Энтони
— Ты сложный человек, Энтони?
— И да и нет.
В кафе я занимаю место за столиком, откуда можно наблюдать за прохожими, потому что таких прохожих, как в Сохо, больше нет нигде.
Сверху падает орех и разбивается у моих ног на две половинки. Я поднимаю голову и вижу ворону, нервно топающую на ветке дерева — боится, что я этот орех съем. Я отхожу в сторону, и тогда ворона подлетает и быстро склевывает орех. Когда Энтони возвращается с двумя толстыми надтреснутыми чашками с возвышающейся плотной кофейной пеной, я рассказываю ему про ворону, но он не удивлен:
— Я его знаю, это ворон по имени По. Он часто здесь орехи колет. А вон его подруга!
— Ага, сидят двое.
— А они про нас тоже думают — вон, сидят двое.
* * *
Я помогаю Энтони в изучении русского языка. Мы сидим в кафе и подыскиваем русские аналоги английским пословицам и поговоркам. И наоборот.
— Есть ли аналог выражения “you can’t have your cake and eat it too”? — спрашивает он.
— Рыбку съесть и на хрен сесть, — отвечаю, подумав.
— Да, — заключает Энтони философски. — Нельзя иметь все. Всегда приходится выбирать. Я не могу одновременно путешествовать по Южной Америке и видеться с тобой. А сказать, в какой момент я захотел с тобой поближе познакомиться?
— Скажи, конечно.
— Помнишь, однажды мы шли компанией по Чайна-тауну, и кто-то громко сказал: “Смотрите, дракон!” Помнишь? А на углу китаец стоял в роскошном костюме дракона.
— Кажется, помню.
— Все стали вертеть головами по сторонам в поисках дракона, а ты сразу посмотрела вверх. Меня это так восхитило! Я пригласил всю компанию в гости, но на самом деле мне хотелось продлить наше с тобой знакомство.
— А я вспомнила, что в тот же вечер ты предложил мне уехать с тобой в Южную Америку, на полгода. И добавил: “А там видно будет”.
— А ты ответила, что с удовольствием, но тебя не поймут ни дома, ни на работе; особенно дома.
— Да. Я не могу одновременно иметь семью, работу и жить с тобой в Южной Америке. И пункт “а там видно будет” — он мне никак не дается. А еще я вспомнила, что ты меня шокировал тем же вечером, когда твоя знакомая, Морин, выпила лишнего, приревновала тебя ко мне и решила уехать домой, а ты, к моему ужасу, вызвал полицию.
— А что здесь такого? Она наотрез отказалась остаться и такси не позволила вызвать. А я не мог допустить, чтобы она пьяная вела машину, и сам не мог ее отвезти, потому что тоже был нетрезв. Я предотвратил катастрофу. Полицейские ее просто отвезли домой. Я помню твое удивление по этому поводу, но твои друзья мне позднее объяснили, что русские вызывают полицию в самом крайнем случае, а скорую помощь — в последнюю минуту, почти перед смертью.
Я помню, как мы познакомились. И помню, как он разжигал камин в тот вечер. Он достал аккуратную вязанку дров, упакованную в красивую бумагу. На бумаге была инструкция — большая стрелка, указывающая “зажигай тут”. Огонек быстро побежал по стрелочке, дрова разгорелись аккуратно и равномерно.
А еще помню, как сидела тогда перед камином и рассматривала альбом с картинами русских художников. Меня веселили английские названия. Например, картина Репина “Не ждали” называлась “They didn’t expect him”.
А еще помню, что он попросил разрешения погладить мои волосы. Сказал: “Мне так хочется потрогать твои волосы, зарыться в них”. Потом извинился за просьбу. Потом все-таки погладил. Потом опять извинился.
* * *
Позднее я обратила внимание на то, что на нем были всегда одни и те же буроватые штаны с дыркой на ягодице. Но дырка каждый раз меняла цвет, была то красной, то зеленой — и тогда я догадалась, хоть я не очень-то наблюдательная, что он трусы меняет, а брюки у него всегда одни и те же.
Говорю ему:
— У тебя рубашка на левой стороне,
А он мне:
— Другая сторона еще более левая.
Он не умеет готовить, даже манную кашу сварить не сможет. А зачем, если можно зайти утром в кафе или даже позвонить туда — и всего за пять долларов ему принесут домой бублик с маслом, яичницу и большую чашку кофе. За пять долларов я могу купить полдюжины бубликов и дюжину яиц в супермаркете и завтракать этим три дня всей семьей.
За те деньги, что я трачу на целый арбуз, он покупает коробочку с несколькими кусочками арбуза и пластмассовой вилочкой. Зато он восхищается моим умением самостоятельно сделать яичницу и нарезать арбуз, а еще ему странно, что мне это совсем не трудно. А мне странно, что это кому-то может быть трудно. Жаль, что это мое умение никого, кроме Энтони, не восхищает.
Зато Энтони взращен на идее, что он — уникальный индивидуум, как и каждый отдельно взятый человек, а вовсе не часть коллектива. Ему ничего не внушали, никогда не зажимали и не давили на него. Он всегда мог делать то, что хотел, а если у него на это не было денег, мог занять в банке, совершенно не волнуясь по поводу того, что не сможет погасить долги до конца жизни.
Он живет в Сохо — самой живописной части Манхеттена, где обитает богема, а туристы бродят с разинутыми ртами. Он платит за квартиру три четверти своего дохода. Ему и в голову не приходит снять более дешевую квартиру в отдаленном районе только для того, чтобы отложить что-нибудь на черный день, оставить на образование детей или приобрести со временем недвижимость.
Для нас жилье — это прихожая, гостиная, спальня и детская. А для Энтони — одна огромная комната, студия. В ней сразу все — спальня, кухня и кабинет. А ванна вообще в центре студии, в ней можно лежать и любоваться огнями вечернего города и берегами Гудзона. Комната для гостей, впрочем, имеется — ниша, отгороженная ширмой.
Энтони любит шататься по ночному городу — клубы, шоу, выставки, бары, где он встречается с таким же богемными друзьями. К нему в любое время дня и ночи можно зайти без звонка и остаться ночевать на какой-нибудь циновке в углу, если комната для гостей занята.
Он всегда был далек от бытовых трудностей. Однажды я слышала его диалог с человеком, который пытался рассказать о своей жизни до приезда в Америку.
— Вот вы, американцы, знаете, что такое отсутствие горячей воды месяцами?
— А что, даже крана для горячей воды у вас не было?
— Кран был.
— Если был кран, вода в нем должна была быть.
— Должна была, но не было.
— А где ж она была?..
Противостоять столь железной логике было невозможно.
— А вот мы месяцами сыра не ели.
— Почему?
— Не было сыра.
— А какого именно вида сыра не было?
— Никакого вообще.
— А зачем вы там жили так долго?
— Так нельзя же было уехать.
— Почему нельзя? Купили бы билет...
— Никто не продал бы нам этот билет.
— Но аэропорт у вас был?
— Был.
— Тогда и билет в нем можно было купить.
У нас так мало общего, но мне нравится его застенчивая улыбка и жест, которым он отбрасывает светлые пряди давно не стриженых волос со лба. Меня немного шокирует его манера отламывать кусок запеченной индейки и бросать на пол собаке. У него есть черная уборщица Лайза, она придет и все помоет, поэтому ему не нужно сдерживать порыв швырнуть собаке еду на пол. Но меня забавляет то, что из дырявого кармана его штанов сыплются орешки — он будто след оставляет, чтоб его нашли. Может, я была бы такой, если бы родилась в Сохо.
* * *
Я видела, как Энтони снимал штаны: просто расстегнул их, а когда они упали на пол, он из них выпрыгнул прямо на кровать, тут же уснув. А утром встал с кровати и, стоя спиной к штанам, сделал прыжок назад, попав прямо в штаны, надел их, застегнул, развернулся и, насвистывая, стал смешивать свои краски. Ни одного лишнего движения!
Папа мой говорил: “Пей сколько хочешь, но если с утра тебя качает, под глазами мешки и разит перегаром за версту — ты не интеллигент”. Согласно определению моего папы, Энтони — интеллигент, несмотря на то, что он не знает, как пользоваться столовыми приборами. Это обнаружилось вчера, когда в благодарность за уроки русского языка он пригласил меня в шикарный ресторан — один из тех, где официанты танцуют с горящими пудингами на головах.
Десять приборов у тарелки — это много, я согласна. Три… пусть четыре, но десять — это перебор!
— Энтони, — говорю ему тихонько. — Я знаю, как использовать эти приборы, в каком порядке. Хочешь, я тебе расскажу?
— Я это когда-то знал, — отвечает он. — И даже неоднократно знал. Можешь напомнить, если хочешь, но учти, что я это тут же забуду.
— Но в таком ресторане неудобно не пользоваться приборами.
— Неудобно? — свирепеет Энтони, которому чужды условности. Он тут же сгребает все десять приборов в сторону и начинает строить из них шалашик.
— Вам не нравится это блюдо, графиня? — спрашивает официант с тревогой. — Я могу принести другое.
— Ей все нравится! — отвечает за меня невоспитанный Энтони. — Сейчас посмотрите, что останется от вашего десерта.
Официант понимающе кивает и уходит.
— Как он тебя назвал! — восхищается Энтони. — Графиня! Тебе это подходит!..
— …Уже поздно, хочешь переночевать в моей комнате для гостей? — спрашивает он вечером.
— Я не люблю ночевать в гостях. У меня нет ничего с собой — ни зубной щетки, ни чистого белья, ни расчески.
— Сколько тебе нужно условий! Расческу у меня можно найти, зубную щетку выдам, есть нераспакованные. А белье постираешь с вечера то, что на тебе сейчас.
Я соглашаюсь.
— Вот здесь ты будешь спать, — он отодвигает ширму.
— А постель тут есть?
— Дай подумать… Ну да, это же комната для гостей, на этой кровати всегда постелено для гостей.
— Но чья эта постель?
— Как чья? Если ты будешь тут спать, будет твоя.
— Но она чистая?
— Думаю, да. Во всяком случае, тут давно никто не спал.
Энтони столько съел и выпил в ресторане, что, если верить моим учебникам, он должен был умереть на месте.
Но утром он свеж и бодр, насвистывает и зарисовывает чего-то. Науке неизвестно, каким образом его желудок переварил столько еды, а печень расщепила столько алкоголя.
— Когда я начинаю есть что-то вкусное, то не могу перестать, — объясняет он.
— Как же тебе удается сохранить столь завидную стройность, если ты не можешь перестать есть?
— Я просто очень редко начинаю, — объясняет он.
— Ты помнишь все, что вчера было?
— Да, я все помню, кроме одного... Ты, кажется, вчера сказала, что мы с тобой не можем по какой-то причине мэйк лав, но я не помню, что это была за причина. Нет, не говори, я сам вспомню! Ты сказала, что у нас с тобой нет ничего общего… Но это же не так! Я, как и ты, не смог досмотреть до конца ни одной серии “Секса в большом городе”.
* * *
Я вхожу в мастерскую, где, по его словам, царит “высокоорганизованный беспорядок”, и в ту же минуту звонит телефон, но Энтони как будто не слышит. Он сияет мне навстречу.
— Энтони, возьми же трубку!
— Не хочу, пусть звонит себе.
— Почему?
— Тебе дать короткий ответ или развернутый?
— Короткий.
— Fuck…
— A развернутый?
— Звонят с целью что-нибудь у меня попросить, узнать или отнять что-нибудь, например, время. И я, чтобы узнать о том, что кто-то хочет у меня переночевать или одолжить денег, должен выскакивать голым из душа или вздыхать во время разговора об остывающем ужине или прерванном потоке вдохновения. А чтобы позвонили и сказали: “Энтони, милый, приди, мы тебе что-нибудь дадим или сами придем и что-нибудь принесем”, — не дождешься же!
— Но звонят же иногда просто узнать о твоих делах или сообщить интересную новость, — я возражаю.
— Очень редко. Проследи за своими звонками хотя бы в течение суток, ты сама увидишь.
Телефон опять звонит. Энтони выключает звук.
— Но ты же сейчас не ужинаешь и не купаешься.
— Я сейчас смотрю на тебя, ко мне пришло понимание, озарение, почему так хочется на тебя смотреть.
— Неужели? — я приготавливаюсь слушать. — Так почему же?
— Дело в твоей незаконченности.
— О, я надеялась услышать что-нибудь поинтереснее.
— Ага, растрепанности. Если женщина строго одета и у нее гладкая прическа, волосок к волоску — она завершена, достаточно одного взгляда мельком, чтобы понять, что здесь уже нечего добавить.
— Тебе хочется меня причесать, пригладить, чтобы завершить?
— Да, но это невозможно с твоими кудрями, ты все время меняешься.
— Энтони, какой ты все же милый!
Когда он работает, то иногда прерывается, чтобы перекусить, и я вижу, что он жует какой-то засохший кусок пиццы.
— Энтони, не ешь это — оно уже испортилось.
— Почему?
— Можно отравиться.
— Отравиться можно свежеиспорченным, — возражает он, — потому что там бактерии. А этот кусок пиццы так давно засох, что все бактерии уже умерли.
Но все это было вчера. Вчера я позировала Энтони. Я была частью композиции — полулежала, опершись на локоть, среди странных предметов в его мастерской в Сохо, осознавая свою уникальную незавершенность. А сегодня я у себя дома, мою холодильник, уничтожая бактерии, и слежу за своими звонками — а вдруг кто-нибудь позвонит и скажет: “Дорогая, прими что-нибудь в дар”.
* * *
Энтони не было дома. Сосед сказал, что у него наступил кризис, поэтому он сидит в баре и пьет. Когда у него неприятности, он идет в бар и там пьет. Один. И резко отсекает всех, кто пытается с ним заговорить.
Сосед покосился на меня и добавил:
— В том числе и хорошеньких девушек.
Я спросила, где этот бар.
— Через два квартала, — ответил он. — Дверь между “Макдоналдсом” и секс-шопом. Давайте я вас проведу.
Мы прошли два квартала.
— Интересно, — спросила я его, — а почему секс-шоп закрыт так рано?
— Шабат, — коротко ответил сосед.
Мне совершенно непонятно, зачем тащиться в бар, платить втридорога за дринк, если не хочешь ни с кем разговаривать, чтобы отвлечься. Я полагаю, что купить бутылку и надраться дома в одиночестве — эффективнее и экономнее. Но Энтони сидит за стойкой бара, покачивая ногой в незашнурованном ботинке, и медленно пьет, глядя в одну точку.
— Энтони, — говорю, — у тебя шнурки развязались.
— Я сегодня их уже один раз завязывал, — отвечает он. — Один раз в день — достаточно.
Я пытаюсь его развеселить:
— Энтони, ты художник, нарисовать можешь, что хочешь… А вот сможешь ли ты нарисовать “ничего”?
Я протягиваю ему листок бумаги из блокнота и карандаш.
— Зачем? — пожимает плечами Энтони, взглянув мельком на девственно чистый листок. — Там уже нарисовано “ничего”.
* * *
С наступлением зимы Энтони влезает в длинное элегантное пальто, которое надевает прямо на майку. В пальто имеются глубокие карманы, в которых помещается все, что нужно человеку: ключи, презервативы, кошелек, телефон, блокнот, карандаш. Если переодевать пальто, то надо переложить все предметы в другую одежду. Мало того, что это скучно, так еще и непременно что-нибудь упадет на пол или потеряется. Поэтому он ходит в одном и том же пальто, а если становится тепло, то расстегивает его.
Мы сидим за столиком у окна в баре и учим русский язык. Энтони просит, чтобы я перевела на русский надписи на его майках.
У него две дежурные майки, на одной написано “Don’t panic”, а на другой “Leave me alone”. Он их надевает не случайно, а в зависимости от настроения или от того, что он хочет сказать окружающим.
— Это как называется? — спрашивает, указывая на свой носок.
— Носок.
Энтони заливается радостным смехом, потому что по-английски слово “носок” имеет смысл “не носок”. Слово “любовь” он произносит почти без акцента.
Слово “жизнь” он произносит “шизнь”, мне это очень нравится, я не исправляю его произношение. Зато он искренне обрадовался, когда узнал, что “секс” по-русски звучит так же. Я не удерживаюсь и учу его переводу слова “fuck”. Наш урок незаметно перетекает в спор.
— В твоей кудрявой головке, — заявляет Энтони, — все странным образом перепуталось. Секс — это секс, а любовь — это любовь. И нечего их путать и смешивать.
— Подожди, — говорю. — Я сначала влюбляюсь в мужчину и, как следствие, хочу иметь с ним секс, понимаешь? Но не наоборот.
— Не понимаю, — качает головой Энтони. — Кто тебя этому научил, бедняжка? Любовь — это любовь. Она — самодостаточна.
— Век живи, век учись! — вворачиваю я очередную русскую пословицу, и Энтони послушно повторяет.
Тут наши взгляды приковывает остановившаяся на противоположной стороне улицы машина, из которой выходит настоящая монахиня — молодая, высокая, с гордой осанкой, с крестом на груди.
В Сохо трудно кого-нибудь удивить, но она очень уж выделяется на фоне толпы — головы поворачиваются ей вслед.
Монахиня быстрой легкой походкой переходит дорогу и направляется прямо в наш бар. Я безумно жалею, что нет фотоаппарата: монахиня на фоне столиков и барной стойки с бутылками! Но я даже не успеваю удивиться, как она скрывается в другом зале бара.
— Ты подумай! — восклицаю я. — Что монахине делать в баре?
— Ты такая наивная! — восхищается Энтони. — И такая доверчивая! Это же стриптизерша. В том зале приватная вечеринка. И опять повторяет: — Век живи, век учись.
* * *
Откуда я знаю, что у Морин накладная задница? Все очень просто — у нее то одна ягодица выше, то другая. Интересно, видит ли это Энтони? Морин — крайне надоедливая особа, она задает слишком много вопросов. Есть такие люди, которым легче спросить, чем подумать самим. Вот у меня нет необходимости спрашивать у Энтони: “Почему ты снимаешь штаны перед тем, как включить ноутбук?” или “Почему ты так мало воды наливаешь в чайник?” Я и так понимаю, что ноутбук теплый, от него ногам вскоре станет жарко, потому Энтони сначала снимает штаны, а уж потом кладет ноутбук на колени. И я знаю, что ему просто скучно смотреть, как льется вода, и ждать, пока чайник наполнится доверху.
Мы с Энтони удивительно хорошо чувствуем друг друга, несмотря на разницу в... Да во всем разницу! Но Морин никогда этого не поймет, да и не надо. И что это за дурацкий вопрос: “Кто вы друг другу?”
Ей никогда не понять, что бывает удивительная близость с человеком, с которым нет ничего общего. В рамки ее понимания попадают муж, близкий родственник, любовник, дальний родственник, коллега, старый знакомый. Бывает еще бывший муж, бывший любовник и новый знакомый.
А если ни то, ни другое, ни третье? А если этому нет названия? Не надо названий, не надо рамок. Только бы не потерять того, что есть.
Но Морин продолжает задавать дурацкие вопросы и настаивать на ответе, а ведь некоторые вещи лучше не анализировать, а воспринимать как есть. В этом-то и самый кайф, что ответа нет.
Впрочем, мы однажды попытались это выяснить.
— Энтони, кто мы друг другу? Друзья? Но у нас так мало общего! Мы не любовники, не родственники и не коллеги. Когда я была твоей моделью, то это было понятно: ты — художник, а я — твоя модель. Но это было давно. Зачем же мы сидим тут вместе? Кто же мы?
— Ну... “не любовники” — это тоже определение. И оно может быть исправлено, — он смотрит на часы, — минут за сорок, если бы этому не мешало твое забавное понимание мира.
— Может мы просто drinking partners? Собутыльники.
— Пожалуй, да. Мне больше нравится пить с тобой, чем без тебя,
— И мне.
— Ну вот, договорились. И Морин это поймет. Будем со-бу-ты… Я не могу это произнести.
А мне вот что интересно: у Морин явно есть определенные виды на Энтони. Но как она себя поведет, когда он поймет, что у нее накладные ягодицы? Она будет выкручиваться или извиняться? Придется задать вопрос, хоть это не в моих правилах, но тут я не удержусь, пожалуй.
А что общего у Морин и Энтони, кроме того, что раз в месяц они вместе ходят на экстравагантные party, которые происходят в Soho?
Время от времени в районной газете появляются такие объявления: “Мы приглашаем на наше party всех путешественников во времени, заходите к нам, не стесняйтесь, для вас и всех остальных — танцы, музыка и угощенье”.
В другой раз приглашаются кадры из других измерений, а в третий — инопланетяне.
Гости всегда рассматривают друг друга с плохо скрываемым любопытством, но до сих пор никто ни в чем не признался. Оно и понятно: инопланетяне и путешественники во времени — скрытнейший народ. А тех, что из других измерений, их и вовсе не видно.
В этот раз я пошла на такое party с Энтони и Морин. Под подозрение сразу же попал один мужчина. Все люди как люди — у кого брюшко выпирает, у кого лысина или волосы растрепаны, у одной девушки косметика размазалась. А он был совершеннейшим манекеном: волосок к волоску, прилизан, напомажен, в светлом костюме идеального покроя, загорелое лицо с правильными чертами и застывшей улыбкой. И двигался как робот. На него косились и многозначительно шептались, пока Морин не вылила “Bloody Mary” на его светлую брючину, и он длинно выматерился вполне по-земному.
Морин долго извинялась, а я, воспользовавшись этим, снова спросила Энтони:
— Кто я тебе все-таки?
— Ты была и всегда будешь для меня женщиной, которая при возгласе “Смотрите, дракон!” — посмотрела вверх. А знаешь, я вспоминал тебя там, в Южной Америке. И рассказывал о тебе своим русским друзьям. Кстати, что означает русское слово… — Энтони достал записную книжку и по слогам произнес, — пи-зо-стра-да-лец?
— Love sick fool, — перевожу я привычно.
Сердце Манхеттена
Бар, в котором мы встретились с Ашли, расположен в самом сердце Нью-Йорка, на углу Бродвея и Седьмой авеню. Мы сидим у окна, а мимо нас несутся автомобили, бегут прохожие, проезжают конные полицейские и медленно проплывают ярко раскрашенные двухэтажные туристические автобусы. Город сверкает, звенит, искрит и переливается рекламными огнями. В уходящих ввысь небоскребах отражается полуденное солнце.
— Ты помнишь свои первые впечатления о Нью-Йорке? Что ты подумал, оказавшись здесь впервые? — спрашивает она.
— Город в табакерке, — говорю я, глядя в огромное, во всю стену окно. — Я подумал, что некто упрямый и очень упорный все время заводит пружинку, приводя город в движение. Если ему вдруг это надоест или он устанет, все остановится. Кто-то другой должен занять его место, чтобы город продолжал двигаться, шуметь и сиять огнями.
— Какая занятная ассоциация! — восклицает Ашли, записывая что-то себе в блокнот.
Ашли — известный автор остросюжетных рассказов, ей всегда нужны свежие впечатления. Она говорит по-русски свободно, но о жизни в России знает только по рассказам старших родственников, приехавших в Америку еще до ее рождения.
Мне нравятся ее рассказы, нравится сама Ашли. Я хочу произвести на нее впечатление. Иногда бывает трудно предугадать, что именно произведет на женщину нужный эффект. Помню, однажды я так спешил на свидание, что даже порезался во время бритья. Я надел новый костюм и галстук, а после узнал, что даме сердца куда больше по вкусу трехдневная щетина и легкая небрежность в одежде.
Я смотрю на Ашли и думаю, что уже месяц не могу уломать эту женщину, и это своеобразный рекорд. А может, я просто старею. Впрочем, она охотно встречается со мной. Мы говорим о литературе и искусстве, пьем: я — пиво, она — вино. Она позволяет целовать себя в щечку, брать за руку и даже гладить по коленке, но не больше. За этот месяц я наслушался всякого. И что она не такая, и что ее жизнь полна, что она счастлива с нынешним (тут это называется domestic partner), и что она не ищет связей на стороне, и чтобы я не смел рассчитывать, и так далее…
У нас много общего, нам легко и интересно друг с другом, но на пути дальнейшего сближения стоит одно серьезное различие. Я считаю, что время от времени заниматься сексом вполне нормально для здоровых, привлекательных и симпатизирующих друг другу мужчины и женщины. Однако романтичная Ашли полагает, что делать это следует только по любви.
Мы познакомились на литературном вечере. Она сказала, что моя последняя повесть произвела на нее большое впечатление. Я ответил, что слышать это от нее особенно лестно, предложив как-нибудь поужинать вместе. И вот уже месяц мы встречаемся, пьем вино и пиво, говорим о литературе, но больше ничего не происходит.
— Не скрою, я очень хочу затащить тебя в постель, — сказал я ей честно. — Но даже если это никогда не произойдет, мое отношение к тебе не изменится и восхищение твоим талантом не иссякнет.
— В первый год в Америке, — рассказываю я Ашли о своих впечатлениях, — на курсах английского я спросил преподавателя: “А у вас в Америке вообще трахаются с любимыми девушками?” — “Конечно. Что за вопрос?” Английский у меня тогда был не очень, вопросы я задавал… как умел: “А где?” — “Да везде”. — “И на курсах тоже? А то я с одной познакомился...” — “Нет, на курсах надо английский учить, — пояснил он терпеливо. — А трахаться в другом месте”. — “Например?” — “Дома”. — “Но дома у меня семья...” — “А-а, — догадался тот... — Вот ты о чем спрашиваешь... Для этого есть отели. Например, недалеко, на пересечении Пятой авеню и Сорок Пятой. Платишь двадцать баксов, получаешь комнату на два часа”. — “Нужно предъявить оба наши паспорта, чтобы снять номер? Или будет достаточно одного моего удостоверения?” — “Паспорт? Зачем? Это не таможня”. — “А! — сообразил я. — Потребуется оставить залог?” — “Ну, парень, они вас там и вздрючили, в совке вашем… Какой залог? Там и украсть-то нечего. Просто комната с кроватью. Говорю же, больше ничего не нужно. Но баксы должны быть настоящими”. — “В каком смысле?” — “Не фальшивыми”.
Ашли слушает меня, не перебивая, и я, вдохновленный ее вниманием, продолжаю рассказывать, смутно подозревая, что допускаю очередную тактическую ошибку: на свидании с дамой нужно говорить о ней, только о ней, а не о встречах с другими женщинами в сомнительных заведениях.
— И вот, представляешь, тут, в самом сердце Манхеттена, где воды бесплатно не глотнешь, среди недоступных бедному эмигранту отелей открывается вход в другое пространство — с дешевизной и простотой сервиса. Из манхеттенской роскоши, мишуры и прочих понтов вдруг попадаешь в комнату с обшарпанными стенами, облупившимися потолками и сырыми дырявыми простынями. Думаю, туда обычно водят привокзальных шлюх.
Глаза Ашли вдруг загораются.
— Кит, — она смотрит на меня умоляюще. — Кит, давай туда пойдем как-нибудь.
— Куда? — спрашиваю осторожно, не веря неожиданной удаче.
Она называет меня Кит. Хотя я и представился Никитой, но мое полное имя ей кажется слишком официальным. У нее раскосые зеленые глаза, белая кожа, пышные темные кудри и звонкий смех. Я уже знаю ее вкусы. Она обычно заказывает креветки, свежую клубнику и белое калифорнийское. Ест только продукты с экологически чистых ферм. Носит одежду из натуральных тканей, но только не меха и кожу. Настоящие леди, по ее убеждению, не носят меха и кожу. Говорит, что свободна от социального давления и диктатуры моды, поэтому не пользуется косметикой, никогда не посещает маникюрные салоны и презирает высокие каблуки. У нее хороший цвет лица и длинные ноги — презирать каблуки ей не трудно. Я вдруг подумал, что давно не видел таких женских ногтей, как у нее — коротко и аккуратно подстриженных, без лака. Думаю, эпиляция ей тоже глубоко противна. Во всяком случае, мне хотелось бы это проверить самому.
— Пойдем туда, где простыни сырые и дырявые… и все обшарпанное. Я такого никогда не видела. Пожалуйста, Кит!
Как догадаться, чем можно поразить воображение дамы, настоящей леди, экологически чистого создания? Похоже, для нее это и впрямь экзотика.
— Ты чего? Это ж сколько лет назад было… больше пятнадцати, пожалуй. Давай лучше пойдем в “Мариотт”, — я стараюсь удержать разговор в нужном русле, не позволяя ей соскочить на другую тему. — Там простыни шелковые...
— К черту шелковые. В “Мариотте” они всегда сползают на пол, — с неожиданным знанием дела заявляет моя недотрога. — Идем в это место... куда шлюх привокзальных водят на два часа. Оно существует до сих пор, надеюсь?
— Конечно, существует.
— Ты уверен? Ты же был там много лет назад.
— Я иногда прохожу мимо... все на месте.
— Это нелегальное заведение?
— Почему нелегальное? Нормальный респектабельный бизнес. На двери написано “отель”.
— Кит! — Ашли придвигается ко мне ближе. — Я прошу тебя… пойдем.
— Да там даже душа нет. Ты подмыться не сможешь, — пугаю я.
— А мы купим большую бутылку воды! — Ашли настроена решительно. — И салфетки! Туалет-то там должен быть? — ее глаза горят опасным блеском.
— Есть… но в конце коридора.
— Ну и славно.
— Погоди... А вдруг там облава какая-нибудь?
— Ты же сказал, что это законный бизнес, отель.
— Мало ли что в таком месте может произойти. Вдруг полиция нагрянет. Наркотики станут искать под матрасами, нас арестуют за компанию. Пока докажешь, что ты тут ни при чем...
— Ух ты! — Ашли хлопает в ладоши от радости. — Кит! Это было бы классно!
— А вдруг там камеры в потолке, все заснимут...
— Чтобы нас шантажировать! — Ашли просто визжит от счастья.
— Шантажируют в бульварных романах. А эти просто снимут порнофильм скрытой камерой для продажи на черном рынке.
— Кит! Кит! Это офигительно! Идем туда прямо сейчас!
— Хорошо, — я делаю вид, что соглашаюсь неохотно. — Купим по дороге свою простыню?
— Некогда! Расстелим твое пальто, — Ашли решительна и непреклонна.
Она надвигает на голову капюшон куртки и надевает темные очки для пущей таинственности.
* * *
— Комнату, пожалуйста, — я протягиваю клерку деньги. — До двух тридцати.
Цены выросли вдвое с тех пор… но все остальное, надеюсь, не изменилось, — я опасаюсь разочаровать Ашли. Она с любопытством оглядывается по сторонам. Наверняка хочет запомнить обстановку и сделать ее декорацией для следующего остросюжетного рассказа. Клерк, серьезный молодой человек в очках, без тени улыбки берет деньги и называет номер комнаты. Ашли скромно стоит чуть поодаль. Клерк скашивает на нее глаза. Она, наверно, в восторге от того, что он принимает ее за шлюху. А если и не принимает, то знает, что она идет трахаться.
— А где ключ от номера? — интересуется она.
— Да у них тут сроду ключей не было.
— Как же мы войдем в комнату?
— Вот так, смотри, — я толкаю дверь, мы входим, я быстро запираю дверь изнутри на щеколду.
— Занятно. А как же отсюда выписаться?
— Просто выйти на улицу.
Ашли озирается и ахает:
— Кит! Кит! Как тут здорово! Как ты классно все придумал! — она подбегает к окну и осторожно отодвигает штору. — Ой, какое заляпанное окно! Я такого никогда не видела! Кайф!
Я оглядываю стены в поисках крючка, чтобы повесить пальто. И как можно было предугадать, что ей это понравится, что все получится так легко? Сам себе не верю…
Она с восторгом осматривает обшарпанные стены, вздыбленный дощатый пол и ржавый умывальник в углу.
— Какая прелесть! Но все не так ужасно, как ты рассказывал! Здесь даже есть умывальник!
— С умывальником нам просто повезло: это люксовый номер.
Здесь ничего не изменилось за последние пятнадцать лет — как я и обещал: сырые дырявые простыни, две тощие подушки.
— С ума сойти! Здесь даже нет одеяла! — восхищается Ашли.
Одеяло — это формальность. Кому нужно одеяло? Особенно на два часа. Я раздеваюсь, наблюдая, как она пытается открыть колченогую облезшую тумбочку, чтобы проверить наличие Библии — все же отель. Но это последнее, что меня сейчас интересует. На фоне этой спартанской обстановки Ашли кажется немыслимо прекрасной.
На свидании с женщиной нужно говорить о ней и только о ней. Ей это точно понравится.
— Никогда прежде я не трахал писательниц, — говорю, расстегивая ее блузку. — Особенно таких талантливых, — продолжаю, снимая с нее лифчик. — И таких красивых, — заключаю я, увлекая ее в кровать.
— Я тебя тоже люблю, Кит…
Кровать скрипит, раскачивается и бьется о стену так, что я вынужден подложить свернутое полотенце между спинкой кровати и облупленной серой стеной.
Мы вырваны из этого мира. Нас нет. Мы спрятаны в самом сердце города. Мы — невидимая пружина, сейчас наша очередь заводить табакерку. За заляпанным оконным стеклом проплывает Манхеттен. Все несется, гудит, сверкает: рекламные огни, витрины фешенебельных магазинов, кинотеатры, автомобили, прохожие, велосипедисты и толпы туристов. Город шумит, переливается, грохочет и заманивает — кафе, рестораны, лотки с поджаренными орешками, хот-догами и свежевыжатыми фруктовыми соками. Настоящие леди не едят хот-догов. Они пьют свежевыжатые соки. И едят салат с зеленой фасолью, завернутый в цельнозерновую лепешку. Голая Ашли уминает все это, лежа на дырявой сырой простыне, и запивает остывшим черным кофе, который я прихватил с собой из ближайшего “Старбакса”.
— А помнишь, — я не могу скрыть торжество, — помнишь, что ты говорила еще недавно? “Нет. Ни за что. Не буду. Не хочу. И не думайте об этом, Кит! Я могу только по любви!” А сейчас — сам себе не верю. И ведь сколько времени потеряли!
— А я сразу влюбилась в тебя, — честно признается Ашли. — В тот самый момент, когда увидела тебя впервые. Ты поздоровался, сел напротив и стал смотреть на меня, а я поймала себя на том, что слишком громко хохочу над твоими шутками и вовсю кокетничаю. Но я сопротивлялась чувству.
— Зачем же?
— Я боялась зависимости.
— Зависимости?
— Чувство — это зависимость, понимаешь? Я уже не принадлежу себе, своему творчеству, я подстраиваю жизнь под тебя. Чувство мешает мне... Это не комфортно. Вчера, например, я ждала твоего звонка и боялась выйти в туалет...
— Я всегда буду перезванивать. Каждые пять минут, — обещаю я, хоть сам себе не верю.
Чтобы еще такого сказать? Какие слова ей понравятся? Кто их разберет, этих женщин? Особенно экологически чистых леди.
— Как хорошо, Кит! Будто недостающая и давно утерянная частичка пазла вдруг нашлась, встала на свое место, и я собралась в целостную картинку.
— И очень красивую картинку, — говорю я, целуя ее голое плечо. И добавляю: — Ты — моя любовь.
В этих словах я не сомневаюсь. Нет такой женщины, которой эти слова не понравились бы, поэтому я повторяю их громче и уверенней:
— Ты — моя любовь.
И вдруг сам себе верю.
Пирожные
Он всегда смотрел бокалы на свет — достаточно ли чисто вымыты. Если результат его удовлетворял, он наливал в них вино из очередной бутылки, с которой предварительно вытирал пыль влажной бумажной салфеткой, — так, чтобы до краев остался сантиметр.
К ее приходу на маленьком журнальном столике, аккуратно застеленном чистой скатертью с вышитыми петушками, всегда стояло блюдо с бутербродами с икрой и прочими деликатесами, тарелочка с подсоленными орешками и стеклянная ваза с фруктами.
А после ужина он обычно варил кофе и вынимал из холодильника маленькие пирожные, купленные специально для очередного свидания.
Но в тот день кондитерская была закрыта по случаю какого-то религиозного праздника, и он был крайне недоволен этим фактом — он уже привык к этим маленьким пикантным пирожным, всегда покупая семь одинаковых. Он обычно съедал два, а она — три. Оставшиеся пирожные он доедал на следующий день, один. Купить сегодня сладости в другом непривычном месте он не рискнул.
Больше всего на свете он не любил отклонение от графика или нарушение планов. Конечно же, он осознавал, что невозможно жить по одному графику, но все же требовал от других, чтобы его предупреждали о малейших изменениях в событиях, в которые он был вовлечен, хотя бы за несколько дней, и все его родственники, подчиненные и друзья знали об этом его пунктике. Впрочем, у него почти не было друзей.
С понедельника по пятницу он выходил из дома всегда в одно и то же время — ровно в восемь тридцать. Он всегда был аккуратно подстрижен, гладко выбрит, в туфлях, начищенных до зеркального блеска. По понедельникам и четвергам приходила домработница убирать его дом.
Раз в неделю, по воскресеньям, у него был родительский день: ровно в полдень бывшая жена привозила ему двенадцатилетнего сына. Они шли в парк или в кино, в зависимости от погоды, а после — в кафе. Ровно в шесть вечера он подвозил мальчика к дому бывшей жены. И два раза в неделю приходила любовница: всегда по вторникам и пятницам, как он договорился с ней около двух лет назад.
Ритуал был неизменным: в шесть вечера она подъезжала к его дому на такси. Он уже ждал ее у входа в дом, расплачивался с таксистом, затем, галантно поддерживая ее под локоть, вел в гостиную. Дверь в ванную уже была приоткрыта: ожидалось, что она зайдет туда — освежиться после работы и вымыть руки перед ужином. В ванной она машинально протягивала руку и снимала крахмальное чистое полотенце, приготовленное специально для нее — оно всегда висело на одном и том же крюке. Потом выходила к столу. Он наливал вино, ставил тихую музыку, а после ужина варил кофе и приносил эти семь маленьких пирожных, которых сегодня не было.
Уже два года, всегда по графику, почти без сбоев, если не считать отпускного сезона, когда она уезжала отдыхать, но всегда предупреждала его об этом задолго до отъезда.
Из дома они никогда не выходили: она не хотела, чтобы их кто-нибудь видел вместе, потому что была замужем за каким-то неудачником. Он подозревал, что она его немного стесняется — из-за роста и возраста, будучи выше на десять сантиметров и моложе лет на двадцать. Но все это его устраивало — он и сам не любил никуда выходить.
После кофе, около семи вечера, совершался один и тот же ритуал: она раздевалась и ложилась в постель, он присоединялся к ней, аккуратно развесив одежду на спинке стула. На восемь было заказано такси — она уезжала домой.
После ее ухода он обычно включал телевизор, просматривал газеты, которые складывал на прикроватную тумбочку, когда приходил с работы, а потом шел спать, предварительно убрав со стола и вымыв посуду.
Он знал, что женщины любят, когда за ними ухаживают. Их полагалось угощать, дарить им подарки и развлекать. Он даже подготавливал несколько шуток и анекдотов специально для каждой встречи и говорил ей пару заготовленных комплиментов, — он не любил порывов и экспромтов ни в чем.
Так продолжалось уже почти два года, так должно было продолжаться и впредь. И он не понял, почему именно сегодня, в этот вторник, она вдруг ударила кулаком по столу, отчего вино расплескалось по скатерти, а бокалы опрокинулись и со звоном покатились по полу. А потом она, оттолкнув его руку, вдруг выбежала из дома, надевая на ходу плащ.
Но это еще не все.
Во дворе его дома она вдруг остановилась, порылась в сумочке, вынула оттуда бутылку с клеем и облила лобовое стекло его машины, а потом швырнула в стекло несколько горстей песка, чтобы испортить стекло окончательно.
Принесла ли она бутылочку с клеем специально или же та случайно оказалась в ее сумочке? Неужели ее так выбило из колеи отсутствие неизменных пирожных?
Придет ли она в пятницу?
Если не придет, то пусть хотя бы позвонит и предупредит.
