную переправу, на которой гостям даже не пришлось выходить из машины: лимузин просто заехал внутрь парома, и через двадцать минут они были на месте.
Стилизованные под испанский колониальный стиль стены отеля были расписаны фресками, такими пепельно-синими, какими они становятся, только столкнувшись с его Величеством Временем. Аня гладила их ладошкой, как гладила бы, вероятно, волосы своей много-много лет назад исчезнувшей мамочки. С одной лишь разницей – к этим стенам в её памяти не находилось ни одной претензии.
В отеле было всего шесть эксклюзивных номеров. Шесть! – Аня отметила это вслух и томно взглянула на Фиму. – Число Венеры! Фима усмехнулся. Он помнил прошлые уроки своей давней подруги. Он и бизнес начинал по её астрологическим и нумерологическим выкладкам. Пожалуй, не будь её в начале девяностых, не бывать бы Фиме за границей с его успешным бизнесом.
…Каждый из шести номеров был назван в честь одной из знаменитых картин Пабло Пикассо, автопортрет которого сумрачно и почти враждебно следил за гостями, ступающими на вишнёвый, устланный белоснежными коврами пол отеля. Два номера из шести представляли собой так называемые «сьюты для новобрачных». Они занимали восточный и западный крылья здания и имели отдельные входы прямо с пляжа – вернее, с огороженных высокими кустами жасмина пляжных террас. Забронированный для Тани и Вадима сьют назывался «Три музыканта» и состоял из трёх комнат с длинной как флейта верандой. В сьюте «Купальщицы», предназначенном для Ани с Фимой, было две комнаты, соединённые красивым мраморным бассейном. Остальные четыре номера были забронированы для гостей: на свадьбу ожидали нескольких приглашённых друзей и бизнес-партнёров… Однако, когда «брачующиеся» прибыли в «Касу Пикассу», их ждал лишь один гость: Грибок. Так Аня с Таней звали меж собой мистера Строчкоффа. Сморчок-строчок – весенние грибы. Сморщенные такие. Правда, несмотря на свои шестьдесят пять, мистер Строчкофф сморщенным не был. Каждое утро он совершал пробежку и заплыв, и даже отжимался и подтягивался на турнике ежедневно, как в молодости, по тридцать пять раз. Однако подругам это шутить не мешало. Грибок же относился к шуткам снисходительно: хоть он и был коренным техасцем, но – русских корней: прадеды бежали когда-то от революции, и теперь о родственной связи с Россией напоминали лишь его иконы, фамилия и чувство юмора.
Весь, как лебедь в белом, подтянутый и помолодевший он прилетел на свадьбу прямо из Андалусии и занял номер «Старый гитарист». Ещё три номера остались под бронью до четырёх часов пятницы – времени начала свадебной церемонии.
***
– О, Танька, да тут целая галерея! – воскликнула Аня, разглядывая пёстрые стены лобби и коридоров. – Это же всё кисти Пикассо! Упасть и не встать, миленькие мои! Высококлассные копии его работ! – восхищалась Аня, пока они шли в свои сьюты. Картины привели обычно сдержанную Аню в полный восторг, весёлую же до того Таню – в омерзение.
– Что может нравиться в подобной мазне? – решительно перевернула она к стене репродукцию «Трёх музыкантов» в своём номере. – Какой-то бред сумасшедшего.
Грибок деликатно промолчал, а Вадим с Фимой тут же дружно приступили к опустошению мини-бара – текила, ромпопе, мескаль, бальче, пульке, «Корона» – всё ведь оплачено.
– Миленькие, да художники все сумасшедшие, – воскликнула Аня, отбирая у Фимы фужер и стограммовую бутылочку текилы и выходя с ними на затенённую, утопающую во вьющихся ветвях плюща и жасмина террасу. С неё открывалась необозримая Карибская гладь цвета перванш… Прямо у пляжа покачивалась чья-то белоснежная яхта, а на горизонте с одной стороны островка призрачно просматривался Канкун, с другой – угадывался кубинский берег Гунанаакабибес.
– А знаете историю про нашего Арама Хачатуряна? Ну, того, что «Танец с саблями» написал, – пояснила, устраиваясь в один из подвешенных на террасе гамаков Аня, и энергично напела мотив. Когда никто не понял, о ком речь, она, вообразив, что в каждой её руке по сабле, вскочила и замахала над головой текилой и бокалом. – Об этом ещё газеты как-то писали.
Таня пренебрежительно дёрнула плечами. Она и книг никогда не читала – так зачем ей те газеты! Решительно шагнув на увитую плющом террасу, Таня бухнулась во второй гамак и приготовилась слушать.
– Так я расскажу. Ну вот: были у Хачатуряна гастроли в Испании, там его очень хорошо приняли – кто ж, миленькие мои, Хачатуряна не любит? Очень хорошо его приняли и спрашивают, чего, мол, вы, замечательный наш гость, хотели бы в подарок от Испании? Типа – что пожелаете, то, миленький, и принесём к ногам. А он – человек знаменитый, всеми почестями давно усыпанный – жаловаться грех. Ну, значит, говорит: «Я просто очень даже, миленькие мои, счастлив вашему приёму, это для меня, – говорит, – самый лучший подарок и есть. Ничего большего, – говорит, – и не желаю. Вот разве что такая ма-аленькая просьба, совсем крохотная. Я, – говорит, – очень люблю вашего художника Пикассо. И если он, золотые мои, согласился бы со мной встретиться и подарить свой альбом с автографом, тогда мне от жизни желать больше и нечего. Мол, уж и помереть готов.
Грибок, смущённо ёрзая во время рассказа, поднял, было, руку, как, вероятно, поднимал её когда-то за школьной партой, но, увлечённая собой, Аня внимания не обратила, и рука белого лебедя тихо опустилась на стол.
– А эти, с кем наш Хачатурян про это говорил, знают, что такого они, навряд ли, сумеют выполнить, потому что, милые мои, Пабло Пикассо – тот ещё кадр. С ним не так-то просто договориться. Но не откажешь ведь знаменитому маэстро. Звонят, значит, самому Пикассо. А он как раз в Америке был. Звонят, значит. Так, мол, и так. Хочет вот русский маэстро, просто невмоготу, так хочет. А сами думают: откажет, так откажет. Не мы же гостю-то отказали, сделали, мол, что могли. А тот совсем неожиданно возьми да и согласись. «Дайте, – говорит, – этому самому Хачатуряну трубочку, я сам обо всём договорюсь».
Ну, милые мои, берёт, значит, Арам Ильич трубочку, слушает. А Пикассо ему: «Вам на два часа подойдёт завтра? Подойдёт? Вот и замечательно. Значит, завтра в два жду вас в своём дворце, я, – говорит, – очень рад сеньору маэстро и всю жизнь только и мечтал о встрече с ним».
Назавтра в два, как и договорились, привозят Хачатуряна в лимузине ко дворцу. Над дворцом два флага – один испанский, другой лично Пикассов. Традиция у него, видать, такая. Встречает их мальчик в ливрее пажа, дверцы машины открывает и передаёт его церемониймейстеру – такой весь из себя церемониймейстер, миленькие, в золоте и бархате, как на картинках. И ведут маэстро на приём. И никого с ним не пускают, мол, сеньор Пикассо просил тет-а-тет, даже переводчицы не надо. Ну, один так один – значит, гений кисти немного русский знает, как-то оно будет. Вошёл Арам Ильич в приёмный зал – красота неописуемая: хрусталь, золото, бархат, в середине стол с закусками и бутылками. Сидит наш гость. Тридцать минут сидит – никого. Ещё тридцать минут сидит – никого. Так-то целый час промаялся в ожидании. Он уж и вина напился, и коньяка, и пива, чтоб попусту не сидеть, а хозяина, миленькие, всё нет и нет. Ещё почти час прошёл. Никого. А уже того… В туалет охота. Торкнулся в одну дверь – заперта. В другую – тоже. И окна все в решётках. Как же быть, миленькие? Охота ведь, не усидишь. И зло же берёт! Кто же так с гостями-то себя ведёт?! Ну, смотрит – стоит такая бо-о-о-льшая ваза в уголке. В мавританском стиле ваза, миленькие мои. Очень красивая. Оно, конечно, миленькие, неудобно, но что ж делать-то? Ничего не поделаешь – надо. И только он начал опорожняться, ещё даже не застегнулся, как вдруг…дверь распахивается и… верхом на метле! В чём мать родила! Размахивая саблей над головой! Проносится мимо нашего маэстро сам Пикассо! И, не снижая скорости, прямиком в противоположные двери! Только-только должен был со всего-то маху, золотые мои, шмякнуться о них, как двери сами собой и распахиваются! И мастер кисти исчезает за ними. В ту же минуту голос церемониймейстера громко объявляет, что аудиенция, мол, закончена, спасибочки вам за визит. И уже в машине бедный композитор обнаружил в своих руках альбом репродукций с дарственной надписью Пикассо, но его это ничуть не обрадовало и он всю дорогу потом раздумывал, выбросить альбом в окно лимузина или уж ладно, пусть будет. Пикассо всё-таки… А ваза та оказалась очень даже антикварной, ей шестьсот лет и стоила она почти сто тысяч долларов! Пикассо потом в интервью всем газетам говорил, мол, ну что вы хотите от русского. Мол, простим ему такую слабость. Мол, для русского композитора это был обычный русский водевиль. Русские – они же жуть, какие.
Все захохотали, держась за животы. Особенно Таня – она смеялась так заразительно, что свалилась с гамака, после чего даже Вадим перестал хмуриться и, скаля зубы, дружески хлопал Грибка по колену. А когда все отсмеялись, Грибок, снисходительно улыбаясь, заметил:
– Ну, да, всё так и было. Только история эта не о Пикассо, а о Дали. Сальвадоре Дали. Про Пикассо есть другие истории.
– Дали? – удивилась Таня. – Что, и тот такой же идиот?
– А они все чокнутые, – пискнула Аня и, закашлявшись, закуталась в вуаль, хотя на террасе и так было достаточно жарко. – Ой, кажется, я простыла – всё эта вода со льдом. Охрипла! Фимочка, ты не возражаешь, если я не буду пока разговаривать, чтобы не потерять голос!
Фимочка не возражал. Он был почти у цели: церемония предстояла через полтора часа в свадебной часовенке прямо на белопесочном пляже «Касы Пикассы». А пока можно отдохнуть: Таня пошла в соседний бар повидать знакомого бармена, Грибок ушёл на пляж, а Аня, запретив Фиме её беспокоить, заперлась в «Купальщицах» прихорашиваться и наряжаться. Фима и Вадим наконец-то оказались наедине с мини-баром!
Развалившись в гамаках и потягивая «Корону» (всё остальное было уже оприходовано), они изумлённо разглядывали с террасы пляжников. Мужчины в плавках-стрингах держали друг друга за руки и периодически нежно целовались, женщины – большей частью бесформенные стриженые толстухи в мешковине вместо купальников – воодушевлённо проделывали то же самое.
– Ну и уроды тут! – фыркнул Вадим.
– Не скажи! – не согласился с ним Фима, провожая глазами двух обнявшихся юных мулаток в цветных заколках среди смоляных кудрей. – Я, когда был на Фиджи, так зажигал…
– Не знаю, не бывал…
– Фиджи – это ещё что. Фиджийки, гавайки – их не сравнить с девочками Маркизских островов. Я там так зажигал! У маркизянок – почти европейские лица.
– Да ну тебя. Не видел.
– А какие девочки на Таити!
– Слушай, ты же сегодня женишься, – возмутился строгий Вадим. – Что ж ты про баб да про баб?
– А про кого ж?! Я же ради грин-карты женюсь, подумаешь.
– Так у вас же общая дочь!
– До-о-очь?! – удивлённо протянул Фима. – Иди ты! Никаких дочерей у меня с ней нет. Она вообще для меня старая: сорок лет – бабий век.
Помолчали…
– А острова Медани на Бермудах – не выдержал, опять подал голос Фима, – там девчонки вообще почти все белые, как испанки. Или итальянки. Кук ещё говорил.
– Вот за то его и съели…
Два «готовых» жениха качались в гамаках и обдувались пальмовыми листьями – жарко было в этой «Касе Пикассе». Да и вообще в этой Мексике. И скучно. Учитывая, что вокруг надёжно охраняемого курорта бушевали кокаиновые войны, и выйти особо никуда было нельзя, а мини-бар уже опустел.
– И чего было в эту Мексику тащиться? Совсем бабка сбрендила – раз Дед платит, так надо к чёрту на кулички залезть. Нельзя было, что ли, в Далласе расписаться? Хотя, как говорится, за чужой счёт пьют даже трезвенники и язвенники.
…«Ком-бат бат-тяня»…– затянул Вадим и изрядно повеселевший Фима с готовностью ему подпел: – «Ба-тяня ком-бат…»
***
Солнце клонилось к ультрамариновым волнам. Свадебная часовня торжественно возвышалась прямо на пляже под пальмами и, как и отель, была выдержана в испанском колониальном стиле: высокие стрельчатые окна, крыша из глиняной черепицы. На крыше весело полоскался на ветру мексиканский «триколор», а внизу, на уровне пояса, уныло свисали канадский и американский флаги.
В назначенный час Таня с героически державшимся на ногах Вадимом прошли церемонию, под зажигательную музыку расписались на пляжном столике и, как водится, поцеловались. После чего, почти ничего не видя в сумраке часовни, свалились за благословением и свидетельством о браке в освещённую нишу прямо к ногам лучащейся счастьем Богородицы. Таня-то ведь не хуже Вадима с Фимой посидела у знакомого бармена. Улыбчивый служитель брачной канцелярии их промаха не заметил и, вручив документ прямо в руки новобрачной, проводил к выходу.
Подошла очередь второй пары. Фима расписался в свадебном журнале, после чего, не поднимая вуали и надсадно кашляя, расписалась и Аня. Жестом показав молодожёну, что сейчас вернётся, пусть он заходит внутрь, она побежала к пляжному туалету. Новобрачный, пожав плечами, нетвёрдой походкой направился к часовне.
– Так мы вас ждём в ресторане! – крикнула ему Таня с порога «Пикассо».
Фима кивнул и вкатился внутрь. Никого. Только счастливая прежде Богородица прямо перед его глазами скорбно склонилась к горящим у её ног свечам, что Фима посчитал прямым следствием смешивания текилы с «Короной». Тихо. Лишь свечи потрескивают. Темновато. В середине часовни Фима разглядел пляжный топчан, накрытый чёрным бархатом, а на нём – два цветка каллы, две бутылки текилы, шесть бутылочек пива и совсем маленький – двадцатиграммовый – пластиковый стаканчик. И всё – ни воды, ни закуски. Ни стула, чтобы присесть. Разве что плетёные ковры ручной работы, устилавшие кирпичный пол. Под самым потолком – золочёная клетка с курлыкающим павлином, хвост павлина колыхался прямо над Фиминой головой. «Придумают же католики – Богородица, свечки и… павлин», – насмешливо подумал Фима, дёрнув птицу за довольно растрёпанное перо. Павлин недовольно забормотал и убрал хвост.
Сел Фима на коврик, налил себе в стаканчик ничейной текилки. Двадцать минут Фима наливает – никого. Ткнулся было в дверь – заперта. Захлопнул, что ли, когда входил? Пробовал стучать – да звукоизоляция такая, что звук скрадывает – никто его и не услышал. И окна высоко, под самой пятиметровой крышей. Где же служитель? И где Анька? Думал позвонить – не взял с собой мобильник. Хотя вроде бы брал… Да его канадский мобильник и не работал тут, на Карибском море. Глядь – а в уголке часовни стоит ваза в мавританском стиле. «Ну, прямо как у того Пикассо, или у Дали!» – подивился Фима.
Ещё сорок минут сидит Фима на коврике, поглядывает на вазу и подливает себе текилы с пивком – никого. Фима уж и напился – впору закусить, а людей всё нет и нет. Только теперь на руках у Богородицы почудилась ему вместо мальчика …похожая на него …девочка…
Второй час сидит Фима – уж пиво с текилой выхода требуют. Но вокруг – ничего похожего на туалет, кроме той вазы и топчана с пустыми бутылками под ним. Ну и ну, думает Фима, шутницей Анька оказалась. Не иначе, мстит за те два давних цветочка каллы, которые передал он ей с соседкой перед отлётом в Канаду пятнадцать лет назад. Но передал же – не сбежал, не попрощавшись. Да и кто прошлое помянет – тому глаз вон!
«Э-э, была не была!» – решил Фима облегчиться. Но – дудки! – не в вазу (не дождётесь), а в пустую водочную тару. Только прицелился – как вдруг дверь часовни распахивается и верхом на метле, размахивая над головой свидетельством о браке, проносится мимо Фимы… сама Анька всё в том же белом платье и той же вуали! Не снижая скорости, делает круг по часовне и – обратно в двери. Фима, хоть и выдул полтора литра с пивом, бдительности не растерял и бегом за ней, на ходу кое-как застёгиваясь.
Анька скачет от Фимы на метле по пляжу, потом – по отелю, потом – снова по пляжу, народ смеётся, аплодирует, думает, какое-то шоу. Наконец Фима поймал её за вуаль, сдёрнул и остолбенел: вместо Аньки перед ним… подросток-мексиканец в белых плавках-стрингах, смеётся-заливается и свидетельством машет перед носом. Фима выхватил из его рук бумажку: он, Эфраим Сахарян, гражданин Канады, сорока лет, сочетался законным однополым браком с… неким Анхело Мартинесом, восемнадцати лет от роду, гражданином Мексики… Анхело чмокнул обалдевшего Фиму в щёчку и, вырвав из его онемелых рук свидетельство, поскакал дальше.
***
Это был шок так шок! В жизни своей не был Фима так сражён. Вдрызг протрезвев, он бросился к себе – и обнаружил, что электронный ключ не работает: «Купальщицы» ему не открывают. Фима бежит в лобби – ему говорят: вы же от номера отказались два часа назад, как раз после того, как со всех номеров, кроме «Трёх музыкантов» и «Старого гитариста», была снята бронь. Мы уже другие пары везде поселили, у нас, знаете ли, свято место пусто не бывает. Фима бросается назад к «Купальщицам», колотит их, матерясь и кляня всех и вся, потом оббегает угол и, выбив ставню, влезает внутрь через террасу.
Но и внутри, как в часовне – никого. Всюду разбросаны женские вещи, но ни его вещей, ни его одежды, ни его документов. Вдруг из ванной вывалилась молодая стриженая толстуха и, увидев роющегося в её вещах Фиму, одним хуком уложила его на пол головой в бассейн. А в номер вбежали работники и секьюрити отеля.
Но не схватить! Укусив держащую его толстуху за палец, Фима вывернулся и, выскочив через ту же террасу, бросился в ресторан – и хотя бы здесь успел: Таня, Вадим и Грибок, отобедав, уже направлялись к выходу. Почти пришедший в норму Вадим героически держал в руках солидный контейнер с едой.
– Я со всеми вами разберусь! – оскорблённо взревел Фима. – На мужике меня поженили?! Это ты всё подстроил, старый хрыч! – накинулся он было на Грибка, но тот, несмотря на разницу в возрасте, ловко дал ему подножку и Фима ухнул на пол, с грохотом опрокидывая на себя стулья.
– Фу, от него разит, как из бочки! – поморщилась Таня. – Идёмте отсюда. Где же Анька?
– Минутку, Таня, – поднял руку Грибок. – Мистер Сахарян, объясните же, что случилось?
Но объяснить Фима никак и ничего не мог, он только пыхтел и матерился. Сбежались, беспомощно переглядываясь, официанты, отодвинулись подальше посетители. Кто-то из них взялся за мобильники, видимо, вызывали полицию.
– Надули! – рычал Фима, тяжело поднимаясь с пола. – Объегорили! Облапошили! А этот «старый гитарист» ей подсобил!
– Что Вы несёте? – вскричал Грибок.
– Что я несу?! Эта старая карга сбежала с моими деньгами, билетом и паспортом! Вот что я несу! – ухватился за его галстук Фима. – Она меня кинула!
– Но ведь ты сам её когда-то кинул – бросил с ребёнком, козёл! – насильно вырывая Грибка из цепких Фиминых рук, кричала Таня.
– Помолчи, – подал голос и Вадим, – не лезь в чужие отношения!
– Какие ещё чужие? – отпихивая мужа, ухватила Таня за грудки Фиму. – Ты предал любимую женщину, а теперь её в чём-то обвиняешь?
– Никого я не предавал! – верещал, отталкивая её, Фима. – Никакой любви у меня с ней не было. Обычная знакомая прошмандовка! У меня таких воз и маленькая тележка. Да я её еле вспомнил, если честно. Но сейчас-то была бизнес-договорённость, я же ей кучу бабок отстегнул! Она же стребовала пятнадцать тысяч за этот брак! Аферистка! Хорошо, что я дал ей только тысячу! Но кто мне вернёт мои бабки?
– У тебя же с ней общий ребёнок! – не отступала Таня.
– Да что вы прицепились с этим ребёнком? Мало ли с кем она его нагуляла! – вопил Фима, отдирая от себя Таню. – Может, она всю Пермь перетрахала, такая же стометровка, как ты.
Грибок побледнел, набычился, и вдруг мастерски залепил Фиме прямо в ухо. От этакой знатной оплеухи Фима снова брякнулся на пол и сел, моргая осоловелыми глазами. Но тут с воплем «наших бьют» Танин муж вцепился в Грибка! А Таня вцепилась в муженька! Втроём они покатились по «Пикассо», ломая стулья и смахивая на пол дорогую посуду и картины. Спрятавшись под стол, хитрый Фима метко швырялся оттуда сдобными булочками из упавшей со стола корзинки. Троица выкатилась в холл и, когда прибыла, наконец, полиция, выскочила через чёрный ход на пляж. Добычей полиции стал лишь замешкавшийся, ни слова не говорящий по-испански беспаспортный Фима.
Но и на пляже потасовка не кончилась.
– Лузер! – вопила Таня мужу, храбро заслоняя от него Грибка. – Твоя мамаша меня всю жизнь со свету сживала, а ты отмалчивался. А теперь сына спаиваешь!
– Заниматься сыном – твоё дело, ты – мать, а не я! – орал Танин муж. – Я мужчина!
– Если ты не смог защитить жену, – вмешался вконец разгневанный Грибок, – не смог обеспечить ей достойную жизнь – ты не мужчина!
– Это я-то не мужчина? А это видел?
И прямо на аллейке Вадим повис на лиане, свисавшей с баобаба, под ветвями которого они как раз стояли, и полез по ней наверх, как по канату. Недолго думая, Грибок обхватил вторую лиану и, пыхтя, тоже стал быстро вскарабкиваться.
На баобабе Вадим уцепился за верхнюю ветку, трижды на ней подтянулся и сел между двух нижних веток. Грибок торжествующе подмигнул с дерева Тане и начал подтягиваться на той же ветке. Вокруг столпились пляжники, из ресторана прибежали музыканты. После десятого грибкового кряка Вадим обмяк, а после пятнадцатого налился завистью. Зрители восторженно аплодировали Грибку, а музыканты грянули «Кукарачу».
– Ну а так, старый ты хрен, можешь? – и Вадим, съехав с лианы под оглушительные звуки «Кукарачи» и ободряющие крики зрителей прямо на аллейке принялся отжиматься. Гриб, не мешкая, съехал следом за ним и тоже стал отжиматься. Сдаваться он не собирался. Вадим скис после пятого раза, Грибок же отжался свои коронные тридцать пять раз! Зрители в экстазе выкрикивали: «А-бу-э-ло! А-бу-э-ло!» – «дед» по-испански.
– Может, хочешь и заплыв устроить? – прищурился Грибок и отправился к воде, на ходу сбрасывая костюм и галстук. Оставшись в плавках, он бросился в карибские волны. Вадим понуро поплёлся за ним. Он уже был не рад, что ввязался в это дурацкое соревнование. Возле воды он разделся до семейных трусов и обречённо полез в волны.
– Да перестаньте вы! – одёрнула их Таня. – Что вы как пацаны?!. Пить меньше надо! Лучше подумайте, что делать с нашим горе-женихом. Идёмте-ка заберём его, если его полиция ещё не забрала.
– А если заберут нас? – попытался остановить их тут же выскочивший из воды Вадим. – Мы же разбили им посуду, поломали стулья.
– Ничего-ничего – я возмещу все убытки! – великодушно пообещал Грибок, натягивая на мокрое туловище свой белый костюм «от Валентино».
Удивительное дело: в ресторане даже следа потасовки не осталось. Всё сияло прежней величавой чистотой и порядком. Если бы сейчас Вадим был один, он бы решил, что ему приснилась и та драка, и это соревнование с неутомимым Дедом. Но – увы. Присутствие самих участников действа неопровержимо доказывало – всё это было…
– Пердонаме пор фавор, – по-испански обратился Грибок к метрдотелю. – Мы у вас тут немного накуролесили, я хотел бы возместить убытки и узнать о том сеньоре, который был с нами.
– О, не стоит беспокоиться, – лучезарно улыбаясь, ответил метрдотель на чистом английском. – Всех убытков – это всего-то три разбитые тарелки и корзинка булочек. Пустяки! А друга Вашего арестовали, да-да! Нет, сеньор, не за драку: менеджер «Касы Пикассы» сказал, что Ваш друг ворвался в чужой свадебный сьют и укусил чужую невесту…
– Укусил чужую невесту? – остолбенело повторила Таня. – Так и где он сейчас, куда тут у вас увозят арестованных?
– В Канкун, сеньора! В городскую тюрьму штата. Но последний паром на Канкун отбыл пару минут назад, а следующий будет только завтра утром. Хотя и завтра я ехать не советую – начинается уик-энд, даже при самом лучшем раскладе вашего друга выпустят только в понедельник.
– Вот так дела! – присвистнул Грибок, всё-таки кладя перед метрдотелем стодолларовую купюру. – Ну что, завтра начну звонить по инстанциям. И давайте найдём Анну – где-то же она есть.
***
Именно «где-то» она и была: когда Фима только ещё открывал дверь в свадебную часовню, Аня уже подлетала к Каймановым островам. По мере снижения её самолёта бескрайняя Карибская гладь цвета перванш превращалась в быстро сгущавшийся ультрамарин….
В Джоржтаунском аэропорту Аню встретила Машка – их с Фимой дочь.
– А вот это посмотри! – смеясь, включила она в машине видео скачущего на метле Анхело Мартинеса с бегущим за ним Фимочкой. Видео снял на мобильник Машин друг – один из пляжников – и переслал ей.
Аня поднесла мобильник к глазам и рассмеялась. Всё это она пропустила: за полтора часа до бракосочетания, когда она будто бы пошла в свой номер «прихорашиваться», а Фима и Вадим начали опустошать мини-бар, Аня вызвала такси и, собрав свои и Фимины вещи, отказалась от номера и уехала в аэропорт. Под венец вместо неё на самом деле пошёл парень с похожей фигурой – Анхело. хотя никаким геем он не был, Разрешение на брак было оформлено заранее, а дальнейшие действия были оговорены с работником часовни – отцом Анхело. В результате сын получал канадскую «грин-карту» и кое-что ещё.
Видео с погоней на пляже действительно было очень занятное. Но занятнее всего было то, что в понедельник утром Аня с Машей обналичат все деньги с Фиминых счетов. Трюк с кунгурским золотом нужен был только для того, чтобы получить доступ к номерам этих счетов. Когда в Далласе они вчетвером только садились в самолёт на Канкун, Аня незаметно спрятала себе в сумку Фимин мобильник, чтобы банки не оповестили его о трансфере, инициированном Машкой в две ближайшие к Канкуну оффшорные зоны – Белиз и Каймановы острова.
Они долго выбирали место для этого броска. Анина «свадьба-реванш» должна была состояться не в Фиминой Канаде, и не в Аниных Штатах – в обеих странах чересчур силён закон, не развернуться. Нет, нужна страна «третьего мира», желательно тропический курорт – что отвлекает само по себе. Для особой пикантности «реванша», на требуемом курорте должны быть узаконены однополые браки, и он должен быть недалеко от одной из оффшорных зон, чтобы мама с дочкой успели обналичить Фимины деньги. Идеальный вариант – оффшорные зоны Карибского бассейна. Однако на большинстве карибских курортов, например, на Багамах, однополые браки запрещены. Так выбор сам собой пал на мексиканский Канкун: их легализовали там совсем недавно и островной отель «Каса Пикассо» вмиг стал самым знаменитым в Мексике центром однополых свадеб. К тому же, расположен он всего в часе полёта от целой гряды карибских оффшоров.
«Брачующиеся» прибыли на Остров Женщин в четверг вечером – и с этого времени мистер Сахарян оказался отрезан от мира: по крайней мере, от интернета и телефонной связи – в номерах «Каса Пикассо» не было ни телевизоров, ни телефонов, а на всём острове – и интернета. Трансферы начались в четверг и должны были пройти до вечера понедельника. До этого же времени Фимин «молодой супруг» Анхело Мартинес, получивший именно как «супруг» право на Фимину собственность, должен был начать продажу его недвижимости – как раз до времени, когда Фиму могли теоретически освободить из тюрьмы.
Но лишь теоретически, потому что укушенная Фимой толстуха была не только Машиной подругой, но и дочерью мэра Далласа и собиралась стребовать с Фимы такую компенсацию, что ему пришлось бы опустошить собственный оффшорный счёт, к которому Аня доступа в данный момент не имела.
Вот таким образом пермячка Аня получила алименты, которые Фима задолжал им с Машей за восемнадцать лет её жизни. Всё-таки, от судьбы не уйдёшь, и от рока тоже.
А Таня, как и нефтяной магнат мистер Строчкофф, как и все остальные, сами того не зная, послужили лишь пешками в Аниной реваншистской игре. Рок!
