Подготовленное ухо (необязательно консерваторское) наверняка уловило бы удивительное сходство этого многослойного железнодорожного гула – заунывной сюиты пружинящих рельсов, рессор и электропроводов – с каким-нибудь кончерто гроссо Альфреда Шнитке. Когда я слушал не только его музыку, но и интервью с ним, когда вглядывался в его облик на телеэкране, не покидало странное впечатление: передо мной инопланетянин, на земле недолгий гость, причём на его родной планете сейчас что-то вроде нашего Ренессанса, только в особом, нам до конца непонятном видении и звучании. В памяти застрял фрагмент какой-то прибалтийской телепередачи, не помню, литовской или эстонской, в которой новатор современной музыки рассказывал о себе, своей семье, сыне-музыканте и о том, как создавался балет «Жёлтый звук». Странно: после смерти Шнитке я совсем о нём забыл. Перестал слушать его музыку и вот только теперь, в железнодорожном гуле, вспомнил об этом инопланетянине – он зазвучал вдали от концертных залов, там, где никто никогда его не исполнял и мало кто знал, став частью шумной обыденности, преобразив её в незаписанный на нотной бумаге concerto grosso.
Я отправился электричкой в Таганрог на помощь родственникам по линии отца. Моя тётка, старшая (на семнадцать лет) двоюродная сестра и племянница, все как одна разведённые, но не потерявшие надежд на выстраданный брак и увязшие в тягостном междубрачии, затеяли ремонт частного дома. Дом этот был построен ещё моим дедом – последним мужчиной, что удержался на их семейном древе, со всех сторон обтёсанном. Им требовалась мужская сила, спасительное мужское присутствие, вот я и был мобилизован. Предстояло залить бетоном порог и площадку перед входом, установить дверь в гостиную, которая, по словам племянницы, позволит, наконец, «устранить неприятное впечатление проходного двора в самом центре дома», поставить новую раковину на кухне и унитаз в уборной (всё было заранее куплено, доставлено и дожидалось меня), ещё кое-что подкрасить, приделать, починить. Я был готов провести у тётки неделю, любуясь тремя возрастами женщины, что будут в произвольном порядке проплывать передо мной, петь в унисон, вступать в противоречие друг с дружкой, спорить. Поначалу это забавно, потом утомительно, в конце – невыносимо. У меня в запасе было два часа, чтобы как следует настроиться и запастись христианским долготерпением.
Поездка электричкой в Таганрог – это ритуал, отработанный мною с раннего детства. Приезжая на выходные в гости к тётке, я уже ребёнком чувствовал странное смещение ровно на одно поколение: родная сестра отца годилась мне в бабушки, моя собственная двоюродная сестра была сверстницей моей же матери, а племянницу, родившуюся вслед за мной, через два с половиной года, я воспринимал как сестру. Разбираться в этой путанице (для ребёнка – непростая головоломка) было занятно. Помню, я очень гордился тем, что девочка ненамного младше называет меня дядей, важничал перед ней и в гости к тёте ездил с удовольствием, предвкушая легкодоступное и гарантированное семейным статусом самоутверждение. Путешествие в соседний город стало для меня маленькой жизнью, умещавшейся в одной двенадцатой дня, но такой насыщённой, плотной, со своим началом, сердцевиной, зенитом и логическим завершением. Эту маленькую жизнь предстояло ещё не раз прожить мне взрослому – видно, такова уж моя железнодорожная карма.
Итак, очередную реинкарнацию пассажира ознаменовала музыка Шнитке, исполненная без единой струны и смычка. Я сидел у окна и глядел на проползающие мимо горы металлолома, подсобки, склады, хибарки диспетчеров, лужи мазута, застеклённые щиты с расписаниями, шлагбаумы, не опознаваемые развалины; параллельно тянулась трасса; мой взгляд то и дело взмывал вверх и скользил по проводам, а иногда бывал сбит с толку пролетавшим скоростным, что мгновенно сминал попутный ландшафт, как неприглядный черновик. Почти медитативное спокойствие овладело мной, как часто бывает, когда сознание подчиняется монотонии привычных впечатлений.
Начало путешествия нередко скучновато, словно предисловие редактора или переводчика к добротной книге: привокзальные сооружения, конечные остановки муниципального транспорта с ожидающими маршрутку одиночками, автовокзал с доперестроечной столовой, унылые городские окраины, где спившийся люд десятилетиями торит тропу в обветшалую пивную или возится на шиномонтаже, в заправочных, парикмахерских, продуктовых, – всё это лишь предуведомление, написанное, конечно, с меньшим блеском и толком, чем предстоящий текст. Это общие места, банальности, выхолощенные трюизмы той жизни, которую хочется оставить за спиной. Если бы книга жизни сплошь состояла из таких вот общих мест и повседневных штампов, она бы не заслуживала прочтения. И, разумеется, не стоило бы затевать путешествие, если бы не предполагалась смена картинки за окном и атмосферы в вагоне.
Пожилая женщина у соседнего окна принялась рассказывать попутчице о своих предках. Те переехали из Витебска, где знались с роднёй Марка Шагала, в наш Таганрог, где свели сердечную дружбу с Фельдманами, родителями Фани Раневской (она так и называла её – Фаней, обмолвившись в прологе своей истории, что и кошку зовёт Фаней – в честь великой актрисы).
«Вам, подозреваю я, неизвестно истинное Фанино отчество – Григорьевна. Я клянусь. Она сама шутила по этому поводу: мне льстят, думают, от Победоносца, а я – от Отрепьева. Юмор был у Фани бесподобный. Незадолго до смерти её спросили, с кем она предпочитает общаться, а она: мне каждую ночь является Александр Сергеевич Пушкин. – И что он Вам говорит, когда является? – Отвяжись, мерзкая старуха!».
Я велел своему уху перестать непроизвольно прислушиваться, ибо меньше всего желал путевых побасёнок, но, напротив, искал внутри себя тишины. Однако на третьей остановке меня резко вытряхнуло из онемелой сосредоточенности в ярмарочную суету. С радостным возгласом в вагон ввалился местный Мельхиадес, седобородый курчавый разносчик безделиц, т.е. всего, без чего в дороге легко обойтись, и что его красноречие убеждало, а порой и принуждало пассажиров приобрести, сколько я себя помнил. Он выглядел, как странник-цыган, объехавший весь мир, чтобы насобирать в разных его уголках и притащить в эту электричку совершенно непотребный хлам. Его невозможно было проигнорировать. Он сыпал фразами, которые одних одурачивали, а других, в частности, меня, смешили. Это позволяло ушлому торговцу фокусировать на себе рассеянное внимание вагона и втюхивать олухам свой товар.
– Фруктовый нож! Лезвие идеально повторяет форму плода!
Он повертел столовым прибором так, что сталь эффектно вспыхнула в косых солнечных лучах.
– Веер, выполненный по лучшим японским образцам, которым вы будете с удовольствием обмахиваться всю дорогу!
Как томная барышня, сделал глазки мне и другим пассажирам, прикрыв распахнутым веером бороду и бульбу некрасивого носа.
– Очки для чтения и протирания! Удобные футляры для очков!
Кто-то из молодых людей передразнил: «для очковтирания», но Мельхиадес не позволил себя сбить или смутить и продолжил:
– Вязаный носок – тепло ног в студёную погоду! Варежки для детской ладошки! Наждачок для пяточек!
Старушка с витебскими корнями приобрела футляр и наждачок, тут же опробовав последний на ладошке.
– Отменный! – прокомментировал за неё продавец. Но она не разделила его оптимизма.
– Футляр узковат. – Старорежимная привереда попыталась втиснуть в новую покупку собственные очки. Безуспешно.
– Ничего, – успокоил её обаятельный прощелыга и улыбнулся, показав обезоруживающую щербинку между зубами. – Разносится.
«Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, мчится поезд запоздалый, – чуть поодаль мать громко читала сынишке стишок, стараясь заглушить зазывные реплики Мельхиадеса и избежать ненужной покупки. – В этом поезде один едет странный господин».
Я бросил взгляд за окно. Электричка прибилась к очередной станции, и с моей точки обзора почудилось, будто она разрезала перрон, как нож с красной ленточкой – свадебный торт. Так бывает в театре с многоярусной сценой: действие, что разворачивалось под носом у зрителей, вдруг замирает и перемещается на другую площадку, где и возобновляется с новой силой. Мельхиадес неожиданно утихомирился, прекратил на время служение Меркурию и подсел к компании пассажиров, согласившейся сыграть с ним в секу. Пожилая ценительница Шагала и Раневской смолкла, исчерпав запас любезного внимания своей собеседницы, которая сначала бестактно зевнула, а затем и вовсе задремала посреди фразы про новый раннеспелый сорт черешни, выведенный известным во всём мире агрономом родом из Таганрога. В вагоне с начала пути образовались две шумные секции: совсем юная музыкальная (студенты музучилища отправились в соседний город подработать на какой-то вечеринке) и чуть постарше спортивная (по всей видимости, пловцы выехали на областное соревнование). Обе молодёжные группы, словно подчиняясь общей драматургии путешествия, прервали сдобренную сальностями и казарменными остротами болтовню, на глазах атомизировались и резко заглохли, как глохнет двигатель. Все мигом уткнулись в свои мобильные телефоны. Игры, смски, замкнутые сосредоточенные лица, ещё недавно сотрясавшиеся от жеребцового ржания… Стало так тихо, что пожилой пассажир в не по сезону тёплом плаще, вероятно, не выспавшийся и растянувшийся на свободном сидении, резко проснулся, этим подозрительным затишьем разбуженный, встрепенулся и огляделся: уж не в оцеплённый ли вагон он по рассеянности попал?
А тем временем на перроне, у которого наша электричка застряла минут на семь, происходило нечто куда более примечательное. Станция, обычно людная, в этот раз оказалась пустынной. Всего четыре фигуры, причём три – мал мала меньше – детские. Старый пропойца сгодился бы этой мелкоте в дедушки, но его вопрос «Вы откуда, заболтыши?» тут же перечеркнул относительно благообразную версию происходящего. Нет, он и они не были связаны какими-либо родственными узами – исполосованный морщинами алкаш в дырявом синем свитере и троица малолетних беспризорников, вместо ответа синхронно протянувших к нему ручонки для подаяния… мальчик и девочка лет восьми и ещё одна младшенькая, шестилетка, пёстро одетая и тем напоминавшая экзотическую птаху. Алкаш попытался хлопнуть по протянутым ладошкам, но промахнулся – дети быстро и так же синхронно одёрнули руки. Тогда он потребовал от попрошаек «отработать грошик» и что-нибудь спеть. «А ты не бей, не бей кота по пузе, кота по пузе трогать не моги…» – жалобно проскулил сам, не дождавшись ангельского пения. Тем временем оборванцы, потеряв к нему всякий интерес, приступили к посадке: первым делом старшие забросили младшую на нижнюю ступеньку, затем мальчик встал на четвереньки, а восьмилетняя девочка, оттолкнувшись от его спины коленками кое-как вскарабкалась туда же и, вцепившись одной рукой в поручень, подала ему другую. Старик прошаркал за ними и тоже одолел подъём не без труда.
Одинаково бессмысленно заброшенные в мир, все четверо с наглостью бывалых безбилетников проникли в наш вагон. «Бесенята!» – Дед представил детей и поплёлся в соседний, как будто не желая иметь с ними (да и со всеми прочими пассажирами) ничего общего.
Попрошайки стремительно рассредоточились. Назойливость была их основной стратегией, а немигающий взгляд, в котором к жалости примешивался упрёк, – бесконтактным оружием. Самая младшая, вылитая девочка-маугли, смуглая, толком не расчёсанная, особенно неприятно мозолила всем глаза. То и дело останавливалась напротив кого-нибудь и, глядя в упор с непреклонностью миниатюрной Кармен, зачем-то оголяла плечико. При этом её платьице напоминало яркую обёртку конфеты. Старшая девочка взяла на себя Мельхиадеса, но при её приближении он издал столь неприятный угрожающий звук – что-то среднее между утробным мяуканьем и склокой чаек – что ей тут же пришлось ретироваться. Она была более ухоженная, со смоляной косой до попы, в платье, больше подобающем девочке, вышедшей в люди, пусть и за милостыней. По замыслу незримого руководителя этого детского ансамбля, старшенькая, в отличие от младшей, дикарки, не должна была никого шокировать. Напротив. Ей предписывалось вести себя так, чтобы какая-нибудь средних лет дама, произнеся со вздохом «Как мила! И вынуждена клянчить!», полезла в свой расшитый стразами кошелёк. Чтобы какой-нибудь дяденька сунул симпатичной сиротке монетку за возможность похлопать её по спине.
Мальчик вёл себя как маленький лорд. На нём хорошо сидели не соответствовавшие ремеслу аккуратные джинсы, выстиранная футболка, кепка с козырьком. Он явно был настроен выцыганить что-то, не делая ровным счётом ничего. Просто расхаживал взад-вперёд, словно искал потерянное, или караулил, или оценивал обстановку. Лишь изредка его глаза цвета лазурной бездны останавливались на ком-то и тут же скользили дальше, а на лице застыла гримаса какого-то богемного высокомерия и безразличия к собравшимся обывателям. Тем не менее, он первым из троицы получил подаяние, даже не поблагодарив за него.
Если пожилая Ахматова следовала принципу «Один день – одно дело», то маленькая банда, вероятно, руководствовалась правилом «Один поезд – один вагон». Не получив большого навара от нашей скупой публики, дети этим довольствовались и в соседний вагон почему-то не пошли. Залезли с ногами на свободную скамейку. Мальчик уставился в окно с угрюмым выражением, достойным кисти народника-передвижника. Младшая стала разглядывать свои руки с грязными ногтями – так всматриваются в смутно знакомое лицо. А восьмилетняя девочка опустила веки и принялась что-то бормотать, невнятно, но складно, словно шептала молитву.
Я бы уже и забыл о них, если бы не внезапная перемена в их поведении. Электричка замедлила ход, приближаясь к полустанку. Вдруг старшие, как по команде, вскочили со своих мест, схватили под локотки задремавшую младшую и поволокли к выходу. Там её обыскали и конфисковали какую-то находку, монетку, наверное. Дальше всё произошло в мановение ока. Двери открылись, и малолетняя Кармен была без разговоров высажена на перрон, чему, впрочем, нисколько не противилась. Её соратники остались в тамбуре, как будто преграждая путь назад. Но разжалованная ничуть не смутилась, не испугалась, не изменила даже туповатое выражение сони, которую только что окунули в чайник. Казалось, полустанок ей давно знаком, она чувствует себя, как дома. Никакой дезориентации. Спокойное, удивительно уверенное для такого возраста ожидание последующих событий. Выйдя из оцепенения, маленькая смуглянка деловито совлекла с себя крикливое платьице, оставшись только в белых шортах. На сегодня хватит. Она отыграла свою роль. Теперь можно и расслабиться. Двери сомкнулись. Электропоезд тронулся с пронзительным свистом, а я какое-то время смотрел, как уменьшается до размеров блохи оставленная на перроне детская фигурка.
Лишь в этот момент я осознал, что в таганрогской электричке встретился с другим миром, чуждым, не очень приветливым и живущим по своим законам. Он был так далёк от мира моего детства, каким я его помнил! Не поспевающий за собственным возрастом, тщедушный «дядя» умничал перед бессловесной племянницей и отдавал ей приказания, которые она покорно исполняла. Но окажись мы с ней без единого знакомого взрослого в электричке, «дядя» впал бы в панику и расплакался бы первым. Земля моментально ускользнула бы у него из-под ног, и, вполне возможно, как раз племянница проявила бы больше выдержки и самостоятельности.
Решение выйти в тамбур покурить обеспечило мне продолжение спектакля. Моё появление никоим образом не повлияло на двух оставшихся в вагоне детей. Они жили своей, совершенно параллельной, со мной не пересекавшейся жизнью и не собирались прибегать к конспирации, таиться, ведь в любом случае все их секреты, даже будучи пронюханы мною, остались бы для меня непроницаемы, как тайнопись исчезнувшей цивилизации или как система знаков, используемая при строительстве не вавилонской башни – обыкновенного муравейника. Когда я вышел в тамбур, мальчик повелительным жестом отдал девочке не терпящее пререканий и отлагательств распоряжение, и она задрала подол. Под ним оказался спрятан примотанный к пояску целлофановый пакет, из которого было незамедлительно извлечено заранее очищенное от скорлупы и местами потемневшее куриное яйцо. Вот и вся провизия. Тут же присвоенная сильнейшим. Мальчик полез в карман за щепоткой соли, когда его напарница изловчилась и откусила от яйца по праву причитавшуюся ей и узурпированную долю. Кусочки желтка посыпались на пол. Предводитель троицы рассвирепел при виде дерзкого девчачьего бунта; он достал из другого кармана металлический шип, служивший одновременно символом его власти и средством усмирения или устрашения, поднёс его к носу смутьянки, так чтобы та успела всё осознать и испугаться, после чего нанёс чувствительный удар-клевок в крохотное плечо. Девочка тихо, точно про себя, взвизгнула, но слёзы сдержала. Её суровый экзекутор приготовился было нанести второй удар, но в последний миг передумал.
Всё это вышло как-то очень по-семейному, без избыточной мелодраматической аффектации. Мальчик вернулся в вагон на прежнее место, шумно выдохнув воздух, плюхнулся лицом вниз на скамейку и замер в неудобной для взрослого позе, как удав, переваривая съеденное. Девочка осталась со мной в тамбуре и, не замечая постороннего, вновь забормотала себе под нос что-то вроде молитвы. Убедившись в том, что мальчик не видит её, она запустила руку в целлофановый пакет и вытащила из него фасолину. Поднесла её к самым губам так, словно религиозное бормотание предназначалось исключительно ей, словно фасолина могла услышать и сохранить в тайне всё, что девочка собиралась поведать.
Какими чувствами наполняется душа учёного-антрополога, когда он, совершив путешествие на другой конец света, становится свидетелем таинства, в котором раскрывает себя неизреченная суть и высшая правда духовной жизни изучаемого им племени? Не могу сказать, что я почувствовал себя таким изыскателем и ощутил некий неведомый дотоле трепет, но всё же острое желание разгадать загадку детского ритуала побудило меня протянуть девочке сторублёвку со словами: «Расскажи, зачем тебе эта фасолинка, что ты ей шепчешь?» Маленькая молельщица и не думала держать это в тайне – в её священнодействии не было ничего, чем она не могла бы поделиться с первым встречным. Так я узнал, что у фасолинки есть имя. Зовут её Боб-бобёнок. Вряд ли произнося его, девочка, незнакомая с азами пунктуации, подразумевала дефис, но, полагаю, по правилам русского языка писать следует именно так. Из её рассказа выяснилось, что Боб-бобёнок – дух-покровитель, упрятанный в фиолетовой фасолине, точнее, поселившийся в ней или вселившийся в неё. Утром нужно поднести зёрнышко фасоли к самому рту и шёпотом попросить бобёнка, чтобы тот не отнимал удачу в течение всего предстоящего дня. Перед сном следует сделать то же самое, чтобы приснилось что-то хорошее. А если взгрустнулось в любое время суток, нашепчи бобёнку свою обиду, беду или кручину, – сразу отпустит. «Купи на рынке фасоль, и у тебя такой будет», – бесхитростно посоветовала мне девочка.
Я снова расположился у окна и принялся сочинять собственную мольбу фасолевому эльфу, назначив его своим покровителем, по крайней мере, на время этой поездки. Попутчица, женщина средних лет, обременённая всевозможными дачными принадлежностями, заметив, что мои губы беззвучно шевелятся, испытала, по-видимому, некоторую неловкость и была вынуждена уткнуться, как в книгу, в мелькавший за окном пейзаж.
Милый, добрый Боб-бобёнок! Научи меня со смирением принимать невзгоды грядущего дня, радоваться хлебу насущному, одолевать сомнения, страх и усталость, не предаваться унынию. Сохрани мои тайны за плотно затворёнными створами твоей фасолины. Не покидай меня, поддерживай одним своим присутствием на всех поворотах пути. Будь всегда со мной!
Девочка изъяснялась с духом куда проще. Она его полностью приручила, присвоила и сюсюкалась с ним, как мать с чадом. Задабривала лаской: «Масенький! Хорошо тебе, бобёнок? Дай, носик поцелую. Вот так!». Описывала ему всё, что видела из электрички, успокаивала: «Не скули, малёночек! Скоро будем!». Фамильярничала: «Ах ты, бутузик!».
Я и не заметил, как на очередной остановке мальчик с шипом (я мысленно прозвал его яйцеглотом), и девочка с бобёнком, напоминавшая блаженную, сошли на платформу. Спохватился, лишь когда увидел за окном их удалявшиеся спины. Они направились к двум гаражам, между которыми была вкопана фанерная дверь. В двери оказалось проделано маленькое окошко размером в беличье гнездо. Первой в него юркнула девочка. За ней, с самым серьёзным, даже грозным видом оглядевшись, последовал мальчик, захлопнувший за собой бутафорскую форточку. Встав на цыпочки, я разглядел доски, разложенные между крышами гаражей. Дети укрылись под навесом, в специально приготовленном логове, где можно было при необходимости переждать дождь.
Ещё через час электричка доставила меня в Таганрог, и я сходу занялся обустройством дедушкиного дома. О бобёнке вспомнил не сразу: сидя под вечер в кухне за чаем, увидел на подоконнике трёхлитровый баллон с фасолью, дождался, пока словоохотливые хозяйки разошлись спать, высыпал горку на скатерть и долго подбирал подходящее зёрнышко…
