***
Я была там с тобой, где тени раздвинул руками,
точно шторы, рассвет после бессонной ночи,
приведя к полустанку – нисколечко не слукавив –
и коснулся затылка холодным дыханьем, пророча.
Ты стоял, будто впрямь поверив в последность взгляда,
за сиреневым городом, вскинув навстречу руки.
Скорый поезд летел навстречу тебе снарядом,
машинист бы сглотнул – ну не умирай от скуки! –
Но не видел – ещё или после – как видеть поздно
молодое пылание тем, кого ловит город
и сжимает в когтях точно сочные пьяные грозди,
до того, как забрызжет розовый сок у подножия гор – вот,
где была я незримо с тобой, невидимым сонным,
но зелёным глазам угодивших в голодные лапы.
Там за миг до касания вскрикнул бы звон колокольный,
этот кукольный звон за краем холодной рампы,
но потом мы увидели город, всклокоченный светом,
и тебя, бестелесного, поезд сиренево-пряный
прошивающего под шёпота гор ответы,
берегущие баловней судеб от всех обманов.
Ты стоял – так же прямо входили сквозь кожу гвозди –
чтобы море шагнуло в сушу предсказанным шагом.
Болтовня пассажиров мимо – чавканье в пальцах гроздей –
проливалась на вещи – корчились вещи наго.
Я была там – и видела день, он хотел начаться,
но застыл, удивив полустанок густым туманом.
Доверяя шаги земле, был себе не рад сам
тот, кого не коснулся поезд сиренево-пряный.
***
Я – свет неяркой, но верной звезде Зарнице,
который зовёт – и она остаётся звездой,
покуда на ветке ответ наливной хранится
на ветхий вопрос: что там, за чужой бороздой?
Ей видеться буду в сверкающем брюхе ночи –
и ждать, как в последний раз, прорастания дня.
Забытый, я снова и снова впрягаю гончих
и вспыхиваю, только её маня.
Роднит меня с днём разве тонкая плёнка мечтаний
щита, берегущего храм от неправедных лиц.
но этой звезде для поиска утр израненных
я – хлёсткая близь бессовестных солнечных спиц.
***
На плечи птицы и плечи дерева
ложится бездна мышцам тугим
желанной болью и смертью терема,
построенного Нагим.
Мой город, горько-густое варево,
исполнен нежной услады слёз.
И соль морям бы, да твари – тварево…
Льдом точно шрамом ранеет плёс.
***
Стою над тобой умолкши:
над сорванным с неба колоколом –
я, с нёба и лживого языка
слово, в ветрен рассвет отколотое.
Упрямая россказнь верных
на птиц и деревьев плечи дрожащие
ложится инеем вёснам
вслед медью горькой, кимвалом звенящим.
ПОСЛЕ
После чего и стихи немыслимы,
и деревья оказываются немы, пусты,
безучастною высью высимы,
бредут, а над ними бредят сухие листы:
белые реют, теперь бумажные,
блуждают среди ненужности нив,
прежде зелёные и отважные,
рты дождевыми каплями напоив,
глаза отворив звездой и облаком –
чем угодно, только бы свыше,
сгорающим спутником (обними его!), яблоком –
колокольно звонили, почти не слышно…
После всего – замирать деревьями,
умолкать стихами подле окраденного,
потому что слова теперь одешевлены,
разворочены кратерной впадиной.
А теперь до этого – брешь Безымянного,
Выдернутого из имён голоса,
и от них не уйти, никогда одеялово
не укрыться: проколоты небеса.
***
Стань для меня, весны – снегом, в который не верится.
Тай в мои лучшие сны – смертесогретой метелицей.
Разорви ожерелье, часы – поспеши, разбей.
Руки омой, вот песок: мерно, сонно, мимо… –
жемчуг по потолку рассмеял над ней
новое их безударное племе-не-домо-имя.
Смех обернулся зовом, рассыпался зовами.
Ей окликать со стены крепостной – падшего.
– Имя на разный лад истекаемо новое. –
Острова сон – навсикаемо: стон – нашего.
***
Ты приходишь и гонишь прочь
мой покой – тишину и сон,
красишь рябо синие комнаты,
и к словам подступает шаль
на заре.
Если свет зари растолочь
в ночь, и бить по звезде в унисон –
то спасен должен быть от омутной –
от неё, коли ей не жаль.
– Не болей.
«Спасена!» – голос свыше. Звон –
над утрами да нами колокол! –
над аллеей, мечтой кровящей:
он пришёл, одевай теперь чёр-
но-сладкое.
Ожерелье сверкает. Стон
рассыпается смехом-золотом.
Колья? Кольца да косы! Вяще
ряби тёплое то. Чёрт…
Но шаткое.
